Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2019
В 60-летней истории журнала «Урал» не было сотрудника, который работал бы в редакции дольше, нежели Николай Яковлевич Мережников: с 1968 до 2010 года! Думаю, сотрудники с сорокалетним стажем вообще единичны в журнальном мире — если только вообще они есть. Но можно ли считать такое «долгожительство» профессиональным достоинством? И есть ли от него выигрыш для дела — для литературной миссии журнала?
Думаю, общего на все случаи жизни ответа на эти вопросы не существует. Если обратиться к прецедентам — вспоминается (мне довелось быть свидетелем), как С.В. Викулову, тогдашнему главному редактору журнала «Наш Современник», предъявили претензию: мол, очень уж большая текучесть кадров в вашей редакции. Сергей Васильевич немедленно парировал: «А что вам нужно — стабильный коллектив или хороший журнал?» И в те же (как вы, конечно, поняли, еще советские) времена К.В. Скворцов, избранный «рабочим» секретарем правления «большого» Союза и по этой причине переехавший из Челябинска в Москву, поделился со мной ближайшими планами: мол, разгоню все это старичье, скопившееся в аппарате, наберу молодых да энергичных — то-то работа пойдет! Но месяц прошел, может полтора, и Константин Васильевич разочарованно признался, что набранные им молодые да энергичные не умеют или не хотят работать, а все дело держится на Исидоре Григорьевиче Винокурове (я его хорошо знал, ему тогда было уже за восемьдесят).
Мережниковские сорок с лишним лет в «Урале» объясняются не тем, что долгожители «по определению» полезны журналу или сам он так уж держался за эту не престижную и совсем не денежную работу, а потому что работал Николай Яковлевич в редакции формально на разных должностях, а фактически всегда… Мережниковым, и без такой штатной единицы журналу во все времена трудно обойтись.
Не подумайте, что я хочу вас удивить парадоксальным поворотом мысли: просто в расхожем лексиконе мне не хватило общепринятого слова, которым бы точно и понятно определялась функция, выполнявшаяся в редакции Мережниковым на протяжении двух третей истории журнала. Может, точнее будет сказать, что свойства его натуры отвечали природе и назначению литературного журнала: он был не просто редактор, но педагог: по образованию, по житейскому опыту, по призванию. Деревенский мальчишка предвоенных и военных лет, он первое свое образование получил в Красноуфимском педучилище и лет семь, наверно, учил грамоте малышей. Потом поступил на факультет журналистики УрГУ. Точнее, на отделение журналистики филологического факультета: тогда ведь тоже случались «оптимизации», и в силу очередной из них журфак был пристегнут к филфаку. Но, как ни оценивать этот этот образовательный гибрид, он позволил мне, студенту-филологу в те годы, познакомиться со студентом же Мережниковым. Николай учился курсом старше меня, да и своих однокурсников заметно превосходил по возрасту и житейскому опыту. Но в студенческие годы такая разница не очень замечается или не принимается во внимание, так что был он тогда для однокашников и для меня тоже не Николай Яковлевич, а просто Коля Мережников, один из многих (как во все времена) факультетских поэтов. Он приносил мне подборки своих стихов, потому что я тогда был редактором факультетской стенгазеты. Что-то из его стихов мы печатали, а что-то (обоснованно, я думаю) отклоняли — и он воспринимал это без гонора, с пониманием.
А после университета Мережников уехал в Каменск-Уральский и, к удивлению тех, кто знал его по факультету, стал работать со своим журналистским дипломом не в газете, а опять в школе. Зачем же учился на журналиста? По-моему, ловля сенсаций, беготня по редакционным заданиям и проведение «идеологической линии» были не в его характере и никогда его не привлекали; ему хотелось другого: заострить свое перо, сделать его послушным инструментом авторской мысли и авторского духа.
Принято считать, что писать не учат даже и в Литературном институте; ну, а что значит — учить (или учиться) писать? Главное ведь при обучении писательской профессии не освоить ремесло словоплетения, а приобщиться к творческой среде, освободить дух и воображение, услышать от мастеров и самому убедиться: право имею! Не знаю, насколько обдуманно Николай Яковлевич выбирал, в какой именно вуз и на какой факультет ему поступать, но, думаю, в выборе не ошибся: не случайно же с его курса, вошли в большую литературу Владислав Крапивин, Вячеслав Шугаев, Алексей Еранцев.
Ну, а в каменской школе Николай оказался в живительной для него атмосфере, и стихи у него детские хорошо пошли, а вскоре и книжки с картинками; завязались творческие отношения с журналом «Уральский следопыт» (который адресовался подросткам). Однако и молодые каменские поэты потянулись к нему, и с той поры практически до конца своих дней Николай Яковлевич работал с литобъединениями — и каменским (которое продолжал курировать и после того, как окончательно укоренился в Свердловске), и свердловскими/екатеринбургскими. Таким вот образом его натура педагога обрела истинное призвание на литературной ниве. И для работы в журнальной редакции это свойство его натуры оказалось очень кстати.
В сущности, «литературная педагогика» — важнейшая функция литературно-художественного журнала. Ибо такое издание — не параллель книжно-издательскому делу, а, скорее, начальный этап движения от момента прорастания творческих «зерен» и смыслов к выходу в широкое литературное пространство. Сейчас этот механизм нарушен, а в советское время пути и начинающего литератора к зрелости, и серьезного литературного замысла к воплощению пролегали, как правило, именно через «толстые» журналы. Маститые литераторы несли свои свежие рукописи к редакторам, с которыми у них уже установились творческие контакты, а начинающие, еще не утвердившиеся в литературе, слали свои сочинения по почте или собственноручно приносили в редакцию; из тех и других рукописей складывался весьма полноводный поток, который именовался в обиходе самотеком. Разобраться с самотеком была и прямая обязанность редакции, и творческая потребность: откуда ж еще появятся новые таланты, которыми будет прирастать литература? Но сколь трудоемкой и тягостной была работа в поисках «жемчужного зерна»! Уважающий себя редактор-ас воспринимает такую работу… ну, к примеру, как столяр-краснодеревщик воспринял бы работу на лесоповале ради добычи сырья для своего высокого ремесла.
И вот В.К. Очеретин, став на исходе 1967 года главным редактором «Урала» и верша свою журнальную политику с размахом, блестяще разрубил гордиев узел: он придумал внештатную должность литературного консультанта и рецензента, который должен принять этот поток на себя. Однако, чтобы реализовать эту идею, нужно было решить три проблемы. Самая очевидная была, наверно, и самой простой: как оплачивать труд внештатного работника? А что ломать голову? Скромную зарплату для него можно было выкроить из гонорарного фонда, но еще раньше работа некоторых сотрудников редакции, должности которых не предусматривались штатным расписанием, оплачивалась из средств Союза писателей, у СП была такая возможность.
Более сложной была проблема жилья. Представьте себе: почти сорокалетний, обремененный семьей, уже привыкший к достаточно комфортной, по советским меркам, жизни в Каменске, Мережников в первые то ли недели, то ли даже месяцы работал в редакции, скажем так, по вахтовому методу. Обосновался на птичьих правах в редакционном кабинете, ночевал на стоявшем там диванчике, а на выходные возвращался в Каменск, к семье. Потом как-то решилось и с жильем, и с пропиской: думаю, помогли Очеретин и Союз писателей, в котором Мережников еще не состоял, но был очень даже на примете.
А вот третья проблема — погружение в самотек, который, наверно, процентов на девяносто, не меньше, состоял из графомании, — могла оказаться неразрешимой. Квалифицированный литератор должен был воспринимать такую работу как унижающую его достоинство литературную поденщину, а тот, кто готов был и так зарабатывать, для такого дела непригоден. Но Мережников не был ни тем, ни другим, ибо был он педагог!
Заниматься с авторами, чьи литературные способности не очевидны, было для него, как в школе с двоечниками. Собственно, в том он и видел назначение редактора (и редакции), чтобы выявлять литературные дарования, способствовать их становлению, помогать им обрести свое творческое лицо, выстраивать мостик взаимопонимания между ними и читателями, но не обидеть — не попрать человеческое достоинство — и тех, кто по недостатку опыта и культуры принял увлечение за призвание. С таким пониманием роли редактора пришел он когда-то на внештатную должность литконсультанта; он укрепился на этой позиции, когда был принят в штат: сначала на должность заведующего отделом критики (он с ней справлялся, но все же критика не была его «задушевным» занятием), потом стал заведующим отделом поэзии. В «лихие девяностые» обстоятельства повернулись таким образом, что отделы пришлось упразднить: все в сильно уменьшившейся редакции занимались всем: и поэзией, и прозой, и критикой…
Все эти годы он оставался верным своему редакторскому — педагогическому! — долгу, и я (будучи в 1980–1990-е годы главным редактором) имел возможность в течение почти двадцати лет наблюдать с близкого расстояния, как Николай Яковлевич работает с авторами — и самыми именитыми, и начинающими, и теми, кому «не дано», а хочется. Со всеми он был внимателен, уважителен, бесконечно терпелив, но при этом строг и убедителен в оценках, конструктивен в советах и предложениях.
Как подобает настоящему педагогу, Мережников был внимателен к деталям и безупречно грамотен; он умел очень деликатно обратить внимание на кем-то допущенную ошибку (случалось, и меня поправлял); у него хватало чувства юмора, чтобы смягчить острую ситуацию, и трудолюбия, чтобы справиться с, казалось бы, безнадежной задачей.
И еще, подобно хорошему школьному учителю, Мережников умел видеть своих «подопечных» и в их неповторимом своеобразии, и в перспективе. Обычное ведь явление (знаю немало тому примеров), когда редактор — сам талантливый литератор — вольно или невольно подстраивает авторов, с которыми работает, под себя, под свой вкус, свою творческую манеру. Николай Яковлевич в собственном поэтическом творчестве был не чужд экспериментов, но, в общем-то, достаточно традиционен. Однако не помню случая, чтобы его личные эстетические предпочтения стали причиной негативного отношения к стихам, написанным в другой манере, если они действительно талантливы. У него была замечательная способность распознавать эту талантливость, хотя бы и явленную в непривычном обличье. В своей автобиографической заметке в известной уральским любителям литературы книге «Автограф» он перечисляет имена поэтов, которые свои первые значительные подборки, обратившие на себя внимание, опубликовали в «Урале» (свидетельствую: во всех случаях при самой активной его поддержке): Юрий Казарин, Виталий Кальпиди, Вадим Месяц, Олег Дозморов, Борис Рыжий, Виталина Тхоржевская, Евгения Изварина, Елена Тиновская. Впечатляющий список! Но к нему можно было бы приложить и несравненно более длинный список людей, которым он помог найти упоение в литературном творчестве при трезвом отношении к его результатам и без претензий добиться заметного места под литературным солнцем.
Примечательно, что в той заметке он говорит о себе исключительно как о редакторе, и только в конце оговаривается: «Что же касается моих собственных стихов, то я их все еще пишу…» Уже после выхода «Автографа» редакция помогла ему выпустить поэтические книги «Всей чередою лет», «К радостям даримым», а потом уже посмертно — «Остановленное время». В них собрано, в основном, то, что писалось в последние годы жизни для себя, без надежды на публикацию. Оттого в них немало тривиального, не очень тщательно прописанного. Но в них есть подлинность чувств, есть неподдельный трагизм, есть высота духа. Это книги подлинного поэта; и он не смог бы исполнить свою литературно-педагогическую миссию, как он ее исполнил, если б не был подлинным поэтом.