Роман в двух частях
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2019
Борис Телков — член Союза писателей России. Автор более тридцати книг. Лауреат нескольких всероссийских литературных премий. В настоящее время редактор журнала «МАКАР».
Часть первая
Путешествие блаженного фотографа
I. Красные братья
— Пристава!
— Не, хозяина!
— Пристава!
— Слышь, ты, очкарь, закрой хлебало!
— А ты, ослопан рудницкий, хоть раз его видел?
— Кого?!
— Хозяина!
— Ну, нет. А ты?!
— Его никто не видел! Может, ты за ним за границу покатишь? Приедешь в Париж и скажешь: «А где тут проживает мсье Демидов? Что-то давненько он в Темноводск не заезжал. Очень уж мне хочется его взорвать…»
Молодые люди, собравшиеся в заброшенном сарае на окраине Темноводска, уже сорвали глотки, решая, кто станет первой жертвой их только что организованной боевой группы «Красные братья». Желание проявить геройство было большим, а вот со злодеем возникли неожиданные сложности — один казался слишком мелок для настоящего возмездия, другой жил чересчур далеко от заводского поселка — не достать.
В споре не принимал участия только один человек — главарь. Впрочем, он тоже не молчал, а, сидя на верстаке, издавал ртом странные звуки и при этом отбивал пальцами ритм по колену. Могло даже показаться, его вовсе не интересует, о чем говорят подопечные, если бы не прищуренный взгляд из-под картуза, время от времени пронзавший то одного, то другого члена группы. Он словно раздумывал, стоит ли посвящать молокососов в свои планы.
Этот человек объявился в заводском поселке месяца два назад. Был он невысок ростом, но ловок и ладен, как гимнаст, черняв и белозуб. Пришел из неведомых краев, неся в котомке за плечом свое темное прошлое.
Незнакомец посетил все шинки близ рудника, где набравшиеся тяжелого зелья работяги откровенно чихвостили власть, начиная с местных управителей и заканчивая уже еле ворочающимся языком вялыми угрозами в адрес царя-батюшки. Залетный гость покрутился среди учащейся молодежи Темноводска. Он пару раз спел с горнозаводцами в хоре, где показал незаурядные способности, а также был приглашен на тайную сходку реалистов.
Всякий раз он представлялся разными именами, поэтому никто не знал, как его зовут на самом деле. Среди передовой молодежи его называли уважительным шепотом «товарищ Бах», возможно, потому, что его старый пиджак сзади оттопыривала рукоятка револьвера, или же по той причине, что он имел привычку в минуты раздумий мурлыкать под нос бравурные марши.
Говорил он на каком-то странном стремительном языке, мало понятном для молодых людей, но переспрашивать они не решались, боясь выглядеть в его глазах провинциальными дурнями. Им казалось, что в тех краях, откуда прибыл товарищ Бах, все общались на этом чудном языке. Впрочем, смысл сказанного каким-то непостижимым образом все равно доходил до ребят, возможно, потому, что главарь всегда говорил насмешливо-уверенным тоном.
Когда спор уже грозился перерасти в потасовку, товарищ Бах неожиданно резко свистнул. Все вздрогнули и обернулись на своего главаря.
— Я прошу пардону, мои чересчур боевые товарищи, шо помешал вам делать базар у меня на глазах, но очень любопытно, чем вы собрались убивать этих неуважаемых вами господ? — спросил он насмешливо и, отломив от стружки щепу, принялся покусывать ее ослепительно белыми зубами.
Возникла пауза. Боевики переглянулись меж собой. Забойщик Кирюха по кличке Шкворень с гордостью достал из-за голенища сапога самодельный, сробленный в механических мастерских нож и многозначительно повертел его перед собравшимися.
— Таки да, шикарное перо, — Бах уважительно покачал головой, оттопырив нижнюю губу. — Уверен, все остальные также крепко вооружены?
Долговязый студент Лева, он же Спиноза, сняв очки, взялся протирать стеклышки носовым платком. Свободный художник Клод, пожав плечами, достал из кармана брюк карандаш, показал его Баху и спрятал обратно.
— Головорезы! Мурашки по коже! — продолжал издеваться над своей командой руководитель. — Трепещите, угнетатели трудового народа!
До Кирюхи наконец-то дошло, что устрашающего вида нож в предстоящей борьбе так же неуместен, как и карандаш Клода, и он вернул его на место в сапог.
Всплеск страстей по поводу предстоящего теракта сменился унынием.
Бах оглядел свою группу и не смог сдержать кривой усмешки. Он соскочил с верстака, стряхнул сзади с брюк опилки. Расхаживая вдоль стены сарая и с хрустом давя черными ботинками кучерявую стружку, произнес короткую речь:
— Люди! Вы мне нравитесь аж два раза. Я имею вам сказать, вы тут в провинции живете вчерашним днем. Я радый за вас, вы прекрасно смотритесь, как рыба во льду. В столицах и без вас налузгали генералов и министров, как семечек. И шо? А совсем нишо! Если вы считаете, шо с убийством генерала станет легче жить рабочему, то отдохните от этой мысли!
— И что же нам делать? — спросил в недоумении студент. — Тогда зачем мы здесь собрались?
— Складно малюешь. Садись, хлопчик. Тебе — отлично.
Спиноза покраснел: он не понял, издевается над ним товарищ Бах или на самом деле похвалил.
А между тем главный продолжил:
— Для дела нужны не проводы на кладбище каких-то не очень хороших людей, а подъем на борьбу с ними всего народа. И шо очень важно — с оружием в руках! Уразумели, мои беспощадные «красные братья»?
Товарищ Бах замолчал, ожидая вопросов и возражений. Их не последовало. Подопечные имели слегка обескураженный вид. Это его удовлетворило.
— Ну, коли вам все ясно, перейдем к сути дела. Шо бы вооружить босяков, нужно иметь деньги. Много! Уверяю, вы таких бабок не видели, и у вас они не лежат дома под подушкой или в лопатнике. Такие деньги хранятся в бронированных сейфах, и лишь изредка их перевозят с места на место. Улавливаете, о чем я?
Будущие террористы оживились.
— Да, понятно, мы заберем эти деньги…
Бах движением руки остановил наметившийся было радостный галдеж.
— Опять должен вам сказать неприятность — ваши восторги крепко преждевременны. У нас нет бомбы. Да, да, друзья мои, нам нечем метнуть даже в собаку бутыря, не то шо в почтовый экипаж в окружении стражников.
Бах вновь выдержал паузу, с пристальным вниманием наблюдая смену настроения на лицах своих соратников.
— И что же нам теперь делать? — вновь растерянно спросил Лева.
Главный убедился, что на лицах остальных «красных братьев» застыл тот же вопрос, и только после этого четко произнес, отделяя одно слово от другого:
— Сделать бомбу самим.
— Как?! — почти хором выдохнули собравшиеся.
— Вы шо, никогда не делали бомбу?! — с самым наивным видом удивился Бах.
Будущие метатели тупо смотрели на него, уже ничего не понимая.
— Ну и видок у вас! Вам шо, в штаны глосика запустили? — товарищ Бах рассмеялся, запрокинув голову и даже клацнув сахарными зубами. — Ладно, не кидайтесь на дно своей печали! Оставьте это на потом. Мы тоже не тростью сделаны…
Повеселившись вволю, главный сказал уже самым серьезным тоном:
— Я сам слеплю бомбу, я знаю, шо и куда ложить. Есть кое-какой опыт. Нужно только достать необходимые химические реактивы. В аптеках желательно ничего не покупать — их хозяева предупреждены фараонами и вмиг вас сдадут.
— Вырвать ночью пару замков, и все дела! — пробасил из своего угла Кирюха. — Я хоть сегодня могу пойти…
— То, шо такой амбал справится с серьгами, я не сомневаюсь. Спрашивается вопрос, а может быть, он еще владеет латынью? Или, на минуточку, знает, где и на какой полке лежат нужные нам вещества? — быстро спросил его Бах.
Шкворень беспомощно развел огромными руками.
— Вот. Кроме того, не хотелось бы угодить в цынтовку в виде похитителя кислот и глицерина. Шпана нас не поймет. Гранд аптеки — это серьезно. Нами займутся уже не фараоны, а михлютки, ребята в голубых мундирах. На кой нам на голову этот гембель? Так шо бекицер кумекайте, где еще в вашем поселке более или менее незаметно можно поиметь химические вещества…
Угасший было спор, сменив тему, вновь разгорелся не на шутку:
— В заводской больнице!
— В земской!
— В гимназической лаборатории!
— В горнозаводском училище!
— В заводской лаборатории!
Было названо еще несколько мест, но все они имели какие-либо серьезные препятствия для грабителей: то сторож-молодец — георгиевский кавалер, то хитроумные запоры, то чересчур людное место.
Когда все заведения Темноводска, где позвякивала хотя бы одна химическая склянка, были самым тщательным образом рассмотрены боевиками, Клод вдруг воскликнул:
— Блаженный фотограф!
— Ша!.. Шо за штымп малохольный? — заинтересовался товарищ Бах. — Городской сумасшедший?
II. Бог искусства
Фотографа Абрикосова в Темноводске знали все — есть такие персонажи, которых никак не растворить в людской толпе. Они как камушек в воде.
Все у них не так, как у остальных.
Абрикосов был высок ростом, статен и, несмотря на молодой возраст, уже несколько дороден. Носил светлые кудри, не стриг их, позволял им развеваться на ветру, отчего, прогуливаясь с тростью по Александровской, привлекал к себе внимание толпы. Он был похож на какого-то греческого бога и имя носил соответствующее — Аполлинарий.
В личной жизни Аполлинарий Иванович тоже был еще тот чудак.
Окончив столичный университет, молодой человек некоторое время преподавал химию в местном горнозаводском училище. Неглупый от природы и мыслящий весьма оригинально, он, как говорится, снискал любовь учащихся и уважение преподавателей. Одним словом, у Абрикосова намечался прямой карьерный рост, тем более что его папенька занимал солидную должность при заводе и состоял в личной, чуть ли не дружеской переписке с хозяином, блиставшим то в Италии, то в северной столице.
Все шло хорошо до тех пор, пока восходящая звезда темноводской педагогики не устроила в химической лаборатории самый настоящий взрыв, разнесший половину комнаты и посадивший огромную шишку на лоб прилетевшим микроскопом господину инспектору, по чистой случайности заглянувшему в кабинет. Сам химик не пострадал вовсе: он вышел во двор глотнуть свежего воздуха в свои загаженные едкими испарениями легкие.
Старший Абрикосов так щедро заплатил за шишку инспектору, что тот пообещал наведываться в лабораторию почаще. Также папа не просто восстановил разрушенный кабинет, но закупил еще новую партию химической посуды. Инцидент, казалось, был замят, если б эхо взрыва неведомым образом не донеслось до чуткого уха господина пристава Павла Константиновича Землевича…
Так состоялась первая встреча Аполлинария Ивановича с полицией.
Пристав Абрикосову сразу же не понравился. Это ведомство и без того не вызывало у него уважения, а тут еще такой оригинал… Химик никак не мог настроиться на то, в каком тоне с ним разговаривать. Полицейский то шутил, то откровенно хамил, чем довел ранимого тезку греческого бога чуть ли не до истерики. И еще у Павла Константиновича была невыносимая манера во время разговора неожиданно придумывать рифмы к понравившимся словам. Это занятие порой так поглощало пристава, что он, казалось, забывал о допрашиваемом.
— Итак, господин Абрикосов… Абрикосов… перекос… поно… Пардон!
— Я бы попросил вас обойтись без оскорблений! — взвился молодой человек.
— Еще раз извините… Привычка такая дурацкая! И все же почему получилось так, что во время взрыва вас не оказалось в лаборатории? Все вокруг разнесло в клочья, а на вас ни царапинки, а? Значит, взрыв был неслучаен? Вы хотели взорвать училище? Господина директора?
Эти вопросы бедняга слышал уже десятый раз подряд.
— Какие вещества вы смешали?
— Не помню… Получилось случайно.
— М-да… Случайно… лучами… ключами…
Промучив два часа Абрикосова, Землевич отпустил его на волю, но тем не менее отправил депешу о случившемся в губернское управление.
Взрывом заинтересовались теперь уже «голубые мундиры»…
Дело в том, что громыхнуло в Темноводске не вовремя — страна сидела на пороховой бочке. То тут, то там происходили теракты, и всякий химик был под пристальным вниманием жандармерии.
Впрочем, и в этом случае Абрикосову можно было бы избежать осложнений, сказать, как и Землевичу, что бабахнуло по непонятной причине, плеснул, дескать, не того вещества в колбу, и как шарахнет!..
Но Аполлинарий Иванович выбрал свой путь. Господину следователю, который, в отличие от пристава, показался Абрикосову человеком разумным, он с гордостью заявил, что давно работает над изобретением нового вида бездымного пороха и хочет прославить Россию, как Альфред Нобель Швецию.
Патриотический порыв Абрикосова не был по достоинству оценен жандармами. Его отстранили не просто от лаборатории, но и от общения с учащимися.
Оказавшись без работы, Аполлинарий Иванович не успокоился. Какое-то время он продолжал эксперименты в домашней лаборатории, но деньги на реактивы закончились раньше, чем Абрикосов сделал великое открытие.
Всегда щедрый папа категорически отказался поддерживать сыновьи опыты. Он боялся за жизнь сына.
Необходимо было найти себе работу. В Темноводске химиком никто его не брал, даже помощником аптекаря, а других знаний и умений у Аполлинария Ивановича не было.
Однажды, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей о своем будущем, он решил съездить по железке в уездный Екатериноград, погулять по улицам, сходить в театр. Переночевав у родственников, утром вернуться в Темноводск.
На спектакль Абрикосов так и не попал, хотя в кармане уже лежал билет на «Горе от ума»…
Молодой человек бродил неподалеку от театра по Вознесенскому проспекту, когда увидел вытянувшуюся над одним из магазинов вывеску «Фотография и склад фотографических принадлежностей Метенкова». До начала представления оставался еще добрый час, поэтому Абрикосов любопытства ради подошел к витрине.
Аполлинарий Иванович еще не знал, что с этого момента его жизнь покатит в совсем другом направлении…
То, что он увидел на витрине, поразило его. Это были фотографические снимки природы, городов, групп людей и портреты. Абрикосов умом понимал, что перед ним то, что он может увидеть в натуральном виде, но прошедшие через объектив камеры и талант мастера все эти изображения обрели совсем другой смысл, стали более одухотворенными и даже бессмертными.
Тут же, возле витрины, Аполлинария Ивановича озарило — вот оно, его настоящее дело, которому он хочет посвятить всю свою жизнь! Светопись — это и в ногу со временем, и связано с любимой химией.
Все оставшееся время до отправления вечернего поезда Абрикосов провел в магазине. Обнюхал и перегладил все фотографические аппараты, выставленные для продажи. Волшебными словами казались названия фирм «Кодак», «Герц», «Цейс»… Он заказал себе большой павильонный аппарат с полным набором необходимых принадлежностей и книгу «Практический курс фотографии для самообучения».
Уже перед уходом ему посчастливилось увидеть мэтра — крупный, элегантно одетый господин в очочках, с пышной кудрявой шевелюрой. В чем-то он был похож на него, Абрикосова, и в этом химик-неудачник увидел добрый знак.
Папа с маман облегченно вздохнули. Ну, слава Богу, сынуля за ум взялся! На радостях папа купил ему двухэтажный пятистенный дом на бойком месте неподалеку от завода, помог в перестройке части крыши под стекло — под ним Аполлинарий Иванович устроил себе салон и лабораторию. А как без нее?
Абрикосов быстро освоил технику, научился покрывать стекла светочувствительным слоем, наклеивать отпечатки на картонные бланки, и… вскоре к его дому потянулись в одиночку и семьями нарядно одетые темноводцы. Работы было столько, что о бездымном порохе пришлось забыть. Сначала на месяц, на полгода, а потом и навсегда. Фотография оказалась настолько увлекательным и прибыльным делом, что Аполлинарий Иванович зажил с некоторым шиком и теперь уже не нуждался в папиных вспомоществованиях. И вовремя: через два года весной родители Абрикосова, переезжая в санях через поселковый пруд, угодили в полынью…
Аполлинарий Иванович с сестрой Полиной остались сиротами.
III. Вещий сон
После сытного обеда Аполлинарий Иванович, уютно подложив под щеку пухлую ладонь, глазел в окно. Расплавленное до белизны солнце светило в самые глаза, пекло лоб и щеки. Абрикосова разморило, и он слегка задремал на бамбуковом стуле, раскинув ноги ножницами. И пригрезился ему странный сон… Вернее, не так — странным и даже вещим он показался ему позже, когда фотограф, содрогнувшись от ужаса, проснулся и оглядел свой небольшой кабинетик.
А привиделось ему следующее… Будто бы лежит он на продавленном диване в какой-то темной комнате и смотрит в потолок. А там — щели, узенькие, едва заметные, но длинные, от одной стены до другой. И сквозь них пробивается свет, слышны какие-то голоса, топот ног, женский смех… Аполлинарию Ивановичу это показалось удивительным. Где же крыша? Вдруг дождь? Встревожившись, он оглядел стены и обнаружил то же самое — доски и щели. Но еще более Абрикосов испугался, когда понял, что комната по форме напоминает гроб… «Нет! Нет! Этого не может быть…» — вскричал он во сне, вскочил с дивана и… слегка успокоился: в комнате кроме дивана громоздился на треноге его фотографический аппарат, у стены красовались блеклые фоны… «Фу! Слава богу, я не умер… — слегка успокоился фотограф. — Для гроба как-то слишком того-с… комфортно…» Он уже начал прикидывать, что с ним произошло и как его угораздило попасть в эту нелепую комнату, как вдруг Аполлинарий Иванович заметил, что в помещении нет ни окон, ни дверей. «Как ко мне приходят люди, а?.. И кого же я тут снимаю?» — пролепетал бедный фотограф. И тут, словно услышав вопрос Абрикосова, изо всех темных углов комнаты полезли рожи одна отвратительней другой. «Меня сними! Меня! Меня! На вечную па-а-амять!!!» — пищали они на все лады и тянулись к Аполлинарию Ивановичу. «А-а-а!!!» — закричал Абрикосов от страха и омерзения. И проснулся…
Сердце так колотилось, что, кажется, стоял звон в ушах. Фотограф не сразу понял, что звонят в дверь.
— Куда же эта Маланья запропастилась! — с досадой вспомнил он про свою единственную прислугу, которая в его небольшом хозяйстве была всем — и кухаркой, и горничной, и экономкой. Увы, ее не оказалось дома! Аполлинарий Иванович отправил женщину в лавку за газированной водой, поэтому, ругнувшись вполголоса — Абрикосов боялся грозной Маланьи, — сам затопал по хлипкой лестнице вниз, в прихожую.
Звонок терзала сестра Полина.
— Вот! — пригрозила она брату пальцем вместо приветствия. — По полчаса дверь не открываешь… Я уж думала, околел.
— Мне тоже так показалось… — пробормотал Аполлинарий Иванович, вспомнив недавний сон. — Такой кошмар приснился!
— Апа, не ешь много кулебяк, а то превратишься в чудовище! Тебе уже пора садиться на французскую диету.
— Сама сядь! Если поместишься… — огрызнулся братец.
— Что?! Что?! — закудахтала сестрица. — Да я пташка по сравнению с тобой!
— Ага. Страус. Пингвин королевский.
— А ты… бегемот!!! Жениться поедешь в Африку!
— Куда угодно! Только не на наших курицах…
Женитьба брата была навязчивой идеей Полины.
Они были погодки и даже имена носили похожие. После смерти родителей сестра взяла жесткую опеку над братом — она была на год его старше, — которого считала совершенно неприспособленным к жизни, вроде чудака или даже умственно отсталого. Полина была убеждена, что Аполлинарий без нее пропадет. Возможно, таким образом старая дева воплощала в жизнь свои материнские и супружеские инстинкты.
Полина приходила к братцу в гости, и встреча родственников каждый раз заканчивалась тем, что хозяин, размахивая руками, будто за ним гнались пчелы, выбегал из дома прочь. Иногда он даже вскакивал на велосипед и летел куда глаза глядят. По бешеному собачьему лаю можно было определить, по какой улице крутит педали Аполлинарий Иванович. Обычно он выезжал за поселок и там, обессиленный, с искусанными ногами, падал набок вместе с велосипедом в траву, как подстреленная лошадь с всадником.
Темноводцы уже привыкли видеть мчащегося по улице с развевающимися белокурыми кудрями богатыря и дали этому явлению свое название — «сестринский приход».
Зимой фотограф запирался от Полины в бане. На случай, если сестра решит брать его осадой, Абрикосов хранил в предбаннике охапку дров и бутылку настойки в кармане старого тулупа.
Обычно их беседа начиналась невинно. Попивая чай с засахаренным прошлогодним вареньем, поглощая горячие булочки с изюмом, они чинно обсуждали за самоваром погоду, урожай, подскочившие цены на рынке.
Аполлинарий Иванович, кротко улыбаясь, отвечал на вопросы вдумчиво и осторожно, как дипломат на переговорах. Ему хотелось вовремя почувствовать подвох в вопросе и избежать ссоры. И ни разу ему это не удалось…
Полина умела наносить удар молниеносно и в самое больное место.
Вот, например, сегодня она, казалось бы, между прочим поинтересовалась:
— А что, Апа, кто к тебе больше приходит сниматься на карточку — мужчины или женщины?
Опытный Абрикосов тут же напрягся, задумался, что бы это значило. Если сказать, что большинство посетителей его салона — женщины (это соответствовало истине), сестрица вдруг да скажет: «Вот! Они приходят к тебе сами, а ты, мехряк белобрысый, ничего не делаешь!» Поэтому Аполлинарий Иванович едва заметно улыбнулся, довольный своей сообразительностью, и сказал:
— Конечно же, Полечка, мужчины.
И даже, как мог, печально вздохнул. Дескать, сам страдаю без женщин.
Но хитрость не удалась.
— Я другого не ожидала, — как всегда, сделала неожиданный вывод сестра. — Какая уважающая себя женщина пойдет к такому фотографу? Ты посмотри, на кого похож, а?! Что за ночная сорочка на тебе?!
Всё. Дипломаты, беспомощно разведя руками, разъехались по своим империям и королевствам, наступило время беспощадных сражений…
— Это — блуза. Я — художник! — взъяренный Абрикосов с вызовом ткнул себя пальцем в грудь и с пафосом, как в античной пиесе, произнес: — Аполлон — бог искусства!
— Кровопивец ты, а не художник! Знаешь что, Апа…
***
Через час душевно раненный Абрикосов уже лежал в поле на окраине заводского поселка.
Он отполз от валявшегося велосипеда в сторону и опрокинулся на спину.
Тут, под голубым безоблачным небом, среди бабочек, жуков и пчел, ему всегда было хорошо…
Он старался не думать о сестре, о ее посягательствах на его свободу. Ему хотелось вообще освободить голову от всяких мыслей, лежать безмятежным и пустым, как соломинка, но нечто тревожное и пока еще неосознанное упорно пропихивалось в его сознание. Некоторое время Аполлинарий Иванович старался этого не замечать, настроить себя на высокий лад, пока окончательно не понял, что беспокойство уже поселилось в нем, и теперь только нужно найти его истоки. Удивительно, что душевное смятение никак не было связано с его сестрой. При всей своей неугомонной энергии Полина по большому счету ни разу всерьез не зацепила брата за живое. На следующий день после очередного, известного на весь Темноводск скандала Абрикосов уже не обижался на сестру. Он понимал, что на кого-то она должна выплескивать свои невостребованные чувства. А почему бы не на него, единственного близкого родственника?
Нынешняя тревога уже всерьез разбередила его душу, когда он наконец-то понял, откуда она. Дневной сон! Комната, похожая на гроб. И он в ней. Да, да! Это его теперешняя жизнь.
Дело в том, что фотографические деньги, неиссякаемым и довольно бойким ручейком стекавшиеся в его карман, настолько усыпили в нем все возвышенное, что он начисто забыл о том первом впечатлении об искусстве светописи, которое сразило его у витрин дома Метенкова. Если в первый год своей деятельности он еще ездил для вдохновения в Екатериноград, то после как-то обленился, оброс жирком не только физически, но и душевно.
Его не расшевелило даже то, что в Темноводске в последние годы появилось еще три фотографических салона, и они заметно подсушили его финансовый ручеек.
Нет! — новые фотографы не были мастеровитей, чем Абрикосов, но, в отличие от Аполлинария Ивановича, они стремились угодить своим клиентам, поэтому старались запечатлеть их такими, какими они хотели бы себя видеть. Для этих целей в их салонах имелась на выбор павильонная мебель из папье-маше — мостики для влюбленных, развалины замков для людей с самомнением, каменные стены со скамейкой для семейных пар…
На фоне этой бутафории жители Темноводска выглядели испуганно-счастливыми и нелепыми. Абрикосов громоподобно хохотал, когда ему попадался в руки снимок ухаря-старателя в косо сидящем котелке среди увитых плющом римских колонн или на фоне альпийских гор с пасущимися овечками.
Сам Аполлинарий Иванович подобные снимки презирал, называл пошлыми, поэтому своих клиентов снимал сидящими на обычных венских стульях или креслах, положив руки на высокий столик. В глубине души Абрикосов считал себя художником, а истинному мастеру претит заниматься украшательством…
Камнем, заброшенным в гнилое болото, оказалась его поездка в столицу, где он побывал на одной из выставок Русского фотографического общества. То, что он увидел на выставке, поразило Аполлинария Ивановича и указало на его истинное место в фотоискусстве. Он — жалкий копиист человеческих физиономий, не более. Торговец мясом.
Как узнал Абрикосов, членство в этом обществе давало право на свободное фотографирование по всей России, разумеется, кроме местностей, имеющих военное значение. Благодаря послаблению, истинные художники, защищенные именным билетом, давно уже покинули свои душные салоны, набитые бумажной бутафорией. Они путешествовали по городам и весям со своими камерами, отображали реальную жизнь во всей красе и неприкрытом ужасе, а не создавали парадно-лживые портреты напыщенных обывателей, желавших за свои кровные деньги выглядеть достойно в глазах потомков.
Из столицы Абрикосов вернулся сам не свой.
Полина, увидев его сверкающие безумством глаза, радостно обомлела. Бедняга подумала, что ее братец влюбился.
— Все!!! Довольно! — закричал он прямо с порога, запустив трость, как копье, в угол прихожей. — К черту этот салон! К дьяволу эти похабные рожи! Ухожу… В поля, в лес, на войну! Куда угодно… Там жизнь, там настоящие страсти!
— Так, Апа, слава богу, войны пока нет… — пролепетала перепуганная сестра.
— Неважно! — Аполлинарий Иванович бегал по дому так, что звенела посуда во всех шкафах. — Все! Уезжаю в поля, в народ… Только сойдет снег, и поминай меня, как звали! Прощай, сестра моя!
— Апочка, что с тобой сделали, родненький?.. — всхлипнула ничего не понимающая Полина.
С маху заглотив три рюмки коньяка, Абрикосов смог наконец-то более-менее вразумительно поделиться с сестрой своими планами на будущее.
Полина тоже к тому времени оклемалась от шока и желание брата отправиться в путешествие по окрестностям Темноводска с фотографическим аппаратом встретила в штыки.
— Ишь что удумал! Полыхай себе тихонечко в салоне, а не ищи приключений на одно место…
— Молчи, Полина! Ты меня не остановишь… Наконец-то я вижу смысл своей непутевой жизни!
— Э-э, да ты совсем блаженный! Сначала училище чуть не взорвал, а теперь…
Как только сестра, недовольно бубня, покинула дом, Аполлинарий Иванович кинулся писать прошение губернатору. Там, в Москве, знающие люди объяснили, что ему, жителю провинциального Темноводска, для свободного фотографирования необходимо особое разрешение этого высокого чиновника.
Абрикосов бойко клацнул пером в пасть бронзового медведя, отлитого под чернильницу, на несколько секунд задумался, а затем стал цеплять буковку за буковкой по листу бумаги.
«Его высокопревосходительству господину Пермскому губернатору от темноводского мещанина, фотографа Аполлинария Ивановича Абрикосова
Прошение
Почтительно прошу Ваше высокопревосходительство разрешить мне выдачу свидетельства на право производства всякого рода фотографических работ вне дома, как-то: на улицах, квартирах и в местах ближайших окрестностей Темноводска.
Жительство имею: Арзамасская улица, дом 12».
Отнеся письмо на почту, фотограф стал с нетерпением ждать ответа.
За это время он не бездействовал, а готовился к путешествию. Купил большую разборную палатку и заказал столяру тележку особой конструкции, куда кроме провианта должно было поместиться все его фотографическое добро — сама камера, банки с химикатами, ящик стекла и прочая мелочь.
Лошадь для телеги не предусматривалась. Аполлинарий Иванович решил сам впрячься в нее, так как хотел путешествовать инкогнито, не зависеть ни от кого, не обременять себя ничем и иметь возможность проникать туда, куда с лошадью не проедешь.
К весне тележка была готова, и Абрикосов провел ее испытания у себя во дворе. Ранним утром, чтобы никто не видел, он покатал свой груз по кругу по раскисшей земле в течение получаса. Несмотря на то, что Аполлинарий Иванович взмок и невольно проникся состраданием к лошадям, результатом он остался доволен.
Удручало другое. Губернатор безмолвствовал, а время шло. Наступило лето. Как-то незаметно терялся боевой дух и творческий запал. Абрикосов вновь впадал в привычные для него лень, благодушие и обжорство. Он начинал думать, что, может быть, не так уж и плохо снимать на карточки напыщенных торговых мужей с неизменными золотыми цепочками от часов на широком брюхе и в сапогах-гармошках, горных инженеров в темно-синих мундирах со скрещенными молоточками на золотых пуговицах, строгих подсушенных учительниц, востроглазых гимназисток с косами и кружевными воротничками.
Тележка уже два месяца стояла в углу двора, ее колеса оплела трава, а курицы иногда несли в ней яйца. Аполлинарий Иванович почти убедил себя, что быть безвестным поселковым фотографом — его судьба, как вдруг — сегодняшний сон с комнатой, похожей на гроб!
— Это — знак! Сейчас или никогда! — пылко вскричал Абрикосов.
IV. Душитель свободы
Жандармский ротмистр угрюмо оглядел лица своих подчиненных. Все они, как на подбор, были широки и румяны, будто расписные подносы. Когда офицер пребывал в хорошем настроении, ему даже нравились эти лубочные незатейливые рожи, но в последнее время он видел вокруг себя лишь подвох и измену.
«Всем хорошо живется… Кроме меня. Жируют, жизнью наслаждаются… Вот этот, небось, после горячего борща любит хватить рюмку водки, а усатый коротышка, наверно, считает себя неотразимым для баб…» Кугель почувствовал, как его гложет, скребет под ложечкой не то зависть, не то обида.
Николай Генрихович, поморщившись, осторожно потер ладонью грудь под бирюзовым кителем: «Какой же я стал худой!.. Не хватало еще язву из-за этой вертихвостки схлопотать…»
Кугель достал из бокового кармана портсигар «в полоску», нажал ногтем рубиновую кнопку и грустно ухмыльнулся — папирос не было. Все к одному! Он защелкнул портсигар и начал бесцветным, противным ему самому голосом:
— Смирна-а! Слушать внимательно… Я хочу ознакомить вас с содержанием одного важного документа. Вы знаете, что край, в котором мы имеем честь служить государю, можно сказать, напичкан заводами, производящими оружие. Они служат лакомой приманкой для врагов нашей империи. Шпионские следы уже обнаружены нашей разведкой. Кроме того, сюда из центра потянулись остатки разгромленных и разоблаченных террористических групп. Куда и в кого они будут метать здесь бомбы, пока не ясно. Поэтому, господа, наше руководство настоятельно рекомендует нам усилить бдительность и докладывать обо всех неизвестных людях, появившихся в округе, и особенно — о проявляющих интерес к заводам, его начальству, а также к предстоящему визиту высочайших особ. Также провести беседу со всеми аптекарями по поводу покупки у них известных химикатов. У террористов связь с Центром потеряна, поэтому не исключено, что бомбу они попытаются сделать сами…
Кугель еще с четверть часа инструктировал своих подчиненных, потом, распустив всех, попросил остаться вахмистра.
— Ну, что, Афиногеныч, как дела? Сознается этот козлище или нет?
— Никак нет, ваше благородие! Плачет, Христом богом клянется, говорит, не знаю, где Настасья Егоровна… — вахмистр сам, неизвестно зачем, перекрестился.
— Т-ты это что… за него ручаешься? — удивился Николай Генрихович.
— Никак нет, ваше благородие! Если бы он, извините, такое с моей женкой сделал, я б его давно отмаздырил, — вахмистр для убедительности показал тяжелый костлявый кулак, как коровий мосол, — а вы добрый, терпите…
— Я не терплю, вахмистр, — сухо ответил Кугель. — Набить морду — это для меня слишком мало… Все, иди!
Афиногеныч ушел. Ротмистр почувствовал новый прилив раздражения и досады: «Ишь ты, всякий мужлан будет мне советовать, что делать! Ну, спасибо тебе, Настенька! Опозорила ты меня перед подчиненными и начальством. Теперь мне, пожалуй, не видать повышения… Ну, ладно бы изменила мне с каким-нибудь генералом, полковником, наконец, а то с самым что ни на есть вшивым теноришкой, козлом блеющим!.. Штафирка, шпак, тьфу, гадость!»
История случилась предурацкая и что ни на есть самая банальная. Жена ротмистра сбежала со столичным тенором, приехавшим на Урал с гастролями. Нельзя сказать, что Кугель совсем не чувствовал неладное, происходящее в своем доме. Последний год Настя была постоянно недовольна своим мужем. Ей не нравилось, что он долго задерживается на службе, как она выражалась, «в своих казематах». Когда же Николай Генрихович был дома, он раздражал ее еще больше, и тогда она устраивала ему самые настоящие допросы. Иногда даже с пристрастием.
Кстати говоря, кое-какие инквизиторские приемы своей жены Кугель потом использовал у себя при работе с подозреваемыми. Действовало безотказно, возможно, еще и потому, что Николай Генрихович сам бывал в роли жертвы, а кроме того, он отыгрывался на несчастном за свое унижение.
Скандал чаще всего начинался с одного и того же вопроса.
— Николя, скажи, ты меня вообще любишь? Тебе хоть немножечко меня жаль? Хоть чуть-чуть, а? — неожиданно спрашивала Настя, когда муж, одетый в полосатую пижаму, откинув край одеяла, уже намеревался нырнуть в пуховую глубину кровати и забыться до утра. Позади был день, проведенный под моросящим дождем. Задница задубела и все еще сохраняла форму седла…
Кугель не любил подобных вопросов, а больше всего его пугали словечки вроде «вообще», «немножечко», «чуть-чуть»…
— Конечно, моя лапушка… — покорно отвечал он, плюхался в постель, где напряженно, как зверек, застывал в ожидании дальнейшего развития событий. Расслабляться было нельзя…
— А почему я не чувствую твоей любви? — с тем же садистским равнодушием продолжала наседать Настя.
Николай Генрихович, как мог, изображал на лице похоть, тянулся к жене губами, сжатыми в бледно-розовую гузку, и запускал под одеяло руки, пытаясь добраться до гладкой женской мякоти.
— Фи, Николя, да от тебя пахнет! — вдруг резко отпихивала его от себя супруга.
Смущенный муж начинал лихорадочно шмыгать носом вокруг себя, якобы пытаясь найти источник зловония.
— Ты что, опять пил?! — Настя разворачивалась к нему всем роскошным телом. Дубовая кровать начинала зловеще скрипеть. Среди кружев и пуховых волн сухощавый ротмистр чувствовал себя утлым суденышком рядом с дредноутом. — Пил?!
Кугель вздрагивал, хотел категорически отказаться от навешенного обвинения, как вдруг вспоминал: да, было дело. В обед он заезжал по делу к управляющему одного из многочисленных заводиков, где и был угощен гавайским ромом. Черт бы побрал этого хлебосола!
— Всего три рюмочки, дорогая…
— Целых три рюмки, если не стакана, Николя, — Настасья Егоровна даже разрумянилась от праведного гнева.
— Не-не, рюмки! — пробовал успокоить ее Кугель.
На самом деле было выпито пять рюмок, но ведь это было еще днем да под дичь. Кто скажет, как она учуяла?!
Ротмистр поднимался с кровати и, захватив из шкафа плед, брел спать в кресло. Он выглядел несчастным и обиженным, а на самом деле радовался, что так легко отделался. В кресле было, конечно, не так удобно, как в кровати, зато безопасно.
Но чаще всего радость его была преждевременной…
— А хорошо ты, Николя, устроился… — прилетал снаряд с кровати.
— Да не очень… Это все-таки кресло, — пытался увильнуть от попадания Кугель.
— А я вовсе не про то, где ты спишь, мой милый. Я про то, как ты устроился в жизни.
«Вот оно, началось!» — ротмистр с головой уходил под плед. Задраивал люки.
Настя усаживалась на край кровати, брала со столика черепаховый гребень и начинала расчесывать свои длинные черные волосы. С каждым движением гребня волосы распушались, и супруга Кугеля исчезала под этим черным покрывалом.
«Ведьма…» — думал Николай Генрихович, наблюдая сквозь щелочку между пледом и ручкой кресла эту картину.
Далее Настасья Егоровна в течение получаса рассказывала своему супругу, какой он тиран, наглец и вообще неблагодарный свинтус.
Настя говорила, а Кугель, спрятавшись под пледом, вставлял в ее обличительный монолог свои язвительные, но беззвучные реплики.
— Ты меня, молодую, красивую и неопытную девушку…
«Ха! Неопытную… А у кого был выкидыш от учителя гимназии? И тут я подвернулся. Дур-рак! Спас тебя от позора. Папаша денег на покупку дома обещал, до сих пор шлет!»
— …лишил прекрасного общества…
«Ну-ну!.. Одни кобели…»
— …где у меня было большое будущее, за мной ухаживал врач Клюкин, хозяин мануфактуры Епифанов, богатейший человек, между прочим…
«Клюев — пьяница и развратник, а купчина — похотливый старец. Женихи!»
— Меня приглашали жить в столицах, уехать за границу, а я осталась с тобой в этом дремучем Темноводске, где даже платья приличного сшить не могут!
«А зачем тебе их шить? Ты их из Парижа выписываешь! Полный шкаф тряпья… А эти черные, как у танцовщицы, чулки?! Пошлость какая…»
— И зачем мне платья, к чему наряды в этой дыре? — восклицала Настя, словно услышав замечания мужа. — Куда я в них? В заводском театре играют одни доморощенные актеришки, в клубе вечно все перепьются. Где поэзия, музыка, я тебя спрашиваю, Николя? Молчишь? А знаешь, почему? Да потому, что они тебе не нужны! Все возвышенное чуждо тебе. Ты целый день возишься с разным отрепьем и уже сам стал похож на них. Вот скажи, когда ты последний раз прочел книгу? Кто сейчас самый модный писатель в России?
Бывало, что ротмистр так и засыпал, придавленный грузом обвинений, как медведь снегом в берлоге…
Последнее время обвинения в адрес ротмистра претерпели некоторые изменения. Они обрели некий политический оттенок. Это бывало и ранее, когда Настя называла его тупым солдафоном и держимордой, но теперь они звучали подозрительно злободневно, даже преступно грамотно. Когда впервые жена назвала его «душителем свободы и палачом», он решил, что это касается их семейных отношений. Далее последовали «голубой мундир» и «царская ищейка». Это уже вызвало удивление. Следовало бы задать Насте несколько вопросов, но ему в ту пору было не до этого: в заводском поселке, куда он был направлен на неопределенный срок для наведения порядка после волнений рабочих, по агентурным данным, объявился один из главарей южной террористической организации, сумевший скрыться после ее разгрома.
Начальство пообещало ему за поимку злодея очередное звание, поэтому Кугель, засидевшийся в ротмистрах, потерял сон: он рыл каменистую уральскую землю носом, поднял, встряхнул от спячки всех агентов, филеров и измотал не только своих жандармов, но и полицию.
Надо сказать, что Николай Генрихович был ревностный служака и боевой офицер. Тряпкой и подкаблучником по непонятной для него причине он становился дома. Кугель не то чтобы боялся своей жены, а как-то избегал с ней спорить и вообще раздражать ее. Он знал, что даже самый простой вопрос Настя способна запутать до неузнаваемости. В споре она предпочитает нападение, даже когда рыдает. Мгновенно переходит от логических рассуждений к эмоциональным выплескам. Просит прощения и тут же, на руинах прежнего скандала, раздувает новый. В словесных баталиях она была Наполеоном.
Так служба стала для Кугеля любовницей. Он убегал из дома с оборванным поводком на шее. О жене он старался не думать. Ротмистр давно уже понял, что ошибся в выборе — ему бы кого-нибудь попроще, подомашней, женщину, пахнущую борщом и спокойствием. Развестись он даже не мечтал — грозное начальство к подобному вольнодумству относилось так: сегодня ты ушел от жены, завтра предашь государя.
А вот с месяц назад Настю словно подменили: она перестала донимать Николая Генриховича. Поверить в то, что его супруга образумилась, подозрительный Кугель не мог. Выяснить, в чем дело, или устроить небольшую слежку не было времени. Губернское жандармское управление чуть ли не ежедневно телеграфировало ему и требовало доклада о мероприятиях по поимке террориста.
Поразительно, но Настасья Егоровна даже не заметила, когда однажды ее муж вернулся домой изрядно навеселе, а утром объявила ему, что отправляется навестить мамочку с папочкой. От его помощи она отказалась, заявив, что едет на поезде с подругой.
Ротмистр, как мог, изобразил на лице вселенскую печаль…
В тот же вечер они с местным приставом Землевичем выпили за свободу, потом поехали в привокзальный ресторанчик, где какой-то черт дернул Николая Генриховича пойти на перрон и посмотреть расписание движения поездов. Оказывается, в тот день поезда вообще не ходили в сторону города, где проживала теща.
Кугелю потребовались сутки, чтобы узнать все о тайной жизни жены — он на самом деле был неплохой ищейкой. На следующий день в его кабинете сидел на арестантском табурете связанный тенор с подбитым глазом. В гостиничном номере, в котором обитал этот поющий донжуан, ротмистр нашел Настин цветастый шелковый зонтик и обрывок завязки нижней юбки. Возможно, последняя не принадлежала изменщице — из-за ежедневных скандалов Николай Генрихович редко бывал допущен до ее тела и уже успел подзабыть хитросплетения и прочие соблазнительные подробности женского белья супруги.
Побитый тенор плакал фальцетом и божился, что не знает, где сейчас находится Настя. Он проклинал Темноводск со всеми его дремучими обитателями и сумасшедшими женщинами, которые сами не знают, что хотят. Любовник клялся, что, если ротмистр отпустит его на свободу, он немедленно покинет поселок и никогда в жизни здесь не появится.
— Понимаете… ничего не было! — завывал тенор, извиваясь и норовя свалиться с табурета. — Она пришла с вещами и сказала, что будет жить со мной. Как вам это нравится?! А что скажет моя жена? Я говорю, сударыня, так дело не пойдет…
Обманутая в своих ожиданиях Настя залепила тенору в глаз рукояткой зонтика, сделанной из слоновой кости, и убежала из комнаты…
Неизвестно почему, но Кугель, хоть и врезал бамбуковым стеком по другому глазу тенора, все же готов был поверить ему и даже где-то посочувствовал как товарищу по несчастью. Но Настю все равно надо было найти и вернуть в семью, иначе по заводскому поселку поползут слухи. Дескать, был человек и нету… Непорядок.
Ротмистр даже не знал, кого он хочет найти быстрее: террориста или жену-беглянку.
V. На рассвете
— Пока я говорил, никто не затыкал себе уши пальцем? Я спрашиваю только за уши, другие ваши откровенности мне без интереса, — тяжелым, как мокрый песок, шепотом спросил товарищ Бах.
Лица «красных братьев», выхваченные из темноты слабым утренним светом сквозь щели сарая, казались слепленными из теста. Террористы сидели на бревне тесно, как пельмени, прижавшись друг к другу не то от утренней прохлады, не то от страха.
«Ишь шайка-лейка! — подумал главарь, хмуро оглядывая свою команду. — Дрожит, небось, требуха-то! Как-никак первый скачок…»
— А что делать, если фотограф вдруг проснется и выйдет на шум? — осторожно, будто из-за угла, поинтересовался студент.
— Да-да! — поддержал его Клод, как всегда, вертя в руках карандаш. — Выйдет, а в руках у него ружье…
«Барчуки! — усмехнулся про себя Бах. — А еще бомбу метать хочут…»
— Шо делать? — кинул он еще одну горсть шелестящего словесного песка. — Надо выйти ему навстречу, сказать «здрасьте!» и дождаться, когда он шмальнет по вашему здоровью.
— Ну че тут балякать-то?! Да я его завсяко просто уложу вот этим! — и Кирюха продемонстрировал свой кулак размером чуть меньшим, чем его голова. — Жогну, и все…
— Постой, а его-то за что? Он ведь не хозяин завода и даже не полицейский? — возмутился студент. — Мы же не разбойники, а правосудие… Сами говорили.
Кирюха, презрительно сплюнув под ноги, хотел сказать что-то обидное белоручке, но товарищ Бах тихо хлопнул в ладоши. Хлопок прозвучал как далекий выстрел.
— Цыц вам! Скоро всем будет светло. Слушайте сюда! Заходим в дом по тихой, забираем в мешки все склянки. Тебе, Спиноза, — настрой свои окуляры на банки с кислотами. Сочти за счастье, если найдешь глицерин. Его бери в первую очередь! Остальные — стережат. Разрешаю взять на карман из дома хрусты, клевые бока, обручи и другие ценные вещи. Бебихи и прочее барахло не брать! Чтобы все было похоже на гранд…
— Вот это дело! — обрадовался Кирюха.
— Весь клей отдаете мне, — слегка повысил голос Бах. — Кто на минутку думает поживиться, предупреждаю — святой террор не терпит мародеров. Все идет на дело революции! Я буду беспощаден, как янычар, если увижу, что бабки или какие-либо цацки вдруг выпали из ваших дырявых карманов. Шпалер всегда со мной!
Главарь, пощупав рукой спрятанный под пиджаком револьвер, двинулся к выходу.
— Ну, все! Пошли…
Забойщик заметно погрустнел.
— Постойте! — вскричал студент. — Вы так и не ответили, что делать, если мы наткнемся на хозяина?
Все замерли.
Бах медленно развернулся.
— Разве я тихо сказал? Теперь слушай, как в последний раз, и не делай мне удивленное лицо. Оставим в покое нудности — несчастного фотографа придется сложить. Будем считать, шо ему не повезло. Не фарт, знаете ли… Не хочешь же ты, шобы тебя фараоны сцыкали, а?
— Но ведь он ни в чем не виноват?! — не унимался Лева.
— Не в том базар. Чистой революции не бывает.
Довод прозвучал солидно и убедительно. Он словно накрыл всех сомневающихся единой мраморной плитой…
***
Аполлинарий Иванович подналег на тележку…
Он никогда не думал, что знакомая с детства улица имеет такой уклон. Кроме того, на ней оказалось гораздо больше ям и торчащих булыжников, чем было всегда. При каждом толчке стекло в тележке позвякивало. Этот звон Абрикосов никак не мог назвать мелодичным, а скорее предательским — не для того он встал затемно, чтоб об его отъезде узнало полпоселка. Фотограф не хотел толкать свою тележку под хохот зевак и улюлюканье мальчишек. А собаки, давние любители его пяток и икр, не упустят своего и всей веселой компанией проводят Аполлинария Ивановича до кладбищенской своротки.
Абрикосов при первой же возможности сошел с главной улицы в переулок и далее трусцой покатил свое добро по тропке меж огородами…
Не доехав до пруда — там могли быть рыбаки, Аполлинарий Иванович задвинул тележку в кусты, а сам присел под деревом. Это был его первый отдых на пути к славе…
Именно о ней он думал, глядя на шевелящийся молочный туман над прудом. Ему казалось, что здесь, на природе, у него несказанно обострилось обоняние, зрение, слух, и вообще сам он превратился в какое-то жадное до жизни животное. Никто, кроме него, не знает и не чувствует, как прекрасен и удивителен мир, и задача его как художника донести это ощущение людям.
Так немного пафосно и высокопарно думал Абрикосов о своей миссии творца. Ему уже виделись выставки работ, проходящие на всех континентах, и восторженные строчки в прессе. А вот Аполлинарий Иванович на корабле, выделенном лично ему государем для обзора империи, плывет, вдохновленный словами: «Хочу, Поляна, увидеть свои просторы твоими глазами!» И в самый ураган, когда трещат мачты и рвутся паруса, бесстрашный Абрикосов устанавливает на носу аппарат, чтоб запечатлеть стихию.
Аполлинарий Иванович так распалил свое воображение, что ему тут же захотелось достать фотографический аппарат и сделать первый бессмертный снимок. Но — увы! — это было невозможно: не хватало света…
И фотограф вновь впрягся в свою тележку.
***
— Слушайте, товарищ Бах! Кажется, тут кто-то до нас побывал… — Лева поднял над головой свечу, чтобы всем стал виден погром в студии Абрикосова. — Фотографического аппарата нет. Странно…
— М-да, как вам это нравится? И куда уплыло наше счастье? — главарь подпнул сапогом валявшийся халат и в задумчивости стал выдувать из себя какие-то марши: — Бум-бум-бум…
Он ожидал и был готов к чему угодно, только не к такому повороту событий. Что произошло в доме перед их приходом? Грабители? Такие же, как и они, террористы? Да нет, бред какой-то… Что-то тут не так. Вещи разбросаны, но ничего не разбито. Так не бывает…
— Товарищ Спиноза, крепко осмотри лабораторию, как гимназистка прыщик на носу. Все, что найдешь нужного, схорони в котомку…
Кирюха, приставленный охранять рыщущих по студии в поисках химикатов и ценных вещей, не устоял на своем посту. Он кинулся жадно шарить по столам и этажеркам, распихивая по карманам всякие безделушки. Клод вел себя в чужом доме, как на выставке. Он осматривал висящие картины, то отходя от них, то приближаясь настолько, что казалось, он нюхает масло на холстах.
«С этими хлопчиками я имею только головную боль!» — досадовал про себя Бах, видя, как бестолково ведет себя его команда.
— Лаборатория пуста… — вернулся в студию растерянный студент. — Ничего нет.
— Не надо мне этих подробностей! — вскричал главарь, разозлившийся от череды нелепых неудач. — Шукай лучше!
Не доверяя Леве, вместе с ним ринулся в лабораторию, которая, как и студия, поразила его странной пустотой и каким-то подозрительно аккуратным беспорядком. Среди нескольких полупустных баночек нужных реактивов не было, при этом пустые полки с чистыми кружками разного размера среди ровного слоя пыли наводили на мысль, что совсем недавно здесь стояли какие-то бутыли.
— Не фонтан. И кто нам сделал так весело?! — товарищ Бах, имевший большие планы на эту лабораторию, готов был теперь разнести ее на части.
— Эй, товарищи! — раздался из соседней комнаты приглушенный голос художника. — Я, кажется, понял, в чем дело…
Клод передал Баху лист бумаги, размашисто исписанный и вдохновенно усеянный чернильными кляксами.
— Вот, на столе нашел…
— Дай сюдой! Та-ак… Шо тут? «Поля, извини, что я так внезапно отправился в путешествие. Подозреваю, что ты воспротивилась бы этому. Когда ты прочтешь это письмо, я буду толкать свою тележку далеко от дома. «Промедление смерти подобно», — говорили древние. Еще немного, и я бы сам никогда не решился на этот шаг. Хочу запечатлеть настоящую жизнь, а не бутафорскую! Прости братца и не ищи меня…Вернусь с щитом или на щите! Твой Апа».
Грабители некоторое время в недоумении молчали.
— Кто-нибудь что-то понял? — спросил Спиноза. — Какой Апа и что за тележку он толкает?
— Тьфу, да с нашими химикатами! — вдруг снизошло прозрение на Баха. — Вот, разуйте глаза… «Хочу запечатлеть настоящую жизнь, а не бутафорскую…» Сдается мне, нашему малахольному показалось тесно в своей халабуде…
— …и он отправился на пленер, — закончил за него Клод.
В голосе юного грабителя прозвучало некоторое уважение к своей жертве. Как художника к собрату.
— Н-да, мог бы день подождать… — сказал Лева с напускной кровожадностью.
— Повезло мужику, — Клод зевнул. — Что, расходимся?
Угрюмый Бах молча вышел во двор, все двинулись за ним следом. Кирюха, идущий последним, с треском надкусывал взятое с вазы яблоко.
На улице было уже совсем светло. Грабители хотели уйти через огороды, как Бах вдруг вскинул руку вверх. Все замерли на месте.
— Гляньте! — главарь указал на пару свежих колесных следов и отпечатки башмаков, уходящие по сырой земле в сторону ворот. — Он ушел совсем недавно… Непонятно только, почему он трекнулся. Хрять за мной!
На окраине поселка тележка выкатила на траву, и следы ее вскоре потерялись.
— Он от нас не уйдет. Дуля ему! — решил товарищ Бах. — Мы со Шкворнем вертаемся в поселок, а вы, Спиноза и Клод, порыскайте по лесу до вечера, поспрашивайте грибников. Делайте морду, шо гуляете. Он не мог далеко уехать со своей тележкой. Если найдете, следите за этим больным на голову до тех пор, пока он не посадит свой благородный тухес на пенек. Тогда один из вас зараз же бекицер ко мне! Другой продолжает слежку… Здесь, в лесу, мы у него возьмем все, шо надо. И никакого шухеру!
VI. При естественном освещении
Если в тот день не везло разбойникам, то утро следующего дня спутало все грандиозные планы начинающего фотографа-передвижника Аполлинария Ивановича Абрикосова.
Проснулся он от тонкого стрекотания по потемневшему верху палатки.
Абрикосов высунул помятую физиономию наружу. Уверенно и безнадежно моросил дождик. Небо было плотно обложено в несколько слоев серыми тучами, не оставлявшими ни единой надежды на перемену погоды…
Все это означало одно — пока не прояснится небо, съемки отменяются. Первый гениальный кадр откладывался на неопределенное время.
Раздосадованный Аполлинарий Иванович нырнул обратно за шторки и зарылся под толстый шотландский плед…
Сколько вчера ему пришлось претерпеть, чтобы добраться с тележкой до этого заповедного места у озера, какие феерические тщеславные мечты были взлелеяны в его пылком воображение, и утром — на тебе, дождь! До сих пор ломило поясницу и с трудом сгибались ноги, как будто он весь день в одиночку тянул баржу. Только что обнаружилась еще одна неприятность — под палатку стала затекать вода. Надо было бы срочно поменять место, взобраться куда-нибудь повыше, но от расстройства не хотелось даже вставать.
Путешественник, сколь позволяло место внутри ветхого жилища, отползал от растекающейся лужи, потом стал поджимать зябнущие ноги, затем, поняв, что переезд неизбежен, сел на ящик со стеклом.
Надо было спасать свое добро. Абрикосов, надев плащ, шляпу и сапоги, вылез наружу, под дождь.
В течение двух часов он, несмотря на густую морось, занимался устройством своего нового жилища. Он промок до нитки, выпачкался в грязи, но зато воспрянул духом. К нему вернулось из каких-то глубин жизни, из самого детства сладостное чувство покорителя дикой природы, когда мальчишки строят шалаши и с самодельными луками и стрелами охотятся на воображаемых хищников.
Аполлинарий Иванович обложил палатку понизу дерном, сверху забросал ветками для того, чтоб она стала незаметной для лесного проходимца. Сходил к озеру, набрал голышей и сложил из них костровище. Он даже пожалел, что не взял с собой в путешествие ружье. Ему нестерпимо захотелось отобедать дичью, приготовленной на костре, почувствовать себя этаким Робинзоном Крузо. Ладно хоть догадался в последний момент перед отъездом бросить в повозку удочку, будет чем вечерком заняться…
К обеду дождь решил более не испытывать терпения одинокого путешественника. Пелена туч неожиданно расползлась, как старая гнилая ветошь, и в прореху выглянуло улыбающееся солнце.
Это произошло так неожиданно, что Абрикосов заметался на месте, раздираемый одновременно двумя желаниями. Первое: развести костер и высушить прилипающую к телу одежду. И второе: подготовить негативные пластинки для съемок. Выбирать между чем-либо всегда было сложно для Аполлинария Ивановича, поэтому и сейчас он начал все делать одновременно…
Развел костер, и, пока разгорались дрова, он, поглядывая на стремительно проясняющееся небо, стал покрывать в палатке пластины чувствительным раствором очищенного стекла. Для пробы Абрикосов подготовил лишь пару пластин, так как не был уверен, что ветер вновь не нагонит туч. Пластинка оставалась чувствительной не более часа, поэтому он решил не рисковать.
Подготовив пластины, он побежал развешивать у костра свое сырое белье. Сбросил пиджак, рубаху, штаны, потом, подумав и оглядевшись по сторонам, скинул исподнее — оно тоже было сырым. Нагишом он установил камеру и зарядил ее.
Когда Абрикосов раскорячил возле палатки фотографический аппарат, солнце одержало окончательную победу над тучами. Свежее и умытое, оно сияло на синем небе, ослепительно отражаясь в озерной ряби и сверкая в каждой капельке дождя, висящей на травинках и листьях деревьев.
Аполлинарий Иванович, белея голым интеллигентским телом, слегка поросшим в некоторых местах золотистым кучерявым волосом, застыл на время в виде греческой статуи перед аппаратом. Взглядом художника он осматривал открывшиеся перед ним просторы. Фотограф чувствовал себя в ударе. Ему казалось, что сегодня он непременно создаст шедевр. Возможно, такую уверенность Абрикосову придавали мало тронутые кистью и объективом, почти девственные красоты Урала, а может быть, к созданию бессмертного творения его подталкивала… обнаженность собственного тела. В таком виде он творил впервые, и ему это неожиданно понравилось. Он даже пожалел, что не может в таком виде снимать своих клиентов в салоне. Что-то в этом было библейское, времен создания мира. Легкий теплый ветерок, щекотавший его тело и игравший кудрями, бодрил и вдохновлял его…
Фотограф, забравшись под черную накидку, решил для начала запечатлеть сверкающее на солнце озеро. Он долго глядел в объектив на перевернутое изображение, пытаясь представить, как будет выглядеть снимок, как вдруг заметил какое-то непредвиденное движение в кадре. Аполлинарий Иванович напряг зрение и разглядел идущую вдоль берега женщину в розовом платье. Женщина? В глухом лесу?! Это было настолько удивительно и неправдоподобно, что Абрикосов забыл, что сам он стоит в первозданной красе…
Что это? Оптический обман? Воображение мужчины, изголодавшегося без женщин? Последнее было маловероятнее всего, так как Абрикосов довольно спокойно и философически переносил отсутствие плотских утех в своей жизни. Нет и не надо. Его всегда волновали более высокие материи.
Откинув покрывало, фотограф вперился глазами в странное явление. Лесная незнакомка шла вдоль берега, еле волоча ноги. Временами казалось, что она вот-вот упадет.
Абрикосов почувствовал, что с женщиной творится что-то неладное. Вот она остановилась, швырнула шляпу в кусты, разметала черные волосы и начала расстегивать на себе платье…
Аполлинарий Иванович вытянулся в струнку. Он завороженно наблюдал за происходящим…
А там было на что посмотреть! В этом было что-то от циркового представления, когда руки фокусника совершают какие-то таинственные движения, у зрителя перехватывает дыхание, и — ап! — появляется чудо.
Вот упало, как тяжелый занавес, платье. Фотограф едва не ослеп от белизны голых плеч — это было ярче вспышки магния! Пока незнакомка возилась со шнурками и крючками корсета, бедный Аполлинарий Иванович едва не упал в обморок от волнения. Впрочем, особо жалеть его не стоит — он был щедро награжден за страдания видом спины с грациозной ложбинкой…
С нижней юбкой, украшенной понизу воланами, и с панталонами в кружевах красавица справилась довольно быстро.
Фотограф даже вскрикнул от неожиданности, когда увидел сокровенное чудо! — два прекрасных полушария ягодиц…
Это было настолько великолепное зрелище, что Абрикосов забыл про свой фотографический аппарат. Вспомнил о нем он только тогда, когда женщина стала медленно заходить в воду.
— О, боже, упустить такой кадр!!! — Аполлинарий Иванович с резвостью бурундука нырнул под черную накидку и попытался поймать купальщицу в объектив. Пока он лихорадочно возился с настройками, незнакомка глубоко, по самую шею, вошла в воду, что-то крикнула и исчезла.
— Ничего, ничего… Запечатлею, когда будет выходить из воды… Я тебя поймаю! Русалка, наяда… сущая Афродита… — горячечно шептал Абрикосов и истекал потом от волнения под своей черной паранджой.
Но время шло, а незнакомка не всплывала. Спектакль из жизни греческих богов затягивался. Этот факт сначала удивил фотографа, но вскоре встревожил его. Он высунулся из-под покрывала и уставился до рези в глазах на то место, где исчезла его наяда. Через минуту до Аполлинария Ивановича наконец дошло, что незнакомка залезла в воду не купаться, а топиться.
Абрикосов, как был нагишом, кинулся к озеру…
Ему пришлось трижды нырять под воду, прежде чем среди водорослей и коряг он обнаружил колыхавшуюся утопленницу, похожую на огромную белую рыбину.
Вблизи незнакомка оказалась молодой, но довольно крупной женщиной с широкими бедрами и налитыми грудями. Впрочем, все эти прелести спаситель отметил мимоходом, устремив все свое внимание на торчащие изо рта водоросли. Они его приводили в ужас и напоминали пиявок…
Обхватив незнакомку за скользкие подмышки, Абрикосов выволок ее из воды на траву. Что делать дальше, он не знал. Фотограф тряс ее, даже несмело бил по щекам, пока не вспомнил рисунок в какой-то популярной брошюрке для обучающихся плаванию: несчастного и хилого утопленника крепкий мужичок перебросил через колено животом вниз и давил ему обеими руками на спину.
Аполлинарий Иванович кое-как затащил женщину к себе на колено и… как завороженный уставился на возникшие перед его носом роскошные холодно-упругие ягодицы. Возможно, он даже не сдержался бы от греховного желания их облобызать, если б в это время безжизненное женское тело вдруг не вздрогнуло и не изогнулось в рвотном порыве. Фонтан мутной воды с водорослями вырвался изо рта несчастной…
Абрикосов от неожиданности едва не сбросил женщину на траву, а потом, обрадованный, прижал ее к себе:
— Жива, слава богу… Давай, миленькая, давай!..
После того как незнакомку хорошенько прополоскало, фотограф осторожно переложил ее на траву. Склонившись над ней, ласковым голосом сказал:
— Сейчас тебе будет хорошо, бедненькая!..
Услышав эти слова, женщина широко открыла карие глаза и с ужасом посмотрела на нависшего над ней голого мужика. Аполлинарий Иванович не заметил, как наяда незаметно нашарила рукой булыжник…
От сильнейшего удара по голове его глаза, как пробки из бутылок игристого шампанского, вылетели из орбит, сознание вмиг покрылось липкой шипучей пеной, и он рухнул на женщину…
VII. А он неплохо устроился!
Молодые люди выбирали в лесу те тропинки, по которым пропавший фотограф мог прокатить свою тележку. В чащобу и в болотину они не заглядывали.
— Надо обойти все места, где у нас виды красивые, — высказал предположение Клод.
— Это почему? — отмахиваясь веткой папоротника от комаров, спросил Спиноза.
— Да потому, что он на пленер отправился. Ему вид живописный нужен. Пойдем-ка, я одно лесное озеро знаю. Красота…
— Верно! Молодец… Слышь, Коля, а чего ты в боевики пошел, а? Малевал бы свои картинки, глядишь, под старость лет известным художником стал.
— А тебе что спокойно не жилось? Окончил университет, занимался бы наукой, стал ученым…
— Не, наука меня не интересует. Это дело для книжных червей. Я, брат, буревестником хочу парить!
Художник присвистнул.
Некоторое время «красные братья» молча шли по лесной тропинке, потом Лев полез в карман брюк и достал оттуда пачку папирос. Небрежно раскрыл ее и протянул художнику.
— Угощайся!
— Не, не курю.
— Странный ты какой-то, Клод… Молчишь все время… еще и не куришь!.. Как же ты бомбу будешь метать, а? — Спиноза хотел залихватским жестом кинуть в рот папиросу, но промахнулся. — Ч-черт!
Подняв папиросу с травы, решил больше не фокусничать. Закашлявшись после первой же затяжки, продолжил донимать товарища вопросами.
— А из пистолета ты хоть стрелял?
Клод покачал головой.
— А я, брат, можно сказать, пороху уже понюхал! — важно сказал студент и ткнул пальцем в съезжающее по потному носу пенсне. — И в университете в кружке состоял, и книжки запрещенные читал, и по улицам с красным флагом и с «Марсельезой» ходил. Все было! Один раз меня даже загребли в участок после демонстрации и допрашивали. Во как!
— Страшно было?
— Да нисколечко! Старшие товарищи научили, как себя вести: ничего не видел, не слышал, не знаю. Проходил мимо.
— И что? Сразу отпустили? — завистливо спросил художник.
— Почти, — весело ответил студент. — Уже в дверях унтер-офицер сапогом под зад ка-а-ак двинул, а во дворе участка конный жандарм плеткой поперек спины жахнул. Сказали, чтоб не попадался больше! Я потом неделю на животе спал и стоя лекции слушал. Вот тогда ребята мне кличку и придумали — Спиноза.
— Да-а… пострадал за революцию, — не то с уважением, не то с издевкой сказал Клод.
— Ну, а ты так и не ответил, почему подался в боевики… Расскажешь? — студент был настойчив.
После продолжительного молчания художник сознался:
— У меня все не так красиво и идейно. Хочу одной девушке доказать, что ради нее готов подвиг совершить. Она учится в гимназии, у них там тоже что-то вроде кружка. Как-то встретил я ее после сходки, а она со мной разговаривать не хочет. Говорит, что я человек отсталый и ей со мной не по пути. Вот я и решил…
— Ты, Клод, точно чудак…
Часа через два они наконец добрались до лесного озера. На мелководье у берега плавали стайки серебристых рыбок. Иногда мрачной тенью по дну проплывали сытые хищники. Возле камышей чинно фланировали утиные семейства.
— Да тут рай! Ты как хочешь, а я искупаюсь! Вода — прелесть… — студент хотел уже расшнуровывать ботинки, но Клод остановил его.
— Давай обойдем озеро, а потом — в воду… Вдруг он совсем рядом? Не вспугнуть бы…
Изнывая от жары, «красные братья» пошли по берегу. Зудели расчесанные комариные укусы на руках и шее. От пота щипало лицо, кожу вокруг глаз. Молодые люди невольно отвлекались от поисков следов пребывания фотографа, отводя свой взгляд с берега на воду.
Они уже почти завершили обход озера, как вдруг Клод вскричал шепотом и потянул студента за рукав его тужурки:
— Смотри, вот он!
— Где?!
— Вон! Видишь, тренога с аппаратом стоит?!
Преследователи метнулись в кусты и оттуда стали наблюдать за стоящим на изготовку на берегу фотографическим аппаратом.
— А где сам-то? — Спиноза несколько раз протер стеклышки пенсне краем рубахи, но фотографа так и не увидел.
— Где-то здесь… Не будет же он аппарат оставлять без присмотра? А вон, глянь-ка! Палатка!
Абрикосов так хорошо укрыл свое жилище от посторонних глаз, что «красные братья» не сразу увидели ее.
— Подождем, он, наверно, в палатке… — сказал Клод.
— Зря я тебя послушался, надо было сначала искупаться… — проворчал Спиноза. — Пить так хочется! На воду смотреть не могу…
— Терпи… буревестник!..
Обиженный Спиноза хотел ответить художнику тоже какой-нибудь дерзостью, но тот цыкнул на него:
— Тихо! Смотри, вон он, из палатки выходит…
Крупный мужчина, одетый в просторные белые одежды, показался на поляне рядом с фотографическим аппаратом. На голове его была не то чалма, не то повязка. Фотограф из-под руки посмотрел на озеро, потом покосился на палатку, прошелся в некой растерянности туда-сюда.
— Сейчас будет снимать виды… — шепотом предположил Спиноза.
— Не, вряд ли… — засомневался художник. — Кажется, ему сейчас не до съемок. Даже пластины не вставил…
— Слышь, Клод, думаю, надо бежать за товарищем Бахом. Как ты считаешь?
— Не знаю…
— Неохота идти?
— Да нет. Если честно, мне тоже жаль фотографа, — сознался Клод. — Боюсь, что Бах его не пощадит.
— Н-да, мне тоже это не нравится… — нахмурился студент.
Чем больше юные боевики смотрели на расхаживающего по поляне величественного бородача, тем жальче им становилось его.
— А давай мы сами набросимся на него, свяжем и отберем химикаты? — предложил художник.
— Да ты что? Посмотри, какой он большой! Он нас, как медведь шавок, разбросает… Кроме того, он узнает нас и сообщит полиции.
— А если его слегка… того, а?
— Что… того?
— Ударить чем-нибудь? Немного.
— Вот ты и ударишь!
— А почему я? Бей ты!
— А почему я?
— Сам хвастался, что пороху понюхал! Вот бей, а я буду учиться… «Марсельезу» я и сам спеть смогу. Потом. Для тебя.
«Красные братья» так и не решили, кто будет бить по голове фотографа, как на поляне рядом с Абрикосовым неожиданно возник новый персонаж — из палатки вышла молодая женщина.
— Ого! А он неплохо устроился… — воскликнул Спиноза.
Аполлинарий Иванович отвесил гостье галантный поклон, она ему приветливо кивнула головой. Потом они о чем-то поговорили, оба смеялись. Абрикосов, охая, все хватался за чалму на голове, словно боялся, что она спадет.
Женщина жестом предложила фотографу присесть на раскладной стул и стала возиться с его головным убором. Аполлон Иванович вскрикивал так, что его стоны были слышны боевикам.
— Это бинт, — сказал более зоркий Клод. — Похоже, вчера бедолагу уже били по голове… Что-то не везет мужику.
— Как сказать… Посмотри, какая с ним краля!
Женщина перевязала голову Аполлинарию Ивановичу, он поцеловал ей руку, и они удалились в палатку.
— Ну что, теперь без товарища Баха мы не разберемся. Пусть сам решает, что делать… Кто побежит в поселок? — Спиноза опрокинулся на спину.
— Давай бросим монету!
Выпало бежать студенту.
Когда Спиноза исчез в лесу, Клод достал из кармана штанов потрепанный блокнот и карандаш…
VIII. Двое в одежде и без
В самом разгаре был третий день с того утра, как Абрикосов покинул свою мастерскую в Темноводске, и тем не менее Аполлинарий Иванович не сделал ни единого снимка, хотя кругом были великолепные виды. За все это время произошло много событий: сначала он бурлачил свою тележку, прятался от дождя, обустраивал свое походное жилище, а потом… встретил Её, и с этого момента жизнь его потекла по другим законам. Удар голышом по голове, возможно, тоже сыграл здесь не последнюю роль, но все же незнакомка сотрясла не только его голову, а также душу, все его убеждения и взгляды на жизнь.
Когда Абрикосов очнулся, он сквозь белесую пелену, как в утреннем сладком сне, увидел склонившуюся над его телом прекрасную обнаженную женщину. Он тут же прикрыл веки, боясь вспугнуть чудное видение. Незнакомка трясла его за плечи, слезы катились из ее карих сверкающих глаз. Порой, обессилев от чувств, наяда падала ему на грудь и причитала, и тогда фотограф, несмотря на рану, млел под ее упругим прохладным телом, под пружинящими мячами грудей и щекочущими лицо распущенными волосами…
Это было счастье! Аполлинарий Иванович испытал такое томительное волнение, что его можно было заметить, и не заглядывая в душу Абрикосова. Достаточно было поверхностного взгляда на его голое распростертое тело.
Как несколько минут назад фотограф ее саму, так теперь русалка пыталась вернуть к жизни ушибленного ею Аполлинария Ивановича. Она завывала над его телом до тех пор, пока взгляд ее не скользнул ниже груди. Когда причитания мгновенно прекратились, насторожившийся Абрикосов слегка приоткрыл глаза и увидел, как незнакомка, испуганно косясь на его живот, вновь тянется рукой к булыжнику…
Фотограф, как мог, отпрянул от женщины, она тоже с легким взвизгом отскочила от него. Теперь они, голые, среди дикой природы, стояли друг напротив друга, с изумлением изучая друг друга.
«Ева…» — подумал Аполлинарий Иванович, поменяв древнегреческое видение на библейское, и рухнул, потеряв сознание…
Второй раз он очнулся уже одетым и даже застегнутым на все пуговицы. Незнакомка, тоже в платье, сидела неподалеку на траве и внимательно смотрела на лежащего в позе покойника фотографа. На ее лице было некоторое напряжение, словно она хотела и одновременно боялась, что Абрикосов очнется. Как видно, прошлое возвращение к жизни Аполлинария Ивановича напугало самоубийцу.
Сквозь веки он некоторое время изучал женщину. В платье она ему тоже понравилась. У нее было очень юное смуглое личико при хорошо развитом теле вполне зрелой женщины. Вздернутый красный носик, круглые вытаращенные глаза, полные горячей влаги, и пухлый ротик с капризно вздернутой верхней губой. Черные встрепанные волосы дикой гривой лежали на плече.
Далее наблюдать исподтишка за женщиной было уже неприлично, и Абрикосов откровенно раскрыл глаза. Наяда вздрогнула и слегка отпрянула от раненого, бросив косой взгляд на лежащий подле булыжник. Аполлинарий Иванович застонал, давая понять, что ничего греховного в мыслях у него нет, и вообще он скорее мертв, чем жив.
— Добрый день, сударыня … — еле слышно прошептал Абрикосов.
— Вы правда так считаете? — смущенно улыбнулась незнакомка, показав детскую щелку между передними зубами.
— Мы с вами, слава богу, живы. Светит солнышко… — фотограф еле ворочал языком, и при этом давно ему не было так хорошо, как сейчас.
— Вы простите меня за то, что я вас ударила, — пролепетала наяда. — Уверяю вас, я просто очень испугалась…
— О-о-о, не извиняйтесь! Я вас понимаю…
— Представляете, я открываю глаза, а тут — вы! — еще раз пережив этот момент, женщина даже закрыла лицо руками.
— Ага! Незнакомый мужик, да еще в таком виде… — поддал жару Аполлинарий Иванович.
— Ой, не вспоминайте! Мне очень стыдно, ведь я тоже была… не совсем одета. Какой кошмар!
Абрикосов, не видя ее лица из-за сомкнутых ладоней, полюбовался алостью маленького ушка.
— Все! Не будем вспоминать подробности нашей встречи… — великодушно предложил фотограф. — Давайте познакомимся! Я — Аполлинарий Иванович Абрикосов, как вы, несомненно, догадались, фотограф.
— Настя. Анастасия Егоровна, — немного замешкавшись, скромно представилась женщина.
— Прекрасное имя! — воскликнул Аполлинарий Иванович и, вскочив на ноги с наибольшей резвостью, на какую был способен после удара по голове, кинулся к палатке.
Фотографа пошатывало, возможно, от контузии, а вернее всего, мир качался перед ним от счастья.
Можно сказать, никогда он не был в таком ударе, как сегодня. Во всех смыслах.
По совету сестры Полины и по душевному влечению Абрикосов не раз пытался знакомиться с женщинами, но никогда он не испытывал при этом такого вдохновения. Возможно, этому способствовала необычность ситуации и места знакомства. Аполлинарий Иванович даже не думал о том, кто эта женщина и как она здесь появилась. Он не хотел этого знать, боясь услышать нечто неприятное. Для него было счастьем уже одно ее присутствие.
Аполлинарий Иванович вынес из палатки плетеную корзинку с едой и бутылкой коньяка. Одиноким, но изысканным застольем он собирался когда-то отметить свой первый удачный снимок.
Абрикосов опасался, что Настя не разделит его вдохновения, откажется от коньяка и от застолья, сядет букой и вообще будет просить вывести ее из леса.
К радости фотографа, его опасения не оправдались. Они чокнулись рюмками за знакомство и жадно накинулись на еду. Болтали обо всем с туго набитым ртом. Даже умудрялись при этом как-то хохотать… Никто из них не расспрашивал другого о прошлой жизни.
Потом, пьяненькие, они пошли ловить рыбу. Был отличный клев, оба кричали на все озеро при каждом нырке поплавка, а вечером Настя пожарила улов на сковородке.
Дурачась, они называли друг друга Робинзон и Пятница. В полночь они бродили вдоль озера, время от времени останавливаясь и любуясь звездным небом. Когда кто-то невидимый, вероятнее всего, водяная крыса плюхалась с берега в воду, Настя ойкала и прижималась теснее к Абрикосову. Один раз он не удержался и в этот момент поцеловал женщину в теплую макушку, с жадностью вдохнув травяной запах ее волос. Аполлинарий Иванович сделал это так нежно и осторожно, что Настя, наверно, подумала, что кавалер, качнувшись, нечаянно коснулся ее губами…
Утром следующего дня Абрикосов объявил Насте, что хочет сходить в село, которое встретилось ему на пути, когда он катил сюда свою тележку. Он намеревался купить в местном магазине всяких вкусностей, чтобы порадовать свою гостью.
— Час — туда и час — обратно. Хорошо, Настя? Вы меня подождете?
Пятница кивнула головой.
От умиления Аполлинарий Иванович долго не мог согнать со своего лица улыбку…
***
Оставшись одна, Анастасия Егоровна попыталась привести в порядок свои мысли и чувства…
Еще день назад она хотела только одного — смерти, и как можно менее мучительной. Как спасительный сон после трудного дня, полного неприятностей.
Все получилось ужасно…. Тенор оказался фальшивым. Всюду, даже в постели. Прикидывался свободомыслящим, прогрессивным, обещал отвезти ее в Москву, где они должны были начать новую жизнь, полную великих свершений. Потом все как в сказке: волшебная карета превратилась в тыкву, а человек будущего — в обычного столичного делягу, зарабатывающего деньги писком со сцены и охмуряющего провинциальных простушек раздуванием ноздрей. Кроме того, в самый последний момент выяснилось, что Орфей женат. В гастроли он вырывался со страстью выскочившего из ошейника молодого кобелька, а потом изможденный, в репьях от адюльтерных скандалов бежал трусцой в свою конуру.
Возвращаться домой, в семью после такого позора не хотелось. И совсем не потому, что Настя боялась мужа. Она его презирала. За все, даже за то, в чем он не был виноват. Так бывает — и любят ни за что, и ненавидят. Такой человек даже необходим, особенно если он и без того рядом. Ведь должен же кто-то быть крайним!
Неприязнь к мужу началась с самого первого дня их совместной жизни. Девушке хотелось праздника, каких-то феерических событий, интересных обществ, романтических отношений, вообще каких-либо событий в жизни, а все вокруг складывалось серо и уныло, без просвета, особенно после того, как муж из гвардейской кавалерии перевелся в жандармы. Он объяснил это возможностью более быстрого продвижения по службе, высоким окладом, а Настя понимала истинную причину перевода: быть ищейкой, портить другим жизнь — это его суть. И что особенно раздражало молодую женщину, так это то, что Кугель, похоже, весьма гордился новым местом службы. Во время скандалов, когда Анастасия Егоровна называла его держимордой, он надменно советовал ей изучить историю появления жандармерии и впредь называть его не иначе, как «человек вооруженной свиты».
Все совместные годы они жили своими интересами, то есть параллельными, но идущими в разные стороны жизнями. У него — государева служба, карьера и лаконичные, как выстрелы, мужские застолья, у нее — поиски идеала и романтики. Так они могли просуществовать еще несчетное количество лет, если б Настя не пожелала большего — увести свою параллельную в сторону. И вот результат: вчера она хотела утопиться в этом озере.
Но все это было вчера! А сегодня она была переполнена если не счастьем, то предчувствием его. Все произошло так неожиданно, невероятно, как в дамских романах. Настя вновь испытала любовный трепет. Ее спаситель, в отличие от мужа и всех ее бывших поклонников, показался ей человеком необычным, светлым и даже возвышенным. Да! — он немножко чудак, большой ребенок, но такой милый. И даже идея его запечатлеть реалистический мир во всей его красоте и жути тоже благородна и по-своему прогрессивна. И она готова помочь ему в этом!
Когда Анастасия Егоровна, лежа на пледе внутри палатки, с томлением вспоминала поцелуй украдкой на берегу озера, откуда-то издалека донеслось конское ржанье. Женщина встревоженно выглянула наружу и тут же в ужасе отпрянула внутрь палатки: она увидела неторопливо едущих по берегу двух конных жандармов.
«Боже мой! За мной… Они ищут меня! Их послал Николя…» У Анастасии Егоровны было желание вспороть со стороны леса палатку ножом и уползти в кусты, а там бегом куда глаза глядят. Но ножа не оказалось под рукой, да и жаль было покидать вот так неожиданно гостеприимное жилище Аполлинария Ивановича. А вдруг она больше никогда не увидит этого замечательного человека?
Анастасия Егоровна, погасив в себе панику и набравшись смелости, вновь выглянула из палатки: жандармы, гогоча над чем-то, по-прежнему скакали вдоль озера. «Хорошо, что Поль (так нарекла своего спасителя Настя) убрал аппарат и котелок с поляны, — подумала беглянка. — Может, обойдется, проедут мимо…»
Конные уже благополучно проскакали до противоположного края поляны, как из ивняка, росшего недалеко от берега, выскочил некто и, придерживая фуражку, метнулся к лесу. Жандармы заметили его и, перекинувшись меж собой парой слов, направили лошадей в погоню. У кустов, где прятался неизвестный, один из конных резко одернул коня. Спешившись, он что-то подобрал с земли и спрятал за пазухой. Потом, вскочив в седло, жандарм поскакал к своему товарищу.
Конные достигли бы неизвестного, если бы он, проявив прыть, ящеркой не шмыгнул под бурелом на краю леса. Преследователи кинулись в обход, по лесным тропкам…
Настя не успела еще отойти от страха, как вернулся из похода за продуктами Аполлинарий Иванович. Пятница так обрадовалась возвращению Робинзона, что едва не кинулась ему на шею…
IХ. Тайные передвижения
— Я шо-то не понял, с какой такой радости в лесу нарисовались михлютки? — встревоженно спросил товарищ Бах и как-то не очень доброжелательно всмотрелся в лица своих подопечных. — Никто не сбалаболил, а?
— Мы с Колей в лесу были, — Спиноза сразу же отмел от себя и художника все подозрения.
— А ты, Шкворень? Пролей свет, а? — главарь на всякий случай занес руки за спину, чтобы успеть выдернуть из-под ремня револьвер. Шкворень был, как медведь, непредсказуем.
— А чо надо-то? — забойщик поколупался пальцем в красном глазу.
— Шо ты делал вчера? — Бах внимательно пригляделся к работяге, потом махнул на него рукой. — Хотя, прошу пардону, можешь не говорить… До сих пор бусый, шмурдяком за версту несет.
— А чо? Мы с братаном четверть выдержали, а потом я пошел к гулеванке… — Шкворень потянулся, кости захрустели один за другим, как последовательно брякают вагоны трогающегося поезда.
В задумчивости Бах протрубил губами очередной военный марш.
— Как вам это нравится? Нишо не понятно. Откуда взялись в лесу духи и эта фифа? Или у них с фотографом там свиданка, а?
— Не, не похоже. Так любовники себя не ведут, — подал голос Спиноза и покраснел.
— О, мой юный друг! — удивился главарь. — Да вы, на минуточку, никак дамский угодник? Шо же там было не так?
— Они ни разу не поцеловались, — краснота на лице студента приняла вишневый оттенок.
— Так мы с моей Машкой тоже не слюнявимся. На койку и — жару! — оживился Шкворень.
— Это другие люди, — деликатно ответил ему молчавший до этого Клод.
Он, как и все, был расстроен, но у него были другие причины для плохого настроения. Во-первых, он опасался за судьбу фотографа, а теперь еще и его женщины. Во-вторых, только здесь, в поселке, он обнаружил, что потерял блокнот. Ладно, если он выпал из кармана в лесу, когда он пробирался через бурелом, а вдруг блокнот остался там, на поляне, и его подобрали жандармы.
Клод мучился, не зная, стоит ли говорить об этом Баху.
— Ладно, не будем подымать хипес… — оттарабанив еще один марш, принял решение главарь. — Давайте себе думать, шо синие мундиры в лесу не до нас. Главное, мы нашли фотографа.
Он пожал руки Спинозе и Клоду.
— Благодарю вас, товарищи! Вечером прихватим лабораторию фотографа.
Спиноза и Клод почти хором задали вопрос:
— А что будем делать с женщиной?
Бах устало посмотрел на ребят.
— Кушать.
Шкворень захохотал:
— Чур! Мне гузку…
***
— Ваше благородие! Наши ребята возле озера Бездонного встретили странного… — Афиногеныч глубоко задумался, как назвать цензурно человека, убежавшего от жандармов.
— Ну? — нетерпеливо прервал ротмистр творческие поиски слова.
— Типа, — неуверенно выдал вахмистр.
— Чем же он странен? — с легким раздражением спросил Николай Генрихович. Он не любил тумана в докладах.
— Сидел в кустах, а как увидел наших, так дал деру!
— Хм… — Кугель подумал, насколько же подозрителен может быть этот лесной человек. — Может, просто испугался?
— А шайтан его знает! — вахмистр почесал за ухом.
Кугель уже не сдерживал своего раздражения.
— Чем вообще ваши люди занимаются, а, вахмистр? Катаются на лошадях и пугают грибников? И это все?
— Не, не все… — Афиногеныч достал из кармана серых суженок блокнот и положил его на стол перед ротмистром. — Вот. Нашли на том месте, где прятался этот…
И вахмистр опять задумался, пытаясь найти точное, но приличное слово для беглеца.
Николай Генрихович пролистал блокнот: пейзажи, портреты, какие-то зарисовки… Все выполнено карандашом и довольно уверенно. Ничего подозрительного и тем более крамольного.
— Кажется, вы за художником гонялись по лесу… — Кугель махнул рукой. — Все, иди…
Когда Афиногеныч уже взялся за ручку двери, спросил:
— Что там поет тенор?
— Арестан-то? Не знаю, говорит, где Настасья Егоровна. Этот лазейка Митричу сапоги целовал, божился.
— Ладно, завтра отпустим! Пусть запомнит, как в Темноводск ездить…
Оставшись один в кабинете, ротмистр вновь взял в руки альбом. Что-то в рисунках неизвестного его зацепило, но что? Николай Генрихович пролистал последние страницы и понял, в чем дело: женщина, сидящая на лугу, напомнила ему Настю. Та же осанка, похожий профиль… А вот с ней рядом какой-то бородач в балахоне. Они смеются… вот идут под ручку…
У ротмистра дрогнули кончики пальцев.
— Вахмистр! — заорал он на весь кабинет. — Ко мне!..
***
После бутылки шампанского, распитого на лужайке, Робинзон с Пятницей отправились на прогулку вдоль озера. На обратном пути Аполлинарий Иванович, не сдержавшись, спросил:
— Настя, мне показалось, что у вас переменилось настроение? Вы чем-то встревожены?
— Ах, какой вы наблюдательный, Поль! — Анастасия Егоровна сорвала ромашку и вручила ее фотографу. Тот пылко поцеловал ей руку. — Знаете, я ужасная трусиха. Пока вас не было, я наткнулась возле палатки на змею…
— На змею?! — встревоженно вскричал Абрикосов. — Она вас не укусила?!
— Успокойтесь! Какой же вы забавный… У вас такой вид, как будто я вас вновь ударила камнем. Ничего страшного не случилось… Просто я думаю о том, как же мы будем спать. А вдруг она заползет к нам в палатку? А может быть, их тут целая стая… Или как там у змей? Гадюшник?
От волнения Аполлинарий Иванович не мог вспомнить, как назвать змеиную компанию.
— Я не буду спать всю ночь и охранять ваш сон! — вскричал Абрикосов.
— О, мой рыцарь! — улыбнулась Анастасия Егоровна. — Я беспокоюсь не только за себя. А вдруг змея укусит вас?
У фотографа даже перехватило в зобу от нахлынувших чувств.
— Какая вы великодушная! Царица!
Они еще долго обменивались высокопарными комплиментами, пока Настя не предложила выход из положения.
— А давайте просто-напросто сменим место? Прямо сейчас! Пока не стемнело…
— Да, да! Какое разумное решение…
Уже через час Аполлинарий Иванович, впрягшись в тележку, бодро катил свой скарб по лесной дорожке, а следом за ним шла его фотографическая муза с букетом полевых цветов.
***
Ближе к ночи поляна вновь ожила.
— Ну и где наш фраер? Или у меня шо-то со зрением? Спиноза, может быть, ты дашь мне свои окуляры? — исходил желчью товарищ Бах, оглядывая из зарослей кустов поляну. — Вы стремили за ним или как?
— Да был он здесь! Коля, скажи! — студент ткнул локтем Клода.
— Да. Мы его видели, — сказал художник, а сам тем временем оглядывал траву в надежде найти блокнот.
— Если не верите, пойдемте посмотрим… Там костровище должно быть. А вдруг он палатку в глубь леса упрятал? — не сдавался Спиноза.
Боевики, крадучись, добрались до того места, где еще совсем недавно стояло временное жилище фотографа.
— Вон след от костра! — вскричал обиженный недоверием студент. — А вот тут…
Он не успел договорить. Товарищ Бах резким движением руки закрыл ему рот и прошипел на всех:
— Ша-а!!! Зекс Шесть! Пауки…
Боевики рухнули в траву, а у тех кустов, где они только что прятались, возникли четыре всадника. Спешившись, они с четверть часа что-то искали в траве, потом, запрыгнув на лошадей, ускакали прочь.
— Та-ак… Чую я, шо кто-то взял моду лечить мне голову, а? — спросил товарищ Бах свою перепуганную команду.
Х. Не томите, Поль!
С наступлением сумерек лесная дорога привела путешественников на вершину холма, с которого открывался прекрасный вид на раскинувшееся внизу металлургическое чудовище. Оно изрыгало вверх клубы черного дыма, откуда-то вырывались факелы пламени. Все это хозяйство скрежетало и грохотало, как поверженный дракон.
— Великолепно! Это чудо! — воскликнул фотограф и закашлялся от наплывшего на холм облака едкого бурого дыма.
— Да, да… — вторила ему Настя, любуясь не огненной панорамой, а вдохновенным лицом Аполлинария Ивановича. Опершийся грязным сапогом о замшелый валун, с развевающимися белокурыми кудрями, он казался ей бесстрашным покорителем просторов и природных стихий.
— Вот оно, наше будущее! Здесь, в тайге, рождается завтрашний день! — Абрикосова распирало от пафоса.
В присутствии Анастасии Егоровны он чувствовал себя пророком…
Когда восторг по поводу увиденного немного поутих, путешественники задумались о том, где им установить палатку.
Решено было перенести ее в лес, подальше от дороги.
Это устраивало обоих, хотя никто из них не озвучивал истинные причины принятия такого решения: Настя боялась попасться на глаза жандармам, а Аполлинарий Иванович хотел избежать встречи со всяким, кто мог узнать его и сообщить о местонахождении взбунтовавшегося братца сестре. Кроме того, оба не насытились друг другом настолько, чтобы искать встреч с посторонними людьми.
Они быстро и довольно слаженно установили палатку и развели костер.
После ужина долго пили чай, отгоняя веточками истосковавшихся по человечьей крови комаров. Оба были взволнованы предстоящей ночевкой в палатке. Предыдущую ночь они провели, лежа на расстоянии вытянутой руки друг от друга. За прошедшие сутки Абрикосов и Настя настолько сблизились, что оба теперь ожидали от грядущей ночевки чего-то более значительного, чем просто лежание и сонное раздельное сопение под одной крышей. Кроме того, они так мало знали о прошлой жизни друг друга, и у каждого из них накопилось множество вопросов.
— Я пойду постелю… — дребезжащим голосом сказал наконец-то фотограф и нырнул в черный зев палатки.
Настя тем временем отошла в кусты, где расслабила шнуровку, а кое-где и вовсе расстегнула крючки на своем платье. Так было легче дышать, кроме того, это должно помочь Аполлинарию Ивановичу, в случае чего, выйти победителем в битве с коварным дамским бельем за доступ к телу.
Абрикосов выполз из палатки и неуверенно проблеял:
— Прошу вас…
Они улеглись на ставший уже почти родным шотландский плед, но не как прошлой ночью, по его краям, а в середину, повернувшись лицом друг к другу, так близко, что каждый чувствовал трепетное дыхание соседа.
Где-то вверху палатки густо гундели комары, в лесу время от времени потрескивали ветки.
Прошло несколько минут сжатого, как пружина, молчания. Наконец — дзинь! — она распрямилась и зазвенела в воздухе голосом Анастасии Егоровны:
— Поль, скажите, только честно, что вы подумали, когда увидели меня заходящей в воду?
В палатке как будто стало светлее от зардевших щек и ушей Абрикосова.
— Что молчите? Небось, что-то неприличное? Ну-ка, не лгите мне! — Настя положила руку на плечо фотографу и слегка тряхнула его.
— Да… — пролепетал Аполлинарий Иванович.
— И что же? — опаляя дыханием лицо Абрикосова, спросила Анастасия Егоровна.
— Я подумал…
— Ну! — почти простонала Настя.
— Я подумал…
— Не томите, Поль!
— … что хорошо было бы сделать снимок.
— Меня… обнаженной? — едва слышно выдохнула Настя.
— Да…
Вновь наступила тишина, еще более напряженная, чем ранее.
— Простите… — еле вышептал Абрикосов и тут же почувствовал, как что-то влажное и горячее прилипло к его губам. Поцелуй был таким страстным и стремительным, что влюбленные едва не сломали зубы. Когда они откинулись друг от друга, чтобы перевести дыхание для следующего поцелуя, Аполлинарий Иванович услышал:
— У вас завтра будет такая возможность… Я вам это обещаю!
— Да?
— Да! — и Настя вновь метнулась на грудь фотографа…
***
Из губернского управления поступило донесение о бежавшем боевике, эсере-максималисте Бемоле. Странный, как выразился недавно Афиногеныч, тип… Из военных музыкантов. Руководил несколькими боевыми группами на юге России, совершал теракты в основном с экспроприацией денег. Любопытная подробность: все нападения начинались с бомбометания и завершались беспорядочной перестрелкой, в которой погибали, как правило, все члены группы. Кроме него. При последнем акте остался в живых один боевик. Раненый, он добрался до своих, и после этого у Бемоля появились серьезные неприятности. Ему пришлось прятаться, а потом и вовсе бежать на край света от прежних руководителей и жандармского сыска. И тем и другим было интересно: а где же деньги?
След Бемоля проходил через всю Россию и объявлялся то тут, то там. Последний раз его опознал по карточке филер на вокзале губернского города два месяца назад. Он брал билет до Темноводска…
— И где же вы теперь, господин музыкант? — задумчиво произнес ротмистр и откинулся в кресло.
Он поймал себя на занятной мысли: думать о жене-беглянке ему мешает тревога по поводу объявившегося террориста, и наоборот: от поисков Бемоля его отвлекает исчезновение Насти. Кугель просто нутром чувствовал, что они оба где-то рядом, но где? Порой ему даже начинало казаться, что достаточно обнаружить одного из них, как тут же попадется в руки другой. Они словно звенья одного заговора против него.
В дверь кабинета постучали.
— Да! Входите… — устало сказал Николай Генрихович, но на всякий случай по гвардейской привычке выпрямил спину.
Это был всего лишь вахмистр.
«Опять какую-нибудь чушь пришел докладывать… » — Кугель почувствовал раздражение.
— Что там еще, Афиногеныч?
— Ваше благородие, неподалеку от военного завода в лесу наши ребята видели мужика с тележкой и с какой-то бабой.
— Ну и что? Может, они грибы в тележку собирают? — съязвил ротмистр.
— Никак нет! В тележке какой-то другой груз.
— Может, они вещи перевозят… Вы об этом не подумали, а?
— Может, и вещи, ваше благородие! Только они странные какие-то…
— С чего так решили?
— Я их не видел, Николай Генрихович, но только ребята говорили, как эти двое как будто прячутся от кого или бегут. В поселок не спустились, а раскинули на горе шатер.
— Двое? В шатер? — пробормотал ротмистр и вдруг почувствовал прилив дополнительного раздражения: — Любовники?
Афиногеныч, криво ухмыльнувшись, пожал плечами.
Ухмылка вахмистра не понравилась Кугелю.
«Ишь, старая кавалерийская лошадь! Небось, сейчас про меня подумал… Дескать, от такого же, как ты, пентюха чья-то жена сбежала! Позор какой…» — Николаю Генриховичу стало жарко.
Ему нестерпимо хотелось вскочить и наорать на старого служаку так, чтобы сорвать голос. Пусть убирается вон! Из кабинета! Со службы!
Кугель с тоской посмотрел на дверцу стола, где у него со вчерашнего дня стояла початая бутылка коньяка и одна-единственная рюмка. Надо срочно выпить.
— Ладно, свободен, иди… — ротмистр распахнул дверцу и рядом с вожделенной бутылкой увидел найденный на поляне блокнот…
Николая Генриховича осенило.
— Вахмистр, стоять! Вот тебе блокнот, отнеси своим орлам и спроси, не похожи ли эти нарисованные люди на тех, что прячутся возле завода. Давай бегом!
Ротмистр еще не успел выпить вторую рюмку, как вернулся запыхавшийся Афиногеныч.
— Вроде как они, ваше благородие!
— Они?!
Кугель выскочил из-за стола и забегал по кабинету.
— Так-так-так… Немедленно посылай туда людей! Пусть схоронятся неподалеку и следят за каждым шагом этих голубков. Докладывать мне регулярно! Упустите еще раз — голову оторву!
Вскоре со двора донеслись хриплые вопли вахмистра:
— Сиволапый! Каблуков! Ко мне!..
***
Между тем боевики в полном составе тоже шарили по ночному лесу в поисках блаженного фотографа и его подруги. Они были так нещадно искусаны комарами, что название террористической организации «Красные братья» теперь как нельзя лучше подходило к их внешнему облику…
ХI. Мур-мур…
Взошло солнце, но из палатки никто не выходил.
Внизу, там, где раскинулся завод, доносились звуки тяжелого молота, пыхтение паровых машин. Кстати говоря, что-то подобное ночью слышалось и из палатки…
Утренняя роса уже давно испарилась, когда Аполлинарий Иванович с помятым, но довольным лицом выбрался из полотняных чертогов. Оглядевшись по сторонам и сладко потянувшись, Абрикосов выдохнул:
— Хорошо! Боже, какое прекрасное утро…
В это время из палатки высунулась голая ножка, и раздалось мурлыканье:
— По-о-оль?
Аполлинарий Иванович, трепетно взяв ногу за пятку, сдул с причудливо изогнутой подошвы прилипшие травинки и по очереди принялся целовать каждый пальчик.
— Ой, ой, щекотно, Поль!.. — после смешливого взвизга ножка дернулась и исчезла за шторкой.
Поборов желание последовать за ней, Абрикосов отправился в лес за хворостом.
Через час, когда чай вскипел, а завтрак был приготовлен, Аполлинарий Иванович позвал Анастасию Егоровну:
— Стол для лесной феи накрыт!
Прождав минут пять, фотограф не выдержал, заглянул в палатку и… тоже надолго пропал.
Разрумянившиеся, в мятых одеждах, они выползли на свет божий, когда чай уже остыл, а хлеб даже слегка зачерствел на солнце, а масло, наоборот, потекло. Но все это не испортило аппетита неугомонным любовникам: они с жадностью набросились на еду, время от времени прерывая трапезу на быстрые и звонкие поцелуи.
После насыщения они улеглись на покрывале, взявшись за руки и устремив свои взоры в голубое небо, в котором плавилось медовое солнце. Вскоре они уснули…
***
— Смотрите, смотрите, он что-то достает из тележки!
— Что это за хреновина, а, братцы?
— Да вроде как похоже на фотографический аппарат… Как-то мы с моей Маланьей ходили в салон… Такие, я вам скажу, чудеса!
— А вдруг пушка? А может, подзорная труба?
— Да не…
— Щас как шарахнет по заводу!
— И что… будем вязать?
— Не, погодим… Господин ротмистр сказал только следить и не высовываться.
— А сколько следить?
— Эх, барышня-то как хороша! Так и льнет к нему… Вернемся в поселок, эх! — сорвусь…
— Цалуются!
— Отвернись, а то у самого уже подзорная труба торчит. Как на коня запрыгнешь-то?
— Пешком пойду.
— Сдается мне, надо ехать к их благородию, а то непонятно, что делать дальше.
***
А в это время по другую сторону поляны.
— Товарищ Бах! Да вот же они…
— Ага, вижу… Слушайте сюда, товарищи! Сдается мне, наша афера подошла к концу. Как стемнеет, окружаем и гамузом имеем эту лабораторию! Дело на попить чаю, а мы тут возимся, несколько дней потеряли…
— Погодите, а что делать с фотографом и его дамой?
— Мне не по вкусу ваши мансы, хлопчик! Сидели бы дома, играли в куклы.
— Вы мне должны пообещать, что они останутся живы.
— Пуцер, вы шо от меня трелите? Не морочьте мне голову — мне это щекотно. Мы хотим иметь революцию. У нас не должно быть жалости ни к себе, ни к другим.
— А они-то тут при чем?
— Ша! Базар тут неуместен. Зорим по двое. Остальные — делают себе темную ночь. Я внятно объяснил?
ХII. Вас ист дас «хреновина»?
По внешнему виду Афиногеныча Кугель догадался, что надо быть готовым к тому, что придется сорваться с места и мчаться, пока еще неведомо куда.
Так оно и вышло.
— Ваше благородие! Кажется, мы нашли шпиена.
— Ух ты! Даже так. И он, конечно, убежал?
— Обижаете, Николай Генрихович. Ребята за ним цепко глядят!
— И кто на этот раз у нас?
— Да тот же самый мужик с тележкой и бабой! Сегодня с утра он достал какую-то хреновину и направил ее прямо на завод.
— Вас ист дас «хреновина»? — насмешливо спросил Кугель на языке далеких предков.
— Не понял, ваше благородие? — у вахмистра оттопырилось мохнатое ухо.
— Я тоже не понял, что такое «хреновина».
— А-а, вот вы о чем! Издалека похоже на фотографический аппарат. А может, и нет… Вдруг это пушка? Или подзорная труба какая?
Ротмистр задумался. Наконец-то вахмистр потревожил его не впустую. В любом случае надо проверить этого катальщика тележки. Даже если он и фотограф, то все равно ему нельзя производить съемки военных объектов. И вообще его надо обыскать. Что у него в тележке? И кто эта женщина?
— Вахмистр, скажи, чтоб коня подали, — ротмистр застегнул ворот кителя. — Прокатимся до завода…
***
Молодые люди притаились за поваленным бурей деревом. Спиноза объедал ягоды с собранного букетика земляники, а художник лежал на спине и сосредоточенно грыз сладкие кончики вырванных травинок и сплевывал их в сторону.
Время от времени они поглядывали в сторону палатки фотографа. Товарищ Бах и Шкворень после ночного блуждания по лесу устроили себе отдых под разлапистой елью. Кто-то из них похрапывал.
— Ну что, Лева, будем делать? — развернувшись лицом к студенту, прошептал Клод.
— Ты о чем? — так же шепотом спросил студент и опасливо покосился в сторону отдыхавших старших товарищей.
— А ты будто не догадываешься?
— Не знаю. Как-то все не так… — после некоторого раздумья проговорил Спиноза. — Мечтал побывать в боевом деле, может быть даже — если повезет — метнуть бомбу… Даже на казнь готов был! — Спиноза грустно улыбнулся. — А вот сейчас лежу в засаде и… такая тоска!
— Мне тоже все не нравится. Если честно, то я хочу уйти. Ты со мной?
Художник, обычно какой-то задумчивый и даже рассеянный, сейчас был настроен очень решительно. А студент, наоборот, впал в сомнения.
— Получается, что мы оба струсили? Какие же из нас революционеры?!
— Ха! Что за геройство убить двух невинных людей?! — горячился Клод.
— А как иначе? Они нас выдадут!
— Значит, надо искать химикаты в другом месте! А такая революция мне не нужна!
— А чего тогда приперся?
— Дурак был! — художник нахлобучил на голову фуражку. — Не знаю, как ты, а я пошел… Не хочу я в этом участвовать.
— Эй, погоди! Я с тобой…
Ребята поползли вдоль дерева и вскоре исчезли в густой, высокой траве.
Впрочем, до дома они не добрались.
На середине пути Клод замедлил шаг, а потом и вовсе остановился.
— Ну, ты что? — спросил студент, оглядываясь назад. Он опасался преследования.
— Да не знаю… Как-то нехорошо получилось, — художник сел под деревом и обхватил голову руками.
— Что именно? Стыдно перед Бахом? А я говорил…
— Да не… При чем тут Бах! Я думаю, что мы хотим остаться чистыми, а сами ничего не сделали, чтобы спасти людей. Ведь мы их просто-напросто оставили на смерть! Сами спаслись, а их…
— И что ты предлагаешь? — пришел в раздражение Спиноза. — Пойти связать Баха со Шкворнем и сдать их жандармам?
— Это нам не под силу — ты видел, какой у Шкворня кулак? А револьвер у Баха? Надо их хотя бы предупредить об опасности, — Клод вскочил на ноги. — Я пошел обратно. Ты со мной?
— Боже мой, ну куда ж я от тебя денусь?!
***
— Отмаздырю ученых загогулин! — рычал Шкворень, обнаружив исчезновение молодняка. Забойщик был страшен после сна, с помятым, изрубцованным ветками лицом и торчащими из нечесаной копны волос сухими листьями и еловыми иголками. Он походил на злой дух леса.
— Не размазывай кашу! — Бах посмотрел, не исчезла ли палатка с тележкой, и успокоился. — Слушай сюда — неужто мы вдвоем этого штымпа не сладим, а?
— Да влеготку! — Шкворень неожиданно расплылся в улыбке, вспомнив про лесную незнакомку. — С такой-то матаней? Эхма! Когда пойдем-то?
— Пусть немного стемнеет… А этим… шлимазлам я устрою вырванные годы! Лишь бы они к фараонам не утекли…
***
Ротмистр с Афиногенычем и с сопровождавшим их ефрейтором добрались до места лишь к вечеру. Спешились с коней чуть ли не за версту от палатки фотографа. Бряцающих сбруей животных оставили жандарму, а сами крадучись отправились к месту засады.
— Доложите, что тут происходит, — сказал полушепотом Николай Генрихович и, сняв с головы фуражку с темно-синим околышем, протер по краю ее влажные внутренности платком.
— Ваше благородие, неизвестные в количестве двух человек, мужчины и женщины, взяли аппарат и отправились куда-то вниз, к заводу, — едва сдерживая лающие интонации в голосе, отрапортовал старший унтер-офицер.
— Тиха ты… — поморщился Кугель и достал револьвер из черной лакированной кобуры. — Сейчас мы осторожно осмотрим содержимое палатки и тележки. Потом — за теми двоими! Но не топать, не орать, ни тем более стрелять. Надо взять их тепленькими на месте преступления. Все понятно?
Жандармы россыпью, пригнувшись, кинулись к палатке. Точь-в-точь в это же время по другую сторону поляны к вожделенному становищу фотографа устремились Бах со Шкворнем. И те и другие были настолько поглощены желанием быстрее достичь своей цели, что не сразу обратили друг на друга внимания. Увидев же друг друга, и жандармы, и боевики остолбенели…
— А это еще кто? — пробормотал ротмистр, и в это время пуля вспорола воздух над его ухом.
С секунду Николай Генрихович тупо смотрел на стрелявшего, потом, как заяц, скакнул в сторону и завизжал:
— Вахмистр, это — Бемоль! Брать живым!!!
Следующая пуля клюнула его в правое плечо, как раз между погоном и дугой серебряного аксельбанта. Кугель вскрикнул, взмахнул руками и опрокинулся навзничь…
Пока жандармы и боевики, паля друг в друга, бегали вокруг палатки, в это время на поляну выскочили еще двое персонажей трагикомедии, которых никто, к их счастью, не заметил.
Это были Спиноза и Клод. Они спешили на выручку из беды фотографа с подругой. Увидев, что тем ничего не угрожает, а помощь нужна скорее их бывшим сотоварищам, молодые люди, переглянувшись меж собой, метнулись опять в лес. Они бежали, не чуя под собой ног, не только от страха, но и от того, что их души были не отягощены ничьей смертью.
ХIII. Даная ждет дождя
Хорошо быть героем! Начальство, кряхтя от жадности, достает для тебя из сундуков ордена, розовые барышни бросают украдкой из-под трепетных ресниц и кружевного края шляпки восхищенные взгляды, а мужчины, пожимая руку, скрежещут зубами от зависти, темнеют лицом и жухнут, как листья под чересчур ярким солнцем.
А ротмистру последнее время не везло! Он встретился с самим Бемолем, даже схлопотал от него пулю, но так и не понял, что он делал возле палатки фотографа. Бывший музыкант оказался на удивление шустрым малым, он быстро расстрелял все патроны, ранил Афиногеныча, тоже в плечо, но в другое, чуть не отправил на тот свет унтера, а сам затерялся меж деревьев. Теперь его надо искать уже в другой губернии. Напарника Бемоля удалось взять, но в виде не годного ни на что, а тем более для допроса тела. Шальная пуля попала ему в незатейливую, как коробка из-под обуви, голову в самом начале перестрелки.
В Темноводск жандармы возвращались с позором. Длинная кавалькада напоминала унылую похоронную процессию. Впереди ехал старший унтер на лошади, следом катилась повозка с сеном, поверх которого лежали стонущие Кугель с вахмистром, на другой везли труп Кирюхи и чуть живого унтера. Процессию замыкала еще одна телега, в которой сидел гордым орлом связанный Аполлинарий Иванович с прильнувшей к нему Анастасией Егоровной. Влюбленные переглядывались меж собой и загадочно улыбались. Они словно не замечали того плачевного положения, в котором находились. Свободное место в повозке было завалено содержимым тележки фотографа…
Какой-нибудь встречный путник мог бы подумать, что все эти люди едут в разные стороны — фотограф с Настей на свадьбу, а стражи порядка — на кладбище.
***
Едва ротмистр пришел в себя, он тут же развил бурную деятельность — конечно, насколько позволяло ранение. Он жаждал чужой крови. И побольше. Вместо своей, которой, как ему казалось, он отлил достаточно.
Кугель телеграфировал о встрече с Бемолем и происшедшей перестрелке в губернское жандармское управление. Там были недовольны исчезновением беглого террориста и во всем, конечно же, обвинили Николая Генриховича. Более того, они выслали специальную комиссию по расследованию случившейся неудачи.
Ротмистр понимал, что приезд чиновников ничего хорошего ему не сулит, поэтому, невзирая на боль в плече, ринулся сам искать виновного в происшедшем. Ему очень хотелось связать в единую преступную группу и отправить на каторгу всех, кто испортил ему жизнь, — Бемоля, фотографа и даже пакостливого тенора. Это было бы очень хорошо и справедливо. Хоть кто-то должен был ответить за его страдания — обманутого, опозоренного мужа и обделенного благосклонностью начальства офицера. Неплохо бы, конечно, наказать еще и Настю, но как это сделать, Николай Генрихович не знал. Ситуация была слишком того-с, пикантной…
Так как залетный боевик был для него недосягаем, то Кугель всю свою обиду на жизненную несправедливость направил против Аполлинария Ивановича.
Он посадил Абрикосова в одну камеру с одичавшим тенором, чтобы получать двойное удовлетворение, посещая разрушителей своего семейного счастья в тюрьме. Будь его воля, ротмистр сгноил бы обоих в каменных стенах…
На допросах фотограф отмалчивался или как-то странно улыбался, словно витал в каких-то сладких воспоминаниях. Николай Генрихович даже стал подозревать, что сладострастник либо надсмехается над ним, либо тронулся умом. Бить его он не решался… потому что боялся жены. Он знал, чувствовал кожей, что Анастасия Егоровна все эти дни находится где-то неподалеку от тюрьмы, и месть ее, в случае чего, будет ужасна. Неизвестно, что еще может выкинуть эта дьяволица.
Ему хотелось доказать, что Аполлинарий Иванович фотографировал военный завод, собираясь продать эти снимки заграничным агентам. Возможно, через Бемоля. Это была очень хорошая версия, а иначе как объяснить то, что эти люди оказались в лесу в одно и то же время на одном и том же месте. Не могли же они не знать друг друга? Для подкрепления этого предположения необходимо было вещественное доказательство: сами снимки или стекла. Но при аресте фотографа ничего преступного при нем не было, если не считать находившейся рядом чужой жены.
Кугель, не щадя ни своего, ни здоровья Абрикосова, бился над тем, чтобы вывести фотографа на чистую воду. Он поднимал его ночью, задавал заковыристые вопросы, пытался загнать в тупик, угрожал, но так ничего и не добился.
Когда ротмистр стал приходить в отчаяние и выпивать на ночь бутылку коньяка, удача ему улыбнулась. Оказывается, его люди, ища заветные стекла, заглянули всюду, кроме самого фотографического аппарата. Там сохранилось непроявленное стекло. Это был последний снимок, и он, вне сомнения, был сделан в окрестностях завода в тот момент, когда на поляне началась перестрелка.
Николай Генрихович ликовал, как ребенок. Когда ему сообщили эту новость, он на радостях так вскинулся над своим креслом, что едва не потерял сознание от боли в плече.
Он приказал срочно вызвать к себе Абрикосова.
— Ну что, голубчик, попались?! — обрадовал ротмистр прямо с порога свою жертву. — Знаете, а мы все-таки нашли ваш последний снимок! А?! Каково!
Фотограф впервые изменился в лице, глаза его забегали по сторонам, а потом обреченно устремились в пол.
Кугель не ожидал, что подозреваемый так быстро выдаст себя.
— Ага! По глазам вижу, что попались…
— Вы стекло уже проявили? — обреченно спросил Аполлинарий Иванович.
— Нет, мой дорогой! Я хочу это сделать при комиссии. Пусть они полюбуются, какую рыбищу мы тут поймали.
Абрикосов умоляюще посмотрел на ротмистра. Казалось, еще немного, и он рухнет перед ним на колени.
— А давайте я ее сам проявлю. Только для вас. И никому больше!
— Ха-ха! Дурака нашли… Знаем ваши химические штучки! Вы там что-нибудь сделаете, плеснете какой-нибудь гадостью, и нету снимка. Нет уж! Я все просчитал… Это будет делать другой фотограф!
— Нет! Не надо, умоляю вас… Обещаю, что снимок не испорчу, а?
— Ох, как мы заговорили… А где же ваша идиотская улыбочка? Что, страшно стало?! Готовьтесь. Завтра я кандалы на вас надену!
Николай Генрихович считал находку большой удачей, даже триумфом. Происшедшее в лесу в тот злополучный (а может, счастливый?) вечер ротмистр видел так: пока Абрикосов ходит с треногой и делает снимки, Бемоль с бугаем охраняют его лабораторию. Отлажен весь процесс. Не вязалась с этой версией Настя. Как она оказалась в этой компании, и что ее связывает с фотографом? По большому счету хорошо бы и ее допросить, но ротмистр как-то не решался на такую дерзость. Обычно Настя из него выбивала правду, а не он…
Домой жена тоже не вернулась, даже за своими любимыми парижскими платьями.
— Ладно, сама придет и все расскажет. Приползет еще… — обиженно бубнил Николай Генрихович.
Он еще не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы разобраться с женой-беглянкой. Нашлась — и ладно. Честно говоря, Кугель даже не определился, рад он этому или нет. Одно он знал точно — без нее как-то спокойней. Притаилась сейчас, небось, у каких-нибудь своих приятельниц, ждет, когда выйдет на свободу ее «небожитель». А вот шиш ей с маком!..
На железнодорожный вокзал, на встречу важных чиновников из губернской столицы, Кугель приехал за час. Надел парадную форму, но на шею накинул белейшую бинтовую повязку, в которую продел руку. Вообще-то на службе он уже мог обходиться без нее, то тут был особый случай, начальство не должно забывать, что ротмистр жизнью рисковал, шел, можно сказать, под пули. В глубине души он все еще рассчитывал на повышение в чине или хоть какое-то вознаграждение.
После вокзала ротмистр повез гостей в лучший в Темноводске ресторан, после в гостиницу, где веселье продолжилось.
Утром после завтрака с рюмкой ледяной водки чиновники наконец-то приступили к работе.
— А сейчас, господа, я покажу вам, что интересовало арестованного мной неподалеку от секретного завода гражданина Абрикосова. Думаю, сейчас мы поймем, кто скрывалось под личиной, так сказать, местного художника светописи. Сейчас при вас другой мастер проявит пластину. Прошу вас! — Кугель едва не сказал «маэстро» перепуганному фотографу из соседнего поселка и щелкнул пальцами.
Пока мастер хлопотал над пластиной, Николай Генрихович в волнении ходил из угла в угол, потирая влажные ладони. Сейчас должна была решиться его судьба — награда, повышение, сластолюбец в кандалах, опозоренная изменщица Настя, оставшаяся у разбитого корыта, или наоборот, будущее без чинов, в захолустной дыре, одинокая старость…
— Ну? Ну, что там?! — не выдержал ротмистр душевного напряга.
— По-моему, это не завод… — растерянно произнес «маэстро» и дрожащей рукой протянул Николаю Генриховичу снимок.
— Как не завод?! Да не может быть!!! — вскричал ротмистр и выхватил фотографию: на траве лежала во всей красе обнаженная Анастасия Егоровна с венком ромашек на голове и распушенной косой. Одной рукой она прикрывала низ живота, а другая была запрокинута за голову. Взгляд бесстыдницы был томен и призывен, а роскошное тело ослепительно белело на фоне растительности.
— Позвольте, я взгляну… — заинтересовался старший чиновник, надел пенсне и взял в руки снимок. — О-о, чья же это прелесть, чаровница? Положительно прекрасна! Просто Даная, ждущая дождя…
— Проклятье!!! — заорал Кугель, бесцеремонно выхватил фотографию у разрумянившегося старичка, бросил ее на пол и, топоча сапогами, выбежал вон из комнаты…
Чиновники возвращались домой без прежнего шика. Ротмистр даже не отправился провожать их на вокзал, а лишь вяло и обреченно пожал им чернильные руки в своем кабинете. Они смотрели на него с сожалением, как на неизлечимо больного…
ХIV. Женщина с запахом борща
Абрикосова надо было отпускать. Впрочем, как и тенора, который за дни заточения отпустил сивую бороду, а по утрам для стражников пел сиротские песни, выпрашивая себе папироску или стакан чая.
Открыть тюремные двери перед фотографом было невыносимо для Николая Генриховича, он надеялся придумать нечто такое, что могло хоть как-то омрачить жизнь Абрикосову. Этот человек отнял у него все: и жену, и будущее… Жену он мог еще ему простить, а вот скомканную карьеру…
Единственное, чем Кугель мог досадить Аполлинарию Ивановичу, так это выписать штраф за фотографирование за пределами ателье без разрешения губернатора. Но и это ничтожное наказание оказалось неподвластно ротмистру…
Николай Генрихович сидел в полном одиночестве в своем кабинете, обхватив руками живот, и медленно раскачивался от скребущей боли в грудной клетке. Можно было, конечно, поехать домой, но там было еще более одиноко, чем в кабинете. Тут хоть дежурный этажом ниже сидит.
Когда боль стала совсем невыносимой, Кугель хотел вызвать дежурного, чтобы послать его за доктором. В этот момент в дверь осторожно поскреблись.
— Да… — раздраженно простонал ротмистр.
Дверь чуть приоткрылась и снова захлопнулась, как будто кто-то не мог или не решался войти.
— Да входите же! — заорал Кугель. — Или убирайтесь вон!..
В кабинет робко вошла молодая женщина с узелком в руке, хоть и одетая скромно, но не бедно. А точнее, одетая несколько старше, чем она выглядела. Ротмистру это понравилось — Настя всегда молодилась! — но что-то еще приятное для него появилось в воздухе с приходом этой женщины, что вызвало у него интерес. Вскоре Николай Генрихович догадался: это запах свежей еды, кажется, борща и каши. Кугель попытался вспомнить, когда он последний раз ел домашнюю еду, но это было так давно, да к тому же у кого-то в гостях…
— Здравствуйте, сударыня! Вы что-то хотели? — спросил ротмистр уже несколько миролюбивым тоном, косясь на узелок в руках женщины.
— Добрый вечер. Я — Полина Ивановна Абрикосова…
— А-а! — зловеще проскрипел Николай Генрихович и испытал в душе что-то вроде досады, словно кто-то его обнадежил и обманул. — Пришли, небось, просить за братца? Не отпущу!
— Ну отчего же? — голос у сестры злодея был такой же, как платье: уверенней и звонче, чем ее робкий вид. — Апа — ой, извините! — Аполлинарий Иванович сказал мне при свидании, что его держат за решеткой за то, что он делал снимки на природе без соответствующего разрешения. Извините, господин ротмистр, в этом моя вина!
— Не понял?
— Дело в том, что разрешение губернатора давно уже пришло к нему по почте, просто я спрятала его. Не хотела, чтобы он мотался один да незнамо где. Простите меня! Я во всем виновата!
Мадмуазель Абрикосова, кажется, готова была пустить слезу. Этого Кугель терпеть не мог.
— Все! Все! Не вздумайте плакать, а лучше покажите мне ваше разрешение…
Документ был в порядке. Правда, печать была какой-то подозрительно смазанной. Ротмистр хотел было сказать об этом Полине Ивановне, но, посмотрев в ее набрякшие слезами глаза, вдруг почувствовал, что у него уже нет сил бороться с судьбой. Он — устал.
— Ладно… Позовите, пожалуйста, дежурного и забирайте своего братца… — сказал Николай Генрихович обреченно.
— Ой, спасибо вам! Спасибо! Как я вам благодарна… — от счастья сестра готова была вновь расплакаться, но Кугель замахал на нее рукой:
— Все! Идите уж…
Полина Ивановна кинулась к двери, но потом вдруг задержалась и медленно повернулась к ротмистру.
— Ну, что вам еще? — простонал Кугель, сгибаясь пополам: с уходом женщины с запахом борща боль усилилась. Это его удивило.
— Вы меня извините, но мне кажется, что вы очень больны. Мой батюшка точно так же, страдал, как и вы, так же держался руками за живот…
— И умер. Хм… Вы это хотите сказать? — горько усмехнулся ротмистр.
— Ну, да, он умер, но только по другой причине. Знаете, когда он так страдал, ему помогала только мамина каша…
— Вы хотите, чтобы я попросил вашу матушку приготовить мне каши? — пытался пошутить Николай Генрихович. Решительно он не мог быть грубым с этой странной посетительницей.
— У вас, к сожалению, это не получится. Ее тоже нет в живых, — Полина Ивановна подошла к столу ротмистра и поставила на его край свой узелок. — Тут то, что вам нужно. Это я приготовила для Апы передачку, возьмите, не побрезгуйте, вдруг поможет. А если не захотите, отдайте дежурному или людям… До свидания! Не хворайте, берегите себя…
— Спасибо… — пролепетал вдруг засмущавшийся Николай Генрихович. У него даже защипало левый глаз — последнее время никто не интересовался его здоровьем и вообще им самим.
Как только процедура с освобождением блаженного фотографа была закончена, взгляд ротмистра упал на узелок с едой.
— Любопытно, чем она своего преступного братца кормит… — пробормотал Николай Генрихович, подбираясь все ближе и ближе к узелку.
Заперев кабинет на ключ, Кугель освободил стол от опостылевших документов и разложил на нем содержимое узелка. Хищным взглядом он окинул гастрономическую роскошь в виде золотисто-багряного, еще теплого борща, каши с молочной желтоватой пленкой, каких-то пирожков… Его раздраконенный чрезмерными коньячными омовениями, скукожившийся желудок готов был выпрыгнуть наружу от счастья…
Удивительно, но после сытной еды боль на самом деле притупилась, а потом и вовсе прошла. Наступила давно забытая благость, умиротворение, и ротмистр, прилегши на кожаный диван, проспал до утра, даже не шелохнувшись. Последняя его мысль перед забытьем была о том, что завтра надо будет отвезти этой доброй женщине пустые горшочки и поблагодарить…
Часть вторая
Отличный кадр!
I. Зеленый рай на четверых
И тогда Николая Генриховича неожиданно посетила идея, которая в тот момент показалась ему гениальной. По крайней мере, на какое-то время она могла удовлетворить всех.
— Друзья мои, а давайте-ка снимем дачу на лето? На две семьи?
Все четверо переглянулись меж собой.
— Ну да, пожалуй… — задумчиво сказала Анастасия Егоровна и игриво провела пальцем по руке Аполлинария Ивановича. Фотограф мгновенно встрепенулся и метнул на нее взгляд, словно Амур стрелу.
— Да, да, Настенька!.. — прошептал он и схватил ее ручку для горячих лобзаний.
«Ишь ты, не мужчина — огонь!.. — усмехнулся про себя ротмистр. — Как сказал бы мой друг Землевич, страсти-мордасти!»
— Коля, ты — молодец! — сказала Полина Ивановна и с тихим обожанием посмотрела на Кугеля.
— Да, Николай Генрихович, ты — великий стратег! Наполеон и Кутузов в одном лице!.. — отметил Абрикосов, на секунду отвлекшись от своей возлюбленной.
— Дача — это хорошо! На природу, к букашкам и цветам, подальше от людей, от их любопытных взглядов… — Настя поднялась с кресла и подошла к окну. Перекинув на высокую грудь толстую косу, стала быстро-быстро перебирать ее сплетения, будто четки.
Эта была хорошо знакомая Кугелю привычка его бывшей благоверной. Она означала одно: Настя вспомнила и хочет сказать какую-то неприятность. Сейчас начнется… Раньше в этот момент он старался незаметно выскользнуть из комнаты. Смутное желание сохранилось до сих пор. Николай Генрихович даже поймал себя на том, что невольно кинул взгляд на приоткрытую дверь.
— А не сдается ли вам, господа, что в последнее время мы с вами напоминаем каких-то заговорщиков? — Настя покосилась на ротмистра и усмехнулась. — Вроде террористов, революционеров, а?
— Я — за революцию любви! — пылко воскликнул Апа.
Николай Генрихович тоже готов был встать под это знамя, только вот слово «революция» ему решительно не нравилось. Слишком напоминало работу. И цвет знамени ему был неясен. Не красный же?! Хотя именно этот цвет как нельзя лучше подходил для его понятия «любовь», потому что именно так выглядел чудный борщ, приготовленный Полиной Ивановной, и вкуснее которого он не едал ничего в жизни.
— Понимаете, мне кажется, что за моей спиной шепчутся… — продолжала вспоминать свои неприятности Настя. — А вчера сходила в магазин — тот, что с башенками, — за кофе…
И тут в прелестной головке Анастасии Егоровны что-то щелкнуло, и ее мысли заструились в другом направлении.
— Да-а, Полечка, ты знаешь, в магазине на горке появились французские шляпки! Уверяю тебя, они прелестны… И еще…
Молодая женщина стала стрекотать про различные заморские диковинки, пока бывший не остановил ее, еле сдерживая кривую, как сабля, солдафонскую ухмылку:
— Настя, ты уверена, что хотела рассказать нам именно про шляпки?
«Однако как ты осмелел, Николя!» — подумала прикусившая язычок Анастасия Егоровна, но желания поставить Кугеля на место у нее не возникло — это было в прошлой жизни.
— Право, что это я… — сказала она и постучала сложенным веером по голове — дескать, совсем из ума выжила. — Ну так вот… Пришла я в этот магазин с башенками, глаза у меня разбежались — захотелось купить все! Я взяла кофе, миндаль…
Насте не терпелось выложить весь длиннющий список купленных продуктов, но, наткнувшись на чертики в глазах Николая Генриховича, вновь сдержалась.
— Когда я набрала целый пакет и поняла, что самой мне его не донести до дома, попросила приказчика, чтобы мне доставили продукты по адресу. И вы представляете, что эта наглая рожа заявила?! — лицо Анастасии, и без того не бледное, теперь вовсе покрылось красными пятнами, глаза влажно заблестели.
— Он тебя обидел, мое солнышко?! — метнулся к своей возлюбленной Аполлинарий Иванович, по пути сбив пару стульев. Этому греческому богу было явно тесно в маленькой комнате.
— Поль, ну ты и медведь! — его сестре стало неловко за своего неуклюжего братца.
Кугель отвернулся к окну, чтобы никто не видел его улыбки.
Ему эта безумная пара нравилась, несмотря на то, что Анастасия Егоровна до сих пор официально числилась его женой. Ревности он не испытывал, а дорогих сердцу воспоминаний прожитая совместно пара лет не принесла. Она была стихией, а ему хотелось тишины и порядка. Николай Генрихович даже боялся за Абрикосова, хватит ли ему силы жить с таким неугомонным существом под одной крышей. Кугель не раз вспоминал ее въедливые инквизиторские вопросы и всякий раз чувствовал, как его обдавало холодком. Не дай бог, вернется!
То ли дело Полина! Сидит такая душка, молчит, бросает на него теплые взгляды. Все как-то покойно и хорошо. Не надо куда-то срываться и что-то доказывать. Она надежная и уютная. Дома его ждет борщ, каша и рюмка водки. Как хорошо-то, а!
А между тем Аполлинарий Иванович не на шутку вскипел. Он непременно хотел знать, что сказал приказчик. Молнии Зевса вперемешку со стрелами бога любви вылетали из его глаз.
Анастасия Егоровна уже пожалела, что вспомнила о своей обиде, и пыталась как-то увести разговор в сторону, но тезка греческого бога был неумолим.
— Что?! Что сказал этот самоубийца?!— гремел он, размахивал руками, как будто хотел раздвинуть тучи и разглядеть это ничтожество. Он притопывал ногой так, что дребезжала посуда в буфете в соседней комнате.
— Он спросил… — Настя с восторгом и одновременно с испугом посмотрела на разбушевавшегося фотографа и пролепетала: — Он спросил, по какому адресу отнести покупки..
— И-и-и?! — вопросительно взвыл Апа, не поняв, где тут обида.
— По старому или новому… — еле слышно прошептала молодая женщина и захлопала глазками.
Некоторое время все собравшиеся в комнате молча переглядывались меж собой. Эта была неприятность не только Насти, а всех четверых.
— Негодяй… Какое его дело? — растерянно буркнул Аполлинарий Иванович и, не зная, куда деть грозовые пары, сказал: — Я вызову его на дуэль…
— Хм, мой друг, стреляться с приказчиком? Не комильфо! — пожал плечами Кугель. — В крайнем случае отхлестать торгаша по щекам. Но, с другой стороны, может быть, он вовсе не намеревался обидеть Анастасию Егоровну, а просто хотел отнести покупки точно по адресу. Как вам такое, а?
— Н-да…
Все уже были готовы впасть в уныние, как Николай Генрихович напомнил им о своей идее провести лето на даче. Со стороны это выглядело так: две семьи — муж с женой и брат с сестрой — сняли на лето дом на берегу пруда. Вот такая у них крепкая дружба! Все чинно и благородно. И никто не будет знать, как разделятся пары, оказавшись в доме. А то в Темноводске некоторые уже стали замечать, что с этой четверкой творится нечто странное, если не сказать более — неприличное. Мужчины и женщины словно перепутали свои дома.
Еще немного, и о них заговорят даже извозчики.
— Теперь, друзья мои, у нас одна боевая задача — найти подходящую дачу! — бодрым командным голосом сказал ротмистр и, поскрипывая новенькими сапогами, прошелся по комнате. — Во-первых, дача должна быть достаточно просторной, чтобы мы не мешали друг другу…
Жандарм загнул палец на вытянутой руке.
— Во-вторых, место должно быть малолюдным и подальше от Темноводска. В-третьих, хорошо, если хозяин дачи не будет знаком с нами. Вообще, побольше конспирации, как говорят мои подопечные социалисты!
Кугель задумался. На руке осталось еще два торчащих пальца.
Полина Ивановна пришла ему на выручку.
— Коля, ты забыл про комфорт и удобства. Господа мужчины, не забывайте, что с вами дамы!
— Разве такое забудешь? — Абрикосов, насколько ему позволяло брюшко, изогнулся в галантном поклоне и поцеловал Насте ручку.
— И еще… Я думаю, конспирации ради… — Поля бросила быстрый взгляд на Николая Генриховича: дескать, посмотри, какая я хорошая ученица — говорю твоими словами. — Конспирации ради покупкой дачи на лето должен заниматься один человек.
Полина Ивановна повернулась к своему братцу.
— Мне кажется, для этого дела лучше всего подходишь ты, Поль…
Абрикосов удивленно вскинул брови. Он не любил бумажных и денежных хлопот.
Пока он не начал возражать, сестра поспешила убедить его.
— Согласись, ты менее занят, чем Николай Генрихович, а кроме того, ты давно мечтал поработать на пленэре. Не так ли? Выберешь место под себя, какое тебе нравится… Представляешь, какие замечательные виды ты снимешь? А потом на конкурс…
Аполлинарий Иванович задумчиво запыхтел. Сестренка знала, чем его взять…
Дело в том, что после того рокового путешествия, во время которого он встретил Настю, Абрикосов так увлекся любовными волнениями, что начисто отошел от «большого искусства». Вообще-то он к нему и не подходил, но хотя бы думал об этом, предпринимал какие-то попытки.
Порой ночами, опять же если под боком не сопела Анастасия Егоровна, его глодала совесть, и Аполлинарий Иванович давал себе клятвенное обещание с завтрашнего дня отправиться на поиски видов для съемки, благо разрешение от губернатора у него уже имелось. Но наступало утро, и Абрикосов на всех парах, как курьерский паровоз, мчался к своей возлюбленной…
Нынче сестрица — против обыкновения — высказала разумную мысль: на даче можно будет совместить две радости — любовь и творчество.
Да, это был выход из тупика!..
II. Страдания четырех
После трагикомических событий, когда отряд жандармов под предводительством ротмистра Кугеля так и не смог арестовать Бемоля, неожиданно образовались две влюбленные пары из супружеского (вернее, из его осколков) и родственного союзов.
За осень, зиму и весну Николай Генрихович не просто воспылал чувствами к Полине Ивановне, но и мечтал сойтись с ней на законных основаниях. Он впервые почувствовал, что у него есть место — его дом, где ему будет хорошо и где он желанен.
Полине, старой деве, потерявшей надежду на замужество и перекинувшей все материнские чувства на младшего брата, тоже был весьма люб и долгожданен жандармский ротмистр.
Настя нашла своего безумца, а Аполлинарий союзницу в творческих делах.
Все сложилось замечательно, если б не одно «но» — закон! Пока Кугель не получит разрешения на развод, Поль не сможет поднять знамя передовых идей и свободы вместе с Настей, а Полина свить уютное семейное гнездышко.
А ротмистру никто не даст развод… Даже гражданскому человеку, этому ничтожеству без погон и портупеи, и то развестись нелегко, а военному, офицеру, служащему в таком серьезном ведомстве, как жандармерия, вообще невозможно.
В свое время, чтобы жениться на Насте, Николай Генрихович обращался с рапортом к самому начальнику Пермского губернского жандармского управления полковнику Бабушкину с тем, чтобы он одобрил его выбор и санкционировал брак. Тот, в свою очередь, направил секретное письмо верхотурскому уездному исправнику с просьбой: «совершенно негласным путем собрать и сообщить в возможной скорости сведения о поведении, нравственности и политической благонадежности дочери купца Егора Васильевича Балыкова».
— Уж лучше бы он на нее что-нибудь нарыл!.. — который уж раз сожалел Кугель.
А накопать там было что! Настя была девушкой шаловливой и любопытной, поэтому мимо пороков не проходила. К тому времени, как она приглянулась Николаю Генриховичу, девушка успела изрядно потрепать душу родителям. Егор Васильевич, ее батюшка, уже понял, что за своего брата купца он не выдаст это сокровище и прибыли в дом Настя не принесет. По этой причине, когда возле палисадника замаячила поджарая фигура Кугеля в белом мундире, Балыков долго не думал. Николай Генрихович даже подозревал, что он дал на лапу исправнику, чтобы тот пригляделся внимательно, нашел-таки добродетели у его дочери и отписал о них полковнику. Будущему зятю Егор Васильевич тоже пообещал хорошее приданое, лишь бы он забрал у него строптивую дочь. Наверно, он надеялся, что боевой офицер вымуштрует ее, а получилось наоборот…
Развестись с Настей стоит гораздо больших усилий, чем взять ее в жены. Прежде всего надо было вновь поставить в известность о своих планах начальство. А ему такие фокусы не нравятся! Можно и службы лишиться… Тем более что после бездарной операции по поимке Бемоля, ротмистр Кугель был последним с краю в очереди на благосклонность начальства. Даже ранение Николая Генриховича не разжалобило колючее, как солдатское сукно, сердце полковника Бабушкина.
Правда, существовало несколько официальных поводов для развода, но все они были с неприятным душком, с какой-то гадостью, через которую приличному человеку не то что перешагнуть, но и думать неприятно.
Ответственный служака Кугель даже сквозь мундир чувствовал, как остальные бедолаги — его милая Поля, златокудрый Абрикосов и даже авантюристка Настя — ждут от него решения этого вопроса.
Все уперлось в него, а ему даже посоветоваться не с кем! Уж больно дело щекотливое… Не каждому же о таком расскажешь, разве что жандармскому приставу Землевичу, с которым он был в полудружеских отношениях. В отличие от Николая Генриховича, жандарм числился на хорошем счету у своего начальства, хотя при этом слыл пройдохой и вольнодумцем.
Однажды, когда они возвращались вечером с золотых приисков после совместного дела по поимке поставщика нелегальной литературы, Кугель предложил Павлу Константиновичу согреться в ресторане на Александровской.
Землевич легко согласился. Он не имел привычки отказываться от дружеских посиделок, тем более что дома его никто не ждал.
После того как Николай Генрихович, никогда не отличавшийся склонностью к кутежам и расточительству, заявил, что ужин будет за его счет, Павел Константинович понял, что Кугель его позвал для серьезного разговора.
— Счет… мот… обормот… — промурлыкал Землевич, сворачивая салфетку в конвертик в ожидании, когда накроют стол.
Кугель уже привык к его поэтическому бормотанию, поэтому не спросил, кто обормот.
— Ну, что, Николай Генрихович, пока шкварчит наше мясо, рассказывайте, зачем я вам понадобился. Небось, что-нибудь эдаконькое?.. — пристав с шаловливой улыбкой повертел ладошкой и тут же стал серьезным: — Или по службе неприятности?
— Павел Константинович, да вы просто ясновидящий!.. — печально покачал головой ротмистр. — Выстрелили точно в цель — и эдаконькое, и по службе!
— Тогда рассказывайте! — пристав наклонился через стол к Кугелю.
Взгляд его был полон такого внешнего внимания и внутренней дурашливости, что Николай Генрихович засомневался, тому ли человеку он решил довериться.
— Я так не могу. Мне надо выпить водки, — ротмистр никак не мог решиться на откровения.
— Не пугайте меня, Николай Генрихович! Что такого вы смогли натворить-то, а?..
Через четверть часа и после трех рюмок «Смирновской» Кугель рассказал ему о своем горе.
— М-да… Развод… урод… народ… и вот! — пристав в задумчивости поскреб пальцами по щеке. — Скажу честно — положение препоганое! Да еще погоны… Э-э-э!..
— Знаю, знаю…
— Развод, дорогой мой Николай Генрихович, дело стыдное, я бы даже сказал, интимное, поэтому вокруг него вертится много всяких ловчил. А знаете, в столицах появился особый вид адвокатов, которые живут только за счет бракоразводных процессов. Как вам такое, а?..
— И что?! — ожил ротмистр. — Они на самом деле могут помочь?
— Насчет помочь точно не уверен, но тысчонок восемь с вас сдерут!
— Восемь тыщ?! — Кугель попытался вспомнить, сколько у него накоплений, но цифры скакали, как блохи, и он никак не мог их поймать. — За что такие деньги?!
— За свободу, — хмыкнул Землевич. — Неужто она столько не стоит? Некоторые наши арестантики, я думаю, заплатили бы за нее поболее… Да и вы сами, а?
— Вы, Павел Константинович, сейчас смеетесь над моим несчастьем, да? — ротмистру показалось, что Землевич издевается над ним. — Я с вами как с товарищем поделился, а вы…
— Полно, дорогой Николай Генрихович! Вы еще на дуэль меня вызовите… Не обижайтесь! — пристав дружески похлопал своего собеседника по руке. — Я просто хотел сказать, что человек, у которого есть деньги, всегда готов заплатить адвокату и не позориться самому. Надеюсь, вы знаете, в каких случаях духовный суд может одобрить ваш развод?
— Так, в общих чертах… — обреченно махнул рукой Кугель.
Пристав несколько секунд внимательно смотрел на Николая Генриховича, потом осторожно улыбнулся.
— Вы сейчас, наверно, сожалеете о том, что рассказали мне о своей беде? «Зачем я поделился… Он ничем помочь не сможет, только растреплется!» — противным голосом проблеял Землевич, передавая мысли ротмистра.
— Да нет. Я так не думал, — соврал Кугель и, отвернувшись в сторону, стал смотреть на фикус в углу зала.
— Не расстраивайтесь! Никому ничего я не скажу. Слово офицера! — сурово и даже неожиданно пафосно заявил пристав и добавил задушевным тоном: — Но немного просветить в этом вопросе и достать адрес нужного и не очень жадного адвоката я смогу. Бесплатно. Нет! — за ужин. Кстати, где человек? Хотят, чтобы я сам к ним на кухню пришел?!
Молодой официант, словно почувствовав, какая гроза собирается над его кучерявой головой, тут же возник перед столиком с подносом, на котором дымилась пара горячих блюд.
— Извольте откушать, ваше высокоблагородие!
— Все, поди прочь, но так, чтобы я тебя видел… — шугнул Землевич молодца.
Кугель освежил рюмки.
Когда офицеров посетила первая, самая душевная благость от выпитого и съеденного, в минуты коей все беды отступают, а мир кажется прекрасен, Павел Константинович, расстегнув мундир и время от времени цвиркая дыркой меж зубов, продолжил, казалось бы, зашедший в тупик разговор.
— Самый верный и надежный способ развестись — это изобличить жену в измене. Правда, тут есть несколько нюансов… Надо быть готовым к тому, что духовные судьи будут крайне дотошны. Они затребуют нескольких свидетелей, да таких, которые едва ли не сидели вокруг кровати и помогали советами тем, кто совершал на ней разные гимнастические глупости. Многие нанимают лжесвидетелей с комнатой и обстановкой, платят этим людишкам недурные деньги, но их, как правило, судьи быстро выводят на чистую воду. Можно, конечно…
— Нет, нет, Павел Константинович! Мне этот способ не подойдет, — побледнев, твердо заявил ротмистр. Он представил, какому позору подвергнет Настю. Да и Абрикосов ему этого не простит.
— Я так и думал! — не удивился пристав и продолжил: — Можно, конечно, сделать так, что жена вас обвинит в прелюбодеянии…
— Что вы! Меня все засмеют! — взволнованно вскричал Николай Генрихович и тут же прикрыл рот ладонью, боясь быть услышанным посетителями за соседними столиками.
Оглядевшись по сторонам, он тихо, почти жалобно попросил Землевича:
— Давайте рассмотрим другие случаи, а?
На что пристав также проникновенно сказал:
— Голубчик мой, а другие способы, думаете, лучше? Наливайте…
Они выпили еще по рюмке, и Землевич продолжил экскурс в бракоразводную казуистику.
— Можно, конечно, попытаться доказать судьям, что кто-то из вас неспособен к брачному сожитию…
— Так мы оба неспособны! — обрадовался простодушный Кугель. — Мы оба решили, что не хотим жить друг с другом. Мы — чужие люди!
— Э-э, не слышите вы меня, дорогой Николай Генрихович!.. — помахал пухлым пальцем Землевич перед носом собеседника. — Тут желание ни при чем, на суде надо будет доказать свою физическую несостоятельность.
— Как это? — оторопел ротмистр.
— Хм… М-да… — пристав, как мог, пытался спрятать не к месту набежавшую ухмылку. — Я лучше на примере расскажу. Давненько, чуть ли не в петровские времена, некая крестьянка обратилась к протопопу с прошением о разводе. Она сообщила, что несколько лет замужем, но по сей день «сопряжения с мужем не имеет, понеже-де у его Григория естества нет». Чудный слог! Я его запомнил… Как вам нравится — сопряжения, а?!
Кугель покраснел, насупился, но ничего не сказал.
— Мужика притащили к протопопу, — не унимался безжалостный Землевич. — Тот сознался, что не имел сношений с женой «того ради, что естество малое». Он готов был отпустить жену на волю, но архиерей наложил резолюцию: «Сей сказке не верить, покамест не освидетельствуют того естества подлинно».
— И что? — спросил пунцовый Николай Генрихович.
— А что оставалось делать бедняге? Спустил штаны и показал святым отцам свое «малое естество». Оказалось, супруги не лгали. Их развели, — пристав некоторое время помолчал, потом произнес в задумчивости: — М-да, интересно, какое у него было «естество», а?
Вновь возникла пауза. Землевич боялся посмотреть в глаза ротмистру.
— Ну ладно, ладно… — не выдержал Павел Константинович. — Я понимаю, что это не ваш случай. Кроме того, даже если разведут из-за неспособности к супружеской жизни, то кто потом даст разрешение на новую женитьбу? Верно я говорю?
— Да уж… — буркнул и совсем закрылся для собеседника Кугель.
Павел Константинович понял, что про другие причины для развода говорить становится опасно, поэтому он скомкал тему.
— Не обижайтесь, Николай Генрихович, не я такую гадость сочинил. Будь моя воля, так я бы вообще браки отменил — живи, кто с кем хочет!
«Точно, вольнодумец! Якобинец какой-то…» — угрюмо подумал законопослушный ротмистр.
И все же хотелось услышать что-то обнадеживающее.
— Так вы меня ничем и не порадуете? — как смертельно больной врача, спросил напоследок Кугель.
— Не переживайте так, Николай Генрихович! Я, как и обещал, дам вам адресок бракоразводного адвоката, может, он чем поможет. По моим понятиям, другие причины для развода — не для вас. Не сердитесь только! Это судебный приговор со ссылкой в Сибирь и лишением всех прав и имуществ, безвестное отсутствие супруга не менее пяти лет, внебрачные дети, монашество, неприличные болезни… Ну что тут хорошего? Это вам надо? Эх, и зачем вам жениться еще раз?
***
В отличие от большинства влюбленных, Николай Генрихович ненавидел белые майские ночи. Всем парочкам они нравились, потому что можно было бродить, обнявшись, чуть ли не до утра, пугать предрассветных соловьев в кустах, а для ротмистра отсутствие темноты мешало незаметно прошмыгнуть в дом Полины. То ли дело зимой! По темным улицам никто не шарахается, одинокий извозчик пронзительно разрежет морозный воздух полозьями, и… вновь тишина. А в мае все как будто с ума посходили! Бессонница всех одолела…
Между двумя и тремя часами ночи Кугель все же проник в дом своей возлюбленной. Для этого пришлось какое-то время посидеть дома, потом облачившись в черный плащ, как испанский головорез, прокрасться к заветным дверям.
Ротмистра ждали — на кухне стоял завернутый в тряпки чугунок с борщом. Полина, в ночной сорочке, с наброшенным на плечи платком, обняла его, вернее, обессиленно повисла у него на плечах, как непроснувшийся ребенок. Вся она была мягкая и покорная. Просто лапуля.
— Коля, ты выпил? — еле выговорила она сонным голосом.
Раньше, в прошлой своей жизни с Настей, Николая Генриховича всегда пугал и одновременно возмущал подобный вопрос, он готов был взорваться. В этом он видел ущемление своих мужских прав, а когда о ненароком выпитой рюмке его спрашивала Полина, ротмистр приходил в умиление. Ее переживание было так трогательно!..
— Да, моя хорошая. С Павлом Константиновичем немного посидели. Дела обсудили…
Он не стал ей говорить о сути встречи, не хотел расстраивать.
В постели Полина, слегка повертевшись, притерлась к нему спиной и тут же уснула. Кугель несколько минут поборолся со своим желанием, потом решил не мешать спать своей любимой. Но и просто так оставить ее Николай Генрихович тоже не мог. Он осторожно запустил руку под сорочку и погладил Полину по слегка выпуклому расслабленному животу. Наконец, прикрыв ладонью пупок, он угомонился.
Перед тем как заснуть, он поцеловал ее в чуть солоноватое плечо и неожиданно для себя тихонько всхлипнул. Слава богу, Поля не проснулась. День был тяжелый…
III. Мильон извинений!
Солнечным утром Аполлинарий Иванович, облачившись в белый полотняный костюм и надев широкую шляпу покорителя новых земель, отправился на поиски дачи. У него чудесное, даже слегка легкомысленное настроение. Ему казалось, что он очень хорош и романтичен в этом одеянии, и как фотограф он бы непременно снял такого замечательного человека на камеру.
Абрикосову было жаль расставаться с удивленно-восхищенными взглядами встречных прохожих, поэтому, прежде чем сесть на извозчика, он неспешно прогулялся по базару.
День намечался чудесный, поэтому на торговой площади за счет зевак набралось народу больше, чем обычно. Можно сказать, публика шла толпой. Зазывалы-приказчики заливались шутками да прибаутками, восхвалявшими свой товар, их перебивали мальчишки-разносчики звонкими — порой даже до нечеловеческой пронзительности! — голосами:
— Пирожки горячи, ел их подьячий, с горохом, с бобами, ел дьякон с попами!
— Патока с имбирем, варенная с имбирем, варил дядя Симеон, тетушка Арина кушала, хвалила, дядя Елизар пальчики облизал!
— Камень-стеклорез! Гордость русского ума! Точит-режет, полирует, сверлит!
— Сапоги, калоши, ботинки хороши!
Златокудрая голова Аполлинария Ивановича, одетая в шляпу, маячила над суетной толпой. Во всех отношениях он был выше всех — благодаря и росту, и мыслям. Созерцая рыночное столпотворение, Абрикосов думал о том, какое же славное у него ремесло — увековечивать окружающий мир. Вокруг него сотни людей со своими судьбами, страстями, радостями и горем. Со временем все они исчезнут, испарятся, как лужи после дождя, и только он один может сделать их бессмертными. Он дарит им билет в вечность… Конечно, художники и писатели тоже способны на такое чудо, но фотограф в этом случае более достоверен и плодовит…
Через полчаса Абрикосов, окрыленный этими пафосными мыслями, вылетел с рынка и направился к магазину купца Уткина, у входа в который обычно дремали два-три извозчика. Фотограф не заметил, как за ним увязались двое мужчин, один одетый солидно, похожий на врача, а второй — на спившегося студента.
— Куда он сейчас? — спросил приличный господин.
— На бан, кажется…
Они дождались, когда Аполлинарий Иванович отъедет от магазина, тут же плюхнулись в свободную пролетку.
— Давай, дядя, за тем барчуком!
***
Мода на дачи и велосипеды прикатила, сверкая спицами, по лесным дорогам в Темноводск из крупных городов. Если при виде велосипедиста старухи-старообрядки испуганно крестились, а лошади, кося сливовым глазом, норовили отскочить в сторону, то летний отдых на дачах легко и естественно вошел в быт темноводцев.
Буквально за несколько лет в живописных окрестностях поселка вдоль Невьянского, Кушвинского или Балакинского трактов, по берегам рек и озер появились резные домики, обсаженные желтой акацией и сиренью. Для романтических вечерних посиделок сколачивались беседки, откуда чуть ли не до утра тянулся сизый дымок самовара и слышался неторопливый разговор. Там, где заводилось несколько дач, вскоре появлялись ларьки с продуктами, крестьяне из соседних деревень привозили картошку, молоко и сметану…
Абрикосов ехал на вокзал. Он знал, что в железнодорожных кассах продают не только билеты, но и рекламные листки. Аполлинарий Иванович намеревался ознакомиться с ценами на дачи и, если повезет, выбрать нужную.
Касса была закрыта. Ее должны были открыть через пятнадцать минут, то есть за полчаса до прибытия поезда со стороны Невьянска.
Фотограф, купив себе в буфете пакетик с засахаренным арахисом, гулял по перрону, время от времени запуская пальцы за орешками. Несмотря на то, что мысли Аполлинария Ивановича витали далеко от грешной земли, тем не менее он все же отметил, что на вокзале немного людей.
Пройдя по перрону пару раз туда и сюда, Абрикосов вдруг увидел прямо под ногами кожаный кошелек. Некоторое время фотограф тупо смотрел на него. Он никак не мог понять, откуда появился сей предмет, ибо по этому месту светописец проходил минут пять назад, и никакого кошелька не было. Или он его попросту не заметил?
Аполлинарий Иванович огляделся по сторонам, надеясь увидеть хозяина пропажи. Поблизости никого не было, поэтому Абрикосов наклонился, чтобы поднять кошелек. Взяв его в руки, фотограф еще раз осмотрелся по сторонам. Потряс аксессуаром над головой. Дескать: «Эй, чей кошелек?» Никто не отозвался…
Влекомый любопытством, Аполлинарий Иванович раскрыл кошелек. Он был пуст. Фотограф испытал легкое разочарование. Нет, он не хотел присвоить себе чужие деньги, но и не заглянуть в него, где, может быть, хранится чужая тайна, было выше его сил.
Абрикосов уже хотел отнести кошелек на вокзал, в камеру потерянных вещей, как за его спиной вдруг раздался чей-то хриплый насмешливый голос:
— Ба-а, какая удача! И что в кошельке, фартовый господин?
Это было так неожиданно, что фотограф едва не подпрыгнул на месте. Он резко обернулся и увидел худощавого малого довольно потрепанного вида. Незнакомец стоял и нагло щерился.
Аполлинарий Иванович густо покраснел. Он почувствовал себя пойманным на месте преступления и бессвязно залепетал:
— Вот, иду… кошелек лежит… кто-то потерял…
— Да что вы так смутились, как будто нашли косуху! — продолжал развязно незнакомец. — Позвольте и мне полюбопытствовать… Жуть как интересно!
Фотограф покорно протянул раскрытый кошелек.
— Пусто? Тю-у… Ах, какая неприятность! Такой богатый лопатник и пустой… Странно!
Лицо Абрикосова стало малиновым. Ему показалось, что этот неприятный тип на что-то намекает, и вероятнее всего на то, что он, Аполлинарий Иванович, прибрал чужие денежки. Он не знал, куда деваться от стыда.
— Ничего там не было! — вскричал он неожиданно тонким голосом и даже от обиды по-детски топнул ногой.
— Да… вижу, — сказал молодой человек, никуда не уходя и продолжая как-то двусмысленно ухмыляться, чем привел Абрикосова в бешенство.
— А что вы так улыбаетесь?! — накинулся он на незнакомца. — Вы хотите сказать, что я забрал из кошелька деньги?!
— Не кипятитесь так, любезный, а то я могу бог знает что подумать… — гадкая ухмылка стала еще шире.
Еще мгновение, и пылкий тезка бога любви швырнул бы кошелек в лицо издевателю, как в это время кто-то тронул его за плечо:
— Какое счастье, господа, что вы нашли мой кошелек! Я вам так благодарен! Есть еще порядочные люди на земле!..
Неизвестно откуда взявшийся добротно одетый человек с зажатой под мышкой тростью по-хозяйски протянул руку за кошельком. Все еще не понимающий, что происходит, фотограф покорно отдал ему свою находку.
Тот тут же сунул свой хрящеватый нос в его потроха. На свежевыбритом лице отразилось величайшее недоумение.
— Я не понял, почтеннейшие, почему же он пуст?
Абрикосову хотелось провалиться сквозь землю.
— Я нашел его без денег! — вскричал Аполлинарий Иванович, вновь перейдя на фальцет. — И нечего на меня так смотреть. Да-с! И вам, и вам…
Незнакомцы как-то странно переглянулись меж собой.
— Какие деньги? — сказал тот, что с тросточкой, и обратился уже не к Абрикосову, а к оборванцу: — Я разве говорил, что там были деньги?
— Ни боже ж мой, господин хороший! — с готовностью отозвался неприятный тип.
— Так в чем же дело?! — уже ничего не понимал Аполлинарий Иванович. — Вот кошелек, заберите его…
На некоторое время все трое замолчали. Хозяин кошелька подошел вплотную к фотографу и, жестко глядя ему в глаза стальными глазами, твердо сказал:
— В кошельке у меня лежало золотое колечко. Очень хотелось бы вернуть. Подарок одной дорогой сердцу особы.
Абрикосов всем интеллигентским нутром почувствовал, что этот плотный человек без колечка не уйдет. Он не знал, что делать. В отчаянии Аполлинарий Иванович хотел найти поддержку у молодого человека, но тот почему-то зашел ему за спину.
— И как мне доказать вам, что я не брал кольца? — тихо, почти обреченно спросил фотограф. — Если вы мне не верите, пойдемте в полицию… Я готов.
— Ну, зачем вы так!.. — почти дружелюбно сказал хозяин кошелька и даже приобнял Абрикосова. — Не надо никуда ходить. Если вы взяли колечко — не сверкайте глазами! — оно до сих пор при вас. Не выбросили же вы его, верно?.. Вы меня, конечно, извините, но если покажете карманы — этого будет вполне достаточно.
Далее все происходило, как во сне. Сгорающий от стыда Аполлинарий Иванович позволил господину скользнуть по всем его карманам и даже заглянуть в его собственное портмоне. Бедному фотографу казалось, что его раздевают.
— Ничего! — крепыш вздохнул и развел руками. — С одной стороны, жаль, что я остался без кольца любимой женщины, а с другой — безумно рад тому, что встретил честного человека. Это дорогого стоит. Побольше бы таких! Прошу прощения! До свидания… и еще раз мильон извинений!
Хозяин кошелька, приподняв шляпу и слегка поклонившись, пошел по перрону.
Абрикосов тоже облегченно вздохнул, медленно приходя в себя после перенесенного позора. «Тьфу, съездил на поиски дачи! День-то как хорошо начинался… — ругнулся фотограф. — Нет! В таком настроении я никуда не поеду… Пойду-ка к Настеньке и расскажу, что за ерунда со мной приключилась!..»
Униженный обыском фотограф побрел к выходу с вокзала. Перед тем как сойти с перрона, он глянул в сторону, куда ушли его обидчики: оборванец и господин с тросточкой двигались стремительным шагом, почти нога в ногу, время от времени переговариваясь меж собой. Как они спелись! Или… они знали друг друга?!
Абрикосов похолодел от дурного предчувствия. Он быстро сунул руку в карман пиджака и достал оттуда вместо портмоне с деньгами на дачу… пустой кошелек незнакомца.
Его надули!!!
— Эй, эй, стоять! — заорал Аполлинарий Иванович и кинулся вслед за обманщиками.
На крик парочка разом обернулась и тоже припустила по перрону.
Абрикосов бежал, как боевой слон, топая ножищами и грозно трубя проклятья. Ему давно не приходилось бегать, и он даже не подозревал, что это так тяжело. Впрочем, жуликам тоже было нелегко, особенно солидному господину. Вот у него слетела шляпа, и ему пришлось за ней возвращаться, что заметно сократило расстояние между ними и разъяренным фотографом. Молодой вор, вырвавшись вперед, на некоторое время останавливался, дожидаясь, когда тот, что старше, допыхтит до него.
Через какое-то время они поняли, что рано или поздно хоть и рыхлый, но длинноногий Абрикосов их догонит, поэтому решили скрыться в лесу, что находился по ту сторону железной дороги. Они спрыгнули с перрона и поскакали через рельсы.
Солидный не был готов к такому бегу с препятствиями, поэтому на одном из прыжков угодил ногой меж шпал и со всего маху брякнулся головой об рельс. Шляпа и тросточка полетели в разные стороны. Судя по тому, как его подельник лихорадочно, но безуспешно пытался поставить пострадавшего на ноги, удар был неслабый.
Абрикосов, видя поверженного врага, возликовал и припустил быстрее. Он уже хотел тоже спрыгнуть с перрона на рельсы, но тут раздался пронзительный гудок подходящего паровоза. Машинист, заметив на рельсах копошащихся людей, начал тормозить поезд. Зловещий скрежет колес, гудок паровоза, трели свистков выскочивших из вокзала кондуктора и железнодорожного полицейского, испуганные вопли провожающих и встречающих — все смешалось в какое-то звуковое безумие.
Воришка кое-как оттащил с путей своего товарища, потерявшего сознание. Он его тряс за плечи, что-то орал, но, увидев бегущего к нему полицейского, оставил подельника и припустил в сторону леса.
Когда солидного господина занесли на перрон, вокруг собралась толпа.
— Господа, расходимся! — полицейский пытался раздвинуть руками все сужающийся круг зевак над неподвижным телом. — Пусть останутся те, кому есть что сказать… И вообще, что тут произошло, кто-то может мне рассказать? Есть такие?
— Я! Я могу, — сказал Аполлинарий Иванович и вышел из круга.
— Та-ак, уже хорошо! — обрадовался полицейский. — Пройдемте к нам в комнату…
— Только вы свяжите его хорошенько! — Абрикосов наклонился над лицом вора, пытаясь понять, не прикидывается ли он потерявшим сознание. — Да! И обыщите его… У него должно быть мое портмоне с деньгами. Коричневое, с серебряной застежкой… Восемьдесят пять рублей в нем!
Полицейский посмотрел с подозрением на фотографа, но все же обыскал лежащего. В боковом кармане действительно лежало портмоне с деньгами.
— Фу, слава богу! — обрадовался Аполлинарий Иванович. — Я так боялся, что его забрал тот, что убежал…
Абрикосов протянул руку за своим кошельком, но полицейский спрятал находку к себе в кожаную сумку.
— Погодьте, погодьте! А вдруг он сейчас очнется и скажет: «Где мои деньги?» Что тогда?
— Да это вор! — вскричал фотограф.
— А это у него на лбу написано? — рассудительный слуга закона пожал плечами и еще раз внимательно всмотрелся в лежащего незнакомца. И вдруг длинные, торчащие пиками усы полицейского затрепетали.
— Эх, ядрит… Так это ж сам Ванька Рублевик! Мы этого подкидчика три года по всей линии ловим, а он тут на рельсах, как свинья, валяется… Какая удача!
Услышав свое имя, подкидчик открыл глаза, но, увидев над собой довольные физиономии полицейского и Абрикосова, тут же резко опустил веки, будто захлопнул дверь. Ему, наверно, хотелось поверить в то, что увиденное — дурной сон.
IV. Порченый
Последующие дни Абрикосов ходил в полицию, как на службу. Давал свидетельские показания, описывал внешность и особые приметы убежавшего подкидчика, пару раз его водили на опознавание задержанных. Аполлинарий Иванович терпеливо помогал полиции не только потому, что был законопослушным гражданином, а еще и потому, что ему пообещали как можно быстрее вернуть деньги, взятые как вещественное доказательство преступления. А ведь это были не только его деньги, но и Николая Генриховича — он вложил свою половину за проживание на даче с Полиной Ивановной…
Абрикосова вызывали сначала в железнодорожную полицию, а потом и на один из участков в самом Темноводске. Эта парочка карманников успела наследить всюду.
В кабинете пристава фотографа ждал неприятный сюрприз.
— Здравствуйте, здравствуйте, мой химический друг! — к Аполлинарию Ивановичу едва не кинулся в объятья крепыш в расстегнутом мундире. Он благоухал дорогим коньяком и духами.
Абрикосов слегка ошалел от такого приема.
— А почему химический?.. — только и смог он пробормотать.
— Неужто не помните? — расстроенно развел руками полицейский. — Вы еще тогда лабораторию взорвали, а? Знатно разнесли — в щепки!
— Да-да-да… вспомнил. Но я это не нарочно… — фотограф загнанно оглядел кабинет, как камеру, где ему предстоит провести не один десяток лет.
— Знаю, знаю — слава Нобеля вам не давала покоя…
Аполлинарий Иванович действительно вспомнил этого пристава и даже его могильную фамилию — Землевич. Павел Константинович, кажется. Несколько лет назад он изводил его дурацкими вопросами после взрыва в лаборатории горнозаводского училища. У него еще была тогда бесящая привычка выхватывать понравившиеся слова из разговора и придумывать к ним рифмы.
Сперва это выглядело пугающе. В ту первую встречу Землевич показался фотографу если не сумасшедшим, то уж точно немного не в себе. Неужели эта привычка сохранилась до сих пор? Увы…
— Я приехал на вокзал, чтобы купить рекламный листок — хотел присмотреть себе дачу на лето… — начал свои показания фотограф. — Кассу должны были открыть через четверть часа. Решил подождать. И вот стою я на перроне…
— Перроне… стоне… вороне… патроне… — задумчиво пропел пристав.
— Извините, что? — не понял Абрикосов.
— Не обращайте внимания, любезный!.. — улыбнувшись, махнул рукой Павел Константинович. — Это у меня метода такая. Я считаю, что рифма выведет на нужное слово. Между поэзией и сыском много общего, не замечали?
— Н-нет, — пробормотал фотограф и слегка отодвинул стул от полицейского.
— Все очень просто! В обоих случаях надо расслабить свое воображение, и оно выведет нас на нужное слово, образ или важную мелочь. Разве не так? — Вальяжно развалившись в кресле, пристав просто излучал самодовольство и благодушие, хотя глаза при этом оставались серьезными. — Продолжим беседу! Помните, меня интересуют любые подробности…
— Ну-у… брожу я по перрону, жду открытия кассы, — Аполлинарий Иванович даже наморщил лоб, пытаясь вспомнить нечто эдакое важное для следствия. — Радуюсь — день хороший, солнечный. Подумал о том, что лето будет теплым, потому что зима нынче выдалась студеная…
— Студеная… студент… — вновь начал напевать Землевич.
Он не успел придумать следующую рифму, потому что фотограф вскричал:
— Точно, студент!!! Второй карманник был похож на студента!
— Ага, вот видите, сработало! — радостно хлопнул в ладоши пристав. — Ведь раньше вы об этом не говорили, верно?
— Странно, забыл…
— Не останавливайтесь! С чего вы решили, что он похож на студента? Образованный? — наседал Землевич.
— Я бы не сказал… Но на нем была студенческая тужурка.
— Вот, хоть что-то!..
После третьей или четвертой встречи с Павлом Константиновичем Абрикосов благодаря оригинальной методе пристава вспомнил весь тот злополучный день едва ли не по минутам. Портрет убежавшего «студента» тоже получился достаточно полным, но пристав все же оставался недовольным.
В следующую встречу Землевич неожиданно разоткровенничался.
— Понимаете, самое подробное описание преступника я бы, не задумываясь, поменял на никудышный фотографический портрет. Думаю, вы, как мастер светописи, меня понимаете? Искусство фотографии открывает перед нами — военными и сыщиками — неограниченные возможности! К сожалению, в Европе это поняли раньше, чем наши чиновники в эполетах. Не прошло и нескольких лет после первого в мире мутного фотоснимка, как европейских офицеров стали обучать светописи. Кстати говоря, многие из них, выйдя в отставку, потом открыли свои фотографические салоны. А для нашего сыскного дела фотография просто необходима!
— Хотите снимать мерзкие рожи убийц и грабителей? — догадался Аполлинарий Иванович, и его даже передернуло от отвращения, когда он представил себе подобное собрание снимков.
— Да, да! — неожиданно вскричал, казалось бы, не склонный к такой страсти пристав. — Но я об этом только мечтаю, а в наших столицах и некоторых крупных городах уже это давно делают!
Распалившийся полицейский выскочил из-за стола и стал бегать по кабинету в разных направлениях. Абрикосов с удивлением обнаружил, что Землевич сидел за столом не в сапогах, а в белых носках и домашних тапочках, отороченных заячьим мехом. Сверху — военный, а снизу — гражданский Павел Константинович так рассмешил фотографа, что тот едва не расхохотался.
Но пристав не замечал комичности своего вида. Его, что называется, несло.
— Если бы у меня на участке был свой фотограф, я б ловил этих негодяев в несколько раз быстрее, чем обычно! Все бы они были у меня вот где! — Землевич потряс в воздухе кулаком, хоть и внушительных размеров, но мягким, как подушка. — Попался один раз — щелк! — и ты у меня, как бабочка на иголке. А если еще и фотографировать место преступления, а?!
У Абрикосова уже не было сил сдерживать смех. Он хотел зажать рукой рот, как вдруг Землевич, на самом взлете погасив свой темперамент, спросил как бы между прочим:
— А почему бы вам не стать нашим фотографом?
Это было уже не смешно. Абрикосов подумал, как поступить лучше: просто отказаться или еще и оскорбиться. Ему — художнику! — предлагают обмакнуть свою кисть (в данном случае — объектив) в клоаку низменных страстей и животных инстинктов.
В чем-то чудаковатый пристав был симпатичен фотографу, поэтому он не стал говорить ему дерзостей.
— Нет уж, увольте от этого… — сухо сказал он и взялся за шляпу. — Я могу быть свободен?
— Свободен… угоден… Да, пожалуй! — как ни в чем не бывало улыбнулся Землевич. — До свидания! И не обижайтесь, дорогой Аполлинарий Иванович! Это было хорошее и очень интересное предложение…
***
После этого разговора Абрикосова больше не вызывали в участок.
Он чувствовал вину перед Кугелем с Полиной, да и перед Настей тоже за то, что не смог выполнить их поручение и снять на лето дачу. Аполлинарий Иванович уже собирался вложить в это благое дело свои деньги, как однажды под вечер в передней прозвенел колокольчик.
В дверях стоял улыбающийся пристав Землевич.
— Добрый вечер, Аполлинарий Иванович!
Неизвестно, какое выражение лица было у Абрикосова, только полицейский тут же поспешил успокоить хозяина дома:
— Да не переживайте вы так, я — с доброй вестью.
И Землевич протянул ему коричневое портмоне с серебряной застежкой.
— Пересчитайте, пожалуйста! Восемьдесят пять рублей. Второй карманник, ну тот, студент, вчера тоже пойман. Решил занести деньги лично… Не хотелось лишний раз вызывать вас в участок.
Пристав улыбнулся еще шире: дескать, я понимаю, как мы, ищейки, надоели вам.
Фотографу стало стыдно за то, что он так неприветливо встретил хорошего человека.
— Проходите, пожалуйста, дорогой Павел Константинович! — засуетился Абрикосов. — Вы не представляете, как кстати принесли деньги. Дело в том, что они не совсем мои… Да ладно! Не в этом суть…
Аполлинарий Иванович под руку провел пристава к себе в кабинет.
— Мне бы хотелось как-то вас отблагодарить…
— Ни-ни! Это мой долг, — невнятно и как-то неубедительно промямлил Землевич. У него за долгие годы службы в полиции так и не выработалась стойкая привычка отказываться от подношений.
— Это не то, что вы подумали! — улыбнулся фотограф. — Я сейчас пошлю Маланью за своими друзьями, и мы по случаю возвращения денег устроим небольшую пирушку. Пусть они тоже знают, какие славные люди служат у нас в полиции!
Пока Маланья обходила дома, Абрикосов предложил приставу сфотографироваться.
Павел Константинович охотно согласился. Он любил всякое искусство, а особенно современное. По этой причине из всех своих служебных обязанностей ему больше всего нравилось цензуровать репертуар заводского театра и общаться с местными сочинителями и актерами, а особенно с хорошенькими актрисами.
Аполлинарий Иванович долго усаживал пристава в кресло и даже попросил разрешения у клиента самому причесать его. Землевич не сопротивлялся. Ему нравилось, когда за ним ухаживали…
Абрикосов успел сделать несколько кадров пристава в разных позах, как начали появляться первые гости. К удивлению фотографа, Землевич хорошо знал Кугеля.
— Здравия желаю, Николай Генрихович! — распахнул он свои широкие объятия. Казалось, радушней нет человека на земле.
— Здравствуйте, Павел Константинович! — не столько радостно, сколько удивленно приветствовал ротмистр пристава. — Какими судьбами?
— Я думаю, что будет лучше, если об этом расскажет сам Аполлинарий Иванович… — загадочно ушел от ответа Землевич.
Наспех накрыли стол со сладостями и шампанским для женщин и с графинчиком холодной водки и ветчиной для мужчин.
Перед первым тостом Аполлинарий Иванович рассказал историю их знакомства.
Выпили. Полина Ивановна, промокнув губы салфеткой, неожиданно сказала:
— Поль, я думаю, тебе надо почаще ходить в церковь. Как ты считаешь?
После того как сестра сошлась с ротмистром, она перестала донимать Абрикосова всякими каверзами. Он расслабился, поэтому в странном вопросе не почувствовал подвоха и наивно поинтересовался:
— Это почему же почаще?
— Мне кажется, что ты порченый…
В комнате стало тихо. Аполлинарий Иванович обиженно засопел. Он не ожидал от родной сестры такого удара. Да еще при посторонних.
Анастасия Егоровна тоже потупила глаза. Если бы это сказала не родная сестра ее возлюбленного, ей бы сейчас было несдобровать, но в данном случае Настя благоразумно предпочла помолчать.
— Это почему же я порченый? — голосом, не предвещающим ничего хорошего, спросил тезка греческого бога.
Полина Ивановна хорошо знала своего братца, она понимала, что сильно рискует, но тем не менее высказалась:
— Вот посмотри, что получается… Прошлым летом ты отправился на фотографический пленер, и что получилось? За тобой увязались какие-то бандиты и чуть тебя не убили! Нынешняя история… Ты поехал покупать дачу, и тебя ограбили. Что это такое?! Тебе нельзя выходить из дома. Поль, ты притягиваешь к себе преступников! Сотни людей выходят на природу, совершают коммерческие сделки, и только ты, братец, попадаешь в разные истории. Я уж молчу про другие случаи, о которых остальные не знают. Мне кажется, на тебя кто-то наложил порчу… Как вы думаете, господа?
Аполлинарий Иванович хотел возмутиться и даже выдать нечто такое, против чего сестрица не смогла бы возразить.
Крыть было нечем — такое случалось редко. Абрикосов всегда знал, что ответить Полине.
Фотограф поник плечами, опустил голову и вообще сидел на стуле, как приговоренный к пожизненному заключению.
Анастасия подошла сзади и обняла Аполлинария Ивановича.
Помощь пришла с неожиданной стороны.
— Знаешь, Поля, я бы так не сказал, — задумчиво произнес Кугель и разлил мужчинам водку по рюмкам. — Да, Аполлинарий Иванович на самом деле нередко попадает в разные неприятные истории… Да, да, мой друг, есть такое!..
Николай Генрихович мягко, как больному, положил руку на плечо вскинувшемуся было от обиды Абрикосову.
— Но! — поднял палец ротмистр. — Не знаю, как вы, но я только сейчас обратил внимание на то, что при этом сам так называемый потерпевший страдает меньше преступников.
Все сидящие за столом, включая самого Абрикосова, со вниманием прислушались к словам жандарма. Даже с губ пристава сползла, казалось бы, вечная ухмылка.
— В первом случае, когда несколько террористов в лесу решили напасть на бедного, беззащитного Аполлинария Ивановича, им ничего не стоило пристрелить его. И что в итоге? Ситуация сложилась так, что один боевик погиб, остальные — увы! — бежали. Пострадали все, даже я сам и мои люди, а нашему дорогому фотографу хоть бы что! Он даже не понял, какой опасности подвергался. Теперь второй случай… Он нарывается на опытнейших подкидчиков, на время лишается денег, а в конечном итоге один из карманников лежит в тюремной больнице, второй сидит в камере. Так кто тут пострадавший, господа?
Все с любопытством посмотрели на фотографа.
Аполлинарий Иванович тяжело вздохнул…
— Ох, Поль, сходи в церковь! Не помешает… — продолжала настаивать на своем сестрица.
Абрикосов волком зыркнул на нее.
V. Пожалейте бедного влюбленного!
После разговора в ресторане с Землевичем Николай Генрихович понял, что никогда ему не видать развода с Анастасией Егоровной. На хитромудрого бракоразводного адвоката он тоже не сильно надеялся. За свои же деньги вляпаешься в какую-нибудь гадость, вовек не отмоешься! В делах Кугель был прямолинеен, как ствол винтовки Мосина, и честолюбив, и всякие авантюры с законом были ему не по душе. Поразмышляв о сложившейся ситуации, он не смог придумать ничего разумнее, как пойти к своему начальству и покаяться. Чем выше чин, тем лучше — больше возможностей помочь в этом щекотливом деле.
Выше начальства, чем полковник Иван Андреевич Бабушкин, начальник Пермского губернского жандармского управления, ротмистр не знал. Во всяком случае, из тех, кто был досягаем для разговора.
Впрочем, досягаем — это смело сказано. Между Темноводском и Пермью почти полтыщи верст непроходимой тайги. По железной дороге целые сутки ехать!
Мысль о встрече с полковником Кугель тоже уже хотел отложить как неосуществимую, но неожиданно вчера ротмистр получил телеграмму о том, что Иван Андреевич с инспекцией намерен объехать вверенную ему губернию и по пути в Екатериноград заглянет со свитой в Темноводск.
Николай Генрихович, решив, что это добрый знак и единственная возможность получить в жены Полину, расцеловал лист телеграммы…
На своего шефа он должен произвести самое благоприятное впечатление. До приезда Бабушкина оставалась неделя. Кугель заставил навести в отделении идеальный порядок, в свободное от службы время жандармы чистили своих лошадей и ходили строем на пустыре. Сам же ротмистр вечерами, даже в ущерб отношениям с Полиной, писал на всякий случай (вдруг полковник запросит?!) донесения относительно благоустройства, порядка в Темноводске и образа мыслей населения в политическом отношении. Кугель подготовил отчет об усмирении волнений, поимке и аресте революционных деятелей заводского поселка, о проведении политического следствия и исполнении судебных приговоров.
За всю свою жизнь он не извел столько чернил и бумаги и так безжалостно не муштровал своих подчиненных, как в ту неделю!
***
Полковник прибывал вечерним поездом.
На встречу с Бабушкиным неожиданно поехал главноуполномоченный по делам заводов и имений хозяина господин Жонес де Спонвиль. Николай Генрихович не знал, откуда этому светскому льву стало известно о приезде главного жандарма губернии. Возможно, де Спонвилю также телеграфировали.
Кугель недолюбливал этого седовласого иноземца. Себя он считал трудовой лошадью, а Жонеса — везунчиком. Поговаривали даже, что он внебрачный сын одного из хозяев завода. Главноуполномоченный был благодушен, витал в своем мире и ни с кем никогда не ругался. Он как-то умудрялся находить общий язык со служащими и рабочими. Последние прозвали его Жонсой или добрым французишкой.
Вот и сейчас он сидел, развалясь, в своей роскошной пролетке и читал какой-то французский роман. Жонес бесил Кугеля тем, что у него явно все хорошо. Причем всегда. Он управляет несколькими заводами, по всей стране неспокойно, всюду социалисты, бомбисты, а француз благоухает дорогими духами и излучает довольство жизнью. Даже сейчас у него вид человека, приехавшего позвать приятеля на загородный пикник.
Николая Григорьевича раздражали даже длинные седые волосы Спонвиля. С ними француз был похож на художника или путешественника, но никак не на чиновника. Кугель, как человек военный, считал, что каждый мужчина должен носить короткую прическу, такую, чтобы волосы не ложились на уши или на ворот мундира, извините, пиджака.
Объявили о прибытии поезда. Ротмистр с верным вахмистром Афиногенычем, вскочив со скамейки, строевым шагом направились к перрону. От волнения у Николая Генриховича поочередно дергалось то левое веко, то правая нога.
Жонес, дочитав страничку, с сожалением отложил книгу на сиденье. Сладко потянувшись, сошел с пролетки. Не торопясь и поигрывая тростью, главноуполномоченный пошел вслед за жандармами.
Проверяющие из Перми вышли последними из вагона. С полковником были его адъютант и два офицера.
Увидев вытянувшегося в струнку Кугеля, Иван Андреевич расплылся в улыбке и распростер объятья.
Николай Генрихович был готов упасть в обморок, как институтка. Такое не могло ему даже присниться. Впрочем, этого не случилось и в реальности — полковник прошел мимо полуобморочного ротмистра и со всей грубой страстью обнял де Спонвиля.
Кугеля он и не заметил.
— Женя, голубчик, родной! Сколько лет, сколько зим…
— Жан, как я счастлив! Бог дал свидеться нам…
Великосветские старички (по мнению Кугеля) троекратно расцеловались.
Жонес, взяв под локоток полковника, потянул его в сторону своей пролетки.
— Только ко мне! Ничего слышать не хочу! Иначе обижусь…
— Ты, как всегда, любезен, Женя!
Иван Андреевич со Спонвилем чуть ли не в обнимку двинулись с перрона.
Кугель понял, что еще немного, и они уедут домой к главноуполномоченному.
— Ваше высокоблагородие! Господин полковник! — заскочив вперед, козырнул ротмистр.
— Что такое? — недовольно воззрился на Николая Генриховича главный жандарм.
— Имею честь встретить вас на темноводской земле! — пафосно и не по-уставному брякнул Кугель.
— Кто таков?! Извольте доложить, как положено! — рассердился полковник, который, конечно же, понял, кто перед ним, просто в такой чудный июньский месяц ему не хотелось думать о службе.
— Ротмистр Кугель! — рявкнул Николай Генрихович. — Хотел узнать, какие будут дальнейшие распоряжения, ваше высокоблагородие!
Бабушкин с неприязнью, если не сказать, с ненавистью, посмотрел на офицера. Он стоял на пути к роскошному ужину, выпивке и игре в винт, до которого Иван Андреевич был большой охотник и по старинке называл его сибирским вистом. Полковник не знал, что ему делать с ротмистром — послать его куда подальше он не мог, потому как этот нервный тип прав: как начальство он, Бабушкин, должен выслушать доклад своего подчиненного и объехать территорию.
Неожиданно для обоих военных к ним на выручку пришел главноуполномоченный.
Дружески приобняв Ивана Андреевича, он подсказал выход из дурацкого положения:
— Господин ротмистр, я думаю, полковнику надо с дороги отдохнуть, а завтра, ближе к обеду, приходите ко мне в гости. Там и обсудите все свои вопросы. Ну-с, как вам мое предложение, господа?
Для влюбленного Кугеля это была еще одна бессонная ночь. Вечером он даже не пошел к Полине, сославшись на служебную занятость. Он боялся, что она почувствует его взволнованность и начнет допытываться о ее причинах. Николай Иванович не хотел рассказывать ей о своей очередной попытке получить развод с Настей, потому как совсем не был уверен в положительном ее разрешении. Зачем лишний раз расстраивать любимую?
***
В Темноводске все знали этот двухэтажный деревянный дом с парадным подъездом и четырьмя колоннами, поддерживающими фронтон. Он принадлежал господину де Спонвилю. Дом находился на взгорке, как раз напротив конторы и заводской проходной.
Особняк не был самым роскошным в поселке, у многих купцов и золотопромышленников были дома и посолидней, сложенные из красного кирпича. Никто не сомневался, у что главноуполномоченного достаточно денег и возможностей отстроить себе царские хоромы, но тягаться с местными воротилами он не хотел.
В Темноводске ему было достаточно такого дома. Заводской поселок — это не то место, где стоит метать бисер. В диком краю надо жить скромнее, чтобы не возбуждать в аборигенах низменных чувств. Поговаривали, что у Жонеса несколько квартир или даже домов не то в Санкт-Петербурге, не то в самом Париже. Но все это слухи…
Кугель подошел к дому с колоннами в начале одиннадцатого. Он не рискнул звонить в колокольчик, так как засомневался, не рано ли он заявился. Кто знает, в котором часу обед у важных чиновников? К тому же если учесть, что уже немолодые мужчины пили полночи, предавались воспоминаниям и играли в карты…
Николай Генрихович побродил вокруг дома еще с час и тогда наконец решил заявить о своем приходе.
Дом внутри оказался отделан с такой роскошью, о которой трудно даже предположить, глядя на его фасад. Впрочем, это мебельно-ковровое изобилие не вызвало у ротмистра чувства зависти — он предпочитал более суровый быт.
Прислуга провела офицера в гостиную.
К удивлению Николая Генриховича, два старичка выглядели довольно бодро, хотя вчера, если судить по их слегка одутловатым и неестественно румяным физиономиям, они не проносили мимо рта рюмки.
Сегодня полковник Бабушкин уже не выражал такого откровенного недовольства появлением пред его очами Кугеля, как вчера на вокзале.
— Жан, как я понял, между вами должен состояться разговор тет-а-тет? Я могу предложить для секретности свой кабинет.
— Буду весьма благодарен, мой друг… Думаю, я не заставлю тебя долго ждать. Прошу, ротмистр! — И в дверях Иван Андреевич подмигнул Спонвилю. — Я — быстро!
Кугель боковым зрением уловил это подмигивание, а последнюю фразу он понял так: «Я сейчас в пух и прах разнесу этого бездельника, а ты пока распорядись, чтобы сменили блюда и достали из погребка водку!»
С одной стороны, хорошо, что полковник не намерен его мучить долго, но, с другой стороны, Николай Генрихович должен за это краткое время рассказать о политической обстановке в Темноводске, о своей активной деятельности и, самое главное, поймать благоприятный момент, чтобы попросить помощи в щекотливом деле с разводом.
— Ну-с? — подстегнул оробевшего ротмистра Иван Андреевич и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по просторному кабинету из угла в угол. Взгляд его блуждал по книжным полкам, картинам и разным дорогим безделушкам, расставленным всюду, где только имелась ровная поверхность.
Быстро про себя помолясь, Кугель начал свой доклад громким, дребезжащим от волнения голосом.
Иван Андреевич его не перебивал, более того, он даже иногда кивал головой, одобряя таким образом деятельность своего подчиненного. Благосклонность начальства взбодрила Николая Генриховича, голос его зазвенел. На радостях ему захотелось добиться большего — восхищения полковника, и он выдал свою мечту:
— У меня есть все основания считать, что боевик Бемоль, он же товарищ Бах, после разгрома группы не покинул территорию нашей губернии, как предполагалось ранее. Донесения наших осведомителей и филеров говорят о том, что преступник находится где-то в окрестностях Темноводска и сколачивает новую боевую группу. Я намерен внедрить в его банду своего человека и взять всех на очередном эксе…
Ротмистр так увлекся своей выстраданной идеей наконец-то поймать злосчастного Бемоля, что не заметил, как изменилось лицо Бабушкина. Оно побагровело и напряглось так, что проступили желваки на скулах, а с кончика уса испуганно сорвалась крошка хлеба.
— Экий вы ловкач, с-сударь! — вскричал полковник. — «После разгрома группы…» Ха-ха! Это чьей группы?! Это вас, как куриц, пощелкали в лесу, а не их… Ваши перья порхали по всему лесу!!! Да он плюет на вас! Бемоль даже не счел нужным бежать от вас в другую губернию. А зачем?! Ему и здесь хорошо! Он цел и здрав… Он вас не боится!
Разгневанный начальник жандармского управления сменил размеренный шаг на стремительный. Ему было тесно в кабинете, он взмахивал руками так, что уже дважды зацепил руками старинную китайскую вазу, стоящую на столике в углу комнаты. Полковника разорвало бы от злости, если б его налитые кровью глаза не выцепили в одном из шкафов крохотный графинчик с коньяком, а рядом пару рюмок размером с наперсток…
Бабушкин резко оборвал свой бег, как норовистый конь, которого поймали за узду. Он подошел к шкафу и плеснул содержимое из графина в рюмку. Коньяк пролился на ковер…
— О-о, в-вашу… Кто ж такие рюмки придумал?! — вскипел полковник и крепко приложился к горлышку графина.
Вернув все стекляшки на полку, он перевел дыхание, вытер усы и сказал ротмистру с досадой в голосе:
— Все, свободны!
Кугель понял, что это крах… Он больше никогда не попросит полковника о помощи, а значит, никогда не получит развод. Николай Генрихович понял, что ему терять нечего. Даже не жаль службу, которая ему нравилась. Сейчас или никогда.
— Господин полковник! У меня есть просьба. Для меня это вопрос жизни или смерти. Умоляю, разрешите изложить?
Иван Андреевич поразился наглости своего подчиненного, и его глаза настолько расширились от удивления, что подняли брови. Потом они сузились от едкого ехидства:
— Хотите, чтобы я назвал вам место, где прячется Бемоль?
— Никак нет! Я его сам найду, — твердо сказал ротмистр.
Он постарался не обижаться на солдафонский юмор начальства — слишком много сейчас зависело от полковника.
— Ладно, слушаю вас… Что еще случилось?
Кугель вкратце изложил суть своих страданий.
К счастью, Бабушкин его ни разу не перебил, и лишь потом началось…
Он кричал на него, словно фельдфебель на плацу на новобранцев. Он даже не задумывался при выборе выражений.
На крик в кабинет заглянул Жонес.
— Ну что вы, господа?! Что-то не так?
Бабушкин в гневе метался из угла в угол.
— Этот наглец… этот сластолюбец… — полковника просто распирало от возмущения.
— Сластолюбец? — глаза француза засияли любопытством. — Как интересно! Разрешите вам составить компанию?
И он целиком вкатился в кабинет.
Иван Андреевич, сверкая глазами на Кугеля, изложил суть своего возмущения.
Жонес с улыбкой выслушал полковника, потом, приобняв его за талию, повел к шкафу с графинчиком.
— Дорогой Жан, сейчас тот редкий случай, когда я не на твоей стороне…
Кугелю показалось, что он ослышался.
— Я считаю, мой друг, что к влюбленным надо прислушиваться. Как к детям или святым. Их уста глаголят о том, что нами в обыденной жизни забыто, — главноуполномоченный говорил с полковником ласково, как с сумасшедшим.
— Распусти таких разгильдяев, так они службу в бордель превратят! — продолжал выпускать пары Иван Андреевич.
— Есть такая опасность. Поверь, я своих подчиненных тоже стараюсь не баловать. Дай им волю, они завод спалят, — Жонес достал из шкафчика наполовину опорожненный графинчик и аккуратно разлил коньяк по рюмочкам. — Но ты, Жан, посмотри на ротмистра… Разве он похож на похотливого юнца или престарелого развратника? Конечно же, нет! У нас в России слишком сурово относятся к влюбленным. Надо отличать похоть от истинной любви…
— У нас? В России? — полковник несколько секунд смотрел в упор на своего друга, потом оба расхохотались.
Кугель почувствовал, что ему тоже надо как-то отметиться в этом всеобщем веселье, и состроил гримасу, что по его задумке должно означать улыбку. Дескать, я в восторге от вашего юмора.
— Ну, развеселил ты меня, Женя!.. — полковник осторожно взял рюмку и слизнул с нее коньяк. — Хорошо, а как во Франции — у нас, во Франции! — относятся вот к таким женолюбам?
Бабушкин мотнул головой в сторону ротмистра.
— Знаете, во Франции развод разрешили, — Жонес разлил еще по одной. — Достаточно три года не жить вместе, и все. Или во всеуслышанье сказать мужчине, что он подлец и негодяй. Есть еще один, правда, менее популярный повод для развода — мужчина может предоставить суду тайную переписку жены.
— Как у вас все просто… — буркнул полковник.
Было непонятно, чем он недоволен: чересчур легкомысленным французским законом или же маленькой рюмкой.
— О-о, господин полковник, это все на словах так просто… — главноуполномоченный покачал головой. — Тут появилась другая закавыка… Суфражистки — защитницы женских прав, мужененавистницы с папироской в нечищеных зубах, которые добились, чтобы закон о новых условиях развода был принят, забили панику: у них возникло опасение, что мужья, побросав своих старых жен, оставят их без средств к существованию. Теперь они пробивают другой закон…
— Чтобы обеспечили оставленным женам безбедную жизнь? — догадался полковник.
— Ну да! — Спонвиль кротко улыбнулся. — Так что, Жан, пожалейте нашего бедного влюбленного, пока этот закон не пришел в Россию. Думаю, с жандармским жалованьем он не сможет обеспечить двух женщин…
Все, включая Николая Генриховича, облегченно рассмеялись…
— Ну ладно, поймаешь Бемоля, постараюсь помочь твоему горю, ротмистр. Есть у меня кое-какие знакомства… — сказал на прощанье полковник.
Кугель сломя голову бежал к Полине. Ему хотелось носом рыть землю и там найти Бемоля…
VI. В духах и мыслях
Павел Константинович стоял перед зеркалом в одних кальсонах и плакал. Он надрывно всхлипывал и моргал слипшимися от слез глазами всякий раз, как ему удавалось зацепить щипчиками длинный и жесткий, как маленькая вица, волос из носа. Нос был уже красен и опух от этой экзекуции, как будто в него только что прилетел здоровенный кулак. Время от времени у пристава возникало искушение засунуть в ноздрю зажженную спичку, чтобы в пару секунд покончить с этой никчемной растительностью.
Землевич никак не мог понять, почему с годами волоса на голове становится все меньше, а в других местах, особенно в носу и на бровях, они только что не колосятся… Это была одна из несправедливостей, которая подрывала в приставе веру в гармонию мироздания.
Освободив нос от зарослей, полицейский спрыснул лицо туалетной водой. Сегодня вечером, сразу же после службы, он намеревался посетить заводской театр, поэтому запах ванили и мяты должен был навевать ему и оказавшимся рядом с ним женщинам романтическое настроение. Павел Константинович имел дома небольшую коллекцию духов и туалетной воды на все случаи жизни. Он был убежден, что определенный запах делает человека сильнее и помогает совершить задуманное. Важно только подобрать нужный флакончик!
Самолюбию Землевича чрезвычайно льстил тот факт, что среди великих мира сего было немало фанатов взбадривания себя ароматами. Так, например, Наполеон за день расходовал до десяти и более пузырьков духов, он буквально поливался ими. Его генералы сначала ловили ноздрями запах духов, и лишь после этого, причем не сразу, перед ними появлялся сам Бонапарте. Даже оказавшись в ссылке на острове, гроза Европы не мог избавиться от этой привычки.
Полицейский нежно похлопал себя по щекам ладонями, как чадолюбивый папаша по розовой попке своего сынулю после купания в ванне. Павел Константинович был доволен своим лицом, и все в нем казалось ему преисполненным достоинства и благородства. Правда, его слегка тревожили появившиеся в последние полгода морщины и темные круги возле глаз…
А все виной тому неведомые разбойнички, именующиее себя «рыцарями кинжала»! Тьфу, пошлость какая… Напасть на беззащитного человека, забрать у него деньги и на прощанье всадить ему нож в ягодицу — вот что такое, в их понятии, рыцарство!
В начале своего пути «рыцари» были так прытки, самоуверенны и кровожадны, что Землевич почти не сомневался в их поимке. Они не брезговали и мелочевкой. Чувствовалось, что они стремятся не только к красивой жизни, но и кровавой известности. Настоящие уголовнички вообще стараются обходиться без лишнего пафоса и эпатажа. Похоже, ужас на Темноводск наводили не опытные гоп-стопники с тюремным образованием, а какие-то сопляки, чуть ли не гимназисты, которых распирало от чувства собственной значимости. При этом они никогда не делали последнего шага — глумились, но не убивали своих жертв.
Пару раз лихоимцы уходили от рук правосудия по чистой случайности. Павел Константинович уже раздувал ноздри, ощущая запах дичи, как вдруг след их пропал. Будь на месте Землевича человек менее опытный, он, несомненно, обрадовался бы этому…
В то, что преступники могут забросить свое кровавое ремесло и встать на путь истинный, пристав не верил. Землевич считал: сколько волка ни корми, а он все равно в лес глядит. Поэтому криминальное затишье в окрестностях Темноводска он сразу же оценил как явление временное и — более того — подозрительное. Тут два соображения: первое и самое вероятное — они решили отойти от мелкого разбоя и перейти к более серьезным делам, второе — «рыцари» разбежались по соседним губерниям. И то и другое означало одно — удачный момент для поимки злодеев упущен…
Затем подтвердилось худшее предположение — ночью был ограблен в своем доме купец Рыбаков. Похищено около пяти тысяч рублей бумажками и впервые убит человек — кучер и одновременно телохранитель торговца. Он не успел даже развернуться во всю богатырскую мощь, как был пристрелен еще в прихожей. Кроме него в доме, к счастью, никого не было: торговец играл в картишки в купеческом клубе, а его супруга с детьми ночевала у родителей в другом конце Темноводска. Можно было, конечно, подумать, что в ограблении замешаны другие душегубы, если б кучеру, уже мертвому, кто-то не ткнул финкой в зад.
Если убийство совершили «рыцари», то последнее было серьезной ошибкой. На месте главаря банды пристав постарался бы избавиться от такого пижона. Этим они поставили роспись под свершенным злодеянием. Хотя… может быть, кто-то сработал под них…
Павел Константинович еще с минуту поизучал отражение в зеркале, оценил себя в нескольких ракурсах и выражениях лица. Особенно хорош он был во фрагментах. Например, его русско-татарский нос: на первый взгляд — широкий, даже немного приплюснутый, а если посмотреть сбоку — по-восточному вислый. Многоликость для человека его профессии — бесценный дар.
Или взять правое ухо. В отличие от левого, которое росло лопушком, правое прижато к голове, как у породистой лошади, вернее, коня. Скакуна. А усы?! Усы — это предмет особой гордости пристава. Как какая-нибудь девица никогда не выйдет на улицу, не напудрив носика, так и Павел Константинович не отправится на службу, не перебрав каждый волосок, не обработав благовониями и не пройдясь по усам щеточкой.
Землевич отошел от зеркала на шаг, другой. В стекле отразилась рыхловатая грудь, поросшая редким волосом, потом выкатилась, как солнце из-за моря, розовая округлость живота. Нет, нет! Пристав сдернул перекинутый через спинку кресла синий шлафрок, облачился в него и даже подвязался крученым шнуром. Так-то лучше… Изображение в зеркале солидного мужчины в халате вновь порадовало его глаз. Хоть портрет пиши! Или снимай на карточку. В местном книжном магазине госпожи Ахаимовой пристав видел карточки известных актеров, снятых в образах.
Как-то мысли незаметно перескочили на искусство светописи. А если конкретнее, на то, как было бы хорошо при участке создать кабинет фотографии. Пристав потерял покой, когда узнал, что в крупных городах полиция давно уже использует в работе фото.
Он даже составил список необходимого оборудования. Нужны павильон да несколько фотоаппаратов для разных целей — съемки мест преступлений, а также злодейских рож в павильоне, увеличительный аппарат, чтобы из малого снимка делать большой. На всю эту технику управление, конечно, финансы не даст, но деньги Землевич нашел бы… Прижал бы местных воротил, обратился к Жонесу… Получилось бы! Нужно только разрешение свыше. Да! Нужен еще фотограф, который помог бы разобраться со всем этим хозяйством.
Пристав читал полицейские сводки и давно уже обратил внимание на то, что нынешние разбойнички не только по старинке машут кистенем на дорогах, а зачастую используют в своих преступлениях достижения техники и науки. Особенно в этом преуспели в столицах боевики, заманившие в свои ряды студентов-химиков… А телеграф, телефон, даже тот же паровоз! Благодаря этим научным чудесам преступники стали более резвы и неуловимы. Бегают по стране, как зайцы.
Павел Константинович набрал в ладонь из другого флакончика вежеталь и спрыснул им волосы, потом гребешком расчесал их на косой пробор. Он не успокоился, пока его голова не приобрела лаковый вид, как у матрешки. Ну, все! Теперь можно и на службу.
Пристав, не торопясь, облачился в форму полицейского, еще раз посмотрел на себя в зеркало, грозно пошевелил бровями. Вроде бы ничего получается…
VII. Дача-удача
Лето, такое вожделенное, неотвратимо убывало, как водка в стакане забулдыги. Только что колыхалась у краев, и вот уже ее половина, сквозь которую видно безжалостное дно. Если бы не та злосчастная встреча с подкидчиками на вокзале, четверо влюбленных давно бы наслаждались друг другом в тени лесов. Аполлинарий Иванович понимал, что вопрос с дачей нужно решать как можно быстрее, но откладывал поиски гнездышка со дня на день.
Причина в следующем… Слова Николая Генриховича о том, что он притягивает к себе преступников, если не напугали его, то, во всяком случае, сильно смутили и посеяли тревогу. Абрикосов был натурой впечатлительной, поэтому теперь, всякий раз выходя на улицу, он с подозрением вглядывался в лица встречных людей. Все они казались ему жуликами. Даже те, кого он давно знал, казались ему не теми, за кого они себя выдают: «Ишь, только прикидываются порядочными…»
Возможно, эта подозрительность со временем переросла бы в манию преследования, но, к счастью, душу фотографа переполняло другое, более сильное чувство — любовь к Анастасии Егоровне. Именно оно однажды пасмурным утром заставило Аполлинария Ивановича забыть все свои тревоги и вновь заняться поисками дачи.
Для начала надо было приобрести свежий рекламный листок. На этот раз Абрикосов решил не ездить с шиком на вокзал, а, одевшись как можно скромнее, дотопать до базарной площади и там купить его в писчебумажном киоске.
Благополучно вернувшись домой, Аполлинарий Иванович попросил Маланью принести к нему в кабинет чай с ватрушками. Переоблачившись в рабочую блузу, он принялся изучать рекламный листок.
Фотограф не стал читать прочие предложения купли-продажи, сразу же остановился на разделе «Дачи».
Абрикосов надолго завис над газетой. Маланье пришлось дважды бегать за ватрушками.
Аполлинарий Иванович даже не предполагал, что в окрестностях Темноводска столько дач! Кто-то снимал лесные избушки, другие строили их, чтобы сдавать внаем, третьи возводили их для себя и жили, можно сказать, на два дома — в мае выезжали из каменных хором на нескольких подводах в просторный бревенчатый дом, поближе к пасеке и родниковой воде. С первыми заморозками возвращались в поселок. Последней ехала подвода с соленьями и вареньями…
Купить домик на лето при таком выборе — дело простое, если не сказать плевое, но у фотографа была более сложная задача. Он должен был найти гнездышко для влюбленных, и не для двух, а для четырех. Дамам нужен комфорт и удобства, Кугелю — хорошая дорога, чтобы он мог ездить на службу, лично ему — живописные виды. И всем четверым — тайна, то есть отсутствие знакомых в ближайших окрестностях.
Спустя час Аполлинарий Иванович наконец-то сделал свой выбор. Нельзя сказать, что эта дача удовлетворяла всем пожеланиям влюбленной четверки, но все же имела больше плюсов, чем все остальные предложения.
Самым большим достоинством этого дома было то, что строили его как раз на две семьи. В каждую половину — отдельный вход. Хозяин дачи, подрядчик по заготовке делового леса, проживал не в Темноводске, а в соседнем селе Николо-Павловском, то есть жителей заводского поселка он не знал, поэтому преступные пары могли спокойно выдать себя за супругов.
Находилась дача на правом берегу реки Темной, поившей поселок и завод. До Темноводска по Невьянскому тракту час езды на лошади — ротмистр будет доволен.
Кроме всего прочего Абрикосова весьма прельстил слог, которым была написана реклама дачи. В нем, как показалось фотографу, было нечто высокопарно игривое, даже шаловливое, отдающее любовной лирикой старика Державина. Подрядчик (вроде деловой, серьезный человек, а?!) писал: «Это место идеально для влюбленных, которые еще не пережили все бури страстей, чей корабль еще кидает штормом на скалы!»
«Это про нас с Анастасией Егоровной!» — Абрикосов в волнении прошелся по комнате. Вырвавшееся на свободу воображение уже рисовало всякие приятные картинки дачной любви. Он сладко потянулся и, на манер Землевича, неожиданно выдал: «Дача — удача!»
Рифма, конечно, не ахти какая, но зато если верить теории Землевича о рифмоплетстве как о пророчестве, то на даче их ждет счастье.
***
Поздним вечером Аполлинарий Иванович собрал у себя в фотосалоне всю компанию и торжественно объявил, что нашел дачу. Он в ярких красках рассказал о том, где она находится и какие имеет достоинства выбранное место. Абрикосов свистел и щелкал соловьем, воспевая дачу, пока сестрица, как обычно, не удержалась и не плеснула ложки недоверия в бочку клокочущего восторга братца:
— Все это чудесно! А недостатки, Поль? Послушать тебя, так это рай на земле…
— О, да!.. Узнаю тебя, Полина, — презрительно скривил губы обиженный Аполлинарий Иванович. — Ты в каждом яблоке ищешь червоточину!
— Правильно, чтобы потом не делать круглые глаза: «Ой, я, кажется, червяка съел?!»
Полина Ивановна так похоже изобразила перепуганного Абрикосова, что все рассмеялись, даже сам фотограф, правда, жидко и неубедительно.
Чтобы прервать традиционную семейную стычку, слово попросил Кугель.
— Друзья мои, как человек военный и в некотором роде бывалый, я напомню о трудностях походной жизни. Прежде всего это касается наших дам. Коли мы решили не брать прислугу, то приготовление еды ляжет на ваши плечи, сударыни. За нами с Полем — заготовка дров, топка печей, доставка провианта. Жизнь на природе несколько отличается от той, что мы привыкли… Та уединенность, к которой мы все стремимся, несет в себе опасность. Как я понял из рассказа Поля, вокруг нас не будет никаких соседей, поэтому надо быть предельно осторожными. Никто не придет на помощь! Мне известны случаи, когда грабители скрывались под видом обычных грибников…
Абрикосов не ожидал такой прыти от Николая Генриховича. Ишь, следопыт! Ротмистр как-то резко оттеснил его в сторону, хотя фотограф ожидал аплодисментов, дружеских похлопываний и даже лобзаний за найденную дачу. Никто не сказал ему даже спасибо!
Ротмистр, заложив руки за спину, прохаживался от стены до стены. Говорил он четко, как будто разъяснял подчиненным боевую задачу. Полина Ивановна смотрела на него с женским обожанием и солдатской преданностью. Она готова была отдать за него жизнь.
Анастасия Егоровна почти не слушала законного мужа, а с тревогой поглядывала на Аполлинария Ивановича, который забился в кресло и там раздулся от обиды. Она страдала оттого, что с ее возлюбленным обошлись несправедливо, не оценили по достоинству его усилий. Насте хотелось подойти к златокудрому буке, обнять за плечи и прошептать на ухо о том, что готова отблагодарить его не единожды, как только другая парочка покинет дом.
А для начала Анастасия Егоровна решила отомстить за своего возлюбленного. Иголку для укола выбрала потоньше…
— Николай Генрихович! Вы так не увлекайтесь дачными ужасами… Еще немного, и мы никуда не поедем!
Возникла пауза. Голос супруги до сих пор действовал на ротмистра отрезвляюще. Он сразу сник, как парус, оставшийся без ветра.
— Да-да, что-то я не подумал…
Ночью его тоже ждала награда за прекрасную лекцию.
***
У хозяина дачи на базарной площади была небольшая лавка, в которой его сын торговал всякой необходимой мелочевкой. По пятницам утром приезжал отец из Николо-Павловского и привозил товар. В рекламном листке так было и написано: «Хозяин дачи ждет вас для свершения сделки по пятницам до обеда».
Абрикосов, отправившийся на встречу, был приятно удивлен, увидев не косматого сельчанина в картузе, а вполне интеллигентного человека в пиджаке, узком галстуке-самовязе и фуражке-капитанке с лаковым козырьком. Как выяснилось, он выпускник того же горнозаводского училища, в котором когда-то Абрикосов преподавал химию. Теперь Аполлинарию Ивановичу стало понятно, почему такой грамотный и даже слегка литературный слог объявления в газете.
Вспомнив общих знакомых-учителей, они на хозяйской коляске отправились смотреть дачу…
Они добрались до вокзала, а затем свернули на грунтовую дорогу и какое-то время ехали вдоль поселкового пруда. Фотограф любовался видом зеркальной глади воды с отражающейся в ней горой, на вершину которой была нанизана сторожевая башня. Кое-где берега щетинились удочками рыболовов. На другом берегу среди хибар величественно возвышался собор Александра Невского.
Их коляска прогрохотала по мосту через речку и взбежала на пригорок, на котором паслось стадо коров. Хозяин дачи и Абрикосов, обнажив головы, перекрестились на купола Скорбященского монастыря.
И вот они уже бойко катили по лесному тракту. Колеса пролетки иногда подскакивали, наткнувшись на змеящиеся коренья. Чуть ли не через каждую версту от дороги уползали своротки то влево, то вправо.
— Можно полюбопытствовать, куда ведут эти пути? — отгоняя шляпой комаров, спросил светописец. — Вы, наверное, тут каждую тропинку знаете…
— Думаю, что не заблужусь, — улыбнулся подрядчик. — А про эти дороги могу сказать одно: тут ваш брат поработал.
— Какой брат? — не понял Абрикосов.
— Дачник. Все ближайшие к поселку луга и покосы скупили. Богатые на заграничных курортах отдыхают, на водах лечатся, а кто победнее, местной природе радуется. Кстати, ничуть не хуже европейской. Это я вам как бывший лесник говорю…
Некоторое время они ехали молча, пока Аполлинария Ивановича не посетила тревожная мысль.
— Послушайте, а вокруг вашей дачи на самом деле никто рядом не живет? Весьма не хотелось бы…
— Об этом не извольте беспокоиться! Только зайцы и белки. Против них вы не возражаете? — продолжал вести полушутливый разговор собеседник, потом неожиданно стукнул ладонью по колену. — Совсем забыл! Неподалеку от вас стоит усадьба…
— Как?! — вскричал фотограф. — Ведь это меняет все дело! Что ж вы мне раньше об этом не сказали?!
— Погодите, не кипятитесь! — подрядчик поднял ладошки вверх. — Я вас не обманул — в поместье давно уже никто не живет.
— Как так? — недоверчиво спросил Абрикосов.
— О-о, тут замешана довольно романтическая и, я бы даже сказал, пикантная история! Если есть желание узнать, могу рассказать.
Аполлинарий Иванович был большой охотник до разных занятных историй, а тут, похоже, и сам хозяин дачи не любил держать язык за зубами, поэтому Абрикосов сказал:
— Что ж, с удовольствием послушаю…
— Это случилось лет десять назад. Вы, наверное, даже не слышали про эту историю. А тогда она наделала много шума… У одного из темноводских купцов — не буду называть его фамилию! — появилась любовница. Он был человеком известным, солидным, к слову сказать, семейным, поэтому не мог допустить, чтобы кто-то прознал об их связи. И вот купец нанял мужиков из нашего села, и они отстроили усадьбу на берегу речки Капасихи. Этот дом стал местом встречи влюбленных. Но недолго длилось их счастье — молодая, полная сил и страсти женщина вдруг умирает. Купец был откровенно безутешен и уже ни от кого не скрывал своего горя. Более того, на могиле любимой женщины он установил памятник: мраморный столб с обрубленным концом — символом оборвавшейся жизни. На столбе — распятие, сам памятник обвит мраморной лентой, завязанной в бант. Надпись: «Прими, незабвенная, за минувшее счастье от покинутого друга». Каково, а?!
— Н-да… История…
У Абрикосова по спине пробежали мурашки. «Мистика, какая-то!.. — подумал он и даже хотел перекреститься, но постеснялся собеседника. — Что за место такое и почему туда тянет всех преступно влюбленных? И девушка погибла… Как бы с Настей ничего не случилось…»
— И что с купцом? Жив страдалец? — спросил Аполлинарий Иванович, чтобы отогнать дурные мысли.
— А вот с ним непонятно… — почему-то шепотом ответил подрядчик, возможно, потому, что они уже подъехали на место и остановились перед просторной дачей — вдалеке меж деревьев проглядывало еще одно строение. Похоже, это и было купеческое гнездышко.
— Что значит, непонятно? — фотограф даже не хотел выбираться из пролетки, пока не дослушает до конца эту историю.
Хозяин дачи развел руками и так же приглушенным голосом продолжил:
— Исчез он. Поехал как-то за товаром и пропал…
— Нарвался, небось, на лихих людей… Царствие ему небесное! — Абрикосов все же перекрестился.
— Ну, да… Только трупа его никто не видел.
Аполлинарий Иванович уже вынес ногу из пролетки, чтобы спуститься на землю, да так и замер:
— И что же? Может, его закопали? Или в реку с камнем на шее бросили?
— Может. Да только поговаривают, что время от времени он появляется в разных местах.
— Сказки народные! — усмехнулся Абрикосов и наконец-то спрыгнул с пролетки. — Ишь, купец-призрак…
— Это хорошо, что вы не верите этим выдумкам, — обрадовался подрядчик.
— А почему вы шепотом говорите?
— Я? Шепотом? — удивился подрядчик и, на несколько мгновений задумавшись, словно не зная, сказать правду и нет, выдал: — Сторож моей дачи клянется, что, якобы, видел на прошлой неделе купца в усадьбе… Как человек образованный ведь вы же в эту глупость не верите, а?
С верхушек сосен сорвалась с карканьем ворона.
VIII. Два сапога — пара
Бемоль как сквозь землю провалился… Его стремительная фигурка не выскакивала ни в секретных сводках по жандармскому управлению, ни в донесениях осведомителей. Даже человек, хотя бы отдаленно похожий на товарища Баха, ни разу не попадал в поле зрения ротмистра Кугеля.
Единственное живое существо, которое могло понять печаль жандармского офицера, это был Землевич.
Время от времени Николай Генрихович приходил к приставу в участок, чтобы узнать, не произошло ли в окрестностях Темноводска какое-либо злодейство, участником коего мог быть Бемоль. Это была официальная причина, по которой Кугель навещал полицейского, на самом же деле, чтобы не впасть в отчаяние, ему нужно было кому-то излить свою душу, поделиться бедой. Не будет же он рассказывать Полине, что никак не может выполнить условие, поставленное полковником Бабушкиным? Она, конечно, женщина стойкая, но у нее от таких новостей может разыграться мигрень.
— Понимаешь, Павел Константинович, до какого безумства он меня довел — я иногда мечтаю о том, чтобы он совершил какой-нибудь громкий экс. Представляешь?! Я должен делать все, чтобы не происходило никаких преступлений, а я, наоборот, жду не дождусь взрыва, ограбления кассы…
— Типун вам на язык, Николай Генрихович! — пристав сплюнул через левое плечо и постучал костяшками пальцев по столешнице.
— А что прикажите мне делать?! Как я найду этого негодяя, если он себя никак не раскрывает?
— Н-да… Негодяя… молодая… обладая… Тьфу, не то!
Перед приходом ротмистра от Землевича выпорхнула актриса Нинель. У него до сих пор руки пахли ее духами, а шею жгло от прощального укуса. Воспоминания о плутовке мешали полицейскому направить свой поэтический дар в нужное розыскное русло.
Кугель тоже заметил игривый настрой пристава и даже хотел обидеться.
«Я к тебе пришел поплакаться в мундир, а ты вместо сочувствия и помощи думаешь о всяких глупостях!» — возмущался про себя ротмистр.
— Опять в театр, Павел Константинович? — не выдержав, с неприязнью спросил Николай Генрихович. Ему сейчас был ненавистен всякий счастливый человек.
— Хотелось бы! — честно признался Землевич. — Сейчас они ставят там пьеску из жизни древних греков, так там наши примадонны совсем растелешились. Представляешь, Николай Генрихович, они скачут по сцене в одних простынях?!
Пристав смачно пошлепал губами и, оглянувшись на дверь, прошептал:
— Там порой такие виды открываются!..
Кугель готов был убить сластолюбца.
— Ну, вот сходите, насладитесь… — процедил он сквозь зубы.
Павел Константинович грустно покачал головой.
— И не пойду, и пьесу запрещу, как оскорбляющую нравственность… Нет! Схожу еще на одну репетицию и тогда запрещу… Служба!
Ротмистру чуть полегчало.
— А почему не пойдете на спектакль?
— Тоже служба! Служба… лужа… стужа… И рифмы-то все какие грустные! — у пристава тоже испортилось настроение, и он затравленно посмотрел в сторону сейфа, где у него стояла початая бутылка коньяка.
«Нет, сегодня не буду пить…» — сказал сам себе Павел Константинович, и голос ему этот показался отвратителен.
— Странно! — не унимался гость. — Вы, как местный цензор, просто обязаны ходить на спектакли. Не так ли?
— Так, да не так! — пристав, чтобы не смотреть на сейф, встал из-за стола. — Кроме чтения вольнодумных сочинений мне еще случается отлавливать преступников. Не в таких количествах и не таких опасных, как у вас в жандармерии, но все же…
— Довольно, Павел Константинович, сарказму! — лесть была приятна. — Кто омрачает ваш покой?
— Знаете, ситуация похоже на вашу! Объявилась банда — «рыцари кинжала». Занимались неразборчивым гоп-стопом. Похоже на новичков, сопляков. Потом — р-раз! — легли на дно и через месяц вылезли уже с серьезным ограблением и даже с убийством, чего раньше они не делали. Сейчас снова исчезли! — Павел Константинович подошел к ротмистру и сказал ему на ухо: — Голову даю на отсечение, они где-то рядом, и вскоре нас ждет новое потрясение!
Произнеся эту пафосную фразу, Землевич подумал, что чтение пиес не прошло для него даром.
— М-да, тоже задачка… — ротмистр почувствовал, что он не одинок.
Успокоенный, он уже собирался покинуть полицейский участок, как пристав неожиданно спросил:
— А как поживает наш друг господин Абрикосов?
— Да вроде хорошо… — пожал плечами ротмистр, несколько удивленный вопросом. — На днях съездил и снял дачу на лето. Говорит, райское место!
— И что ж, на этот раз его никто не ограбил? — с улыбкой спросил Землевич. — Помощь моя не нужна?
— На это раз нет. Обошлось, — улыбнулся в ответ Кугель. — А почему вы спрашиваете?
Землевич внимательно посмотрел в глаза ротмистру.
— Есть у меня по поводу нашего уважаемого светописца корыстная мыслишка… — задумчиво начал пристав. — Мысли… скисли… лыс ли… Знаете, предложил я как-то ему поработать полицейским фотографом. Отказался. Счел, можно сказать, оскорблением. Вот так-с.
— Ха-ха, а я не удивлен! — рассмеялся Кугель, представив негодование златовласого фотографа. — Знаете, что вы сделали? Вы пожелали, чтобы трепетная лань возила бочки, извините, с дерьмом.
— Даже так?!
— Уверяю вас, Аполлоша понял это именно так.
— М-да… Вот, дорогой мой Николай Генрихович, как народ, который мы с вами защищаем, думает о нашей работе. И ничего с этим не поделать… — взгрустнул Павел Константинович и снова взглянул в сторону заветного сейфа.
«Даже не думай! Ты и так всю неделю пьешь… Печень не скажет тебе спасибо!» — вновь прозвучал противный голос внутри пристава.
— Если хотите, я могу пойти с вами и попытаться уговорить Аполлинария Ивановича? У меня, кажется, есть один козырь против него… — Кугелю стало жаль полицейского. Работа у них на самом деле какая-то собачья. Во всех смыслах.
***
— Господа, даже не тратьте своего времени! Нет, нет и нет!
Подумав, раскрасневшийся от возмущения Абрикосов добавил, но уже фальцетом:
— И еще раз нет!
Павел Константинович развел руками и выразительно посмотрел на ротмистра: дескать, я сделал все, что мог, теперь ваша пора выкладывать свой козырь. Николай Генрихович еле заметно кивнул головой: все понял, иду на зверя.
— Поль, вы, конечно, меня извините, но знаете ли, что такое прогрессивный художник? — сидя в кресле и покачивая ногой в блестящем сапоге, начал ротмистр невинным голосом.
Творец, бегавший из угла в угол по своей мастерской, споткнулся и чуть не прошиб головой стеклянную дверцу книжного шкафа.
Это была уже наглость. Нет, оскорбление.
Абрикосов набрал полную грудь воздуха, чтобы нанести этим ищейкам в мундирах ответный удар, но, как назло, ни одна гадость не лезла в голову.
Николай Генрихович воспользовался временным замешательством противника и продолжил разговор:
— Скажите честно, а читали ли вы произведения Чехова?
Это было уже невыносимо. Подряд столько пощечин! И с этим человеком он собирался жить на одной даче?!
— Судя по вашим дерзким глазам, догадываюсь, что читали, — хладнокровно добивал бедного Аполлинария Ивановича ротмистр. — А знаете ли вы, что Чехов, будучи человеком больным — у меня есть такие сведения! — проехал через всю страну, чтобы написать книгу о каторжных Сахалина? Антон Палыч мог бы писать свои юморески, рассказы о любви, а он — раз! — и покатил туда, куда по доброй воле люди не ездят. Беседовал с душегубами, изучал их жизнь. Как думаете, Поль, зачем?
Не только Абрикосов, но и сам Землевич был поражен услышанным. Никто из них не предполагал, что вояка Кугель вообще что-либо читает, кроме жандармских предписаний и донесений. А тут… надо же — «душитель свободы» призывает художника идти в ногу со временем!
Впрочем, они были недалеки от истины. Ротмистра, даже с большой натяжкой, нельзя было назвать знатоком литературы. О Чехове он узнал от Полины, которая была поклонницей его творчества.
От обиды Аполлинарий Иванович потерял дар речи. Он только взмахивал руками и издавал нечленораздельные звуки. Наконец стало прорываться нечто осмысленное…
— Ишь… пришли… умничают… два сапога — пара! Бедного писателя после Сахалина тоже, небось, в тюрьму хотели посадить… или на острове оставить?.. — Абрикосов плюхнулся на диван и обхватил себя руками так резко, что блуза едва не лопнула подмышками.
— Друг мой, не обижайтесь!.. — начал было Кугель, но фотограф оборвал его:
— И даже не просите, Николя! И вообще, не трогайте искусство! Не надевайте на него портупею… Это — святое…
Гости на этот раз покинули гостеприимный дом, даже не получив предложения выпить не только наливки, но и чашечки чая…
Некоторую часть пути они шли вместе, а на перекрестке Александровской и Арзамасской остановились, чтобы разойтись по домам.
Со стороны пруда легкий ветерок доносил запах речной тины и цветущей черемухи. Порой эти ароматы перебивал тяжелый дух, исходящий от грохочущего в сумерках завода. Где-то далеко пиликала гармошка.
— И все же, Николай Генрихович, Аполлоша — не потерянный человек для нашего сыскного дела… — неожиданно сказал молчавший всю дорогу Землевич.
— Неужели? — недоверчиво хмыкнул ротмистр. — А как же эти вопли — нет, нет и нет!
Павел Константинович рассмеялся — так похоже изобразил Кугель возмущение Абрикосова. Потом пристав произнес совершенно серьезно:
— А ведь его можно использовать не только как фотографа… М-м-м… но пока это секрет! Надо подумать… Крепкого сна вам, Николай Генрихович!
IХ. Дачные радости
Фотограф Абрикосов был человеком вспыльчивым, но отходчивым. Уже на следующий день, поразмыслив в одиночестве, он простил своего возможного родственника за грубое вторжение в таинство творчества. Официального прощения Николай Генрихович не получил, но внутри себя светописец решил возобновить с ним общение, как будто между ними не было этого неприятного разговора. Более того, Аполлинарий Иванович даже почувствовал некую правоту Кугеля. Похоже, он недооценивал ротмистра, считая его серым, как солдатская шинель.
Абрикосов понял, что пришло время всерьез подумать о своем будущем как художника. Ведь до знакомства с Настей он собирался покинуть душный мирок своей мастерской и снимать народную жизнь без прикрас и ретуши. В общем-то вчерашние гости призывали его к тому же, то есть поработать на благо народа…
Именно такие мысли кружились в кудрявой голове фотографа, когда он волочился в пролетке впереди двух телег, груженных сверх меры всяким добром, которое Настя отобрала для дачи. Телеги, освободившись от груза, должны будут вернуться в поселок, чтобы привезти на дачу самое дорогое — любимую женщину и фотоаппарат со всей оснасткой.
На дачу Аполлинарий Иванович возлагал большие надежды. Ему казалось, что, вдохновленный любовью и природой, он создаст фотографические шедевры, которые принесут ему известность и медали на выставках в России и за рубежом. Там, вдали от людской суеты, его посетят светлые мысли и свежие идеи…
К концу поездки Абрикосова укачало, и он уснул. Плечи его обмякли, кудлатая голова упала на грудь, и Аполлинарий Иванович стал похож на один из тех огромных мешков, которыми были загружены телеги.
— Эй, барин! — проснулся он от довольно дерзкого тычка в плечо. — Все, приехали…
Фотограф открыл глаза и не сразу понял, где он находится. Три угрюмые бородатые рожи смотрели на него в упор. Позади них глухой лес.
«Вот мне и конец…» — мелькнуло в голове.
Сердце подпрыгивало, как мяч, а ноги не двигались. Аполлинарий Иванович беспомощно огляделся по сторонам, представил даже свежевырытый холмик под разлапистой елью, как вдруг заметил длинный бревенчатый дом с двумя резными крылечками и общим палисадом.
«Ф-фу! Так это же дача…» — фотограф вытер потное лицо платком.
Через час телеги с пролеткой уехали, оставив фотографа и сторожа дачи Елизарыча с грудой тюков.
Они занесли в дом добро, а потом сторож взялся показывать новоселу, где что находится и как этим пользоваться.
Стоя на поляне, он размахивал руками в разные стороны:
— Река — там-де! Вот-де — щучка, а вон-де — сорожня берет. Там — покос. По-над краем скоро пойдут иванушки, ну, маслята по-вашему. Чуть далее, в низине, — груздь живет…
Абрикосов невольно улыбнулся: Елизарыч разложил окружающий мир по полочкам и теперь рассказывал, где и что можно взять.
Они спустились вдоль лесной речушки Капасихи к полноводной Темной, по которой на лодке можно было доплыть до поселка.
— Ну, кажись, все показал! — Елизарыч напряг морщинистый, жеванный жизнью лоб, потом вспомнил: — Да! Про родник совсем забыл…
Прозрачная и студеная вода, бьющая из недр земли и расходившаяся кругами, казалась тяжелой, как ртуть. Абрикосов так долго и завороженно смотрел на это движение воды, что голову его обнесло, и он едва не упал в родник.
— Вы это… барин… берегите себя!..
Сторож уехал верхом на лошади. Аполлинарий Иванович остался один на даче.
Он прошелся по комнатам в своей половине… На Абрикосова на мгновение нахлынула светлая грусть, даже поплыло, размякло лицо и увлажнились глаза — он неожиданно вспомнил, как любил в детстве оставаться один в доме. Можно было делать то, чего не разрешали родители, заглядывать в запретные места в доме, трогать то, что нельзя…
И что изменилось с тех пор? Ничего! Например, сейчас ему нестерпимо хочется узнать содержимое большого узла, который Настя запретила развязывать до ее приезда.
— Отнеси в спальню, и все! Забудь о нем…
Когда Аполлинарий Иванович стал шутливо намекать, что ему будет очень тяжело сдержать свое любопытство, его возлюбленная не то чтобы рассердилась, скорее, засмущалась и даже слегка пристукнула его по лбу веером.
— Поль, не дури! У меня могут быть женские тайны?
Теперь фотограф думал только об одном — о вожделенном узле.
Закрыв дверь на крючок, он прошел в спальню и принялся изучать тюк. Абрикосов подкидывал его на руках, пытаясь по весу догадаться о содержимом, тискал со всех сторон, а потом не выдержал муки взыгравшего воображения и, ломая пальцы, кинулся развязывать узел…
Увиденное не обмануло ожидания. Аполлинарий Иванович заглянул в святая святых женщины, в ее тайный мир обольщения — ажурное нижнее белье, похожее на сеть для ловли мужчин, воздушные чулки, какие-то пузырьки, флакончики, вероятно, с приворотными зельями, облако ваты… От всех этих прелестей исходил тонкий, но хорошо знакомый аромат
В середине узла лежало нечто, обернутое во фланель. Абрикосов дрожащими руками распахнул ее и… обмер от восторга: в руках его был розовый ночной горшок.
Фотографу показалось, что он познал тайну мирозданья. Вот оно, фарфоровое чудо, орошаемое золотым дождем! Аполлинарий Иванович, стыдясь своих мыслей, чувствуя, как огнем полыхнули и без того небледные щеки, на секундочку представил себе Настю, слегка приподнявшую сорочку и присевшую на этот горшок. Неужели он когда-то услышит это сокровенное мелодичное журчание?! Абрикосов еще некоторое время любовался изяществом формы ночного горшка, потом не удержался и, покосившись на запертую дверь, прижал его к лицу.
От горшка исходил тот же запах, что и от белья. Ну, конечно, а что же он ожидал?
Фотограф хотел еще раз понюхать Настин горшок, как в это время какая-то птичка присела на раму окна и тюкнула клювиком по стеклу.
Со страху быть увиденным за таким стыдным занятием Аполлинарий Иванович выронил из рук горшок. Он хряпнулся об пол и развалился на несколько кусков…
Если бы кто-то всемогущий спросил Абрикосова, когда он желает умереть, то сейчас он, не задумываясь, ответил бы — немедленно! И как можно быстрее закопайте…
Какой позор! Он не только не выполнил обещания, но и разбил ее горшок. Как ей сказать об этом?! Нет, лучше всю вину свалить на мужиков, которые привезли вещи.
Светописец собрал вещи обратно в тюк, вышел на крыльцо и стал ждать Настю. Настроение было уже не то…
***
Как только мужики, получив деньги, не спеша уехали, Настя тут же кинулась наводить чистоту в доме. По ее просьбе Абрикосов несколько раз сбегал к роднику с двумя ведрами. Вода оказалась ледяной, и Анастасия Егоровна попросила своего возлюбленного слегка подтопить печь, чтобы согреть ее.
Они суетились по даче, бросая друг на друга улыбчивые взгляды, а, проходя мимо, старались коснуться рукой.
Настя скинула кофточку и теперь мешала Абрикосову сосредоточиться на работе открытыми до плеч руками и глубоким вырезом сорочки, за которым перекатывались, наползая и мягко стукаясь друг о друга, крупные, слегка вздернутые груди. Особенно мучительно было смотреть на то, как Настя развешивает тряпки на веревке: обнажались ее подмышки с опушками темных кучерявых волос, сорочка натягивалась на груди, и сквозь тонкую ткань проступали бледно-кремовые пятна с выпуклой сердцевинкой…
Как только Аполлинарий Иванович делал попытки обнять ее за талию и увлечь в спальню, Настя со смехом вырывалась и грозила пальцем:
— Да погоди ты, Поль!.. Я не могу в этой грязи…
Что она не может «в этой грязи», Настя не проговаривала. Абрикосов знал, что она имеет в виду, и ее стыдливость возбуждала его сильнее, чем откровенное соблазнение.
Перед ужином они, взявшись за руки, пошли прогуляться до реки. По пути Аполлинарий Иванович показал Насте соседнюю заброшенную усадьбу и тут же поведал грустную историю о влюбленном купце.
Глаза молодой женщины заблестели, и она всхлипнула.
— Ты что, мой ангел?
Фотограф обнял ее за талию.
— Представила, что это — мы…
Абрикосов поцеловал свою возлюбленную в теплую макушку.
— Прекрати, мы будем жить вечно!
— Так не бывает…
— Ну, тогда умрем в один день!..
— Я согласна.
Потом они целовались еще у реки, у родника и в поле, где Настя набрала букет полевых цветов.
Когда они вошли в дом, солнце уже село на макушки елей.
В сумерках они сели за свой первый дачный ужин — бутылка крымского вина, холодная курица, вареные яйца и ломоть хлеба.
Влюбленные успели выпить только по бокалу вина, как оказались в постели…
— Вот так бы прожить всю жизнь… Как ты думаешь, когда мы творили тут всякие стыдные глупости, зайцы, ежики и медведи не подсматривали за нами в окна? — прошептала Настя, засыпая.
***
Абрикосов проснулся глубокой ночью. Сначала он не понял, где находится — спина упиралась в бревенчатую стену, кровать была слишком узка, а вокруг кромешная тьма, как в спичечном коробке. Вспомнив вчерашнее, он облегченно вздохнул и тихонько прижал к себе лежащую спиной Настю. Она была горячая и выпукло тугая.
Аполлинарий Иванович заерзал, пришел в волнение и тут почувствовал, что проснулся он совсем по другой, довольно прозаической причине. Фотограф осторожно высвободил отдельные части своего тела из-под Насти и соскользнул с кровати на пол. Потом, выставив вперед руки, белым привидением на цыпочках направился к двери.
Лес встретил его влажной прохладой, еловыми ароматами и высоко сидящими звездами. Было немного жутковато. Абрикосов не рискнул войти в темноту и там справить малую нужду. Он это сделал прямо с крыльца, испытав при этом озорное мальчишеское удовольствие. Падающая сверху струя так оглушительно тарабанила по каким-то лопухам, что Аполлинарий Иванович встревожился: не разбудит ли он Настю.
И тут он вспомнил про ее разбитый ночной горшок!
О господи, что же делать?! Возможно, под утро Настя также захочет по нужде и кинется искать горшок.
Абрикосов, как мог, бесшумно вернулся на место. Лежал рядом с прекрасным вожделенным телом, не дыша и не шевелясь. Боялся разбудить Настю.
Совесть мучила. Он понимал, что час расплаты неизбежен, поэтому решил не терпеть душевные муки и сам тихонечко разбудил возлюбленную.
— Поль, ты чего? — она, повернув голову, мокро чмокнула его наугад куда-то в щеку.
— Лапушка моя… я должен сказать тебе страшную тайну, — начал он голосом деревянного человека.
Тишина. Настя уже слегка посапывала.
— Страшную тайну… — чуть громко и более трагично произнес Аполлинарий Иванович.
Сопение прекратилось.
— Какую? — Настя проснулась и встревоженно приподнялась на локте.
Фотограф набрал полные легкие воздуха и выдал:
— Я не удержался, заглянул в твой узел и… и… разбил ночной горшок. Вот! Прости, если сможешь, завтра я съезжу в Темноводск и куплю новый.
Абрикосов в темноте не видел глаз своей подруги, но догадался, что сейчас она таращится на него. Неужели еще не отошла от сна и ничего не понимает?
— Ты чего? Какой ночной горшок? — наконец произнесла Настя.
Теперь пришло время недоумевать Аполлинарию Ивановичу.
— Ну, тот, что был завернут в узел с чулками и ночными рубашками!
— Да?.. — Настя на секунду задумалась, а потом звонко расхохоталась и даже стукнула кулачком ему в грудь. — Поль — ты сумасшедший! Похотливый сатир! Извращенец, это была суповница! Я ее взяла для красоты, чтобы мы не хлебали из чугунков, как дикари!
— Суповница?! — Абрикосов тоже рассмеялся, вспомнив, с какой страстью нюхал этот фарфоровый сосуд. — Погоди, а как ты без горшка?
— Ах, Поль, ты все-таки бесстыдник! Такие вопросы задаешь приличной девушке… А где тогда твой горшок?
— Ну, я же мужчина… Так, в лес…
— Хорошо вы устроились! Я думаю, на природе дамы могут позволить себе некоторые вольности.
— Моя Диана! — Настя восхитила и возбудила Аполлинария Ивановича своей откровенностью.
— Да! Коли уж ты меня разбудил, пойдем на крылечко. Только — чур! — заткни уши.
Стоя на крыльце в кромешной темноте со слегка прикрытыми ладонями ушами, фотограф замер в ожидании тонкого стрекота по траве. Настя едва белела неподалеку. Абрикосову казалось, что он уже что-то слышит, как вдруг заметил мерцающий огонек в одном из окон заброшенной усадьбы…
Аполлинарий Иванович чуть не вскричал от страха и не кинулся к своей присевшей неподалеку подруге. Неужели… купец вернулся?!
Стараясь не выдавать своего страха, Абрикосов как можно быстрее завел слегка смущенную Настю в дом. Незаметно подтащил к кровати топор.
Расшалившаяся возлюбленная ожидала продолжения любовных игр, но фотограф прикинулся спящим. На самом деле он уснул только на рассвете, когда лес уже зазвенел от птичьего пения…
Х. Испорченный снимок
Любовники не спешили вставать. На природе время тоже отдыхало — утро тянулось до обеда.
Абрикосов опасался, что ночная история омрачит утро, собьет его бойцовский настрой, но ничуть не бывало.
Лежа поверх одеяла огромной упавшей мраморной статуей, Аполлинарий Иванович блаженно отпыхивался после завершения очередного нападения на Настю. Комната была вся наполнена солнечным светом, запахом смолы и испарениями двух разгоряченных тел. Ночной страх казался ему не более чем детским кошмаром, сказкой про злых разбойников.
Если вчера он хотел пренепременно рассказать о таинственном огоньке Кугелю, то сейчас фотограф подумал о том, что ротмистр, пожалуй, после этого сочтет его трусом и, чего доброго, передаст рассказ дамам. От этого солдафона чего угодно можно ожидать!.. Да и был ли действительно свет в окне?
Чтобы окончательно отвлечься от мыслей о соседней усадьбе, Аполлинарий Иванович взялся изучать Настино тело. Это была его давняя мечта. Путешественник может прокатиться с ветерком на пролетке по неизвестному городу, но лучше пройтись пешком, любуясь архитектурой зданий и наслаждаясь тишиной парков. Так и с женским телом… Светописцу хотелось от восторга в целом перейти к восхищению частностями.
Вот, например, ее лопатки. Они очень чуткие и подвижные. Так же сжимаются и раздвигаются, как ягодицы. В Насте вообще все подвижное! Между лопатками по позвоночнику пушатся почти бесцветные волосики. Когда Настя приходит в волнение от прикосновений, они ершатся и тянутся за рукой. Кожа на лопатках смугловатая, с несколькими темными брызгами родинок, но ближе к бокам бледнеет, а там, где растекаются груди, слегка голубеет, становясь еще нежнее и как будто тоньше.
Настя лежала на животе, до пояса прикрытая краем одеяла. Она чувствовала, что Абрикосов любуется ею, поэтому время от времени по ее спине проходила истома, будто рябь по воде. Можно не сомневаться, что такое скрупулезное изучение возлюбленной вдохновило бы Аполлинария Ивановича на новый подвиг, если б разомлевшая Настя вдруг не вскинулась испуганно:
— Поль, они скоро приедут!!!
От неожиданности Аполлинарий Иванович отпрянул от своей возлюбленной и тут же брякнулся с кровати, утянув за собой одеяло.
— Осторожней, Поль! — Настя попыталась его удержать и тоже слетела вниз.
Потом они долго, до изнеможения смеялись, лежа на полу…
***
Пока Настя к приезду другой пары любовников накрывала праздничный стол на кухне, Абрикосов, взяв топор, отправился в лес за дровами. Он чувствовал себя добытчиком и воином. Ему нравился этот выдуманный образ, Аполлинарий Иванович даже стал играть в него, повесив топор на плечо и хищно втянув воздух ноздрями.
Абрикосов представлял, как вернется обратно к дому, таща на могучих (а каких еще?!) плечах огромное дерево. Он бросит его у дверей, как убитого зверя. Потом сядет на крыльцо отдохнуть. Эх, хорошо бы для полноты образа закурить, но — увы! — фотограф был некурящим. На хруст веток и топот богатырских ног из дома выйдет Настя. Она будет любоваться своим мужчиной, а тот по-хозяйски похлопает ее большой ладонью по упругому заду…
В поисках достойной сухары светописец не заметил, как почти дошел до купеческой усадьбы. Когда он это понял, стало не по себе. Хотелось уйти подальше от этого зловещего места, и одновременно тянуло подойти поближе, заглянуть в темные окна. Он некоторое время помучился, обуреваемый этими несовместимыми друг с другом желаниями, потом нашел выход: Аполлинарий Иванович просто-напросто спрятался под свисающими до земли ветками старой сосны и принялся изучать эту обитель ужаса…
Чего-то такого необычного, а тем более зловещего Абрикосов не обнаружил — дом как дом! И все же было в нем что-то тревожное. Посеревшие, как кости, бревна, высокая трава, в которой как будто проглядывали чьи-то тайные тропы…
«Надо будет сделать снимок усадьбы, — решил Аполлинарий Иванович. — А Николаю Генриховичу все-таки стоит рассказать про ночной огонек. Так спокойнее… Интересно, Кугель приедет сюда с наганом или нет? Эх, хорошо бы с наганом!»
Осторожно выбравшись из-под укрытия, лесоруб пошел к Насте. Вместо огромного дерева он принес на дрова тощую сосенку, почти удочку.
***
С этого дня у двух пар преступно влюбленных началась совсем другая жизнь.
Кугель руководил своими жандармами прямо с дачи. Раз в сутки ранним утром он встречался с верным служакой Афиногенычем на середине пути между местом отдыха и Темноводском. Вахмистру он объяснил свое отсутствие на службе тем, что находится в засаде, выслеживает Бемоля. Узнав, как дела в подразделении и выдав старому жандарму с десяток указаний, Николай Генрихович вместе с конем исчезал в кустах.
Вздохнув и покачав головой: «Э-эх, ваше благородие!..», Афиногеныч не спеша возвращался в поселок…
Всю дорогу до дачи ротмистра глодала совесть. Он любил свою службу и страдал оттого, что бросил ее ради женщины. Кугель пытался найти себе оправдание, клялся, что через недельку-другую вернется в жандармские ряды. В конце концов, вот уж несколько лет он не просил у начальства положенные дни для отдыха…
По мере того как ротмистр приближался к даче, уколы совести становились все менее и менее ощутимыми и вовсе не ощущались, когда он осторожно, стараясь не брякать подковками на сапогах, поднимался по крыльцу в свою половину.
С Полей они договорились, что она не будет вставать с постели, пока он не вернется после встречи с Афиногенычем. Николай Генрихович не хотел, чтобы Полина Ивановна потеряла ночной жар и истому. Ему нравилось брать горячий пирожок прямо из печи…
***
Вечером, перед сном, дачники обрели счастливую привычку прогуливаться до реки. Пары шли, взявшись за руки, то молча, а то подшучивая друг над другом.
Предметом шуток чаще всего был Аполлинарий Иванович…
Дело в том, что еще перед поездкой на дачу у него появилась маниакальная идея запечатлеть какого-нибудь зверя в естественной среде обитания. Абрикосов считал, что в недалеком будущем это станет одним из направлений в искусстве светописи, а сейчас он имеет возможность встать у его истоков. Для этой цели фотограф приобрел не только ручную камеру Штейнгейля, но и целую стопку книг о повадках лесных животных. Он так увлекся чтением сей литературы, что на время, казалось, забыл, зачем они сняли эту дачу.
Настя не знала, как относиться к новому увлечению своего возлюбленного.
С одной стороны, ей было обидно, что Поль больше не трется вокруг нее, не ловит в паутину своих рук, а все больше и больше времени проводит в лесу, мастеря какие-то шалаши и засады. Потом он часами сидит в них с фотографическим аппаратом, надеясь, что какой-нибудь глупый зверь выйдет на него и несколько секунд постоит смирно перед камерой.
С другой стороны, Настя понимала, что наметила себе в спутники жизни человека необычного — художника, творца, для которого любовь не может быть смыслом жизни. Дело поглотит его, и ей, чтобы остаться с ним, остается лишь роль вдохновительницы или такой же творческой безумицы.
Увы, каких-либо талантов в себе Анастасия Егоровна не ощущала, поэтому готова была смириться с ролью музы. И все же, будучи от природы женщиной властной, она была не удовлетворена отведенным ей местом в жизни Аполлинария Ивановича, поэтому время от времени, что называется, взбрыкивала…
— Николай Генрихович, будьте любезны, скажите, до какого возраста к вам принимают на службу? — неожиданно спросила Настя, когда пары совершали по лесу вечерний променад.
Ротмистр слегка опешил.
— Ну, знаете, все зависит от того, на какую вы должность метите, от вашего образования… Погодите, а почему вас это интересует?
— Вот, хочу Полю предложить… — невинно заявила Анастасия Егоровна. — А что? Он целые дни сидит в засаде, никого не снял на камеру, а там хоть за это будут платить деньги.
Все, кроме Абрикосова, рассмеялись.
Обиженный Аполлинарий Иванович хотел освободиться от Настиной руки, но та не позволила ему это сделать. Подергавшись, он смирился.
— Вот видите, Поль, все хотят отдать вас в сыскную службу! — по-дружески похлопал по плечу фотографа Кугель. — И мы с Землевичем, и вот теперь Настя…
— Сделайте милость, оставьте меня в покое со своими протекциями, — холодно ответил Абрикосов.
Он некоторое время брел молча, раздувал ноздри, потом не выдержал и выпалил:
— А между прочим, господа, я вчера едва не достиг своей цели!
Все остановились и не то чтобы с интересом, а скорее с насмешливой иронией посмотрели на светописца.
— Да! Да! У меня и карточка есть, — взвинченным голосом заявил Аполлинарий Иванович. — Дело было так… На поляну выскочил русак, сел на задние лапы и давай вертеть головой в разные стороны. И тут я его..
— Убил! — хмыкнул Кугель.
— Убивать — это по вашей части, — надменно заметил Абрикосов. — А художники, наоборот, увековечивают.
— Да-а, теперь у нас по полям бегает бессмертный заяц, — отозвалась Полина. — Поль, ты нам его покажешь?
— Очень хотелось запомнить его счастливую рожу, — не унимался Николай Генрихович.
Аполлинарий Иванович бросил укоризненный взгляд на Кугеля, что мог означать только одно: «А все-таки ты — солдафон!»
— Увы, господин жандармский ротмистр, вам не удастся его рассмотреть!.. Почти в тот самый момент, когда я уже на нажал спуск камеры, неподалеку хрустнула ветка, и зайчик на снимке превратился в мутное пятно, в облако… Рванул так, что лапы не касались травы!
— Поль, а мы все равно хотим посмотреть на то пятно, что было зайцем! — Настя поняла, что зацепила возлюбленного больше, чем хотела, поэтому теперь старалась всячески проявлять интерес к его фотографической охоте.
— Ну ладно, извольте, покажу карточку. Хотя, честно говоря, снимок испорченный… — сменил гнев на милость Абрикосов. Он не умел долго обижаться.
После прогулки все гурьбой хотели ввалиться в комнатку Аполлинария Ивановича, где он проводил свои химические опыты.
— Нет, нет! Не все сразу… Вы мне тут что-нибудь разобьете или, не дай бог, плеснете на себя кислоту, — запротестовал фотограф. — Настя, налей гостям токайского, пока я ищу карточку с ушастым. Лишь бы я ее не порвал и не выбросил…
Пока Абрикосов копался в своей норке, его друзья за распитием вина обсуждали предстоящую демонстрацию снимка.
— Господа, а я, кажется, знаю, почему бедный заяц убежал! — с улыбкой заявила сестра фотографа
— Почему же? — невинно спросила Настя, уже пожалевшая, что хотела слегка зацепить своего возлюбленного.
— Потому что принял нашего Аполлинария за зайца-чудовище! — и Полина с ротмистром громко расхохотались.
Настя слегка улыбнулась, а сама подумала: «Как хорошо, что этого не слышит Поль! Какая же я дура, что затеяла этот разговор!»
Из-за шторы вышел Абрикосов с фотографией в руках. Лицо его было раскрасневшимся оттого, что пришлось поползать на коленках в поисках снимка, и от предвкушения, как он удивит своих друзей.
Они буквально вырвали из его рук карточку.
— Вот, вот он… Я вижу!
— Огромный зверюга!
— Никогда бы не подумала, что это заяц…
— Погодите, а это что? Вернее, кто… — Полина Ивановна ткнула пальцем куда-то в угол снимка.
— Никого там, кроме зайца, нет, — фотограф вновь обиделся. Теперь уже на сестру. Вечно его в чем-то подозревают.
Он забрал карточку и некоторое время вглядывался в нее.
— Ну и кого вы тут нашли? Где?
— Да вот же, Поль! — палец сестры уперся в самый центр снимка.
Абрикосов поднес карточку ближе к глазам и через некоторое время вскричал:
— Боже мой, это погибший купец! Именно его испугался заяц!..
— Купец? Да еще погибший… — ухмыльнулся Кугель и допил из бокала остатки вина. — Друг мой, вас в кустах пчелы не покусали?
— Опять надо мной смеетесь?! — взвился светописец. — Помните, я рассказывал историю о несчастной любви, про купца-призрака?.. Вот страдалец и объявился!
Фотограф нервно забегал по небольшой кухне так, что остальным пришлось прижаться к стенке.
— Аполлинарий Иванович, родной, да успокойтесь!
Кугель поймал Абрикосова и крепко обнял его. Тезка греческого бога почувствовал, будто на него надели смирительную рубашку.
— Вы, дружище, пораскиньте мозгами, ну, как можно было призрак заснять на карточку, а? Значит, это что-о-о? — Николай Генрихович говорил с ним медленно, как с невменяемым.
— И что-о-о? — в тон ему скорчил гримасу Абрикосов.
— Значит, это вовсе не призрак, а живой человек. Вот. Ну-ка покажите это привидение…
Аполлинарий Иванович покорно отдал карточку и направился к столу, чтобы налить себе бокал вина. Он уже взял бутылку, как комнату взорвал вопль ротмистра:
— Твою мать!.. Так это ж… Бемоль!!! Где ты, греческая душа, его нашел?!
Качнувшийся от крика Абрикосов едва слышно пробормотал:
— В лесу…
ХI. Где ты, жареный глосик?
После неудачной попытки ограбить фотографа Абрикосова, чтобы заполучить химикаты для бомбы, Бемоль вынужден был целый месяц таиться в лесах. Сначала ночевал под елками, потом нашел заброшенную дачу у речки Капасихи. Потекли поганые дни, слегка подслащенные засахаренными вареньями, обнаруженными в подполе.
Жандармы так плотно обложили боевика, что он, без риска быть узнанным, не мог появиться не то что в Темноводске, но и в ближайших деревнях.
При таком раскладе благоразумнее всего было бы укатить куда-нибудь подальше от этого дикого края, но для поездки нужны деньги, а весь гешефт, который товарищ Бах собрал после нескольких эксов, остался в проклятом Темноводске, под полом в одной из тайных квартир.
Когда Бемоль, изрядно ободранный и изголодавший, с одним патроном в револьвере, все же отважился однажды ночью вернуть заветную нычку, в пустой квартире его ожидали вскрытые и едва приколоченные на место половые доски и пепельница на столе, полная окурков дешевых папирос, оставленных поджидавшими его филерами.
Для товарища Баха это был удар. Гембель, как сказали бы на его родине. Он остался без всего, как самый распоследний пролетарий. Такой прыти от жандармов Бемоль не ожидал.
Бывший эсер вернулся на дачу, где, глядя на запорхавший в воздухе первый снежок, похожий на пепел, быстро скумекал, что без цикавого дела, желательно без особой пыли, ему не то что не выбраться из здешних краев, но есть немалый шанец распроститься со свободой, если не с жизнью.
Бравурные марши или игривые оперетки, которые беглец обычно мурлыкал под нос, сменились на бесконечные, как здешние просторы, заунывные мелодии.
Нужна была группа. Как набрать оборванцев, у товарища Баха был уже большой опыт, только на этот раз надо найти по-настоящему дерзких ребят, а не тех малахольных, что были в прошлый раз. Другая сложность: он не имел возможности свободно выйти на публику — в толпе может оказаться хитромудрая физиономия шпика.
Бемоль недолго ломал голову над тем, где найти будущих эксов…
Однажды вечером он направился в Николо-Павловское, чтобы продать сельчанам несколько дачных тарелок за какую-нибудь еду. Его уже тошнило от одного вида яблочного варенья.
Товарищ Бах крадучись шел вдоль лесной дороги, когда услышал впереди себя резкий свист, следом что-то дважды с хрустом бахнулось о землю.
Бемоль присел. Первым его желанием было кинуться в глубь леса, но он превозмог страх и, сжимая в руке револьвер, весь обратился в слух.
Вскоре бывший боевик опытным ухом определил, что неподалеку, вне всякого сомнения, происходит гоп-стоп. Крики, уханье и даже взвизги — все говорило о том, что идет борьба не только за добро, но и за жизнь. Вот-вот должен раздастся роковой выстрел…
Но он не прозвучал, хотя возня за деревьями была нешуточной.
— Ага, на мокрый гранд не похоже… Сдается мне, ребятки без шпалеров, — смекнул Бемоль, и ему захотелось посмотреть на этих лесных злодеев.
Перебегая от дерева к дереву, товарищ Бах добрался до места, где произошло ограбление.
На лесной развилке стояла лошадь, запряженная в сани. Вокруг первый снежок притоптан, валялись какие-то тряпки, корзины, сундук. Двое мужиков со связанными руками лежали лицом в снег. Над ними стояли несколько человек без шапок, в черных масках и что-то распихивали по карманам овчинных полушубков.
— Просто театр какой-то… Сцена из жизни уральских грабителей. Хочется встать и аплодировать, — пробормотал бывший экс.
Лесные разбойники, забрав все ценное и оглядываясь по сторонам, рысцой двинулись в глубь леса. Один из них перед уходом взмахнул рукой над лежащим телом. Жертва истошно взвыла. Палач, обтерев нож о снег, кинулся догонять шайку.
— М-да, я таки не скажу, шо это была комедия… — товарищ Бах не ожидал такого финала. — Вырвите мне зуб, если жиганы шли на складку…
И Бемоль не ошибся. Грабители никого не убили. Тот, кого он счел уже покойником, с громким стоном стал подниматься на колени. Другой несчастный уже стоял на ногах.
Беглый не стал дожидаться, когда страдальцы придут в себя и развяжут друг другу руки.
Он обогнул поляну и кинулся следом за грабителями…
Парни шли шумной ватагой, со смехом вспоминая совершенное ограбление, когда перед ними неожиданно возник невысокий мужичок с револьвером в руке.
— Наше вам! — сказал он и сплюнул себе под ноги.
Ребята опешили. Идущие первыми отшатнулись и едва не сбили с ног тех, кто был сзади.
— Стоять! Слушайте сюда… Скажу, хлопчики, честно — у меня патронов негусто, вопрос в том, кто из вас первым хочет получить эту малость.
Парни недоуменно переглянулись меж собой. Речь незнакомца для них была слишком витиевата. Что ответить ему и вообще как вести себя под дулом револьвера, они еще не знали, хотя уже догадались — нет! — скорее почувствовали, что перед ними не полицейский, и слегка расслабились.
— Дядя, чего надо? Заплутал, что ли?— ломким от волнения голосом сдерзил сутулый паренек в полупальто с меховым воротником. — Может, тебе дорогу показать?
Бемоль понял, что пройдет еще несколько минут, и молодые гоп-стопники совсем обнаглеют, и тогда его уже не спасет единственный патрон.
Боевик решил не рисковать и сразу приступил к делу.
— Разговор до вас имею.
— Так опусти стрелялку… Поговорим, — сутулый уже стал ухмыляться. Половина переднего зуба была отбита.
— Не-а… Со всем гамбузом не буду. Мне нужен старшой…
***
Товарищ Бах остался доволен разговором. Новая команда ему понравилась гораздо больше, чем предыдущая, собранная с миру по нитке, причем нитки оказались разными и даже гнилыми. Художник, студент, забойщик… Одни пошли на экс за идею, другие — чтобы поживиться. С этими ребятами было проще — их влекла бандитская романтика, приключения. По большому счету их даже деньги не очень интересовали, так как все они были из небедных семей, учащимися реального и горнозаводского училищ. Преподаватели и родители даже не подозревали, что ребята живут двойной жизнью — в учебе преуспевали, участвовали во всех театральных постановках.
Бемоль решил не перевербовывать их в революционеры. Такие они ему нравились больше, во многом даже напоминали его самого в юные годы. Теперь он другой — наелся досыта романтики и ему нужны были только деньги. Много денег, чтобы раствориться среди жителей какой-нибудь южной страны, купить домик у моря и забыть кровожадных эсеров и саму Россию, как страшный сон.
И эти учащиеся идеально подходили на роль исполнителей его мечты.
Товарищ Бах решил довести до совершенства то, что уже сидело в ребятах.
Он пообещал им, что они станут грозой Темноводска и его окрестностей, да что там — губернии! О них будут писать газеты, в них будут влюбляться самые красивые женщины. Для этого нужно одно — беспрекословное послушание.
Бемоль (прощай, товарищ Бах!) получил согласие и стал натаскивать новую банду на более серьезные подвиги…
***
«Рыцари кинжала» не выходили на дело с полгода. В воскресные дни они собирались в одной из старательских избушек на берегу речки Руш, и Бемоль проводил с ними что-то вроде курсов начинающих эксов. Он внушал ребятам, что серьезные налетчики стараются не оставлять следов. Именно в этом проявляется их почерк, а не в оставленной на месте преступления игральной карте или, как в их случае, подколотой заднице жертвы.
— Втыкать в тухес финку, как в гарбуз, будет только тот, кто уверен, шо бежит быстрее пули, или же попросту шлимазл, — Бемоль нарочно переходил на язык своей родины, так как заметил, что его заковыристость и непонятность их веселит.
Понимая, что за зиму ребята засиделись без приключений и пора уже позволить им дать возможность пощекотать себе нервы, экс-боевик начал разрабатывать с ними план ограбления купца Рыбакова, известного в Темноводске торговца.
Это ограбление было очень важным для Бемоля. Во-первых, он должен был понять, насколько слаженно работает новая команда. Во-вторых, ребята тоже должны убедиться, что с новым главарем они способны на нечто большее, чем мутузить по проселочным дорогам путников. В-третьих, очень хотелось денег, на которые можно приодеться и забить подвал дачи хорошим вином и деликатесами. Жареный глосик, а также синенькие с томатами ему уже снилась ночами…
Бемоль подумывал, получив деньги, сменить свою норку, но, поразмыслив, решил, что делать этого не стоит. Где он прячется, не знает никто, даже его подельники. Дача хоть и некомфортное место для проживания, но надежное.
***
Такой опытный экс, как Бемоль, знал одно воровское правило: всего учесть невозможно…
Казалось бы, при ограблении дома купца Рыбакова не могло быть никаких неожиданностей. У клуба, где играл в карты купчина, дежурил свой человек на случай, если Рыбаков вдруг проиграется и поедет домой. Ребята убедились, что мадам Рыбакова с детьми уехала к родителям. Кучер, когда хозяева покидали дом, брал бутылку водки в шинке и заваливался под круглый бочок стряпухи.
Дом был пуст. Неизвестно, что произошло в тот день между кучером и стряпухой, возможно, у них что-то не сладилось для совместного распития и возлежания, но только громила находился в прихожей, когда грабители хотели зайти в дом.
Бемоль, увидев надвигающуюся на него темную гору, выстрелил…
Кучер завалился прямо на него. Огромные ладони скользнули по его ногам, и убийца с ужасом и омерзением почувствовал, как они шевелятся в последнем желании схватить его. У Бемоля было ощущение, что его ощупала сама смерть. Если бы в револьвере было еще несколько патронов, он бы в истерике выпустил их в это огромное тело.
— Сделайте мне светло! — прохрипел он, когда сапоги кучера перестали шкрябать по полу.
Сутулый с третьей попытки зажег спичку. Выхваченные из темноты лица парней казались серыми.
Это было их первое убийство во время ограбления. Молодые грабители поняли, что с этого момента игры в разбойников закончились, все началось по-взрослому, и преступление, и, конечно же, наказание…
— Двое бикицер к стряпухе! Если спит как младенец, не трогайте, если хочет сделать нам неприятности, свяжите. Если надо, тюкните, но не так, шобы насмерть… Нам этого балагулы хватит на всех…
Стряпуха, на ее счастье, крепко спала. Ребята на всякий случай подперли дверь лопатой и всей бандой кинулись рыскать по дому в поисках денег. Указание было — обручей не брать. С ними легко попасться…
Денег набрали немало, такой богатый улов был впервые у банды, вот только убитый кучер омрачал радость и то, что перед самым уходом один из парней неожиданно достал финку и слегка ткнул в зад лежащее тело.
— Ты шо, халамидник, творишь?! — зашипел на него Бемоль и, не удержавшись, отвесил ему крепкую затрещину. — Да ты, босяк, сейчас своими погаными руками всех нас в Черную Марию посадил, понял?
— Дак я…
— Побаклань мне еще!.. Все, делаем ноги…
ХII. Странное предложение
— А я говорю — все! Возвращаемся в Темноводск…
Николай Генрихович взвился, как пришпоренный конь, после того, как ему попал в руки снимок с зайцем, вернее, с товарищем Бахом. Жандармский отряд ищет его (не зайца, Баха) по всем окрестностям Темноводска, а тот, оказывается, живет себе в заброшенной даче по соседству. Они могли десять раз встретиться с ним во время лесных прогулок.
— Немедленно собираемся… Я не могу рисковать вашей жизнью. Если Бемоль заметил, как Аполлинарий Иванович сделал снимок с его физиономией, он может наведаться сюда со своей шайкой.
— Николя, Поль заснял его несколько дней назад. Если бы он хотел напасть на нас, он давно бы это сделал. Разве не так? — пыталась Полина успокоить своего вояку.
— А может быть, он увидел тебя и испугался твоего грозного вида? — невинно предположила Настя.
Кугель нервно дернул головой, как эпилептик, и замер. Он почувствовал подвох и даже издевательство. Только что ему пытались подсунуть горькую пилюлю в красочной обертке. «Язва…» — почти без злобы подумал Николай Генрихович о своей жене, хотелось бы думать, бывшей.
— Окна занавесить! Спать будем в одной комнате. Я на страже! — разразился серией команд ротмистр.
Покой на даче у реки Капасихи был нарушен. Пакостливая рука реальности разворошила уютное гнездышко тайных любовников. Приумолкли страстные вздохи и лопающиеся пузырьки поцелуев.
Туманным утром, встретившись с вахмистром Афиногенычем, Кугель не стал, как обычно, вести с ним воспитательные беседы, а приказал к обеду быть на этом же месте с двумя пролетками и тремя верховыми жандармами.
Старик хотел сделать вид, что он не понял, для чего такой эскорт, но ротмистр зло сверкнул глазами и ускакал в обратный путь.
Афиногеныч довольно хмыкнул. Он понял, что у беглых влюбленных что-то не заладилось и они возвращаются в поселок. «Ну и добре!.. — неторопливо попыхивая трубкой и покачиваясь в седле, размышлял вахмистр. — А то ишь… Денис Давыдов, герой двенадцатого года… По лесам прячется… п-партизан!»
***
Как только Кугель спешно вывез всю команду влюбленных из леса, следующей же ночью он устроил облаву на заброшенную дачу. Увы! Там никого не было, хотя куча тряпья в одной из комнат, несколько потрепанных книжек и стол с остатками еды говорили о том, что товарищ Бах здесь провел не один месяц.
Это был очередной провал…
По необъяснимой, но уже сложившейся традиции Николай Генрихович отправился плакаться в жилетку к приставу Землевичу. А к кому еще пойти?! Не к начальству же… Другие тоже не лучше. Абрикосов — божий одуванчик, чуть тряхни, и разлетится по миру пушинками. Старина Афиногеныч — цепной пес, он никогда не поймет, что ротмистр — по большому счету! — ищет Баха с таким рвением и отчаянием только потому, что ему была обещана протекция в бракоразводных делах. Его жена Настя, в душе — бывшая, по документам — настоящая, поднимет его на смех. Для нее он — голубой мундир, сапог. Ну, а Полину Кугель просто не хотел расстраивать, пусть верит, бедняжка, в их счастливое будущее…
Ротмистр всегда подозревал, вернее, чувствовал, что Павел Константинович гораздо мудрее и тоньше, чем это может показаться при первой встрече. Голова у него явно не только для того, чтобы опрокидывать туда коньяк и буженину.
Николай Генрихович хотел накрыть для чревоугодника стол в ресторане на Александровской, но пристав неожиданно отказался от посиделок.
— Да, да, дорогой дружище, и мне иногда приходиться работать! — развел руками Землевич и даже тяжело вздохнул. Дескать, я бы всей душой, но не могу.
— А что случилось? Или страшная тайна? — ротмистр был удивлен.
— Какая тайна меж своими… Что-то в последнее время местная голытьба расшалилась. По Гальянке вечером порядочному человеку пройти нельзя. Вмиг обчистят карманы, да еще и фонарей навешают. Решили и мы устроить им веселую жизнь. Десять конных стражников-ингушей в помощь прислали. Эти черти чумазые жалости ни к кому не имеют. Пусть проучат!
— Ну да… Я слышал, на Гальянку даже ваши в одиночку не ходят?
— А я о чем?! Порядка нет!
Кажется, пристава хулиганы на самом деле всерьез разозлили, коли он отказался от ресторана.
Пожелав удачи, Кугель хотел уже уйти, но Павел Константинович поймал его за рукав мундира.
— Николай Генрихович! Ведь вы меня не просто звали коньяк пить? Неприятности? — Землевич посмотрел снизу вверх на ротмистра своими хитрыми пронзительными глазками. — Говорите! Чем могу, помогу. Но столик за вами!
Хмыкнув — пристав неизменен! — Кугель рассказал о том, как в очередной раз от него ушел товарищ Бах.
— М-да… — пробормотал Павел Константинович и выдал к этому слову совсем уж неприличную рифму.
Ротмистр смущенно крякнул. Несмотря на то что вся его жизнь прошла среди военных, он не любил, когда кто-то произносил грязные слова, особенно если их могли услышать дамы. Землевичу мат жандарм простил. Он знал, что стихосложение помогает ему думать, а свежие мысли были ой как нужны.
— Это очень хорошо… — неожиданно выдал пристав, в задумчивости обошел вокруг Кугеля и вновь пропел: — Хорошо… он нашел…
— Что ж тут хорошего?! Кто и что нашел?! — в отчаянии воскликнул ротмистр и неожиданно для себя выругался: — Твою мать!.. Если Бемоль будет так бегать, не видать мне Поли как своих ушей!
— Спокойно! — пристав тряхнул Николая Генриховича за пуговицу мундира. — Хорошо — это то, что ваш Бах до сих пор находится в Темноводске. Так ведь?
— Ну да…
— Во-о-от! И еще… Я думаю, его что-то держит в поселке, — пристав наморщил лоб, словно изображая, что может быть и серьезным.
— Но что? Что? — ротмистр почувствовал, что мысли Землевича движутся в верном направлении.
— Кто его знает! Может, зазноба какая, а вернее всего, дело. Да, дело! Деньги! Без них много не побегаешь… Так что, дорогой Николай Генрихович, готовьтесь! Бемоль скоро даст о себе знать… — пристав, ободряюще похлопав Кугеля по плечу, хотел уже уйти, но ротмистр вновь задержал его.
— Погодите, может, вы подскажете, где его искать?
Павел Константинович самодовольно хмыкнул. Кугель покраснел, ему показалось, что Землевич еле сдерживается, чтобы не сказать: «Любезный, а может, мне его и поймать?»
— Ладно, и на том спасибо… — ротмистр прищелкнул каблуками. — Честь имею! Ресторан — за мной!
Теперь уже настала очередь пристава ловить за рукав собеседника.
— Что ж вы, Николай Генрихович, задаете вопрос, а ответ не выслушиваете, а?
— Извиняюсь… — пробормотал ротмистр. — Я, кажется, и так чересчур воспользовался вашей любезностью…
— Да полноте уж! — махнул рукой Землевич и тут предложил такое, отчего ротмистр сильно засомневался, не сумасшедший ли полицейский.
— А помните, Николай Генрихович, как однажды дама вашего сердца назвала своего братца порченым? И вы тогда тоже заметили, что дорогой наш Аполлинарий Иванович попадает в разные неприятные истории, но при этом страдают те, кто пожелал ему зла? Это на самом деле так. В коллекцию невероятных приключений нашего фотографа я могу добавить еще одно… Когда-то он изобретал порох..
— Порох?! — удивился ротмистр. — Да наш друг не так безнадежен…
— Ну так вот… При опыте произошел страшенный взрыв — двери и окна выбило, кирпичи посыпались, а наш Поль за минуту до взрыва вышел подышать свежим воздухом. Опять везение? Не-ет…
— И что вы предлагаете?
— Я долго думал над этим удивительным талантом нашего друга и пришел к выводу — извините за цинизм! — что фотограф — идеальная приманка для мазуриков. Ну так вот… Отправьте-ка нашего дорогого Аполлинария Ивановича гулять по улицам. Пусть сходит на базар, вокзал, трактир, туда, где народец трется. Да и своего человечка приставьте к нему! Сдается мне, что не пройдет и недели, как Бемоль клюнет на нашего фотографа. Или еще какие-нибудь злодеи выскочат. Они на него как мухи на мед слетаются… Эх, мне бы такую наживку на службу! Всех бы переловил… Скажу больше: порой мне кажется, что нам с вами будет нечего делать, если внедрить в их ряды Аполлошу…
***
«Да нет, не может быть… Бред какой-то! — возвращаясь на службу, думал ротмистр над предложением Землевича. — Конечно, Поль — странный человек, но не настолько же… Да и Настя… Если с этим кудряшом что случится, она мне за него голову оторвет! Нет, это не выход…»
Кугель хотел перейти улицу, но, увидев впереди едущую в сторону заводской конторы почтовую карету со скачущими по бокам четырьмя стражниками-казаками, остановился.
«Деньги на завод повезли…» — рассеянно подумал ротмистр, весь в плену размышлений над предложением Землевича.
Когда карета приблизилась к нему, он увидел, как с другой стороны улицы к ней кинулся молодой человек с небольшим саквояжем в руках.
Далее все происходило, как во сне… Ротмистр внутренним чутьем уже понял, что сейчас произойдет нечто ужасное. О подобном Кугель читал в сводках и слушал от товарищей, но он продолжал стоять на обочине, по-прежнему мусоля в голове разговор с приставом.
В себя Николай Генрихович пришел только тогда, когда увидел, как саквояж летит в карету. Ротмистр рыбкой прыгнул в канаву вдоль дороги и обхватил голову руками. Он весь сжался в комок, в камень в ожидании взрыва, но его не последовало…
Когда Кугель поднял голову и огляделся по сторонам, он пожалел, что канава был не очень глубока. Сейчас он, не задумываясь, нырнул бы на дно самого глубокого колодца. От стыда.
За то время, что ротмистр постыдно валялся в канаве, почтовая карета — целехонькая, не разорванная на части! — проехала вперед и остановилась. Стражники, соскочив с лошадей, вязали возмутителя спокойствия. Прохожие, ничего не поняв, глазели на этот дармовой спектакль и лузгали семечки. И только тот, кто должен следить за порядком в поселке, прятался в грязной канаве.
Ротмистр с багровым лицом, стараясь ни на кого не смотреть, чтобы не увидеть усмешку, пошел к казакам. Посреди дороги валялся серый пузатый саквояж. От удара о землю крышка его распахнулась, и оттуда вывалились какие-то тряпки…
«Что сейчас произошло?! — лихорадочно соображал Кугель. — Шутка? Репетиция? Где бомба? Все очень странно…»
ХIII. Злосчастный саквояж
Ротмистр вернулся домой поздно вечером. Настроение было отвратительным. В руке он сжимал перевязанный веревкой саквояж. Дома он хотел его спокойно поизучать, вдруг что обнаружится и появятся свежие мысли. Завтра с утра он хотел пройтись по магазинам и посмотреть, не продаются ли подобные. Если повезет, возможно, продавцы запомнили покупателя.
День выдался настолько нервный, что зашевелилась старая язва, которая давно уже не тревожила его. Ротмистр лег на диван, надеясь, что боль немного угомонится и он вздремнет. Но этого не случилось. Через полчаса боль стала такая, что Кугель свернулся, как улитка.
С болью мог договориться только один человек — Полина…
И Николай Григорьевич, согнутый крючком, побрел к ней домой, захватив саквояж, так как рассчитывал у Поли заночевать…
Это были не все неприятности, которые ротмистру предстояло пережить сегодня. Полины дома не оказалось. Кухарка сказала, что не знает, где ходит-бродит ее хозяйка.
Кугель с саквояжем потащился обратно домой. Его несколько раз подмывало забросить в кусты этот злосчастный чемодан. Ведь если бы не он, Николай Генрихович не пережил такой позор прилюдно, когда плюхнулся в канаву. Завтра о его геройстве будет говорить весь Темноводск. Дескать, а вы знаете, что больше всего на свете боятся жандармы? Саквояжей!
Конечно, грех так думать, но лучше бы в чемодане оказалась взрывчатка. Тогда бы он так не осрамился! А выбравшись из канавы, поймал бы этого бомбиста и вырвал из него признание, где находится Бемоль. Очень похоже, что это его выдумка, соплякам такое и в голову не придет. А что сейчас?! Парнишка сказал, что пошутил. Хотел посмотреть, какая будет паника. Шутнику всыпали розог, хотели для острастки посадить еще и в каталажку, но пришли его родители, очень уважаемые в поселке люди, — папенька — человек из свиты главноуполномоченного Спонвиля — и метателя пришлось отпустить.
Все! Товарищ Бах опять ускользнул из его рук. В том, что беглый эсер находился где-то неподалеку, ротмистр почти не сомневался. Надо готовиться к тому, что скоро полетит уже не саквояж с какими-то лоскутами ткани, а бомба. Что делать… что делать? Может быть, на самом деле выпустить этого блаженного фотографа?
И ротмистр развернулся и направился в гости к Абрикосову…
***
У фотографа Кугеля ждал сюрприз — там он застал Полю.
Они пили чай с баранками и, как всегда, спорили.
Полина Ивановна на базаре услышала про несостоявшийся взрыв на Кушвинской улице и решила проведать братца. Мало ли что… ее Апа в каждой бочке затычка.
— Да не был я там! — тряся кудрями, в который уж раз божился фотограф. — Неподалеку — был, даже сидел на скамейке в парке, потом пошел домой… История с взрывом произошла позже! Я о нем только от тебя услышал… Да и не было, как ты говоришь, никакого взрыва! Вот спроси лучше у Николая Генриховича, он наверняка знает все…
Абрикосов, уставший оправдываться, перевел стрелки на Кугеля.
— Николя, я слышала, что ты был на том самом месте?
— Да, — неохотно сознался Николай Генрихович и покраснел, вспомнив про канаву. Значит, в поселке уже обсуждают его «геройство». Скоро все об этом будут говорить…
— Ну и что там произошло?! — Полю похоже распирало от любопытства.
— Ничего особенного. Мальчишка пошутил, — буркнул Кугель, желая прекратить этот неприятный разговор.
— Николя, что с тобой? — Полину встревожил угрюмый вид ее возлюбленного. Она поднялась со стула и подошла к Кугелю. Как ребенку, потрогала его лоб губами. — Ты не заболел? Или неприятности по службе?
От такой заботы Николаю Генриховичу, весь день проведшему в душевных и физических страданиях, захотелось прижаться к Полине и, может быть, даже всплакнуть. Но он не мог сделать этого при ее братце, поэтому просто пожаловался:
— День что-то сегодня не задался… Да и язва проснулась. Может, дома кашки какой приготовишь?
Последнюю фразу ротмистр произнес таким сиротским тоном, что Аполлинарий Иванович удивленно воззрился на него. Он никогда не видел солдафона Кугеля таким побитым и несчастным.
Николай Генрихович почувствовал на себе недоуменный взгляд фотографа и рассердился на себя за проявленную слабость.
— Ну, а вы, друг мой, что делали в тех краях? Каким ветром вас туда задуло? — накинулся на Абрикосова ротмистр.
— Я?! А я-то тут при чем? — возмутился Аполлинарий Иванович и даже, всплеснув руками, хлопнул ладонями себя по коленям. — Хорошенькое дельце… Сначала сестра родная на меня накинулась, где был, теперь вы, Николай Генрихович! Мне что, обо всех своих выходах из дома докладывать?! Может, вам карту нарисовать с маршрутами моих прогулок?!
Ротмистр понял, что, пожалуй, перегнул палку, и задал тот же вопрос, но другим, более мягким тоном. Он решил проверить версию Землевича о том, что Абрикосов притягивает к себе преступников. Если верить приставу, то неудавшийся взрыв и фотограф должны быть как-то связаны.
Аполлинарий Иванович, через какое-то время перестав клокотать от гнева, начал потихоньку вспоминать прошедший день.
— Утром я принимал посетителей. На записи были… э-э-э, учитель Марков и купец Хлопотов с семейством. После обеда… Где обедал, тоже говорить? — не удержался, чтобы не съязвить над инквизиторами Абрикосов.
— Тоже, — не поддавшись на провокацию, сухо ответил ротмистр.
— Погодите, я никак не могу понять, почему вы меня допрашиваете? Тем более у меня же дома… Я что, какое-то преступление совершил? — снова начал возмущаться фотограф.
— Аполлинарий Иванович, дорогой мой, не бузите! Потерпите немного, а потом я вам расскажу, почему я себя так веду. Хорошо? — сейчас для Кугеля было важно узнать, прав Землевич или нет.
— Ладно. Потерплю ваши пытки… — буркнул фотограф. — Обедал дома. Маланья может подтвердить. После обеда вздремнул на диванчике прямо в павильоне — как я спал, видел кот, его и допрашивайте. Можете с пристрастием, он у соседей вчера цыпленка сожрал…
Абрикосова начала веселить сложившаяся ситуация.
— Не паясничай, Апа! — одернула расшалившегося братца Полина. — Николай Генрихович, можно сказать, из последних сил с тобой разговаривает…
— Так иди домой, свари ему кашки! Я вас не держу… — Абрикосов вскочил со стула и, склонившись в поклоне, указал гостям на дверь.
Ротмистр поморщился то ли от боли, то ли от шутовства фотографа.
— Что вы делали после того, как поспали? — продолжил он допрос.
— Погода была чудесная, и я решил прогуляться до одного мазилки. Он преподает детям рисование, а в свободное время малюет недурные пасторальки. Рисует нашу башенку на Лисьей горе, пруд, собор Александра Невского. Знаете, я думаю, пройдет лет сто, и художники, да и фотографы будут запечатлевать эти виды, как будто впервые их открыли…
— Не отвлекайтесь, Поль!
— Извините, господа дознаватели!.. Я понес ему ткань, чтобы он сделал из нее фон. Такой замок в тумане, скалы, ручеек… Девушки любят запечатлеть себя в таком пейзаже. Видят они себя так… Графинями, герцогинями… Я думаю, это тоже навсегда. Пошлость, конечно, но клиентам нравится, а сейчас мне, как никогда, нужны деньги. Хочу отправиться с Настей в путешествие, на виды…
— Опять?! — почти вскричала Полина.
— Что опять? — буркнул фотограф. — Не опять, а… в Сибирь.
Сестра всплеснула руками, но ротмистр смог остановить намечавшийся скандал между родственниками очередными вопросами:
— Как фамилия художника? Где живет?
— Да какая разница, если его не было дома! Я развернулся и пошел обратно домой. Все!
— Нет, не все! — ротмистр вцепился в фотографа бульдожьей хваткой. — Вы говорили, что сидели в парке на скамейке.
— Ну да, сидел… Что тут такого? — пожал плечами фотограф. — Посидел, почитал газетку, пошел домой…
— А что-то подозрительное вокруг происходило? Кто-то к вам подходил? Подсаживался, затевал разговоры…
— Да! Рядом со мной присел какой-то парнишка… — неожиданно вспомнил Абрикосов. — Мне показалось, что он пьян…
— Почему? От него пахло вином?
— Как раз нет, не пахло! Но он был не в себе, что-то бормотал, вставал со скамейки и начинал бегать по аллее, казалось, совсем забыв про свой саквояж…
— Так! Минуточку… — вскричал ротмистр.
Возникла пауза. Кугель, как на охоте, почувствовал, что дичь где-то совсем рядом, поэтому боялся ее вспугнуть.
— Какой саквояж? — очень осторожно, даже вкрадчиво спросил Николай Генрихович.
— Да обычный! Такой же, как мой… Я еще подумал, как бы этот странный тип мой саквояж не уволок. Знаете, после истории с подкидчиками я всех подозреваю. И чтобы не перепутать саквояжи, свой поставил на землю, под скамейку, — Аполлинарий Иванович не смог сдержать самодовольной улыбки — мол, какой я хитрец…
Стало совсем горячо…
Кугель молча поднялся и прошел в прихожую. Вернулся он с саквояжем.
— Твой? — спросил он Абрикосова.
Фотограф искоса посмотрел на чемодан.
— Похож… м-м-м, но не мой. Этот какой-то поцарапанный, а у меня почти новый… Да что мы голову себе морочим, я сейчас свой принесу! — Аполлинарий Иванович резво вскочил со стула и хотел уже метнуться к себе в павильон, как ротмистр вдруг заорал нечеловеческим голосом:
— Стоять!!!
Полина Ивановна никак не ожидала такого от возлюбленного, что едва и не потеряла сознание от его крика. Абрикосова откинуло к стене.
— Всем выйти во двор. Быстро!.. — строго сказал Кугель. — Где стоит ваш саквояж?
— Под вешалкой, — пролепетал фотограф.
— Все идите на улицу.
Через десять минут Николай Генрихович тоже вышел на улицу. На недоумевающие взгляды он ничего не ответил, пока не закурил папироску.
— В дом не входить. Заночуем у Поли. В саквояже бомба…
— Как же так? Неужели я взял тот чемодан, что стоял на лавке? — прошелестел Аполлинарий Иванович…
ХIV. Прощайте, везунчик!
Бемоль был в бешенстве. Он с «рыцарями кинжала» стоял в толпе и видел, как бездарно провалился экс. Они уже были готовы после взрыва пристрелить оставшихся в живых стражников и, захватив мешки с деньгами, прыгнуть в пролетку, которая стояла неподалеку в одной из подворотен.
И вдруг — такое… Как?! Как вообще могло такое произойти?! Почему в саквояже оказались тряпки, а не бомба? А ведь это была последняя взрывчатка… Химические реактивы для нее ребята вынесли из заводской и училищной лаборатории, брать еще — опасно. Террористы возлагали на бомбу большие надежды. Так, чисто из интересу, где она сейчас?..
Не жизнь, а вырванные годы начались у Бемоля после того, как на его пути повстречался этот фотограф. У него вид больного на голову или городского сумасшедшего, но тем не менее он постоянный виновник того, что воровской фарт всякий раз ускользал от бывшего эсера. Он мешает ему делать деньги. Как жить?!
Надо было убрать этого шмока на второй же день, как он приехал отдыхать на Капасиху со своей мадам. Нет, таки пожалел… Не фотографа, а место. За полгода он привык к этой заброшенной даче. Все это время она спасала его от холода и даже голода. Порой ему даже казалось, что это его дом.
Теперь у него нет не только дачи и заряда, фотограф еще и успел срисовать его портрет. Сейчас его размножат, раскидают по шпикам, и тогда до самой старости Бемолю можно будет гулять только по лесу.
Беглец уже вторую неделю обитал в пропахшей плесенью старой бане одного из «рыцарей». Раз в два дня эти босяки приносили ему еду и питье, чтобы он мог придумать план нового феерического преступления…
***
Два «сапога» сидели напротив Абрикосова и почти с ненавистью сверлили его глазами.
— Ну что вы ко мне привязались?! — стенал фотограф. — Сначала склоняли меня к тому, чтобы я снимал бандитские рожи, потом решили на меня ловить боевиков… Пескаря нашли… Заманчивые предложения, одно интересней другого!
— Поль, а я, между прочим, вам жизнь спас… — неделикатно напомнил о вчерашней бомбе ротмистр. — Может быть, вы будете так благодарны, что согласитесь пару дней погулять по поселку?
Голос Кугеля был почти угрожающ. Жесткая вербовка фотографа шла уже второй час.
— Да с чего вы взяли, что они выйдут на меня? Нужен я им, как телеге пятое колесо…
— Все-таки вы, Аполлинарий Иванович, какой-то… — пристав Землевич задумался, не зная, чем заменить слово «дурак». — Какой-то странный… Вы вспомните все свои неприятности за последнее время и увидите некую закономерность. Где вы, там и преступники!
— Низкий вам поклон, Павел Константинович, за такие слова! — Абрикосов, не вставая с кресла-качалки, как-то умудрился отвесить поклон. — Очень приятно слышать. Еще немного, и вы скажете: «Где вы, там и преступления!» И в кандалы меня…
Два «сапога» переглянулись меж собой и поняли, что думают об одном и том же: «Эх, подержать бы тебя на самом деле в кандалах, светописец хренов, может быть, был бы посговорчивей!»
— Все, надоел этот никчемный разговор! — ротмистр поднялся со стула. — Пойдемте, Павел Константинович… Думаю, хватит его уговаривать: сейчас он не слышит нас, завтра мы его не услышим.
Землевич, кряхтя, тоже выбрался из уютного кресла.
— Да, я тоже что-то подустал… Раньше вы, Аполлинарий Ивнович, был просто ловцом мгновений, а могли бы стать еще и ловцом человеков. Почти библейская история. Такую возможность потеряли, э-эх…
Оба «сапога», надменно кивнув фотографу и прищелкнув каблуками, направились в прихожую.
— Господа, я не понял, куда же вы? — заволновался Абрикосов. — Вы что, обиделись?
— Да полноте, Аполлинарий Иванович, на что нам обижаться? Убили два часа времени — пустяки… — Стоя перед высоким зеркалом в прихожей, Землевич пригладил пальцем свои холеные усы — несколько волосков взъерошились и нарушали общую гармонию. — А вот Анастасия Егоровна и Полина Ивановна всерьез на нас обидятся. Я-то в вашей компании человек пришлый, а вот ротмистру не поздоровится. Порвут на части его ваши дамы… Верно я говорю, Николай Генрихович?
От такого неожиданного заявления Кугель крякнул и даже слегка побледнел: он не понял, что такого натворил, чем провинился перед женщинами. Жандарм уже хотел спросить своего сотоварища, в чем его вина, но, заметив, как хитро играет глаз Землевича, тут же согласился:
— Да уж… Живого места не оставят.
— Так за что они обидятся на ротмистра? — засуетился Аполлинарий Иванович. — Вы уж договаривайте, любезный Павел Константинович…
Пристав развернулся к хозяину дома, долго снизу вверх глядел в его смущенные глаза, потом, крепко затянув поясок халата, так что Абрикосов покраснел от натуги, тихо сказал:
— Дорогой Апполинарий Иванович, вы же не думаете, что вам всегда будет так везти, а? Когда-нибудь вас и того-с… пришьют. Прощайте, везунчик! Хорошо, что я успел у вас сделать свое фото. Хоть какая-то память о вас останется…
Когда вояки вышли уже на крыльцо, фотограф не выдержал и сломался:
— Постойте, господа! Я согласен…
***
Бемоль объявил сбор вечером, как стемнеет, в бане.
Долго здесь отсиживаться он не собирался, душа рвалась на свободу. Вот уже год он в неволе. Конечно, не в тюрьме, но все же не на свободе. Дышит в полдыхания, ест всякую гадость, мерзнет ночами. Женщины только в безумных снах. Перед глазами не море и белый парус, а дощатый потолок и бревенчатые стены, где он изучил каждый сучок — тот, что прямо над головой, похож на птичью голову, над дверью — на корабль, а над окном — на взрыв или взлохмаченную голову. Такая у ненавистного фотографа.
Да, кстати о фотографе. С ним пора кончать.
Бывший эсер никак не мог понять этого человека. Кто он? Обычный чудак, которому сказочно везет? Или же агент полиции, который губит на корню все его эксы? Если последнее, то он просто виртуоз… Но как бы то ни было, с ним надо разобраться, выяснить, кто он. Что он делал возле заброшенной дачи? Снимал виды или охотился за ним? И где это фото — уже в полиции или еще в мастерской?
С приходом сумерек в баню огородами стали стягиваться «рыцари кинжала».
Они, тихо поприветствовав главаря, молча рассаживались по лавкам.
Бемоль невольно залюбовался своими воспитанниками. Из шалопаев, многие из которых сейчас уже сидели бы за решеткой, он воспитал идеальную команду. Послушные и совсем не тупая шпана, живущая одним днем. У ребят было еще одно неожиданное преимущество — через своих преуспевающих родителей они знали все, что происходит в поселке, и докладывали об этом своему предводителю.
В предыдущую встречу Бемоль поставил перед ними две задачи — узнать, где найти взрывчатку и где находятся, а еще лучше — по каким дорогам перемещаются большие суммы денег.
Когда все собрались, он вновь задал им эти два вопроса…
— Динамит можно достать только в карьере… — слегка взволнованным голосом, как на уроке, ответил Петр. — На днях нас на экскурсию в яму водили, так я у рабочих узнал, что через два дня будут делать паленье. Не как обычно, а большое. Завезут много динамита.
— Отлично! Потом обсудим это подробнее… А шо с деньгами?
Ответа из темноты не последовало, но по блеску глаз Бемоль понял, что ребята эту тему уже обсуждали и весьма горячо.
Заговорил старшой.
— Конечно, можно взять золото на приисках или отбомбить карету, на которой повезут деньги, но об этом лучше спросить Гришку, батенька его в бухгалтерии сидит. Только вот Гришка наш под присмотром родителей после того случая… Ну сами знаете…
Бемоль знал, после какого случая — после неудачного взрыва. Об этом ему лучше не напоминать. Скрипнув зубами, главарь буркнул:
— Маму родную забуду прежде, чем этот позор! И как долго будут держать нашего орла в клетке? Шо за него известно?
— Я через его сестру узнавал — Гришка сказал, что через неделю родители разрешат ему выходить из дома.
— Ну шо ж… Подождем, если Гришка такой ценный штымп. А сейчас давайте поговорим подробнее за карьер… Да, чуть не забыл! Прежде чем пойдем брать кассу, надо будет разобраться с одним чудаком. Чую я, он опасен.
ХV. Ловцы и звери
Ночь перед выходом на улицы Темноводска в роли приманки для бандитов Абрикосов провел у Насти. Весь вечер перед сном он был настолько загадочен, грустен и нежен, что его подруга заподозрила неладное.
— Поль, ты какой-то странный… Может быть, у тебя появилась другая женщина?
***
В первый день «прогулок» по улицам Темноводска Абрикосов испытывал какую-то странную смесь чувств. Временами он чувствовал себя героем рассказов Конан Дойла, которыми зачитывался еще школьником… У него делался необычайно зорким глаз, слух, и обоняние становились невероятным, и в каждом встречном он видел преступника.
Потом это ощущение куда-то пропадало, и появлялась мысль, что он — идиот, идущий на поводу у двух сумасшедших. Но и это чувство не было постоянным — вместо него приходил страх, сначала еле ощутимый, как веяние холодка из погреба, страх-подозрение, когда постепенно начинает казаться, что все вокруг очень подозрительно и как-то не по-доброму. Предчувствие опасности возрастало, наполняло его, как вода стакан. Он начинал озираться на каждый звук, вздрагивать и еле сдерживал себя, чтобы не припустить куда глаза глядят.
Уже на второй день прогулок по городу в качестве приманки Аполлинарий Иванович понял, что в таком амплуа он не протянет неделю, он сойдет с ума. Поэтому решил сбежать от двух филеров, которых приставил к нему Землевич. Надо было отдохнуть, где-то снять напряжение. А где это сделать лучше всего? Эти вояки наверняка сделали бы это в ресторане, а фотограф существо тонкое, творческое, ему захотелось на природу, туда, где нет людей.
Абрикосов зашел в магазин к одному из своих приятелей, поднялся к нему наверх якобы поболтать, а потом вышел через черный ход.
Он был на свободе! Аполлинарий Иванович поймал извозчика.
— Гони, братец!
— Куды? — флегматично спросил возница. Он осуждающе посмотрел на чересчур прыткого седока.
— Куда угодно! Только подальше отсюда…
Проехали по Александровской, проскочили мимо дома Спонвиля, мимо бронзового памятника одному из хозяев, процокали копытами по заводской плотине и выкатили на Большую Рудянскую.
Показалась срезанная верхушка горы Высокой.
— Вон туда, на гору! — обрадовался Абрикосов, вспомнив, что давно хотел там побывать и поснимать карьер. Говорят — замечательное зрелище!
***
Бемоль со своей бандой прикатил к карьеру еще в полдень. Извозчиков они отпустили, а сами спрятались в небольшом перелеске на краю пропасти.
В день паления технические надсмотрщики, согласно правилам, стояли на своих постах у дорог, кто-то топтался у наблюдательной будки. Чтобы попасть в карьер, нужно особое разрешение от смотрителя.
Сверху было хорошо видно, что происходит внизу.
Главарь приказал всем залечь за деревьями, а сам с Петром подполз к краю «ямы глубокой» — как называли местные жители карьер.
— Запальщики обычно готовят с десяток небольших шпуров, заряжают их, сверху замазывают глиной, в шпуры вставляют зеленку. … — рассказывал полушепотом Петр.
— Шо? Я не понял за зеленку…
— Это лучина, обмазанная тертым порохом. А то еще свивают веревочку из пакли… Она дольше горит…
— Да ты, пацан, уже готовый бомбист!
Парень покраснел от удовольствия.
— Давай еще раз расскажи, шо сейчас тут будет за спектакль…
— Сегодня будет особый взрыв! Они будут заваливать вот эту стену, которая под нами. Ее просто так не взять… Туда уйдет большое количество пороха. Начальство не рискует оставлять его на ночь, поэтому привезут в карьер перед самым взрывом. Тут можно их и брать… Да запальщики сами его отдадут, вот только стражник с ними будет да кто-нибудь из начальства… Во! Во! Смотрите, они уже приехали …
— Ну, с ними мы справимся. Молодец, Петр!
Бемоль приказал своей команде немного обождать, а сам потом потихоньку стал спускаться вниз, чтобы успеть отобрать порох до закладки.
Они добрались уже до середины склона, как вдруг Бемоль увидел, как прямо к ним, перескакивая с камушка на камушек, направляется Абрикосов.
— Оп-паньки, кто в моем фокусе показался… Ша! Всем залечь в норки! — прошипел Бемоль, не веря в свое счастье. Зверь сам шел в лапы охотника. Когда такое бывало?!
Банда залегла за камнями, ожидая, когда фотограф подойдет ближе.
А он не спешил. Абрикосов то присаживался на валуны, любуясь горизонтами, а то вдруг начинал изучать камни. Возможно, хотел найти малахит. Одним словом, вел себя как гимназист-прогульщик.
Наконец Аполлинарий Иванович добрался до бандитов настолько близко, что Бемоль бросил короткую команду — взять!
Трое самых ловких парней прыгнули с разных сторон на Абрикосова, и он исчез из вида.
Когда главарь подполз к тому месту, где стоял фотограф, тот уже лежал под огромной глыбой связанный.
Бемоль дождался своего часа… Тот, кто попортил ему столько крови и нервов, валялся перед ним поверженный, в самом жалком виде.
— Вот ты какой… — пробормотал бывший эсер, как ребенок, впервые увидевший вблизи дикого зверя. — Кто бы мог подумать…
Он пал на колени. Когда шок от неожиданной встречи отпустил его, Бемоль схватил за уши виновника своих неудач:
— По глазам вижу, ты знаешь за меня…
— Догадываюсь, господин… господин…
— Неважно! Спрашиваю вопрос — ты почему за мной охотишься?!
— Я?! Боже упаси… Вот вам крест! Мне чем дальше от вас, тем лучше.
— Как ты здесь оказался?! Следил за мной?!
— Нет! Нет! Я пришел посмотреть виды…
— Шо вы мне такое свистите!
— Мне говорили… тут красиво…
— Ойц! Ну, тогда радуйся — ты будешь иметь собственную могилку в красивом месте.
— Что я вам сделал плохого?!
— Ша!!! Каждый твой шаг нам обходится боком. Само твое существование нам поперек горла. Ладно, у меня нету времени с тобой базарить… Ты как, не заскучал жить?
— Нет! — искренне воскликнул Аполлинарий Иванович громче, чем можно, и получил удар в живот.
— Слушай сюда! Я хочу знать за свое фото…
— Какое? — пролепетал Абрикосов.
О каком фото идет разговор, он догадался, но тянул время, чтобы понять, какой будет следующий вопрос, и подготовить к нему ответ.
— Не делай мне идиота! Я за то фото, которое ты скоцал в лесу! Где оно сейчас?
Поль понимает, что, если он скажет, что в полиции, его убьют. Он будет им уже не нужен.
— Дома.
— Щас! Расскажешь бабушке…
— А что мне с ним делать? Снимок так себе…
— Так шо, меня на нем не узнать? — оживился Бемоль.
Абрикосов хотел успокоить бандита, сказать, что снимок смазался, но вовремя догадался, что и в этом случае он им будет не нужен.
— Не, узнать можно…
— Хорошо. Тогда мы имеем небольшое дельце с интересом. Мы сейчас спрячем тебя вон под ту каменюку, а потом съездим к тебе в гости. Чай нам можешь не предлагать, но отдашь все стеклышки, снимки, которые успел смастерить, и мы с тобой разойдемся мирно, без увечий. Дам тебе шанец пожить. Но если мы еще раз где-нибудь встретимся, я не буду расходовать на тебя слова. Они у меня уже кончились… Понял?
Абрикосов кивал и не мог остановиться.
Парни его крепко связали, заткнули рот грязным платком, пару раз пнули ногой по рыхлому телу и засунули в какую-то расщелину.
— Ну шо, хлопцы, займемся делом?
Бемоль выглянул из-за глыбы и с удивлением не обнаружил на дне карьера взрывников. Ни одного.
— Кудой же вы подевались?.. — пробормотал он и только тут с ужасом понял: возня с фотографом отняла у него необходимое время. Он кинулся в карман за часами, но не успел открыть крышку, как раздался страшный грохот, как будто что-то разорвалось внутри него, земля ушла из-под ног куда-то вниз, в бездну, и он с воплем полетел вместе с ней. На какие-то доли секунды ему показалось, что он прыгнул с причала в самое теплое в мире море…
ХVI. Два плюс два
Кугель сидел в своем кабинете, тупо смотря на стакан с остывшим чаем и прислушиваясь к звукам в коридоре. Он ждал новостей от Абрикосова. Порой Николай Генрихович вскакивал с кресла и выглядывал в окно. Туда и сюда. Он чувствовал, что вот-вот должно произойти какое-то происшествие — Аполлинарий Иванович в городе, значит, надо быть готовым ко всему…
Наконец долгожданные шаги. Ротмистр кинулся к дверям, где столкнулся лбом с Землевичем.
— Экий вы резвый! Скакун! Любовь играет! — вдоволь поехидничал гость и, поправив сбитую набок фуражку, спросил с озабоченным видом: — Где наша приманка?
— По рынку бродит. Думаю, в скором времени во что-нибудь вляпается.
— Ну, слава богу! Я уж подумал, что вы послали его в карьер…
Ротмистр недоуменно уставился на Землевича.
— А при чем тут карьер? Что там ему делать?
— Не знаю. Но мне только что сообщили, что второй день возле карьера трутся какие-то подозрительные люди. По описанию похожи на моих «рыцарей». Или уже ваших?
— А леший их поймет… Поехали! На месте разберемся…
Кугель вызвал вахмистра и оставил его вместо себя дожидаться новостей от Абрикосова.
***
Ротмистр с приставом плюхнулись в пролетку. Рядом с ними скакали несколько полицейских и жандармов.
Когда подъехали к бревенчатой конторе смотрителя и складам, из глубины карьера раздался мощный взрыв. Содрогнулась земля. Лошади испуганно шарахнулись. Где-то неподалеку о землю с треском раскололось на части несколько залетных камней. Медленно поднялось тяжелое облако пыли. Легким ветерком его качнуло в сторону поселка.
Вышел смотритель. Весь какой-то уютный, чуть ли не в тапочках, с крошками хлеба на вислых усах, в мятой рубашке. Чувствовалось, что на работе он как дома.
— Господа, это хорошо, что вы приехали… За полчаса до взрыва какие-то неизвестные бегали по краю карьера. Потом исчезли. Боюсь, не за взрывчаткой ли они охотились…
— Покажите, где вы их видели в последний раз, — строго спросил Землевич.
— Сейчас, господин пристав, лучше не ехать. Пыль, подождем, когда осядет.
— Почтеннейший, уверяю вас — потом может быть поздно, — Кугелю не терпелось узнать, что это за люди. Если «рыцари», то есть большая вероятность, что с ними Бемоль.
Вздохнув и вытерев усы ладонью, смотритель сходил в контору за кителем, и вскоре все спустились на дно карьера.
Там висел пылевой туман. Было тяжело дышать, все закашлялись. Одежда покрылась серым налетом.
— Я же говорил, обождать надо… — ворчал смотритель, который, кажется, уже пожалел, что вызвал полицейских.
— Где видели неизвестных?
— Вот у того борта…
Еще не доехав до места, полицейские поняли, что приехали недаром…
Перед ними лежал человек, раскинувший руки и ноги в разные стороны. Он словно куда-то продолжал лететь. По всей вероятности, его швырнуло вверх взрывной волной, а потом шмякнуло о землю. Ротмистр кинулся к нему и перевернул несчастного.
— Бемоль! Это он! — вскричал радостно Кугель. — Вот так удача! Все, отбегался… Даже не верится…
Ротмистр дрожащими руками достал свой портсигар «в полоску» и закурил. Ему хотелось остаться возле тела, которое сулило ему самое главное счастье в жизни — женитьбу на Полине. Надо же! Столько бегать за ним, лезть под пули, не спать ночами от душевных терзаний, а он — бац! — сам под ноги прилетел… Чудеса, да и только!
Полицейские тронулись дальше. Неподалеку из-под рухнувших сверху обломков камней торчали то руки, то ноги.
— Елки-палки… — пробормотал смотритель. — Они что, нарочно под взрыв лезли?.. Ох, будет мне головомойка…
— Перекрыть все спуски в карьер! — приказал пристав. — Вызвать несколько подвод для… этих!
Еле волоча ноги и что-то жалобно бормоча, смотритель побрел в свою контору.
Дав полицейским команду достать из-под обломков неизвестных, офицеры присели на плоский камень.
— Как вы думаете, Павел Константинович, кто остальные? — спросил ротмистр.
— Похоже, мои… «рыцари». Молодняк один… Эх, дурни!.. В отличие от вас, Николай Генрихович, мне что-то не радостно видеть такое…
— Знаете, господин пристав, я тоже не так кровожаден, как вам кажется… — обиделся Кугель. — Я рад вовсе не смерти Бемоля, а тому, что он уже никуда не убежит. Без его поимки, сами знаете, Полины Ивановны мне не видать…
— Да знаю, знаю…
— Господин пристав! Тут есть живые… — крикнул один из полицейских.
— Живые? Это хорошо! — встрепенулся Землевич. — В первую очередь их заберете. Потом допрошу…
Пока полицейские доставали из-под обломков людей, офицеры поднялись наверх борта осмотреть то место, откуда появились бандиты.
— Так куда вы отправили нашего ловца? — неожиданно спросил пристав.
— На рынке должен быть. Вот обрадуется, что не надо больше заманивать Бемоля!
— Ну да… да…
Ротмистр почувствовал, что Землевич что-то недоговаривает.
— А что-то не так?
Пристав вздохнул, а потом слегка пристукнул ротмистра в грудь кулаком:
— Право же, все вроде хорошо, но только смотрю я на эту разруху, и сдается мне, что тут без Аполлоши не обошлось. Его почерк! Только он способен на такое… Он точно на рынке?
Ротмистр уже хотел утвердительно кивнуть головой, как вдруг увидел, как ветка чахлой березки у одной из глыб на самом краю обрыва качнулась, как будто кто-то помахал рукой. Оба офицера мгновенно схватились за свои кобуры и выхватили револьверы. Переглянувшись меж собой, они с оружием на изготовку с разных сторон подкрались к камню…
Увиденное ошеломило их: в расщелине лежал Абрикосов, покрытый пылью и спеленатый веревками, как древняя мумия. Он мотал кучерявой головой, возмущенно пучил глаза, желая выплюнуть кляп и что-то сказать военным.
Те, вернув револьверы в кобуры, с умилением смотрели на фотографа и не спешили освободить его.
— Смотрите-ка, он еще и недоволен… Ругается. Представляете, Павел Константиныч, из злодеев — отбивная, а в него ни один камушек не попал…
— Аки младенец в колыбели… Отличный кадр! — Землевич всплеснул руками и прижал их к груди. — Никак не пойму, как это у него получается, а?
— Фокусник!..