Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2019
Нина Косман — родилась в Москве. Эмигрировала из Советского Союза в 1972 г. Поэт, прозаик, драматург, художник, переводчик. Aвтор сборников стихов и прозы на русском и на английском. Печаталась в журналах «Знамя», «Новый берег», «Волга», «Дети Ра», «Крещатик», «Homo Legens» и пр. Английские стихи, проза и переводы публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии и Японии. С 1973 г. живет в США.
Как провалить тест на правдивость
Сказать, что Роберт Ханссен уволил меня из ФБР, было бы не совсем верно. Ханссен был слишком хитёр для такого очевидного шага. Он дал мне возможность уйти с работы по собственной воле, что я и сделала. По молодости лет я была убеждена, что моё призвание лежит не в работе на ФБР, а в чем-то другом.
Вспоминаю, как всё это началось. Я сижу в зале ожидания. Рядом со мной сидят трое молодых людей и девушка. Их русский язык — продукт американских колледжей, а для меня он родной. Если работодатель будет выбирать между мной и ими, у меня неплохие шансы получить работу. Они прилетели из других городов — один из Вашингтона, двое из Бостона, девушка из Портлэнда. Их вызывают по очереди, и каждый из них выходит из комнаты для интервью через пятнадцать минут, с улыбкой сообщая нам, ещё ждущим, что тест на правдивость, так называемый «детектор лжи», оказался «куском торта», т.е. чепухой. Теперь они уйдут отсюда и будут весь день гулять по Нью-Йорку. Мое интервью — не «кусок торта», и длится оно восемь часов.
На самом деле я не хочу работать, но знаю, мне нужно что-то найти, не важно что, любую более-менее хорошо оплачиваемую работу, чтобы платить за квартиру и еду. Днем я рисую картины, а ночью пишу стихи, иногда на русском, иногда на английском. Я уже пробовала быть официанткой, кассиром, продавцом, воспитателем в детском саду, профессором русского языка, помощником на кухне и в библиотеке. Сейчас я старше, двадцать два года — это не шутка, это возраст, когда люди уже не отвечают на любое объявление о работе, только на те, где требуются специальные навыки, а какие навыки я могу предложить миру, кроме знания русского языка? Холодная война еще не кончилась, ФБР, АНБ и ЦРУ ищут русских специалистов, русскоязычных иммигрантов ещё не так много, и я, не теряя времени, заполняю все нужные анкеты. Четыре недели спустя ФБР звонит мне по поводу собеседования и прохождения детектора лжи.
Человек с квадратными плечами в комнате с детектором лжи прицепляет черные прищепки на мои пальцы и спрашивает моё имя, адрес, возраст, и, когда я отвечаю, он выглядит недовольным.
Он переспрашивает моё имя.
Я повторяю.
Но он все равно недоволен. Он провел множество интервью с различными людьми, и нет в мире такого трюка, с которым он не встречался и который бы не распознал с первого взгляда.
— Но я всего лишь сказала своё имя… Как может ваш аппарат говорить, что я лгу?
— Если аппарат говорит, что вы лжёте, — значит, вы лжёте. Моя работа — узнать, как именно.
Мои пальцы онемели от давления прищепок, а он говорит:
— Так и должно быть, у всех немеют пальцы, вы не первая и не последняя. Назовите имена всех советских людей, с кем вы переписываетесь. Адреса вы можете предоставить позже, но имена нам нужны сейчас.
— Я не переписываюсь ни с какими советскими гражданами. Я уехала из Советского Союза в детстве. Разве этого нет в вашем деле? Я имею в виду, в моем деле…
Он считает необходимым сообщить мне, что это не мое дело, что именно у него есть в его деле обо мне и вообще есть ли у него такое дело. Я знаю, что открытая папка на его столе — это и есть моё дело, потому что я видела, как он её держал, когда выходил в комнату ожидания, чтобы позвать меня, как доктор с папкой пациента. Я видела мое имя, написанное большими буквами на обложке.
Но я не могу точно сказать, чьё это дело, потому что сижу в комнате без окон, с прищепками от детектора лжи на пальцах, и провода от прищепок идут к черному металлическому ящику с переключателями вкл/отк и кнопками в ряд. Он нажимает на какие-то кнопки каждый раз, когда на графике печатается пик.
Чем больше я нервничаю, тем выше получается пик, и чем он выше, — тем больше я вру. Вот как это работает. Вот почему я ничего не говорю, просто пытаюсь успокоить свое дыхание: вдох, один-два-три, выдох, один-два-три.
Но когда я концентрируюсь на дыхании, то замечаю, что дышу неправильно, слишком быстро и нерегулярно, и мне вовсе не нужны зигзаги на детекторе лжи, показывающие, как я нервничаю. Я говорю ему, что если бы я была настоящим шпионом, то могла бы врать с отличным стабильным дыханием, никакой аппарат не смог бы зарегистрировать моего нерегулярного дыхания. Эта машина хороша только для того, чтобы показать, кто нервничает во время интервью.
Ему не нравятся такие разговоры. Он говорит, что если я думаю, что могу его провести, то я пожалею об этом, потому что он проверял этим аппаратом множество совершенно разных людей, и аппарат всегда оказывался прав. Нервничай — не нервничай, он бы хотел увидеть человека, про которого аппарат показывал, что он лжет, а на самом деле он был бы чист, как дева Мария.
Я хочу сказать: вот вы видите этого человека, это я и есть.
Он читает вопросы из списка и ждет, чтобы я назвала ему все имена, которые могу вспомнить, — имена всех, кого я знала или хотя бы с кем разговаривала за четыре года учёбы в колледже.
— Я никого не помню.
— Нам известно, что после окончания учебы вы поехали преподавать в Военный институт иностранных языков. Нам также хорошо известно, что этот институт — привал для советских агентов, и мы требуем, чтобы вы дали нам имена всех, с кем вы связывались во время вашего пребывания там.
— Какое пребывание? Какое «связывались»? Если вы так много знаете о моей жизни, вы должны знать, что я пробыла там менее года.
— Я также должен предупредить вас, мисс, что абсолютно бесполезно пытаться со мной спорить. Мои инструкции предписывают не выпускать вас из этой комнаты до тех пор, пока вы не сообщите нам имена всех, с кем вы контактировали в этом институте. Кроме того, мы просим вас сообщить нам о любых странностях в поведении людей, которых вы там знали.
— Имена всех, кого я знала? Близко я там не знала никого. Что касается странностей, вам не избежать странностей, если вы говорите о русских преподавателях в этом институте, потому что у какого русского иммигранта нет, по крайней мере, пары причуд? Действительно, сэр, иммигрант без причуд — не более чем щипаный цыпленок…
— Мне не нужен монолог, мисс. Мне нужны факты. Я готов ждать. Я дам вам пять минут. Сейчас я отключу вас от детектора, чтобы вы могли расслабиться и собраться с мыслями.
Но я не могу расслабиться за пять минут, потому что пальцы мои, освобожденные от давления прищепок, настолько онемели, что я должна их долго растирать, чтобы вернуть к жизни. Имена людей, которых я когда-то знала, мне почему-то не приходят в голову, пока я растираю пальцы.
Я прохожу детектор лжи со второй попытки: второй раз занял всего лишь десять минут просто потому, что мой экзаменатор спешил на обед. После этого ФБР потратит ещё четыре месяца на проверку меня на безопасность, но мне говорят, что это нормально, так как агентству нужно исключить малейший намек на мою ненадежность, проверить каждую деталь в моем прошлом, чтобы считать меня лояльной, стойкой и неподкупной для того, чтобы меня взяли на работу в отборную нью-йоркскую контрразведку.
Я буду агентом контрразведки. Почему-то меня это не очень беспокоит. Я буду работать пять дней в неделю с девяти до пяти. Вот что меня тревожит.
Меня отправляют в Академию ФБР в Квантико, штат Вирджиния, для тренировки. В Квантико, вместе с ещё несколькими новичками, я провожу целый день в лекционном зале. Нам говорят, что Америка — это страна свободы и силы, что ее разведовательная система славится во всем мире, что эта сложная система внушает всем страх и уважение — всем, т.е. любому государству или отдельным людям, замышляющим чтобы то ни было против безопасности Соединенных Штатов. И так далее. В следующий понедельник, когда я приезжаю в офис ФБР в центре Манхэттена, моя работа разъясняется мне за пять минут.
Я получаю набор наушников, большую катушку с пленкой, тридцать листов бумаги и стол со встроенным вертикальным магнитофоном, который не записывает. Мне показывают, как вставлять кассету в магнитофон, как нажимать кнопки включения-выключения и вставлять наушники, и сообщают, что моя производительность будет измеряться по отчётам.
Затем я остаюсь одна за столом и пытаюсь понять, что это за отчёты. Подхожу к женщине за соседним столом с таким же вертикальным магнитофоном и спрашиваю ее, о каких записях они говорят, и она указывает на несколько бумаг на своем столе.
— Это отчеты. Вы должны писать по пять в день. Вам нужно найти пять разговоров на вашей ленте, представляющих опасность для американского правительства, и напечатать краткое описание каждого из них, по одному отчёту на разговор. И чтобы отчёт был не длиннее пяти строк, потому что они жалуются, когда мы сдаем им бумажки длиннее пяти строк.
— Но как я узнаю, какие разговоры опасны для американского правительства, а какие нет?
— Когда услышите такие разговоры, тогда и узнаете. Главное — чтобы у вас было не менее пяти отчётов в день. Пять отчетов по пять строк каждый.
— Но что, если на моей ленте нет пяти опасных разговоров?
— Просто выберите любые пять и запишите их.
И вот я сижу за своим столом с наушниками, лента немного скрипит, но зато двигается. Менее чем через два часа я знаю больше, чем кому бы то ни было следует знать, о личной жизни Сони и Сергея Литаповых. Пока он на работе, а она дома, они болтают друг с другом весь день. Она рассказывает ему свои сны, а он говорит, не волнуйся, ведь это только сны, они ничего не значит, а когда она настаивает на глубоком смысле своих снов, он говорит, что её сны никак не действуют на реальность, потому что сегодня утром его повысили в должности, и она вздыхает с облегчением. Да, говорит она, это правда, что сны ничего не значат, и они продолжают в этом духе, звоня друг другу по много раз в день, и иногда я думаю, что за виртуоз этот Сергей Литапов, как он может болтать весь день по телефону и успевать делать всё, что нужно на работе, чтобы его повысили в должности.
Я говорю женщине за соседним столом, что ни один из разговоров на моей ленте не подходит под ярлык «политический разговор».
— Сделайте их политическими!
Я достаточно наивна, чтобы задать этот же вопрос начальнику. Его ответ: «Политический или нет, зависит от ваших навыков как слушателя и переводчика. Если есть навык, то всегда найдёте что-нибудь, что стоит записать».
Дама из-за соседнего стола проходит мимо меня по дороге на ланч и говорит:
— Кодовые слова!
— Что?
— Ищите в разговорах кодовые слова!
Я задаюсь вопросом, какие из часто используемых слов в разговорах Литаповых — кодовые. Может быть, «повышение»? Или «не имеет значения», или, может быть, короткое, но многозначащее слово «сны»?
Я также задаюсь вопросом о людях вокруг меня, о том, как они могут так растрачивать свою жизнь, сидя целыми днями, пять дней в неделю за тем же столом, с теми же наушниками на ушах, глядя целый день на те же стены.
Среди переводчиков в нашем отделе почти нет носителей русского языка; фактически нас только двое — я и Ирина, молодая женщина, которая наряжается, как елка на Новый год, и когда я недавно пыталась вспомнить ее, я не могла представить себе её лицо, в памяти остались только её одежда и высокие каблуки, а также ее меняющаяся прическа и то, как она ходила на этих высоких каблуках и как ее волосы развевались влево-вправо при ходьбе. Так как нас тут только двое, естественно, что мы иногда разговариваем, хотя у нас нет ничего общего, кроме русского языка, и нам не о чем друг с другом говорить, кроме работы.
Ирина приходит на работу на час позже, идет на ланч через час после того, как пришла на работу, и возвращается с ланча часа в четыре, чтобы посидеть за своим столом в течение тридцати минут и напечатать пять своих отчетов. И никто ей ничего не говорит, ни трое американок за соседними столами, которые приходят на работу ровно в девять и уходят в пять, ни те, кто читает отчеты, потому что они получают от неё свои пять отчетов в день и им не о чем беспокоиться, ни менеджеры, потому что Ирина так действует на мужчин, что оба наших менеджера соперничают за ее внимание. Она ходит на ланч то с одним менеджером, то с другим, но в основном она гуляет или в одиночку, или с мужчиной, которого ни один из менеджеров не знает. Время от времени один из менеджеров заглядывает в дверь и тут же исчезает, если она беседует с другим менеджером. Три американки, которые всегда приходят ровно в девять и уходят ровно в пять, сплетничают о ней за её спиной, но никак не могут ей навредить, ведь не в их силах ее уволить: они сами боятся быть уволенными, если разозлят влюбленных «в девку» менеджеров. Девка. Они также называют ее штучкой и шлюхой. Я пробовала найти в словаре некоторые из прозвищ, которыми они её удостаивают, но не смогла, их не было в словаре.
Я бы и сама не возражала уходить на трехчасовой ланч, просто чтобы рабочий день казался короче. От улиц, переполненных спешащими бизнесменами, мне не становится намного лучше, но просто ходить, просто передвигать ноги по асфальту — это уже свобода, и дышать грязным манхэттенским воздухом — тоже свобода.
Я начинаю растягивать свои ланчи — не как Ирина, которая растягивает их чуть ли не на весь день, а лишь немного, минут на пятнадцать-двадцать, и теперь мне кажется, что день проходит чуть быстрее. Я стараюсь не думать о том, что когда я прихожу с ланча на двадцать минут позже, то сама, наверное, становлюсь темой сплетен трёх американок, хотя, в отличие от Ирины, я не нахожусь под защитой могущественных менеджеров. Не беспокоюсь об этом я просто потому, что от работы в ФБР у меня в голове туман, и этот туман распространяется на всё вокруг. Через несколько недель после начала работы я становлюсь такой рассеянной, что ничто меня уже не касается, люди и мысли исчезают в тумане, и один только вопрос ещё витает в моей голове: зачем я здесь? зачем?
Я делюсь своими мыслями о тумане с Ириной, в наивной уверенности, что она разделяет мои чувства.
Но когда я говорю ей: «Как можно так жить? Ещё немного, и мы все превратимся в роботов», она делает вид, будто не знает, о чем я, и говорит назидательно: «Разве твой перерыв не был достаточно длинным, на двадцать минут длиннее обычного?»
Время от времени она поднимает руки, закидывает их за голову, потягивается на стуле, как тигрица, вздыхает и говорит, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Башка болит из-за недосыпания!
Моя башка тоже болит, потому что я встаю в шесть утра, потом почти час в переполненном поезде, но больше всего она болит от того, что я провожу весь день в душном офисе, слушая ленту с совершенно невинными любовными разговорами и ссорами Литаповых и разговорами ещё трёх советских пар, для того чтобы напечатать пять никому не нужных отчётов в день.
Однажды утром менеджер Джим зовет меня в свой кабинет и говорит, что меня переводят на операцию «Наручные часы» в центре города.
— Операцию «Наручные часы»?
Теперь, когда он знает, что скоро избавится от меня, менеджер Джим — сама доброта. Он видит, что я не понимаю, о чем он говорит, и старается объяснить.
— Undercover operation. Им нужен еще один человек.
Я молча стою перед ним. Пусть себе думает, что я знаю, что такое undercover operation.
— Это удобнее для вас, — говорит он. — Вам будет легче добираться в центр из вашего района.
Кто знает, может быть, у менеджера Джима доброе сердце, или, может, просто, как большинство жителей Нью-Йорка, он знает, что такое нью-йоркское метро.
Он дает мне адрес здания в центре города.
— Поднимитесь на лифте на 15-й этаж. На 15-м этаже вы увидите шесть дверей. Не ищите дверь с табличкой «ФБР». Не забывайте, что это тайная операция. Ищите табличку с надписью «C.B. Guillson & Sons». Это нужная дверь. Вот там вы и будете работать. Вопросы?
— C.B. Guillson & Sons — это ФБР?
— C.B. Guillson & Sons не существует. Нам незачем объявлять всему миру, что мы Федеральное бюро расследований. Мы не хотим никого пугать, понимаете, что я имею в виду?
— Мм-м …
— Вы понимаете, что я имею в виду, Яна?
— Полагаю, что да.
— Полагать недостаточно. Вы должны знать, что я имею в виду.
— Ну, возможно, знаю… хотя, возможно, и не знаю…
— Нажимаете кнопку звонка «C.B. Guillson & Sons» и сообщаете им, кто вы. Вам не нужно показывать там свое новое удостоверение личности. Это новое удостоверение только для охранников внизу, в случае если они спросят вас, кто вы. Вы уже получили своё новое удостоверение личности?
То, что менеджер Джим называет моим новым удостоверением личности, было бы правильнее назвать моим поддельным удостоверением личности, потому что на нём стоит поддельное название поддельного бизнеса, в котором я якобы работаю, и к тому же мне сказали придумать себе новое имя — любое имя, у нас имеется широкий выбор имен… Но я не хочу придумывать себе новое имя. Я и не знала, что так привязана к своему имени, до того момента, когда мне велели отказаться от него. Ладно, говорю, и вместо нового имени даю им свое имя, написанное справа налево. Аня Нагок.
— Это русское имя?
Пусть они пораскинут мозгами. Я думала, что агенты ФБР будут, по крайней мере, достаточно смышлеными, чтобы узнать имя человека, написанное справа налево.
Уже на следующий день меня посылают на операцию «Наручные часы». Я сажусь в метро, доезжаю до Лексингтон-авеню. Неважно, смотрю ли я вверх или вниз, когда поднимаюсь по длинной широкой лестнице на улицу, потому что куда я ни посмотрю — вижу только ноги других людей. Мужская обувь, женская обувь, андрогинная обувь, ноги и обувь, ноги и обувь. Вот так и будет теперь проходить моя жизнь: море обуви и чужих ног, поддельное удостоверение личности в офисе с поддельным названием на двери, где я буду тратить свою жизнь до тех, пока не состарюсь и не уйду на пенсию.
Прежде чем я включаю в магнитофон свои наушники, я убеждаюсь, что у меня в ушах есть затычки, чтобы голоса на ленте, а также голоса в комнате не могли отвлечь меня от моего чтения. Наушники, затычки для ушей, бегущая лента, томик со стихами испанского поэта у меня на коленях под столом. Я уверена, что я очень хитра и что никто ничего не заметит. Я так углубилась в чтение стихов, что как-то не заметила, что наш начальник, мистер Ханссен, стоит рядом с моим столом. Он выглядит таким плоским и бесцветным, что напоминает растянутую жвачку в темном костюме.
Каждый раз, когда мистер Ханссен входит в мою клетку — так я называю помещение, в котором мне приходится весь день сидеть, — он ведёт себя так, будто не знает, что я читаю свои собственные книжки весь день с включенными наушниками на голове. Несколько недель назад я перестала свои книги прятать, и теперь они у всех на виду, любой входящий в мою клетку может их увидеть аккуратно сложенными над моим столом на полке, предназначенной для предметов, связанных с работой, таких, как, например, груды магнитофонных лент и отчетов. Кроме того, мой стол усеян стихами, которые я записываю на бланках, предназначенных для отчетов, — записываю я их на чем попало, так как я не властна над внутренним голосом, который их мне диктует, когда ему, голосу, заблагорассудится.
Мистер Ханссен говорит:
— Ты отлично поработала, Яна. Если бы не твоя бдительность, мы бы и не заметили, что Литаповы поменяли код.
— Код? Что за код?
— Ты ведь, конечно, понимаешь, что их разговоры о Супербоуле и холестерине — не более чем прикрытие. Русские не говорят о холестерине. Их не волнует Супербоул. Конечно, они используют эти названия как код, но код для чего? Вот почему мы хотим теперь перевести тебя на домашнюю линию Литаповых. Ты хорошо знакома с Литаповыми, ты их слушала дольше, чем кто-либо еще, так что ты — как раз тот, кто нам нужен на этой линии.
Я хочу сказать мистеру Ханссену: «Я понятия не имею, о чем вы говорите».
Мистер Ханссен откашливается. Мистер Ханссен смотрит на потолок, как бы призывая к помощи Всевышнего. Мистер Ханссен говорит:
— Ты отлично справишься, Яна.
Он, должно быть, читает мои мысли, потому что задает мне вопрос, на который я не отвечаю:
— Ты знаешь, что ты часть чего-то значительного, не так ли?
Только с одним человеком я часто разговариваю на работе. Это Игорь Игоревич, мужчина средних лет, как он сам себя называет. Игорь Игоревич свободно говорит по-русски, хотя он «ни разу не ступал на российскую землю».
— Ни разу не ступал! И не ступлю! Так лучше. Если бы мне предложили сто тысяч за посещение, может, я и согласился бы, но менее, чем за сто тысяч? Я не такой дурак.
Игорь Игоревич рассказывает мне о своем детстве в маленьком городке во Франции, где его юные родители поселились после побега из революционной России. Бежали они, говорит Игорь Игоревич, не взяв с собой ничего, кроме одежды — той, которая была на них. Он рассказывает мне о своей средней школе во Франции и говорит, что нельзя сравнивать европейское образование — the real thing — с тем, что называют образованием здесь. Он был учителем здесь, поэтому он знает, о чем говорит, ведь он всё видел своими глазами. Он рассказывает мне об учительнице, которая была у него в последнем классе во французской средней школе, — эта пожилая женщина, обращаясь к своим ученикам, звала их «mon petit». «Mon petit» и «ma petite», при том что сама была ростом в четыре фута, и все ученики по крайней мере на голову выше неё, но ни один студент не чувствовал, что имеет право дразнить ее за спиной, как это делают американские подростки.
Игорь Игоревич и я зовём нашу работу «Clockwatch» («Операция смотрения на часы») вместо её официального названия «Wristwatch» (операция «Наручные часы»). Мы шутим о «тумане», о котором мы говорим очень быстро по-русски, чтобы наши коллеги нас не могли понять. Туман, исходящий от дум наших коллег, здесь настолько густ, говорит Игорь Игоревич, что иногда я не могу…
Я так и не узнаю, что именно Игорь Игоревич не может, потому что в этот момент в нашу клетку заходит сам мистер Ханссен.
— Литаповы, — говорит он. — Что происходит с Литаповыми?
Я не знаю, что происходит с Литаповыми.
— Но ведь ты слушаешь их домашнюю линию, Яна.
— М-м…
— Хорошо, — говорит мистер Ханссен. — Я хочу знать, почему они вдруг перестали обсуждать свой холестерин и Супербоул. Агент, назначенный на их рабочую линию, сообщает, что они изменили свой код. И больше не упоминается их код холестерина-и-футбола в записях их домашней линии. Если они вдруг перестали использовать имена футбольных команд, нам нужно узнать новый код.
— Но они… Они ведь и раньше не…
Игорь Игоревич подаёт мне быстрый предупреждающий знак, и я замолкаю и не успеваю рассказать мистеру Ханссену всю правду про линию Литаповых.
— Похоже, тебе может понадобиться помощь по линии Литапова, — заключает мистер Ханссен. — Литаповы — сильная команда, вражеская команда, и нам нужен больше, чем один человек, на их домашней линии. Я дам тебе партнера, Яна. Я дам тебе Кевина.
Когда мистер Ханссен уходит, Игорь Игоревич хочет знать: я что, только что прилетела с Марса? Он шепчет с неподдельным негодованием:
— Ах, юной леди стыдно раздувать отчёты! Разве ты не знаешь, что все это делают, но никто об этом не говорит? Так что хорошо, что ты не сказала то, что собиралась сказать, потому что ты поставила бы всех нас в неудобное положение. Ты думаешь, Ханссен не знает, что мы делаем? Чтобы продержаться на этой работе, необходимо научиться пользоваться воображением. Ты же считаешь себя творческим человеком? Художником? Писателем? Так ты пришла в нужное место. Мы все тут писатели. Ха-ха. И не беспокойся о своих Литаповых. Они же советские. У них дипломатический иммунитет. С нашей стороны никто не сможет до них дотронуться. Даже пушинки с их головы никто тут не посмеет сдуть. И все-таки, — говорит Игорь Игоревич после неглубокого вздоха, потом выдоха…. — Все-таки жаль… Ни единая душа за пределами этих стен не читает наши шедевры…
На следующий день в мою клетку подсаживают Кевина, молодого агента, назначенного для работы со мной по литаповской линии. В Кевине есть что-то искреннее, во всяком случае, мне так кажется, когда он сразу признается мне в необходимости разобраться с записями. Он хочет, чтобы я разговаривала с ним по-русски и поправляла его каждый раз, когда он делает ошибки, но он делает так много ошибок в каждом предложении, что я не успеваю все поправлять. Он рассказывает всем в офисе, что он — бывший католик, и мне хочется сказать ему, что нет смысла рассказывать о себе нашим скучным коллегам. Он кивает, когда я говорю с ним о наших коллегах, превращающихся в мебель, или когда я говорю, что для меня это просто работа, и честно говоря, у меня их было много. Я могу уволиться сегодня, завтра, в любой день. Но для вас, Кевин, это карьера. Я имею в виду, вы хотели быть агентом ФБР, вы хотели именно этого.
— Не, — говорит он. — Я не этого хотел. Я не хотел сидеть в пыльном офисе на мягких стульях, слушать ленты подслушанных разговоров и смотреть в стену. Я хотел защищать нашу страну от иностранных шпионов и бегать по улице с автоматом, но не как террорист или преступник. Вот зачем я изучал русский язык — думаете, это было легко?
Кевин внезапно замолкает, быстро натягивает на голову наушники и застенчиво смотрит в стену. Я оборачиваюсь и вижу, что мистер Ханссен вошел в клетку, а я и не заметила.
Наш руководитель начинает улыбчиво болтать — то, что по-английски называется «делать маленький разговор» (make small talk). Он улыбается, шутит. Он говорит мне о моем хорошем вкусе в поэзии. Он хочет вовлечь меня в разговор, но, вопреки его попыткам, я не вовлекаюсь, поэтому он говорит на темы, которые, он думает, могут меня интересовать, но он не знает, что мне неинтересно, когда на темы, меня интересующие, говорит человек, ничего об этих темах не знающий, и он очень удивлен, когда в конце концов я все-таки открываю рот и что-то говорю, хотя то, что я говорю, относится вовсе не к поэзии, а к нашей работе.
— Я не понимаю, — говорю я, — как это можно выдержать — сидеть здесь весь день, каждый день заниматься одной и той же чепухой, в том же самом офисе, на том же самом стуле, в течение тридцати лет или даже больше — зачем это? для чего?
Он улыбается. Я вижу его выпирающие зубы. Он объясняет мне, что все это делается ради Последней Победы или Света. Ради Последнего Света.
— Но какой смысл продолжать абсурдную работу ради Последнего Света, мистер Ханссен? Разве не может Свет быть усилен чем-нибудь другим, неужели Свет требует прослушивания разговоров работников советской миссии в ООН? Разве этот Свет требует, чтобы мы делали вид, будто заняты чем-то таким очень важным, политически важным, хотя нет никакой реальной информации ни в одном из этих разговоров, и все это знают? Неужели нельзя достичь Света, делая что-нибудь более… просвещенное?
— Ты искала работу и нашла её в контрразведке, — говорит Ханссен. — И теперь ты не можешь ничего изменить, ведь ты не можешь изменить мир. Мне понятно, как ты к этому относишься, и понятно, что ты об этом думаешь не так, как я, но если тебе не нравится наша работа, ты не обязана здесь оставаться, ведь мы живём в свободном мире.
— Да, — говорю. — Так называемый свободный мир — для тех, у кого есть деньги и кому не нужно искать работу.
Ханссен уходит к себе в кабинет и через пару минут возвращается со стопкой бумаг, кладёт передо мной эту стопку так осторожно, так нежно, будто спящего ребенка укрывает одеялом. Он говорит, что это документы для отставки. Он мягко ударяет указательном пальцем по верхней странице, и над ней взвивается маленькое облачко пыли.
— Просто заполни верхние строчки, — говорит он нежным голосом. — Мы позаботимся обо всем остальном.
Я быстро заполняю верхние строчки. Вопросы простые, мне ничего не стоит на них ответить, за исключением одного вопроса, который заставляет меня задуматься.
— Как мне ответить на этот вопрос — почему я хочу уволиться с работы?
— Всегда лучше писать правду, — отвечает двойной агент Роберт Ханссен с отцовской улыбкой.
Без каких бы то ни было сомнений принимаю его призыв к правдивости и пишу: «Меня эта работа не интересует, поэтому хочу уйти».
Прощаюсь с Игорем Игоревичем и Кевином. В последний раз открываю дверь с фальшивым названием, показываю при выходе удостоверение личности с поддельным именем, т.е. с моей фамилией, написанной справа налево, и, выходя из здания в последний раз, чувствую себя чуть ли ни героиней.
Через неделю я устроилась на работу в книжный магазин, где не позволялось смотреть в стену, не говоря уже о том, что и читать там было запрещено. Затем была другая работа, затем ещё и ещё… Работ было много. С тех пор прошло много лет, я стала настоящей взрослой, появились муж, ребенок и достаточное количество свободного времени, чтобы у меня была возможность читать и не прятать книги под стол в рабочее время. В один прекрасный вечер я слушала новости, передавали что-то о сотруднике ФБР, который продавал секреты Советскому Союзу с середины восьмидесятых. Я не уделяла особого внимания новостям, потому что играла на полу с дочкой, но когда взглянула на экран, то увидела своего начальника, руководителя операции «Наручные часы», выглядевшего так же, как тогда. Уклончивая улыбка, большие лошадиные зубы, весь, как вытянутая жвачка в черном костюме, — мистер Ханссен? Я уронила игрушки и начала искать новости по другим каналам в надежде узнать, что произошло.
Роберт Филип Ханссен стал двойным агентом вскоре после того, как был назначен руководителем операции «Наручные часы». Помимо прочей информации он передал советским властям имена советских шпионов, ставших двойными агентами; все они были расстреляны в Советском Союзе.
Как сорвать урок
Всю ночь я писала планы уроков, ведь утром могли вызвать заменять болеющего учителя в одной из сотен городских школ. Когда в семь утра раздался звонок, я уже была готова идти. Хорошо, что на этот раз я буду работать в средней школе, подумала я, ведь я совершенно точно знаю, что гораздо лучше работаю с учениками средней школы, которые уже умеют читать и писать, в отличие от малышей, которые еще ничего не умеют. Итак, я еду на велосипеде до метро, ставлю его на стоянку и бегу вниз по ступенькам, чтобы успеть на подошедший поезд, уже порядком набитый людьми, и еду до Манхеттена. Выхожу на станции Канал-стрит, достаю листок, где записала, как добраться до улицы, где находится школа, в которой я проведу свой первый урок по английской литературе для подростков из Кореи, Китая, Таиланда и Гонконга. Кое-как открыв удивительно тяжелую входную дверь, я нос к носу сталкиваюсь с мускулистым охранником, который велит мне написать мое имя, адрес и причину прихода в книге для посетителей, вон там, указывает он пальцем, на маленьком столике у двери. Прочитав мою фамилию по слогам, охранник сообщает, что директор ждет меня в своем кабинете, вон там, опять говорит он, в конце коридора по левой стороне. Но не успела я сделать и шагу, как директриса, миссис Хн, появляется будто ниоткуда и кладёт тяжелую руку мне на плечо. Не так страшно, что я опоздала на 10 минут, говорит миссис Хн, она ведь знает, как трудно найти здание школы, особенно в первый раз, и конечно же, нам всем следует стараться «поставить вперед хорошую ногу», как говорится, и хотя я хорошо знакома с этим американским выражением, я не совсем понимаю, при чем тут моё опоздание, которого я сама не заметила, и при чем тут хорошая нога.
— Я права, коллега Косман?
— Хммммм.
— Сегодня у вас урок физики, коллега Косман.
— …Хммм… — Я издаю нечленораздельные звуки, пытаясь скрыть свое смущение и растерянность. Мне давно известно, что я и физика есть нечто несовместимое. Нервно комкая в кармане уже бесполезный план урока по английской литературе, я стараюсь сообразить, как сказать директрисе, что у меня страшно разболелся живот и что мне срочно надо домой. Но пока я решаю, что именно ей сказать, я продолжаю подниматься по лестнице вслед за миссис Хн, а она уже открывает дверь физической лаборатории и пропускает меня вперед. Я стою перед девятиклассниками. Царящая в классе полная тишина настораживает слух.
Молчание длится еще пару секунд, пока шаги миссис Хн не затихают в конце коридора. Я закрываю дверь, которую она оставила открытой, так как не хочу, чтобы в коридоре был слышен шум и гам, поднявшийся, как только не стало слышно её отдаляющихся шагов. На учительском столе лежит т.н. «красная книга», в которой отмечают присутствующих, но я не могу начать ничего отмечать, пока ученики не сядут и хотя бы немного не угомонятся. Но так как они и не собираются садиться, я решаюсь покинуть свой островок безопасности у учительского стола и встать между партами, где долговязая девочка-подросток проделывает одно сальто за другим, а пять или шесть парней подбадривают ее криками «давай-давай-давай еще!» и молотят по партам руками. И каждый раз, когда голова девочки оказывается внизу, один из парней кладет руку на ее промежность и спрашивает: «Попал?», и все ржут как кони. То, что я стою среди них, им совершенно не мешает, более того, когда девчонка заканчивает свои кульбиты, она говорит: «Не туда, дурак, а сюда», берет парня за руку и проводит ею между своих грудей к пупку, далее вниз и оставляет ее между ног. Паренёк краснеет как рак, и слышно, как остальные тоже начинают учащенно дышать, а один высокий, прыщавый, со стрижкой под ежик выкрикивает: «Она уже трясется! Ей хватит! Давай вынимай, она готова!»
Я говорю строгим голосом:
— Все — обратно на свои места! Немедленно!
Но, по-видимому, мой голос звучит недостаточно твердо, потому что парень с другого ряда говорит:
— Училка, ты, что ли, из Греции или типа того?
— Нет, — отвечаю я, — я не из Греции.
— Тогда почему ты вся в черном типа? Да и выглядишь так, белая с черными волосами, ну и ваще.
Мне, наверное, надо произнести речь, которую я заготовила по такому случаю, что все разные, у одних людей кожа темная, у других светлая, что волосы могут быть курчавыми и прямыми, темными и светлыми и так далее. Но почему-то, совсем не подумав, говорю: «Я из России». Обычно я в школах не говорю, откуда я, но тут слова сами сорвались с языка, может, потому, что я не выспалась, всю ночь готовила эти несчастные планы уроков по английской литературе, которые абсолютно мне не нужны сейчас, ведь я теперь учитель физики.
— А мы думали, ты из Греции. Вся в черном, вроде как греческая старушка.
— Я уже сказала, что я не из Греции. Так как насчет того, чтобы сесть на свои места и открыть учебники и…
— Слушай, тебе здесь не слишком жарко? Русские ведь любят похолоднее, да?
— Мне не жарко. Я хочу, чтобы все сели на свои…
— Ты типа сегодня заменяешь?
— Да, я сегодня заменяю учителя физики. Только на один урок.
— О’кей, раз ты сегодня заменяешь, давай поиграем в игру!
— Я пришла сюда не для того, чтобы играть в…
— Да ладно тебе, игра такая. Мы прячемся под партами, а ты будешь нас искать, возьми вот свою красную книгу, и, когда кто-нибудь пёрнет, ты его отметишь в книге, лады?
Я уже хочу ответить, что мне эта игра не нравится, как дверь в класс открывается и входит миссис Хн. Мне кажется, что она стала больше. Она не только увеличилась в размерах — она кажется одетой в стальные доспехи, те, что средневековые рыцари надевали перед сражениями, только вот ее доспехи невидимые, что делает их еще страшнее. Ученики все рванули на свои места, причем расселись так быстро, что я даже не поняла, что произошло. Подбоченясь, миссис Хн просто стоит в дверях и ничего не говорит.
Когда она наконец спрашивает учеников: «Что происходит?» — никто не отвечает, так как все уткнулись в свои учебники, и в классе снова царит полная тишина. Им так хорошо удаётся притворяться тихими и кроткими, что я сама почти верю в то, что они такие и есть. Стараясь не смотреть на миссис Хн, я говорю:
— Мы тут играли в игру.
— Конечно же, — говорит она. — В игру, которая называется «Как убрать учителя из класса».
Я чувствую, что краснею точно так же, как тот парень, что держал руку в промежности девицы, которая только что кувыркалась между рядами. Невидимые доспехи миссис Хн теперь похожи на нож, который направлен мне прямо в сердце, и я молчу, потому что она взяла верх надо мной, как она только что это сделала со всем классом.
Как только дверь в очередной раз закрывается за директрисой, с задних рядов раздаётся голос:
— Ну, что я говорил тебе? Вы, русские, всегда приносите нам только одни проблемы, а теперь вот ты сама попалась.
Потом еще один голос с заднего ряда:
— Ну, да. Нам все время приходится спасать ваши задницы. Вы нам собираетесь за это платить или как?
Они меня просто провоцируют, говорю я себе. Потом я говорю себе, что я — миссис Хн. Или нет, даже если я не миссис Хн, это неважно. Важно, что я неуязвима. На мне броня толщиной в 3 дюйма или даже в 5 или 6, да и вообще, кто знает, какой она толщины, ведь ученики все равно не могут ее видеть, главное, чтобы они знали, что она есть. Я уверяю себя, что я отлично умею мысленно настраиваться на суровый лад, представив себе своих убитых предков в таких страшных деталях, которые никто никогда не мог бы себе представить или даже допустить не мог бы в своё сознание. Я — профессионал. Я — миссис Хн. Мой голос — как гром посреди тишины. Мои взгляды будут сверкать, как молнии. Я заставлю их покориться. У меня будет сила заставить их сидеть молча на своих местах, такая же сила, как у миссис Хн, ну хотя бы до конца этого урока. Они — ягнята. Я — волк. Нет, пусть лучше буду дружелюбной собакой, которая их пасёт, овчаркой; буду бегать вокруг них и хватать то одного, то другого за шиворот, а мой рык пусть заставит их смирно сидеть на своих местах.
Тридцать секунд мысленной визуализации прошли. Я открываю глаза и вижу, что девица опять кувыркается меж рядами, а ее обычные ухажеры опять столпились вокруг нее. Далее еще одна группа подростков, человек семь, выглядывают в открытое окно и визжат от восторга, а одна или один из них, не могу сказать точно кто, потому как все происходит слишком быстро, высовывается так сильно, что ее или его пятая точка уже видна над подоконником, при этом еще один парень пытается попасть ржавой проволокой длиною почти в 30 см в полоску голой кожи, которая видна между джинсами и футболкой. Да еще он хлопает по этой заднице и каждый хлопок сопровождает криком: «Вот тебе СПИД! Вот тебе СПИД! Я заразил тебя СПИДом!»
Я делаю несколько шагов к группе у окна. Вот я уже стою перед торчащей кверху попой и втаскиваю остальную часть тела назад в класс. Тело поворачивается ко мне: это оказывается девушка, и она что-то кричит, потому как рот её открыт. Изо рта вылетают обвинения в том, что я домогаюсь ее.
Я говорю ей, что спасла ей жизнь. Я уже больше не миссис Хн, я просто я — та, кто я есть на самом деле. Ты могла выпасть из окна с третьего этажа, говорю я ей, и я втащила тебя назад. А теперь ты вернешься на свое место, или я позову миссис Хн, и она заставит тебя сесть на место, ведь ее-то вы все слушаетесь.
— Да ладно, училка, ты не позовешь миссис Хн — и знаешь почему? Потому что я сама позову ее, слышь, ты? Ты хватала меня за мягкое место, да — да, ты это делала, я все расскажу миссис Хн, и она поверит мне, я уверена, потому что, если я расскажу кому-нибудь еще, что ты хватала меня за задницу, школа получит судебный иск, и ты вылетишь отсюда в два счета.
Я еще раз попыталась представить себя миссис Хн, защищенной с ног до головы невидимой броней. Представить себя сильной женщиной. Авторитетом. Вдохновленная этим образом, я говорю: «Девочка». Но я не знаю, что ещё я могу ей сказать, я никто перед этим существом, которое, даже обвиняя меня в том, что я приставала к ней, ни на секунду не перестает прыгать. Я чувствую абсолютную бесполезность каких бы то ни было слов. Тем не менее я пытаюсь перебороть себя и вновь взываю к силе миссис Хн: «Я затащила тебя в класс за петлю на твоём ремне. Я даже не касалась тебя, я тащила тебя за ремень. Я спасла тебе жизнь, иначе ты бы выпала в окно и разбилась насмерть. Так что, если ты расскажешь миссис Хн то, что ты собираешься ей рассказать, то ты скажешь неправду, ты понимаешь?»
Но зачем ей слушать мои скучные речи — она уже бежит вниз, в кабинет директрисы.
У девчонки явная склонность к самоубийству, говорю я себе, стоя у двери и наблюдая, как она скачет через три ступеньки по лестнице. Стоя у двери, я ощущаю себя пробкой, почти вылетевшей из бутылки. Одно неправильное движение с моей стороны, и толпа подростков выплеснется в коридор наподобие пенистого шампанского.
Через несколько минут девица возвращается. Её распирает гордость. Теперь это уже больше не бегущий, вспотевший подросток. О нет, теперь это наделенная полномочиями молодая женщина, ее шаги говорят о ее вновь обретенном достоинстве и о её оскорбленной скромности. Ее сопровождает дама в сером костюме и в очках в золотой оправе. Кто-то позади меня шепчет: «С ней завуч идет, ребята», и они торопливо возвращаются на свои места. В классе воцаряется полная тишина, как это уже было дважды в присутствии миссис Хн. Завуч слегка кивает мне и говорит, что миссис Хн ждет меня внизу, а тем временем она сама займется классом. Я возвращаюсь к учительскому столу, чтобы забрать свои вещи, и чувствую, будто иду под прицелом пистолета, поскольку завуч смотрит мне в спину. Затем я спускаюсь вниз и иду к кабинету миссис Хн. Она стоит у двери, по-видимому, в ожидании меня.
— Мы ценим, что вы пришли в нашу школу, но ваша помощь больше не нужна, — говорит миссис Хн.
— Но, — говорю я, — девочка лжет — я спасла ей жизнь…
Миссис Хн не смотрит мне в глаза.
— Может быть, вы и правы, — говорит она. — А может быть, девочка говорит правду, я не знаю, меня там не было.
— Вы можете спросить других учеников, — говорю я. — Они расскажут вам, что произошло.
— Других учеников? — с усмешкой говорит миссис Хн. — Вы что же, думаете, что другие дети будут на вашей стороне? Вы же просто учитель на замену, а девочка — прирожденный лидер.
Лидер-самоубийца. Судя по тому, как она высунулась из окна, а затем прыгала по трем ступенькам за раз.
— Если слухи распространятся… а они, конечно же, распространятся, вы же знаете… Если я позволю вам остаться… Вы же не хотите, чтобы мы столкнулись с обвинениями учеников в сексуальных домогательствах с вашей стороны, не так ли, коллега Косман?
Она долго смотрит на меня, давая понять, что мне самой следует делать выводы, которые я вряд ли смогу сделать. Потом вздыхает и говорит:
— До свидания, коллега Косман, и удачи в другом месте.
Я покидаю ее офис и уже протягиваю руку к ручке входной двери, но тут слышу, как охранник, который стоит рядом со мной у двери, горячо шепчет мне в ухо:
— Вы не первая, кто уходит в середине своего первого урока.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на его волосатое лицо, и у меня мелькает мысль, а что если бы я обвинила его в сексуальном домогательстве, наверняка у меня было бы больше доказательств, чем у девицы, которую я вытащила из окна, но, пока я взвешиваю эту мысль, дверь закрывается за мной.
Казакович Алла против города Нью-Йорк
Мне было совершенно очевидно, что делала рыжая женщина. Женщина лгала. Это было ясно как божий день. Она лгала, но это, сказала я себе, не мое дело. Мое дело — переводить ее слова на английский. Не интерпретировать ее ложь, чтобы она достойно звучала — это не было моей обязанностью, для этого у неё был адвокат. Он сидел справа от нее, высокий мужчина с поддельной полуулыбкой. Моя работа заключалась в том, чтобы переводить с русского на английский ответы рыжей женщины, а также с английского на русский вопросы молодой женщины-судьи, которая сидела за столом прямо напротив скамьи, на которой я сидела с рыжей женщиной и её адвокатом. В углу комнаты сидел судебный стенографист. Слова были мячиком, которые мы перебрасывали взад-вперед, и, так как я была посередине, моя работа заключалась в том, чтобы поймать мяч и бросить его так, чтобы он приземлился в вежливых руках молодой судьи. От рыжей иммигрантки-истицы, выросшей в Одессе, к молодой женщине-судье, от усталой и не очень умной иммигрантки-истицы к умной серьезной женщине, выросшей в просторном доме в Лонг-Айленде, от стареющей женщины из Одессы, восемь лет назад приехавшей в Америку и теперь проживающей с мужем в маленькой квартире на Шепсхед-Бей, к не испытавшей жизненных тягот молодой судье. Муж тоже был здесь; он сидел позади нас в полном молчании. Несколько раз муж пытался что-то сказать, чтобы подтвердить показания жены, но адвокат жены на него шикал, и муж замолкал.
«Казакович Алла против города Нью-Йорк». Рыжеволосая женщина из Одессы подала в суд на город Нью-Йорк за то, что город не смог помешать ей упасть посреди Атлантик-авеню, большой улицы в округе Кингс, известном как Бруклин.
За полчаса предварительных вопросов были установлены некоторые предварительные факты, такие, как возраст истицы, её адрес, семейное и финансовое положение. Было установлено, что истице, Алле Казакович, пятьдесят девять лет, что она замужем уже тридцать два года, что ни она, ни её муж не работают, что их единственным доходом является SSI, четыреста долларов в месяц на каждого: итого восемьсот. Выяснилась и причина, по которой оба получают SSI, — боль в спине и общее состояние здоровья. Когда молодая женщина-судья спросила, страдают ли оба супруга от той же боли в спине, и в чем именно заключается их болезнь, женщина сказала, что не может ответить на такой сложный вопрос, ведь она не врач. Затем выяснилось, что ее врачом был доктор Ратскис, который говорит по-русски и кабинет которого находится на Шепсхед-Бей, и что именно он написал письмо для SSI о её боли в спине и общем нездоровье, а также о боли в спине мужа и его общем нездоровье. От установленных фактов мы перешли к событиям годичной давности, а точнее, к событиям, произошедшим утром 30 августа … года, когда Алла Казакович вышла на прогулку по Атлантик-авеню в Бруклине.
— How did you fall? Как вы упали?
— This is how she fell.
— Расскажите, как вы упали. Не жестами. Словами.
— She is showing you how she fell (Она показывает, как она упала.)
— I see you’re showing me your right hand. (Вы показываете на руку. Вы упали на руку?)
— Да, на руку. (Yes, she fell on her right hand.)
— Why did you fall? Describe the scene of the accident. (Опишите, как вы упали.)
— One of the slabs in the pavement was higher than the other. About this much higher. (Одна из плит на тротуаре была выше, чем другая. Вот настолько выше.)
— Three inches higher? (На три дюйма выше?)
— Yes.
— Did you ever walk on that street before, in that particular part of the street? (Вы раньше когда-нибудь ходили по этой улице?)
— Yes, she did.
— Did you ever fall there before? (Вы там раньше падали?)
— No.
— What did you drink before you left home? (Что вы пили перед тем, как покинули дом?)
— The plaintiff is offended by the question, Your Honor. (Истица обижена вашим вопросом.)
— The question is not only about alcoholic beverages. (Я не спрашиваю только об алкогольных напитках. Вы пьете чай или кофе?)
— She says she likes tea. Coffee, no, she doesn’t drink coffee. It’s too strong for her. (Она говорит, что любит чай. Кофе нет, она не пьёт кофе, он слишком крепкий для нее.)
— So did you drink tea before leaving home? (Вы пили чай, прежде чем вышли из дома?)
— She drank a glass of tea, but there was nothing but tea in it. (Она выпила стакан чая, но в нем ничего не было, кроме чая.)
— Did you take any drugs that morning? (Вы принимали наркотики в то утро?)
— Да, она приняла лекарство от высокого давления.
— The question is about drugs. (Вопрос о наркотиках.)
— Feelings have nothing to do with it. When I ask a question, I expect an answer. (Чувства не имеют значения. Когда я задаю вопрос, я ожидаю ответ.)
— Она обижена. Как вы можете задавать ей такой вопрос, говорит она.
— I’m still waiting for an answer to my question. (Я жду ответа на мой вопрос.)
— She says, «What are you taking me for, judge? I’m a good woman, a middle-aged woman.» (Она говорит: «За кого ты меня принимаешь, судья? Я хорошая женщина средних лет».)
— Я полагаю, что ответ на мой вопрос — «нет»?
— Да.
— Да или нет?
— Да, то есть «нет», то есть она согласна с вами.
— Кто лечил вашу боль?
— Врач.
— Имя врача?
— Доктор Ратскис.
— Это тот же врач, который написал письмо о вашей боли в спине, чтобы вы могли получать SSI?
— Да.
— Когда вы пошли к доктору Ратскису насчет боли в руке, что он вам сказал, как он вас лечил?
— Он дал ей болеутоляющее средство.
— Помимо болеутоляющего средства? Сделал ли он для вас что-нибудь ещё? Направил вас к специалисту?
— Нет.
— Письмо, написанное доктором Ратскисом и свидетельствующее о невозможности держать что-либо в руке после падения, было написано по просьбе пациента?
— Я возражаю!
Адвокат, сидящий справа от истицы, поднимает руку и повторяет:
— Я возражаю! Я возражаю! Вы не имеете права задавать моему клиенту такой вопрос.
— Я перефразирую свой вопрос, — говорит женщина-судья.
Заседание продолжается уже более часа. Наконец у судьи заканчиваются вопросы, о чем она дает понять легким поклоном адвокату женщины. Адвокат, в свою очередь, кивает в сторону мужа истицы, который до этого момента молча сидел рядом с женой. Судья кивает мужу.
— Свидетель, говорите.
Муж начинает длинную речь по-русски. Мне неудобно его прерывать. Когда он делает паузу, я не решаюсь переводить то, что он сказал, потому что его слова явно смущают его жену. Она отворачивается и смотрит в окно с таким вниманием, что почему-то я тоже чувствую себя вынужденной смотреть в окно, узнать, что её так заинтересовало там. Но когда я смотрю в окно, то вижу только кирпичную стену противоположного здания. Я поворачиваюсь обратно к собравшимся в комнате и вижу, что все на меня выжидательно смотрят.
— Обязана ли я переводить всё, что говорил свидетель?
— Да, — говорит судья.
— Он говорит, что с тех пор, как его жена упала, у них ни разу не было половых отношений.
— Это все?
— Она не целует его, как раньше, и исчезает посреди ночи, и он просыпается один в супружеской постели и чувствует себя таким одиноким, что ему хочется плакать, и он ищет ее и плачет, и даже когда он ее находит, все равно плачет.
— Где он ее находит?
— Где вы её находите?
— Он говорит, что находит ее в гостиной в кресле, с русскоязычной газетой в руках. Он берет у нее газету и осторожно ведет ее обратно в постель. Но поскольку она не может спать, он тоже не может спать. Их жизнь кардинально изменилась с осени. От этого ему очень грустно.
Муж продолжает речь о том, как он не получает никакого секса от своей жены и как это усугубляет его страдания. Жена смотрит на мужа с неодобрением. Адвокат жены одобрительно кивает мужу. Мне понятно, что происходит. Речь идет об юридической поправке о «боли и страдании», которая, в случае победы, может обеспечить большую сумму для супружеской пары. Хотя жена опять повернулась лицом к окну, мне виден цвет её щек — красный. В середине речи мужа она быстро говорит: «Не выдумывай!.. Не неси чепуху!» Её слова так действуют на мужа, что он прерывает свою речь на полуслове и беспомощно смотрит то на жену, то на адвоката.
Я перевожу все, что он говорит. Как муж страдает от невнимания жены. Как после своего падения она физически от него отдалилась, и ее губы перестали прикасаться к его губам, и ее руки не касаются его тела, и как печальна их совместная жизнь в настоящее время в сексуальном смысле. Мне хочется, чтобы он уже закончил свою речь, потому что все это неловко, скучно и нечестно. Я знаю, что могу в определенной степени повлиять на исход дела. Я могу, например, перевести упрек истицы, ее слова: «Не выдумывай». Я не перевожу ее слова мужу из доброты, о которой они не догадываются; это мой подарок им обоим, ведь я знаю, что жена не собиралась выставлять мужа напоказ лжецом, это был просто эмоциональный всплеск женщины, воспитанной в Советском Союзе, стране ханжеского пуританизма, где женщины не говорили вслух о таких вещах, как секс, и где было стыдно рассказывать незнакомым людям об интимных подробностях своей личной жизни.
Мне нужно выбирать между моей жалостью к лгущей супружеской паре и правдой, и я быстро нахожу компромисс: я перевожу слова жены мужу, но говорю их очень быстро и тихо. Судья записывает каждый ответ, но мне кажется, что этот она не записала. Возможно, судебный стенографист записал сокращением, но я этого никогда не узнаю. Все устали и хотят уйти из зала заседаний. Судья объявляет о завершении слушания, и мы все встаем и пожимаем друг другу руки. Я иду в соседнюю комнату, чтобы получить от секретарши ключ от уборной. Иду по коридору и вижу истицу, Аллу Казакович, у двери в уборную. Она стоит и ждёт, чтобы кто-то ей открыл. «Нужен ключ», — говорю я и отпираю дверь.
Когда она выходит из кабинки, я стою перед зеркалом, и она становится справа от меня. У меня нет с собой расчёски или щетки для волос, поэтому я причесываюсь рукой, собственные пальцы мне заменяют гребенку. Женщина вынимает из сумки щетку для волос. Держит она её, как все держат подобную щетку; никаких проблем с кистью у неё нет. Всего пятнадцать минут назад, в конце слушания, я перевела ее слова: «Я больше ничего не могу делать, я не могу держать расчёску для волос или даже ручку. Я должна каждый раз просить соседку зайти и причесать меня». Интересно, стоит ли мне её похвалить за то, как она хорошо держит расчёску и расчесывает ею волосы? Нет, это было бы нехорошо с моей стороны. Меня переполняет ненужная жалость к глупой, лживой женщине. Я представляю, каково ей, этой женщине с крашеными рыжими волосами, перебивающейся с мужем на скудные восемьсот долларов в месяц в самом дорогом городе мира. Пусть она победит. Город богат и может потратить немного денег на поддержку бедной иммигрантской пары.
Я выхожу из уборной, так ничего и не сказав. Женщина, муж и адвокат входят со мной в лифт. Я понятия не имею, о чём они думают, стоя рядом со мной в чуть ли не осязаемой тишине, а сама я думаю уже не о них, а о враче, который написал такие замечательные справки для своей пациентки. Я могла бы сказать: «Отличный врач, этот доктор Ратскис, не правда ли?» — но я, конечно, это не говорю, и они выходят из лифта и из моей жизни, так и не узнав ни о моей жалости, ни о том, как хорошо я угадываю все их уловки, и с какой легкостью любой желающий может получить любые справки, связавшись с доктором Ратскисом или подобным ему врачом.