Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2019
Ирина Белицкая (1969) — родилась в Волгоградской области, в поселке Заря. Выросла в Челябинске. В 1986 г. поступила в Свердловский театральный институт, на кафедру театра кукол. Работала актрисой в различных театрах. Сейчас в театре куклы и актёра «Пиноккио» — актриса, художественный руководитель, режиссер. Режиссер и автор текста спектаклей «Ларец сказок», «Приключения Незнайки в стране невыученных уроков», «Барабашка» и др. Живет в Екатеринбурге.
Что такое булка?
Рассказать тебе, как я потеряла булку? Хорошо, сейчас расскажу! Можно было бы и не спрашивать. Если я назвала так рассказ, значит, хотела рассказать про булку. А если ты это читаешь, выходит, хочешь историю про булку услышать. Но сначала хочу тебя спросить, знаешь ли ты, что такое булка? Нет, нет, булка — это не булочка с маком и глазурью, это не сладкий пончик и круглая шняжка с корицей. Булка, про которую я хотела рассказать, — это простая булка хлеба, буханка, или как там еще ее называют.
Раньше не было супермаркетов — таких больших магазинов, где можно купить все что угодно, и конфеты, и носки, и санки. Когда я была маленькой, для каждой вещи должен был быть свой магазин. Я думаю, это делалось для того, чтобы люди не путали продукты (то, что можно есть) с вещами (теми, которые не едят). А может, им просто названия вкусные нравились? Вот ведь какое вкусное слово «Булочная»! Сразу представляются горы вкусных-превкусных булочек, поджаристых бубликов и хрустящих рогаликов.
А еще мне очень нравились такие маленькие батоны, у нас, в Челябинске, они назывались горбулки, не знаю, были ли такие в других городах. Мой папа тоже любил горбулки, он разрезал булочку пополам вдоль, намазывал обе половинки маслом и вареньем, получался такой гигантский бутерброд, потом он наливал себе чай в «ведерочко» — это кружка у него персональная была, размером с детское ведерко для песка, и начинал прихлебывать со свистом этот чай, откусывая от булки гигантские куски.
Горбулка стоила семь копеек, а рогалик — пять. А обычный хлеб, тот, который кирпичиком, стоил пятнадцать копеек. Сейчас, конечно, кажется, что пятнадцать копеек — это очень мало. Что сегодня можно купить на пятнадцать копеек? Ничего, не хватит даже на одну жевательную резинку. Или их все еще называют жвачкой? Конечно, называют, нет смысла придумывать новое название. А мороженое называют мороженкой, пирожное — пироженкой? Так ведь гораздо вкуснее, интереснее, правда?
Так, я собиралась рассказать историю про булку. Когда я была маленькой толстой девочкой, нас, детей, часто посылали в магазин за чем-нибудь.
Это сейчас в магазин ходят мамы, приносят огромные пластиковые пакеты с надписью «Кировский», или «Купец», или еще какой другой. А ты суешь любопытный нос в пакет, начинаешь вынимать оттуда всякую невкусную гадость: крупу, соль, яйца какие-то в коробочке.
Ты вроде как и маме помогаешь, и в то же время ищешь, нет ли там чего-то лично для тебя, вкусненького. Но нет, какая-то противная вонючая мокрая рыба попадается. Из съедобного только йогурт. Мама считает, что он для здоровья полезен, несмотря на то, что вкусный. Сейчас дети обленились, им ничего не надо делать для того, чтобы добыть вкусную еду.
Карманные деньги у некоторых детей больше иной зарплаты в несколько раз. Только и заботы — добежать до киоска. В наше время для удовольствия надо было потрудиться. Натереть кусок хлеба чесноком, посыпать солью, а сверху полить постным маслом — м-м-м-м, вкуснятина! А еще можно кусок батона намочить молоком, посыпать сахаром и пожарить на сковороде, тоже очень вкусно получится, только мама ругаться будет, если ты масло, скажем, на стол прольешь, или сахар просыплешь, или дыму по всей квартире напустишь.
Гораздо легче, когда есть деньги. Можно купить молочную смесь «Малышок» в магазине и есть ее маленькими ложками потихоньку, чтобы мама не видела. А еще можно пойти в зеленый магазин (около школы был у нас магазин такой, маленький домик, выкрашенный в зеленый цвет), там всякие сладости на развес купить можно было: парварду, морские камешки, подушечки в какао.
Наш дом был небольшой, двухэтажный, он прятался меж похожих двухэтажек и отгораживался от большого мира белыми пятиэтажками, окружавшими нас, как горы, с трех сторон. И в каждой из этих пятиэтажек был магазин: в самой длинной, с аркой посередине, — продуктовый магазин и пельменная; в той, что слева, — булочная; а в той, что справа, — «Промтовары» и библиотека. И в зависимости от надобности нас посылали или в продуктовый магазин за молоком и сметаной, или в булочную за хлебом, или в промтоварный за мылом и стиральным порошком.
Правда, наша мама стиральный порошок не очень-то уважала, она поклонница хозяйственного мыла, говорит, оно полезное. Я думала, что чем хуже продукт пахнет, тем он полезнее, иначе зачем бы такая гадость вообще кому-то понадобилась?
В нашем дворе всегда можно было найти, чем заняться. Целая куча интереснейших вещей только и ждала, чтобы я с ней разобралась. Например, если ранняя весна и уже оттаял кусок асфальта под окном… Это же настоящее неописуемое счастье. Там можно: во-первых — начертить классики и скакать пока светло; во-вторых — прыгать на скакалке и через резиночку; в-третьих — играть в мяч. А еще в козла, в пристенок, в ножички, в чику, наконец. Думаю, что ты не знаешь таких игр, я тебе потом расскажу, ты мне только напомни.
Кроме всего прочего, есть еще игры, в которые можно играть одной, тоже очень интересные. Если сорвать отросток кленовой ветки, перевернуть его, а из стебелька сделать косы, получится принцесса! Тут вся сложность в косах, терпение нужно… Я это к чему говорю, когда так много дел у ребенка, конечно, он может забыться и запутаться. Думаешь, я оправдываюсь? Ну да, оправдываюсь, что, нельзя?
***
Когда меня посылали в магазин, всякие соблазнительные дела и игрушки непременно начинали дразнить из-за угла: мол, поиграй с нами, Ирочка! Такие вредные, знаешь. А мама зовет из кухни:
— Ириша! Сбегай-ка в магазин за яйцами!
На самом интересном месте! Как раз в тот момент, когда похищенная стюардесса по имени Стю придумала хитроумный план побега и угона пиратского корабля. А тут какие-то яйца! Стю схватила сундук с сокровищами и, отстреливаясь, побежала к капитанскому мостику. Дорогу ей преградил грозный пират Смит.
— Ха-ха-ха! — вскричал грозный пират Смит. — Теперь ты попалась, Стю, все кончено! Мы завяжем тебе глаза и проведем по доске! Ха-ха-ха!
— Ирина! Ты меня слышишь?! Сходи в магазин!
Вы меня немножко подождите, ребята! Я по-быстрому сгоняю в магазин и вернусь!
За яйцами ходить хуже всего. Это какой-то ужас, до чего они хрупкие! И додумаются же эти родители — доверить МНЕ нести домой яйца! Еще удивляются потом, что половина разбилась, а уцелевшие остатки плавают в слизистой желтой каше. Бе-е-е! Хотя сметану покупать тоже не сахар. Мама давала мне помытую литровую стеклянную банку с крышкой, бидон для молока и авоську. Авоська — сетка с ручками, взрослые носили ее в кармане на всякий случай, на «авось», поэтому и сумка так называлась. В перестроечные времена ее переименовали в «ничегоську». Тоже смешно.
Очень интересная вещь — авоська, можно надеть на голову, и получится вуаль, а можно натягивать на ногу, получится ажурный чулок. Это девчачьи забавы, но если туда положить чего-нибудь тяжелого — получится праща, грозное оружие!
И вот иду я в магазин с бидоном, с «пращой» из авоськи и банки, представляю себя благородным разбойником Робином Гудом, в кармане лежит кошелек с двумя рублями, честно отнятыми у шерифа Ноттингемского. «Бац» — моя стеклянная праща разлетелась на мелкие кусочки. Ой-ой-ой! Ну и влетит же мне! Понурив голову, бреду домой за новой банкой. На удивление, мама не ругается, только качает головой:
— Ох, Ириша, Ириша! — моет новую банку, ножиком выковыривает остатки разбитой банки из крышки.
Сметана в магазине помещалась в таких огромных алюминиевых флягах. Толстая продавщица ставит банку на весы, а потом большущей ложкой зачерпывает сметану из фляги и наливает в банку. Сметана такая густая, тягучая и необыкновенно белая. У продавщицы на голове неустойчивое сооружение из волос и белого колпака, она напоминает боярыню со старых картин — так же высокомерно смотрит на «чернь» по другую сторону прилавка, так же гордо держит высоко поднятую голову. Ба-бах — ставит мою тару на чашу весов, толстая капля сметаны ползет по стеклянному боку банки, гордая продавщица замечает это и мясистым указательным пальцем ловко запихивает сбежавшую сметану обратно, вытирает унизанную перстнями руку о тряпку. А потом, не глядя на весы, пишет на обрывке оберточной бумаги стоимость сметаны. «Бабах» — сметана перед моим носом. А я эту тяжелую скользкую банку с прилавка беру, закрываю крышкой, а продавщица выдает мне бумажку, на которой написана цена.
Главное, теперь и эту банку не разбить. У меня же еще бидон с молоком, а в кассу очередь. Кошелек с деньгами папа называет «гомонок», он у меня в кармане, синенький, кожаный, с металлической застежкой наверху, в нем помятый желтенький рубль и мелочь. Расплатившись, ссыпаю мелочь в кошелек и очень осторожно кладу банку в сетку. Фу! Самое трудное позади. Теперь донести эту всю беду до дому, и все, свобода!
И вот в один прекрасный день говорит мне мама:
— Ириша, сходи за хлебом.
Взяла я пятнадцать копеек, зажала в кулачок и пошла. Знаешь, когда деньги в кулачок зажимаешь, то ладошка потом долго монетками пахнет. А эти взрослые говорят, что деньги не пахнут. Еще как пахнут! Они просто никогда монетки в кулачке не носили.
Выхожу я потихоньку из подъезда, оглядываюсь. Ты-то не знаешь, но у нас в поселке высадились злобные инопланетяне: они прозрачные, почти бесцветные, у них сверкающие на солнце лазерные пистолеты и красные хитрые глаза. Самое страшное, что они могут вселяться в тела людей! Тогда их можно распознать только по красноватому отблеску в глазах да по пистолету.
Вон, вон один пошел, видишь, в руке у него что-то поблескивает? Это пистолет! Для того, чтобы инопланетянину в человека вселиться, этот человек должен быть пьяным. В трезвых они вселяться не могут, потому что трезвый человек их чувствует и близко к себе не подпускает. А пьяному что? У него в глазах двоится, ноги не держат, ему и дела никакого нет, что какая-то инопланетная дрянь в него селится. Вон дядька с папиной работы идет, его фамилия Кесарев, но все называют его Кесарь. И не потому, что он на античного императора похож, нет, на алкоголика он похож, на запойного пьяницу: лицо почернело от солнца и дешевого вина, стоптанные немытые ботинки и рубашка мятая. Жалко его вообще-то, хороший он человек, хоть и пьяница. Да у нас в поселке все мужики пьют, только одних почему то считают пьяницами, алкашами называют, а других нет. А инопланетянам какое раздолье! Вселяйся не хочу, особенно в пятницу.
Вон Кесарь идет, по-французски говорит, он всегда выпивши по-французски говорит, то есть ему кажется, что он по-русски говорит, а всем остальным, что по-французски. Как-то раз он пришел к папе поговорить, выпивши естественно, моя сестра через дверь спрашивает:
— Кто там?
— Кесарь, — отвечает он, то есть он думает, что так отвечает. Он же выпивши, по-французски отвечает.
— Какой еще слесарь?! — шипит на него Светка, — Мы слесаря не вызывали.
Кесарь еще долго оправдывался за дверью на своем собственном французском языке, но сестра у меня — кремень девка, никакими оправданьями ее не проймешь, тем более французскими.
Крадусь по улице дальше, у Кесаря глаза не красные, значит, в него ещё никто не вселился! А вот под кустом явный инопланетянин валяется. А в этой чаще у них гнездо. Там в самом темном и сыром месте кладка их прозрачных яиц, они, как ящерицы, яйца откладывают и один раз в день приходят их проверить, нюхают их, облизывают длинными раздвоенными на конце языками.
Разве могла я пройти мимо вражеского гнезда и не воспользоваться отсутствием взрослых инопланетян?! Я просто обязана была разорить гнездо и спасти Землю от нашествия. Понимаешь теперь, как сильно я была занята? Я помню, что дошла до магазина и даже хлеб купила! Очень хорошо помню, что купила, только он по дороге подевался куда-то. Я пришла домой, когда перестреляла всех инопланетян в округе, уставшая и счастливая, но, увы, суровая реальность в лице мамы стояла в дверях квартиры и вопрошала:
— Дочь, а где хлеб?
Опа! А хлеба-то и нет. Что делать? Можно было сказать, что его инопланетяне утащили, но, во-первых, мама не поверит, а во-вторых — зачем им хлеб, если они его не едят? Хотели выставить меня дурой перед родственниками! Утащили хлеб, а я и не заметила.
Мама, конечно, ругалась, сестра заявила, что от меня другого и не ждала, а папа просто посмеялся. А мне до сих пор стыдно за себя.
Вот такая история про то, как я потеряла булку.
Заноза
У тебя есть старшая сестра? Если есть, то ты меня понимаешь. Старшая сестра — это вроде как засланный агент от родителей, она вроде бы и ребенок, но хуже, чем взрослый. Ведет себя как взрослая, орет на тебя и воспитывает, когда ей вздумается. Ох уж это воспитание! Я понимаю, когда мама тебя воспитывает, когда папа со строгим лицом говорит:
— Ирин, ты… это… Что ты, в самом деле? Надо ж все-таки… как-то…
И пальцем машет строго, а глаза смеются. И я понимаю, что так надо, но начинаю хихикать, а папа махнет рукой, крякнет и вернется к чтению газеты. Родителей я понимаю, они все такие, боятся за нас, вот и ведут себя так по-дурацки. Но сестра! Баба Яга в тылу врага! И старше-то всего на два с половиной года, а гонору на все двадцать. И если мама только орет, то от сестры ты запросто можешь получить по затылку так, что звон пойдет на всю ивановскую. Она еще по рукам может шлепнуть! Бо-ольно!
— Ирка! Убирай свои носки с пола, быстро!
Или:
— Кто так пыль вытирает? Грязной тряпкой по экрану телевизора возит!
Вот как это называется?! Заноза это называется! Все мое детство только и слышу: «Посмотри на сестру! Какая у тебя сестра!»
— Ирина! Что это? Грязь?! Говорили тебе не надевать платье заранее?!
— Я нечаянно.
— Нечаянно! Все у тебя нечаянно! Посмотри на сестру!
И так далее и тому подобное, «посмотри на сестру», бе-бе-бе, ме-ме-ме! А заноза стоит такая гордая, такая не испачканная. Платья у нас одинаковые, только у нее чистое, и колготки одинаковые, белые-белые, только у меня дыра на левом колене, и туфли одинаковые, только у нее блестят, а у меня почему-то нет. Мама мажет зеленкой мои ободранные ладошки.
— Ну ладно, чего ты, бывает! — папа потрепал меня по голове, — До свадьбы заживет!
Вот уж чего никак не пойму, так эту любимую родительскую фразочку. До какой свадьбы? Если до моей, то я замуж не собираюсь, если до Светкиной, то ей это не грозит. Однако все взрослые так уверенно каждый раз повторяют, неважно, лоб ты разбила или колено.
А еще Светка говорит, что у меня чувства юмора нет. Я совершенно не согласна! Она тоже не все родительские шутки понимает, хотя прикидывается, что понимает, смеется. А когда я у нее спрашиваю, что это значит, она говорит:
— Подрастешь, поймешь!
Ну, ведь ясно же, сама не понимает, если бы понимала, объяснила бы. Заноза.
Хуже всего в школе! Учителя, как сговорились, все в один голос:
— Посмотри, какая у тебя сестра!
Ох ты, господи, чего мне на нее смотреть, как будто я на нее дома не насмотрелась!
— Света у нас круглая отличница! Это значит, что она учится только на одни пятерки!
Ты не поверишь, но это правда! Она рыдает, если получает четверку! Мне кажется, что отличникам должно быть стыдно перед одноклассниками! Это просто бесчеловечно расстраиваться из-за четверки, в то время как нормальные люди о четверках могут только мечтать. В самом деле, столько дел у человека, столько забот, а к нему все время с этими оценками лезут, дневник в нос суют.
Есть у нас в классе несколько отличниц — ну, прямо скажем, не самых умных девочек. Учебники заучивают наизусть. И не дай бог, у нее четверка в четверти выходит, будет ходить за учителем по пятам, ныть и даже плакать. Бежит, тянет за рукав и ноет так противно-противно:
— Ну, Нина Ивановна, ну, пожалуйста, поставьте мне пятерку, меня родители убьют!
Во врет! Нет на свете таких родителей, которые за четверку в четверти убивают! Врушки они, эти отличницы, за пятерку наизнанку вывернуться готовы. Врушки и зубрилы! Вот сестра моя хоть и отличница, но не врушка и не зубрила, она, конечно, из-за оценок греется иногда, но вообще-то ей учеба очень легко дается, слишком легко.
Ей вроде как даже скучно в школе, как будто она и так все уже знает, вся круглая и примерная, как бублик. Вот она-то никогда не потеряла бы булку, она вообще ничего никогда не теряет, ни ключи, ни сменную обувь. Ты никогда еще не теряла сменную обувь? В нашей школе она называлась «вторая обувь», то есть не та, в которой ты по улице шла. Мама сшила нам с сестрой для второй обуви такие черные полотняные мешочки на веревочке, и ими очень удобно с пацанами драться. А в пылу боя чего не бывает?! И ключи из карманов вылетают, и мешок с этой самой обувью куда-то девается все время.
Раньше мы с пацанами и девчонками все вместе во дворе играли, но теперь — другое дело. В школе с нами мальчишки не играют, только дерутся и за косы дергают. Они там кучкой держатся, и самый главный враг у этой кучки — это «девки», как они нас называют. Так что волей-неволей приходится с девчонками играть, хоть они и хлызды. Не все, конечно, есть среди девчонок и нормальные… Но в основном-то — зануды и плаксы: вечно визжат, хихикают, болтают всякую ерунду и хлыздят.
То ли дело моя подружка Оксанка, вот она настоящий пацан, с ней можно поговорить о самых серьезных вещах, она очень умная, хорошо учится и занимается фигурным катанием. Каждое утро Оксана заходит за мной, и мы вместе идем в школу. Она, Оксанка, очень хорошая. И когда она смеется, кажется, что звенит колокольчик. Она похожа на маленького пони из мультика, у нее длинная челка и пушистый хвост (на голове, конечно).
Я часто болею, как говорит мама: «то понос, то золотуха». И когда я болею, Оксанка заходит ко мне после уроков и приносит домашнее задание, чтобы я не отстала. Она боится мою маму, в комнату не проходит и даже дверь до конца не закрывает, достает из портфеля (синий такой портфель с желтыми пряжками) дневник и косится огромным карим глазом в кухню, боится, что мама оттуда выскочит.
Потом мы еще немножко болтаем, и Оксанка неожиданно спрашивает:
— Что у тебя опять?
— Да голова болела, тошнило.
— А, понятно, ну, ладно, я пошла.
У нее очень строгая мама. Оксанка родилась с пороком сердца, но ее мама специально отдала в секцию фигурного катания, ну, она и вылечилась сама по себе. Так что мои болячки — сплошная изнеженность, по ее мнению.
Может, она и права, будь у меня такая мама, может, и я бы сама по себе вылечилась. А моя мама расстраивается и водит меня по врачам.
***
Два раза в год я лежу в детской железнодорожной больнице. Ты, конечно, думаешь, что это кошмар и ужас. Я тоже так сначала думала и очень плакала в первый раз. А потом мне даже как будто нравиться стало. Кому расскажешь, пугаются и большие глаза делают:
— Ты в больнице часто лежишь?
— Да, два раза в год, — говорю так небрежно. — У нас там целая компания подобралась, встречаемся, дружим, переписываемся потом.
— И что, тебе уколы делают?
— А как же! Конечно, каждый день.
— У-ужас!
— Ага.
То есть не то чтобы ужас, а неприятно, особенно по два укола за один раз. А так ничего, жить можно, если, конечно, магнезию не назначат. Магнезия — вот это действительно больно. Или ФГС! Глотаешь толстенную трубку, горло болит, дышать нечем! После таких процедур укол в руку — семечки, привыкаешь так же, как к запаху мыла «Ка» по пятницам.
Ты не знаешь, что такое мыло «Ка» и как оно пахнет? Я тебе завидую, ты счастливый человек. Оно черного цвета и пахнет… как тебе объяснить? Я думаю, что так должно пахнуть в аду. Им моют голову детям, у которых завелись вши. Откуда они берутся, эти вши, я не знаю, но у брошенных детей вши появлялись регулярно.
В больнице очень много брошенных детей. Их сразу видно, у них глаза как бы пустые. У обычного ребенка из глаз радость брызжет, любопытство, а у брошенного ребенка, наоборот, ничего из глаз не брызжет, кроме слез. Родители привезли его в больницу и забыли забрать. Он несколько месяцев лежит в больнице, уже и лечить-то не от чего, во всех отделениях полежал по очереди, а родители все не приходят и не приходят. А потом его отдают в детский дом.
Детдомовские у нас тоже лежат, и их тоже сразу видно, они очень коротко стрижены, одеты в выцветшую одинаковую одежду. Они похожи на бродячих собак, все время нахохленные, скукоженные, всегда готовы к драке. К детдомовцу, как к лошади, сзади лучше не подходить, запросто можно в репу получить ни за что ни про что. Это потому, что их очень много обижали, и они никому на свете уже не верят, особенно взрослым.
А однажды к нам в больницу положили цыганского мальчика. И целую неделю в нашем больничном сквере стоял настоящий цыганский табор. Они ждали своего мальчика, и нам всем было почему-то завидно. Наши родители приходят раз в неделю, а все остальное время живут своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось. А тут весь табор побросал свои дела, никуда не едут, не гадают на картах и не воруют лошадей, ждут, когда малыш поправится. Получается, у него не два родителя, как у всех людей, а вон сколько, человек сорок, и все его любят и ждут.
У кого-то из нас и одного родителя не наберется, у кого-то одна мама, как тут не позавидуешь? Из всего нашего двора только у нас с сестрой есть и папа, и мама. Кое у кого есть отчимы, но это совсем другое дело. Отчим на маме женился и прикидывается, что любит ребенка, но даже сопливому младенцу ясно, что ты для него — общественная нагрузка.
Наше больничное сообщество ежедневно прилипало носами к оконным стеклам, созерцая непонятную, незнакомую нам жизнь. А цыгане палили костры, сушили белье на веревках между березами, вечерами слышался гитарный звон и протяжные красивые песни на незнакомом языке.
***
Каждый четверг у нас родительский день — гостям выдают белые халаты и разрешают подняться к нам на третий этаж. В фойе между отделениями стоят по стенам кушетки, на них можно сидеть и разговаривать. Кто-нибудь из девчонок высовывает голову из-за двери и ласковым до противности голосом спрашивает у пришедших, к кому они пришли, а потом, повернувшись внутрь отделения, орет:
— Белицкая! К тебе папа с мамой пришли! — И снова в фойе, ласково: — Сейчас она выйдет, ей там процедуру делают!
И пошли слезы, и пошли поцелуйчики-обнимашечки, приносят большие пакеты со всякой вкусной едой, игрушками, книжками. И можно целых два часа сидеть и разговаривать. Можно залезть к папе на колени и свернуться клубочком. Можно даже поныть тихонечко, можно поцеловать маму, вытереть ладошкой слезу с ее щеки. А Светка никогда не садится, стоит рядом с нами, осуждает наши телячьи нежности.
На целых два часа оказываешься как будто дома и даже лучше, чем дома, без всяких скучных домашних дел типа похода в магазин за хлебом. И все тебя так любят, а уж ты как их любишь, не передать. Но два часа незаметно пролетают, и родители уходят, а я несусь к окну своей палаты — помахать на прощание, посмотреть, как по узкой тропинке гуськом идет моя семья.
Это происходит в четверг, а в пятницу у всех брошенных и детдомовских появляются вши и их моют мылом «Ка». Запах отвратительный, на все отделение, не сказать, на всю больницу. Я долго мучилась, не понимая, откуда же они все-таки берутся, эти вши. У меня однажды были вши, мы с сестрой заразились в детском саду, но это давно было.
«Откуда же они берутся в больнице?» — спросила я у сестры-хозяйки, и она просто ответила: «С тоски».
Я все равно не поняла, но переспрашивать не стала. Может быть, она имела в виду «от тоски»? Все равно не понятно. Как тоска — чувство — может превратиться в кусачих букашек? Не понимаю.
Когда знаешь, что есть на свете люди, которым гораздо хуже, чем тебе, смотришь на все иначе. Даже на сестру. Не такая уж она и вредина, если разобраться. Мама в больницу приходит пару раз в неделю, а Светка чуть не каждый день, письма пишет, рассказывает обо всем. Нормальный в общем-то человек.
Родственники ко мне в больницу почему-то не приходили никогда. Только один раз бабушка пришла! Принесла мешочек карамелек и записочку: «Иринушка, с приветом. Баба».
Родители мне конфет в больницу не приносят, потому что я толстая. Это я сама просила, чтобы сладкого не носили, тем более что я не сладкоежка. Я просто ежка: колбасоежка, курицоежка и пирожкоежка. Вот сестра у меня сладкоежка, она без шоколада вообще жить не может.
А этими бабушкиными конфетами я Ленку-пузыря из нашей палаты подкармливала. Она из брошенных была, маленькая и толстенькая, на капельку похожая. Мы ее прозвали Ленка-пузырь за толстенькие щечки. Она почти ничего не говорила с тех пор, как попала в больницу. Ее переводили из отделения в отделение, взяв за пухлую ручку. И все ее вещи помещались в один крошечный пакетик.
Как маленький подсолнушек тянется к солнцу, так и Ленка-пузырь тянулась к каждому, кто с добром посмотрит на нее, погладит по голове. С самого утра она ко мне прилипала как банный лист, я открываю глаза — она уже одетая, сидит на краешке моей кровати, терпеливо ждет, когда проснусь. И хвостом ходит повсюду, ничего не говорит, только глазищами своими серыми внимательно смотрит. Смешно было. Я ее рыбой-прилипалой дразнила, точно так же, как Светка меня.
А как страшно было, когда меня выписывали. В первую-то минуту радостно, а потом сердце оборвалось: а Ленка как же? Попросила девчонок, они ее увели гулять, а сама собралась по-быстрому и бегом к маме. Помнится, я хотела еще поговорить с ней, чтобы нам Ленку домой к себе забрать, но так и не поговорила, не знаю почему. Струсила, что ли…
Как я красила батарею
Мне часто снится один и тот же сон. Как будто я просыпаюсь и оказываюсь одна на всей планете. Никого нет, ни взрослых, ни детей, даже собак и кошек и тех нет. И сначала мне даже весело, думаю, вот здорово, можно делать что хочешь, брать еду в магазине совершенно бесплатно. Можно даже голышом по улице гулять, никто и слова не скажет, потому что некому.
Но эта первая радость быстро испаряется, когда я выхожу из дома, иду по пыльным улицам и постепенно понимаю, что с миром вокруг что-то не так, он как будто выцвел, облинял. Деревья какие-то неживые, ненастоящие, время от времени начинают шелестеть ветками, хотя ветра нет. Очень тихо, я слышу, как камешки скрипят под подошвами моих туфель. Мне становится страшно. Хочется увидеть хоть одно человеческое лицо, пусть самое противное, пусть даже Виталика со второго этажа, все равно.
Я хочу побежать, но не могу, ноги прилипают к земле. Боже мой, как страшно! Я оказалась с другой стороны мира, с изнаночной. Здесь все по-другому, я не могу бежать, не могу видеть людей, не могу дышать. Воздух здесь не приспособлен для дыхания, он плотный, как вата, его можно даже взять в руку, и он мешает двигаться, цепляется за ноги и набивается в рот.
Начинаю брыкаться и… просыпаюсь. Одеяло обмоталось вокруг меня, и простыня свилась, словно жгут. Обычно, проснувшись после такого сна, я лежу и думаю, как это я могла радоваться тому, что никого нет? Но глупая радость все еще прячется в самом дальнем уголке души, теплится и греет эту самую душу. Неужели я в самом деле хочу оказаться одна на всем белом свете?
К чему я это написала, не знаю. А тебе такие сны не снятся?
***
А вообще-то, если разобраться, иногда хочется остаться совсем одной, чтобы тебя не ругали. Ведь я же совсем не злобное существо, и все несчастья, что со мной приключаются, это все не нарочно. Правда-правда! Ты просто хотела помочь, проявить самостоятельность… Хочу рассказать, как я красила батарею. Дело было так…
Я очень люблю красить. Не важно, что красить, можно стену, можно забор, а можно и батарею. Как-то раз маляры ремонтировали наш дом. Маляры — это такие тетеньки в серых комбинезонах и белых платках. Они возили большими мочальными кистями по стене: ших-ших-ших — говорили кисти на длинных палках. И стена становилась синяя и мокрая.
Я все время лезла под руку, на меня капали капли известки, тетеньки смеялись и гнали меня прочь. А через несколько часов стена потихоньку высохла и стала белая. Как же мне это понравилось!
И еще больше мне понравилось, когда малярши стали серебристой краской красить газовые трубы. Сама по себе краска замечательная. Сперва — вовсе на краску не похожа, сначала это серебристый порошок, чудесный, блестящий. Если его подбросить вверх, он медленно опускается на траву, воздух сверкает и переливается, и все вокруг на несколько волшебных секунд становится серебристым и ненастоящим. А руки — серебряные, как у статуи. Ты как будто царь Мидас, который одним прикосновением превращает все в золото.
А чтобы этот порошок стал краской, в него надо добавить черный густой краплак. Я, как колдунья, помешиваю зелье деревянной палочкой, черный лак смешивается с серебристой пылью! Отменно омерзительное пахучее зелье. Чем пахнет? Ну, как тебе сказать? Краской пахнет, краской. Макаешь туда кисточку и начинаешь красить, облупившаяся труба под слоем новой краски свежеет, хорошеет и становится как будто мягкая. Я с наслаждением медленно крашу трубу уже в двадцать первый раз, когда тетенька наконец отбирает у меня кисточку со словами:
— Молодец, молодец, хватит! Вот вырастешь и станешь маляром, ладно? А сейчас ступай домой, а то мама заругает. Замаралась вся!
Вообще-то мама никогда не говорит «заругает» и «замаралась», но по заднице я сегодня точно получу. Как-то так вышло, что я не заметила, во что превратилось мое красное платье! А на что похожи колготки! На одном колене дыра, а по бокам…. Ой-ой-ой, неужели я вытирала руки о колготки?!
С колготками кое-как обошлось, отругали маленечко, не сильно. Я сказала папе, что собираюсь стать маляром, как мне тетеньки посоветовали.
— Угу, хорошо, — сказал папа, не отрываясь от газеты. Я немного огорчилась, что он не заметил перемены моих планов на оставшуюся жизнь. Пошла и рассказала маме, реакция та же. Решила поделиться с сестрой. Уж ее-то должно обрадовать мое решение, она теперь может сказать своим подругам:
— Моя сестра будет маляром! — и будет страшно этим гордиться.
Сообщила. Реакции — ноль, большой и круглый. Попробовала прокричать ей новость прямо в ухо, она разозлилась, но услышала на этот раз.
— На прошлой неделе ты хотела стать эстрадной певицей, как Алла Пугачева. А месяц назад ты хотела продавать мороженое. А прошлым летом ты хотела стать второй женщиной-космонавтом. Иди погуляй.
Какая оскорбительная черствость! Я затаилась. Ничего, когда-нибудь они все пожалеют, что не слушали меня! И такой случай мне вскоре представился — родители затеяли ремонт. Все вещи из большой комнаты перенесли в маленькую. Папа принес с работы такие же большие мочальные кисти, как у маляров, нас изгнали на улицу. И что-то там с ремонтом у родителей не заладилось.
Планировалось побелить стены подкрашенной известью в розовый цвет, но краска попалась какая-то капризная, неправильная. Стены никак не хотели становиться однотонно розовыми, местами проступали фиолетовые разводы, а по соседству с ними розовые штрихи поверх совсем уже белых пятен. Комнату со смехом перекрасили на два раза, но она настырно оставалась трехцветной, как кошка.
Проблема разрешилась, когда мама купила красные клетчатые шторы. Вечерний свет от лампочки, отражаясь от этих штор, казался красноватым и напрочь съедал темные разводы на стенах.
Мой час настал, когда стали красить серебрянкой батареи. Я била копытом, как боевая лошадь, хотела продемонстрировать всем, как умею красить. Мне сказали:
— Да-да, молодец! — и отобрали кисть.
И вот прихожу я вечером из школы, дома никого нет, а в комнате уже высохший пол и недокрашенная батарея! Вот удивятся родители, когда вернутся домой. Будут грустные, мол, устали, а тут еще батарею красить! И вдруг — батюшки! — а батарея-то уже покрашена, да как хорошо. И все будут радоваться, веселиться и говорить:
— Ах, какая же ты умница, Ириша, что покрасила батарею!
Я нашла в ванной баночку уже разведенной краски, макала туда кисть, неслась в комнату и с упоением красила, красила! Для пущей секретности я не включала в зале свет. За любимым делом время летит незаметно.
Ты уже догадываешься, что было потом? Да, да, пришли родители и увидели меня, перемазанную краской до неузнаваемости. За спиной я прятала кисть, с которой серебристым потоком текла краска. И по всему полу от ванной до батареи в зале дорожки краски и сверкающие следы от домашних тапочек.
— Ну, ты и дура! — похвалила меня сестра.
А родители стали смеяться. Особенно папа. Мама немножко посмеялась и перестала. И почти совсем не ругалась, когда выбрасывала погибшее платье. Ругаться стала, когда отмачивала в ацетоне тапочки. И совсем сильно ругалась, когда пыталась отмыть от краски мои склеенные волосы.
А свежевыкрашенная батарея еще два дня не могла высохнуть, она стала мягкая и толстая, как будто покрытая мхом. Лишняя краска с нее стекала густыми каплями и застывала, не долетая до пола. Я ее очень хорошо покрасила.
Подпол
— Ирина, заправь постель!
Да заправляю я, заправляю! Морока с этой постелью. У нас с сестрой большие железные кровати с шишечками на грядушках. Когда никого дома нет, то на такой кровати можно даже попрыгать: высоко-высоко, до самого потолка. Только потом надо будет подушки аккуратной стопочкой сложить и накрыть поверху кружевной накидкой. Да, еще под покрывало укладывается подзор — это тоже кружевное народное творчество, для красоты.
Подушки у нас огромные и тяжелые, как мастодонты. Мама переделала их из старой бабушкиной перины. Очень старая была перина, еще из бабушкиного приданого (слово такое смешное, старорежимное). Перину пришлось переделать, потому что ее вовсе поднять нельзя было, как бетонную плиту. А подушки все-таки еще можно двигать. Только с такими подушками очень трудно делать финт: взять за уши и перевернуть. А без такого финта подушечную пирамиду на кровати не построишь.
Лично у меня пирамида очень кислая получается, они меня не слушаются и расползаются по кровати киселем. И покрывало ровно лежать отказывается, и подзор норовит одним концом пол подмести. Ну да ладно, сойдет. У меня же еще целая куча дел накопилась. Мама затеяла опустить в погреб банки, надо ей непременно помочь, тем более что шанс спуститься в погреб выпадает не так часто, как хотелось бы.
Квартира у нас маленькая, но удивительная. У нас есть целых два погреба! Это настоящее подземелье. Один подпол в коридоре, а второй в большой комнате. Коридорный погреб не найдешь, если не знаешь, где он располагается. Там можно было бы прятаться во время войны. А в комнате подпол укрыт большой тяжеленной крышкой с кольцом. Спускаться туда — целое дело, спиной вперед, по шатким скрипучим ступенькам.
Под полом-потолком тусклая лампочка на кривом проводке, чик — и желтый свет гонит настороженную тьму. Изначально эти подполы предназначались для хранения картошки и консервов, но получился облом. То ли из-за теплотрассы под нами, то ли еще почему, но там и зимой и летом тепло, как в бане. И капризная картошка от такого обращения за две недели превращается в поросшую белесыми кустами пакость, а консервы взрываются так, что подпрыгивает мебель.
И стало ясно, что годятся эти подполы только для хранения старых, ненужных вещей. Там пахнет плесенью и пылью. Тонкая паутинка, налипшая на лампочку, неохотно сгорает, струйка дыма уплывает вверх.
Даже здесь, в темноте, есть жизнь, чужая, непохожая. Так хорошо сидеть на старом ящике, слушать шуршащую тишину и бояться. Все не любящее света стекается сюда: пауки, мокрицы, мыши и трехлитровые банки. И мы с сестрой представляем себя узницами злого волшебника. Сидим и ждем прекрасного принца (одного на двоих), который нас спасет. И вдруг:
— Мамочка!
Эвакуируемся, не дождавшись принца. Я со всего маху врезаюсь лбом в потолок, который пол. Вот ужас-то! Потревоженное темное царство уронило мне на голову мокрицу.
И вот я сижу в кухне на высоком стуле, холодная ложка прижата ко лбу. А коварное подземелье вновь надежно укрыто толстенной крышкой. И даже сама крышка спрятана под радостный оранжевый палас.
***
А у меня еще куча дел, куча! Мы с пацанами договорились идти к школе. Ты себе не представляешь, сколько всего интересного на свалке возле школы. Взрослые, конечно, недовольны, как так, прямо перед школой свалка! Ужас, непременно убрать! Но, к счастью для нас, взрослые, как обычно, покричат, покричат и забудут.
Как забыли у нас под окном зарыть яму, и два года мы не видели белого света из-за наваленных по кругу гор земли. А выбирались из дому по досочке, по досочке каждый день. А потом яму закопали, но забыли там же под окном трактор, которым копали!!! Три года после этого он ржавел и распадался у нас на глазах. Отвалился ковш, гусеницы, стекла в кабине. Мальчишки открутили все, что откручивалось, и отломали то, что не откручивалось. Печальный остов возвышался как памятник и плакал по ночам.
И про свалку тоже забыли!
Прямо за школьным забором заповедник посреди заросших полынью и крапивой желтых скал. Там есть заповедные тропки, пещеры и горы старинных вещей. Это же Клондайк, Эльдорадо, Таинственный остров Джона Сильвера! Наше убежище в самом центре. Там стоит красный пружинный диван. Вот на нем-то можно прыгать сколько угодно, рискуя провалиться ногой в дыру посредине. Обивка полопалась, желтый поролон местами вырвался на свободу и несколько пружин, но это совершенно не важно. Ни у кого дома нет такого дивана! Роскошество!
Там, в убежище, хранятся наши сокровища! У кого-то в старом чемодане под диваном, у кого-то под камнем, у кого-то под полынным кустом. Димка хранит там бабки, Наташка Коровина катушки и стеклышки, а у меня там спрятаны блестящие фантики, разноцветные бутылочные осколки, пара спичечных коробков (очень ценная вещь в хозяйстве).
А еще там хранится слюда! Ты знаешь, что это такое? Нет! Я тоже не знала. На этих самых скалах вокруг попадаются такие блестящие штуки: тоненькие хрупкие пластинки. У меня есть свой персональный маленький молоточек с желтой ручкой, я его приволокла на свалку, и мы стали добывать слюду. Она очень хрупкая, отколупывать надо осторожно и аккуратненько складывать в спичечный коробок. Если хватать дурацкими лапами, она рассыплется, и будет очень обидно, и стыдно, если разревешься. А если положить на синюю шелковую тряпочку, слюда заблестит, как драгоценная (что бы там Светка ни говорила).
Мои
Не знаю, как ты, а я о-очень люблю своих родителей. Моя мама самая красивая на свете, а папа самый сильный и самый добрый из всех пап, какие могут быть. Я ими горжусь!
Когда папа берет меня за руку, моя ладошка теряется в его руке, шершавой и теплой. Мне нравится колупать пальцами мозоли на его ладони, повисать всем телом на его руке. Когда была совсем маленькой, я сидела у него на плечах и обнимала за голову, так высоко, так здорово! А еще мне нравилось ползать по нему, когда он читает свои бесконечные газеты и толстенные книги с потрепанными углами.
Открывает книгу и засовывает закладку на целую стопку страниц вперед. Я спрашиваю:
— Пап, это ты столько хочешь прочитать сегодня?
— Угу.
— Вот столько? Целых… сколько тут? Целых двадцать страниц?
— Угу.
— Ничего себе!
У меня тогда с чтеньем было очень плохо. Я читала медленно и страшно бесилась, когда слова пишутся не так, как слышатся. Почему, спрашивается, в слове «солнце» буква «л» в середине? Кому она нужна? Писали бы «сонце» без всяких дурацких «л». С чистописанием еще не лучше, эти глупые палочки, черточки, скучнее которых нет ничего на свете.
Скажу вам честно, ребята, учеба — это вам не шуточки. А для папы вся эта ученость — семечки, толстенную книгу прочитывает за выходные, только шорох страниц стоит, он настоящий книгоглот, честно-честно.
Я рассказывала про библиотеку в пятиэтажке рядом с промтоварным магазином? Сколько там книг! Наверное, целые тысячи! И папа их все читал, честно-честно. Когда он прочитал все книги в первый раз, библиотекарь очень удивилась и сказала:
— Извините, товарищ, но книги у нас уже кончились, вы их все прочитали, придется вам искать другую библиотеку. Или начинайте читать по новой, начиная с этой вот полки, — наверное, ей не хотелось, чтобы папа нашел себе другую библиотеку. — У нас еще детская секция есть в соседнем зале.
И папа начал читать по новой, а что еще ему оставалось? Не искать же новую библиотеку, в самом деле?
Мой папа — строитель. Это значит, что он работает в строительном управлении и своими собственными руками строит дома из кирпича и бетона. Он приходит домой усталый, в рабочей одежде, настолько густо засыпанной цементной пылью и пропитанной потом, что одежда может самостоятельно стоять в стороне, когда папа ее с себя снимает. И стирать ее — настоящее мучение, мама замачивает «робу» отдельно от всего остального белья, и брюки особенно долго остаются твердыми, отказываются отдавать пот и пыль. Смотришь на них, и кажется, что купается человек-невидимка. Для робы даже вешалка отдельная в туалете, чтобы остальные вещи об нее не пачкались.
Туалет у нас совершенно особенный, большой, в нем даже окно есть, правда, узкое и закрашенное зеленой краской до самой форточки. Когда мы в эту квартиру переехали, в ней не было ванной. То есть унитаз в туалете был, а ванны для купания не было. Родители сами притащили откуда-то почти новую, белую-пребелую ванну, папа выдолбил в стене выемку, и наш туалет превратился в ванную комнату.
Ванна стоит на кирпичиках для высоты, в углу — стиральная машина, а над входом под потолком — антресоли за полосатой шторкой.
Сколько там всего интересного! Под ванной живут банки с краской, мотки проволоки, мешочки с какой-то серой пакостью и чемодан с инструментами. Про чемодан отдельно расскажу, это моя любимая игрушка: блестящие тисочки, надфили, молотки и плоскогубцы, мои рыцари-крестоносцы, их боевые кони, викинги и былинные герои, русские витязи в сверкающих доспехах.
Мне надо было родиться мальчишкой, но у кого-то наверху были свои планы на мой счет. Я обожаю помогать папе, подавать ключи и пассатижи, зачищать провода, плавить олово, макать паяльник в канифоль, я знаю, девочкам это делать не положено, но мне нравится, и с этим уже ничего не поделаешь.
Особенно мне нравится разбирать! В нашем доме не осталось ни одной вещи, у которой сзади есть винтики и которую я бы не разобрала. Особо досталось будильнику, он разбирался множество раз, причем всегда оставалась какая-нибудь лишняя деталька. Вот странность-то! Еще у нас утюг есть старинный, тяжелый, весом, наверное, килограмм пятьсот. Он часто перегорает, и я быстро научилась его чинить: разбираю, нахожу в нагревающей спиральке разрыв и соединяю проводки — проще некуда.
Долгое время меня интересовал унитаз. Как так получается, что вода сама набирается в бачок? И как она перестает течь, как узнает, что уже хватит, бачок полон?
В один прекрасный день, когда родителей не было дома, я притащила из кухни большой стул и попыталась с него достать до бачка, не вышло. Надо оговориться, что унитазный бачок тогда делали на высокой трубе, с тяжелой чугунной крышкой, так что добраться до него было не просто. Я встала на подоконник, потянулась к бачку. Одной рукой держалась за оконную раму, ногой упиралась в трубу унитаза, чтобы не свалиться.
Крышка бачка героически сопротивлялась до последнего, но, не выдержав натиска врага, стала сдаваться, потихоньку, скрипя, поехала в сторону. Моим глазам предстала неприглядное бачковое нутро: ржавые скользкие трубочки, шланги и пластиковый грязный шарик. Все просто: дергаешь за веревочку, пробка выскакивает, вода выливается, пробка закрывается. Из боковой трубочки начинает литься вода и льется до тех пор, пока шарик на палочке не поднимется вверх и не заблокирует доступ воды.
Я увлеклась и пододвигала тяжелую крышку все дальше и дальше, потому что хотела получше рассмотреть то, что внутри. И вдруг — БА-БАХ! Крышка падает прямо в унитаз и (о, ужас!) разбивается пополам! К тому же в самом унитазе образовалась изрядная дыра. Что делать? Кто бы мог подумать, что такая прочная на вид крышка может расколоться пополам?
— Естественно, — сказала мама, после того как отругала меня вволю. — Это же чугун, он тяжелый, но хрупкий.
Вот такие вот дела! Хрупкими могут быть не только тарелки, стаканы и чайные чашки, но и унитазы, чугунные бачки и мамины нервы.
— Горюшко мое! Хорошо, что на голову себе не уронила эту крышку, господи! Зачем ты туда полезла?
— Интересно было, что там внутри, — промямлила я в ответ.
— Любопытство не порок! — вступился за меня папа, а потом добавил: — Но большое свинство.
Не понимаю я этих взрослых. Вечно шуточки у них, поговорочки какие-то. Сначала папа вроде бы вступился за меня, а потом выяснилось, что не совсем. Всегда они так! Особенно когда кучей соберутся за столом.
— Ирин, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
Я честно отвечаю, что балериной, а они смеются. Что тут смешного, я не понимаю?
Или еще один любимый взрослый вопрос:
— Ты кого больше любишь, маму или папу?
Ничего глупее не слышала. А они смотрят на тебя внимательно, и глаза такие хитрые! Тут, главное, не поддаться на провокацию, ведь если всерьез задумаешься над этим вопросом, можно показаться совершенной дурой, начать мямлить:
— Ма-мму… нет, папппу, нет… Я не знаю…
Можно еще разреветься до кучи, а взрослые будут весело смеяться, говорить: «не плачь, дурочка». Весело им! Совершенно о детях не думают! Назвать дурочкой при всех! А я, может, не хочу быть дурочкой! Я умной хочу быть, я понять хочу, зачем они задают такие вопросы? Почему смеются? Почему им не интересно, что внутри у телевизора? Неужели они совсем-совсем не хотят его разобрать?
Вот я, когда вырасту, никогда своим детям таких идиотских вопросов не буду задавать. И еще у меня будет двадцать кошек, и тридцать собак, и один сорочонок. Совсем как тот, которого мы со Светкой однажды принесли домой, это был раненый птенец сороки, он не мог летать. Он отчаянно дрался здоровым крылом, норовил клюнуть в глаз и часто-часто испуганно дышал. Мама разрешила оставить его на ночь, а потом куда-то унесла.
А однажды мама купила целый ящик живой рыбы, и в нем оказался настоящий живой рак. Мы назвали его Петей, посадили в трехлитровую банку и кормили хлебом. Но родители сказали, что он все равно не выживет, и постановили Петю сварить.
***
Мы с сестрой долго канючили, выпрашивали кошку, притаскивали домой разных бродячих животных. И как-то раз папа пришел с работы, а куртка у него на груди странно топорщилась. И лицо было какое-то подозрительно довольное. Как в замедленной съемке в кино, медленно-медленно распахнулась куртка, и пред наши очи предстал крошечный дрожащий серый комочек — наш кот Мурзик, правда, в ту минуту мы еще не знали, что его так зовут и что характер у него — не сахар.
Из этого комочка вырос нахальный полосатый котяра, хозяин всего двора. Мама у него — любимая служанка, которая дает вкусную еду, а все остальные — обременительная собственность.
Собственностью он считал и соседскую машину, которую неразумный сосед легкомысленно парковал перед подъездом. Представь себе картинку: на дороге перед подъездом в пыли развалился кот, едет машина — он даже ухом не ведет. Машина останавливается, сигналит, мол, дай проехать. Мурзик медленно-медленно поднимается, брезгливо дергает хвостом и не спеша отходит в сторону. Глупый сосед, матерясь, идет домой. Что же, по-твоему, делает наш кот? Вспрыгивает на капот и… писает на ветровое стекло! Мало того, каким-то невероятным образом пролезает внутрь запертого автомобиля и преспокойненько укладывается спать прямо на водительском сиденье.
А чего стоило похищение бабы-Ониной курицы? Баба Оня живет в одной из комнат соседской коммунальной квартиры. Сколько я ее помню, она всегда была бабушкой, у нее всегда не хватало большей части зубов, и левый глаз с бельмом всегда жил своей собственной жизнью, смотрел в противоположную от носа сторону и жутко вращался вокруг своей оси.
Только увидев бабу Оню, любой нормальный ребенок пугается и мочится в штаны. Про нее во дворе рассказывали всякие глупые небылицы, по большей части не без основания. Так вот, у этой самой бабы Они нет холодильника, и скоропортящиеся продукты она хранит между рамами кухонного окна.
Мы, как и баба Оня, живем на первом этаже, так что Мурзик спокойно и беспрепятственно входит домой через форточку на кухне.
Как-то раз купила баба Оня себе курицу, положила ее между рам и спокойно спать пошла. То ли Мурзик форточки перепутал, то ли специально курицу выслеживал, только наш котик залез туда и всю эту птицу целиком сожрал. Я думаю, ему было страшно весело. Одна незадача — после такого пира котяра сильно растолстел и вылезти из ловушки уже не смог. Баба Оня проснулась, хотела курочки поесть, глядь, а вместо курицы толстый злющий кот между рамами сидит, щурится. Я застала развязку сцены: мама изо всех сил старается не рассмеяться, баба Оня брызжет слюной и размахивает веником, а на горизонте — сверкающие кошачьи пятки.
Он у нас вообще особенный кот. Многие ли кошки умеют стучать в дверь, если форточка на кухне закрыта? Не многие! А Мурзик стучал! У нас на входной двери ручка такая, которую надо вниз опускать, чтобы дверь открылась. А все друзья и знакомые вместо того, чтобы стучать в дверь, просто пару раз ударяют по этой ручке. А Мурзик что, рыжий, что ли? Лапой по ручке «бряк-бряк», идешь открывать. И на вопрос: «Кто там?» — тебе отвечают четко и ясно — «Мяу-у!»
Он у нас еще и говорящий кот. И в те редкие моменты, когда в доме появляется мясо, от него можно услышать два слова «ммамма» и «ммясоо». От запаха любимой еды Мурзик позорно теряет над собой контроль, суетится, бросается под ноги. В общем, ведет себя не так, как полагается царственной кошачьей породе, а как последняя разнесчастная дворняга. Неудивительно, что в таком состоянии ненароком переходит на человеческую речь.
Мурзик умер, когда мне было одиннадцать лет. Умер он тоже по-королевски. Просто ушел и больше не вернулся.
Деды
У тебя бабушка с дедушкой есть? Хорошо, когда есть бабушка, которая балует тебя, печет пирожки. У некоторых даже несколько бабушек есть и несколько дедушек, кому как повезет. Бывает и вовсе нет никаких родственников, и ребенок называется сирота.
Я определенно не сирота, у меня очень много родственников: бабушка, дедушка, дяди, тети, двоюродные сестры и братья. Много. И в Челябинске, и в Волгограде. Вся челябинская родня собирается вокруг «дедов» — то есть бабушки с дедушкой. Почему-то так все и говорят: «В субботу пойдем к дедам». Или: «Как «деды» себя чувствуют, не болеют?»
Так во множественном числе и говорят.
Деды приехали на Урал всей семьей очень давно. Их раскулачили. Это значит, что они жили в деревне и были «кулаками». Потом их посадили в поезд и отвезли в город Магнитогорск строить завод. Они построили. Потом их опять посадили в поезд и повезли строить другой завод, в Челябинске. Они и его построили.
Тогда им сказали:
— Хватит по стране кататься и строить заводы, живите тут.
Дед с бабушкой обрадовались и спросили:
— А где нам жить-то?
— А вот тут место свободное есть, — сказали им.
— Где?
— Да вот же! Свободное место, никто тут не живет, — и показали на большую яму, из которой люди брали глину и камни для домов.
В яме жить трудно, темно и страшно. Но делать все равно было нечего, поэтому деды стали там жить. Землю возили сначала тачками, потом машинами, половину ямы засыпали, половину так оставили. Построили дом. А в яме сделали огород и теплицы. Местные люди сначала смеялись и дразнили дедов «Ямиными» за то, что они в яме живут. А потом посмотрели-посмотрели, подумали-подумали и решили больше не дразниться, потому что зауважали.
Они у меня очень особенные. Бабушка на голову выше деда. Когда они женились, то были одного роста, только бабушка потом подросла и очень высокая стала. У нее все большое: большой нос, большой рот, большие руки и ноги. Она похожа на многоводную реку, спокойная и медлительная на первый взгляд. А сильная! Мама говорит, у нее тяжелая рука. Это значит, если стукнет, мало не покажется.
От крика английского короля Ричарда Третьего, помнится, приседали кони. От крика бабушки приседают все вокруг, и кони, и люди. Это у нас фамильная черта такая, у всех Григорьевых. Когда вся семья собирается вместе, шум стоит, как на космодроме при запуске ракеты. Еще бы! У мамы три сестры и брат да еще куча-мала детей, в смысле бабушкиных внуков. Я лично по счету пятая! А после меня есть еще Колька, Юрка и еще маленький Коленька. И все носятся и орут, и голосами абсолютно всех бог не обидел. У меня шесть двоюродных братьев и одна двоюродная сестра только в Челябинске! Вот сколько!
Дедушка росту небольшого, коренастый, основательный. У него короткие пальцы, короткие ручки, черные с проседью волосы и очки в квадратной черной оправе. Он по национальности татарин, хотя по-татарски никогда не говорит. Кладет широкую шершавую ладонь тебе на голову и смешно так говорит:
— Внущенька.
В доме дедов много таинственных запретных мест. Например, нельзя заходить в «родительскую спальню». Особенно нельзя там на кровати прыгать, получишь по заднице очень больно. Нельзя залезать в старинный сервант, а тем более закрывать ящики на ключик. Он очень старый, замочки заржавели и плохо открываются потом.
Видела бы ты эти замочки! Они такие крошечные и ключики такие красивые, с завитушечками! Как будто специально сделаны для кукол. Но играть там нельзя, потому что это для взрослых. На окнах повсюду толстолистые махровые фиалки и герань. Если горшок с геранью случайно (не нарочно) уронить, то она ломается и пахнет, как полынь.
В огороде тоже много загадочных вещей. Например, теплицы с цветами. Там так душно, жарко, совершенно непонятно, как цветам такое может нравиться. Бабушка выращивает цветы и продает их на троллейбусной остановке под названием «Улица Рылеева».
Самый вкусный огород за домом, там растет белая малина. Ты видела когда-нибудь белую малину? Она гораздо слаще, чем обычная малиновая малина, слаще и крупнее. На первый взгляд-то кажется, что она просто неспелая, но это не так. Самые крупные и сладкие ягоды растут в тенечке, у самой земли. Жаль только, что нам обычно поручают собирать ягоды, а не есть их. Дают пластиковые детские ведерки без ручек и велят собирать смородину разных цветов, крыжовник и малину.
За домом еще яблони растут и вишни. А вот в палисаднике —всякая бесполезная растительность — дубы, сирень и кусты каких-то желтых цветов, а на клумбе дрожат анютины глазки. В палисаднике можно набрать желудей для уроков труда и так, для удовольствия. Они теплые и гладкие, большие и маленькие, как на картинке в букваре, глянцевые.
У нас на Урале лето короткое, крупные фрукты не растут. В саду у дедов растут мелкие желтенькие яблочки: невзрачные на вид, но очень сладкие, вкусные. Ближе к осени их собирают в старые дырявые тазы. Дедушка кряхтя подбирает с земли «падалицу», те, что упали. В сенях стоит кровать для отдыха, старенькая, с железными шишечками, платяной желтый шкаф с большим зеркалом, шаткий столик и везде-везде яблоки, в ящиках, в тазиках и просто так рассыпаны по кровати. Голова идет кругом от яблочного духа, назойливая жирная муха бьется в стекло. А кружевные зановесочки не защищают от полуденного солнца. Ти-ихо! Мир замер от счастья.
Кукла
Игрушки бывают разные: для игры, для красоты, для выпендрежа… Очень разные. Например, у Ленки Осипенко, которая живет над «Промтоварами», очень много игрушек для красоты и выпендрежа. У нее есть такая крутящаяся штука, на которой висят блестящие рыбки из разноцветной твердой бумажки, раскачиваются на поперечных палочках, сверкают — глаз не оторвать! А еще светильник из пучка тоненьких веточек с огонечками на концах! Особенно мне понравились стеклянные шары со снегом внутри.
У меня таких игрушек никогда не было. У меня другие игрушки, те, которые не для других, а для себя, для души. Моя любимая кукла Стюардесска для других людей вовсе ничего не значит, она особенная только для меня.
Или Люська, допустим! В магазине целая витрина таких Люсек стоит, с голубыми волосами, с розовыми, с белыми. Только там они не родные, стоят строем, куда-то в стеклянную витринную гладь пялятся. Они еще ничьи, поэтому никакие, у них пока и имен-то нет.
А мы с Люськой прошли вместе огонь и воду, в боях она потеряла ресницы на левом глазу и половину своих белобрысых волос. Из всего обмундирования — остатки красного короткого платьица в клетку. Пуговицы у платья потерялись, поэтому Люська ходит либо вовсе голая, либо в обрезках тюля наподобие греческой богини. Она свой парень и все понимает.
Для меня любая вещь может игрушкой стать: папины инструменты, мамины кастрюли, рыболовные снасти, косточки от холодца и палочки от веника. Но бывает и на старуху проруха. Однажды…
***
Однажды я потеряла в школе ластик. Пару недель попрошайничала на уроках, таскала потихоньку у сестры, но она меня вычислила и треснула пеналом по голове. Пришлось просить у мамы пятнадцать копеек и идти в магазин.
Я снарядила отряд по добыванию ластика — Наташка Коровина, Оксанка Дзюба и я. По дороге мы попрыгали на скакалке, поиграли в резиночку, в ляпки. Покачались на качелях в соседнем дворе, подразнили мальчишек и наконец-то до магазина «Промтовары» дошли.
Там было прохладно и чисто, народу гораздо меньше, чем в продуктовом. Никто не кричит, права не качает. Продавщицы недовольно поглядывали на нас — пыльных, нагретых солнцем и шумных.
В отдел одежды зашли для приличия, на стойках распятые гамаши и беленькие трусики, в обувном мерзко пахнущие калоши, черные снаружи, красные внутри, кеды и чешки одна в другой, как носки.
Отдел канцтоваров — цель похода. На витрине сиротливо полеживают циркули, транспортиры и линейки. Ластики есть красные, есть белые. Можно купить красный, он стоит десять копеек, но он очень жесткий и оставляет после себя нестираемый красные след. Белый, конечно, гораздо лучше, но стоит пятнадцать копеек, значит, сэкономить не получится.
Наташка потянула меня за руку:
— Ирка, пойдем, там такая кукла красивая стоит! Германская! Оксанка говорит, что у нее и глаза закрываются, и руки в локтях сгибаются! А волосы! Посмотри, какие у нее волосы! Вот бы мне такую куклу в дочки!
Девчонки теребили друг дружку, восторженно восклицали: «Ух ты!» и «Здоровско!». А на меня напал столбняк. Кукла была красоты невероятной. Такую нежно-розовую кожу я видела только на японском календаре у Ленки Осипенко. Календарь был пятилетней давности, но перепродавался и выменивался у всего двора по кругу. Луноликие красотки в шелковых халатах улыбались не нашими улыбками с каждой странички календаря, крошечные кукольные ручки, лялечные ножки в деревянных туфельках. Страшненькие тетки, в общем, но кожа у них атласная и как бы изнутри светится, словом, как у этой германской куклы.
Как же мне захотелось такую куклу! Наверное, ничего в жизни так не хотела, как получить ее на день рождения. Рванули по домам. Каждая хотела успеть первой попросить у своих родителей эту куклу, поэтому мы трое разрезали воздух, как три радиоуправляемые ракеты с моторчиками в спине. Ослепленные красотой куклы, мы забыли посмотреть на ценник, а кукла-то стоила целое состояние! Неудивительно, что наши мамы, не сговариваясь, высказались четко и ясно:
— Ничего не выйдет. Кукла, конечно, хорошая, но всей семье еще целый месяц что-то кушать надо.
Я сказала, что не буду кушать, разревелась, надулась, поклялась никогда ни с кем не разговаривать — все без толку. Мама осталась тверда, как скала. Неделю я ходила чернее ночи. Наведывалась в магазин и часами с тоской пялилась на иностранку.
Потом вдруг стала замечать за родителями странные симптомы — они шушукались по вечерам на кухне, спорили, раскладывали зарплату по кучкам на столе, а когда я входила, замолкали. Мама тут же находила какие-то неотложные дела, а папа тихонько улыбался в усы, щурился как кот и многозначительно крякал. Я подкараулила Светку в углу и напрямик спросила:
— Ну что, купят мне куклу?
— Ага, держи карман шире! — быстро ответила она. Как-то чересчур быстро, если ты понимаешь, о чем я говорю.
«Ага! Значит, уже купили!» — сказала я сама себе.
Наутро я перерыла весь дом, обшарила даже имеющиеся в наличии погреба числом в две штуки. Нету! Осталось только одно место, куда я не могла забраться, — антресоли в туалете, те самые, за полосатой пыльной шторкой. Операция была назначена на утро, когда мама уйдет мыть свои полы на работу.
Приволокла я из кухни приснопамятный стул с высокой спинкой, затолкала его в ванну, сверху поставила табурет и полезла. Коробка с куклой лежала прямо поверх мотка сталистой проволоки и черных болотных сапог. Она уже успела слегка запылиться, я потянула картонку на себя и чуть не сверзилась со стула. Трясущейся лапкой открыла коробку… Так и есть! Кукла! Вынула ее, прижала к себе, провела рукой по волосам, потыкала пальцем в румяную щечку и положила на место.
Как же я хотела эту куклу! Но после того, как увидела ее, внутри у меня образовалась какая-то пустота. Родители по-прежнему ходили довольные, хранили свою тайну для деньрожденного сюрприза. А я чувствовала себя предательницей от того, что лишила их удовольствия удивить и порадовать меня. Ждали моего дня рождения, они — с нетерпением, я — с ужасом. Дело в том, что эта кукла мне была уже неинтересна.
Наконец настал праздничный день. Во рту у меня было кисло, как от уксуса. Я старательно делала вид, что удивилась кукле, кричала «ура!» фальшивым голосом. А все сделали вид, что не заметили этого. Только попозже вечером папа спросил невзначай:
— Нашла?
— Угу, — промычала я.
На куклу приходили смотреть всем двором. Завидовали, просили дать поиграть, а я таскала ее повсюду, позволяла девочкам с ней поводиться, причесать и все такое, но… Именно от того, что играть с ней НАДО, становилось тошно. Папа спрашивает:
— Ты чего с новой куклой не играешь?
— Почему не играю? Играю.
Иду в спальню, выкапываю злосчастную иностранку со дна коробки, выношу в большую комнату, сажу рядом с собой. Надо (!!!) о чем-то с ней говорить. А о чем? Что она, пустоголовое пугало, может знать?! Сидит, лыбится. Хук справа! Апперкот! Бдыщ! Улыбаешься? Да? Бдыщ, бдыщ, тадащ! Лыбится!
Шла кукла по дорожке:
— Ля-ля-ля!
А тут как будто дорога кончилась:
— А-а-а!
Упала кукла.
Папа отвернулся, и иностранка отправилась обратно на дно коробки. А то ей не везет в жизни, то апперкот, то тропинка кончилась…
Странно. Хотела рассказать тебе историю, как я потеряла булку, а столько историй понарассказывала. Могу поспорить, что ты тоже можешь много историй рассказать. Ты мне напиши, если хочешь. Буду ждать.