Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2019
O Dacia!
О дача!
Всё надоело — я растолстел. Медведи обнаглели, и в лесу не погуляешь.
Внезапно меня осенило, что статьи не пишутся, потому что я некогда, освобождаясь от хлама, унёс в гараж свой письменный стол-книжку (такой стол был, наверное, в каждой семье). Одно крыло его у меня было обрезано, и поэтому я писал короткими предложениями. Впрочем, говорят, Ласло Краснохоркаи (Владислав Красногорский) не имел письменного стола вообще — от этого длинноты.
Одновременно с этим я наконец-то расставил книжки по языкам. Раньше всё стояло в беспорядке и впихивалось куда попало. Стеллажи топорщились, как противотанковые ежи под Москвой, хаосом наружу. А теперь сразу понятно, что читать, а что отнюдь.
Расставил книжки и выкинул стол, и читать стало легче, а писать трудней.
Может быть, я стал лучше читать, потому что стал лучше знать язык?.. Меня всегда поражало, какие безумно плохие книжки подчас глубоко перепахивают молодёжь. Ну, отбросив отклонения моды и неискренности, наверное, случайные книги так западают, потому что (по слову Земфиры Рамазановой) просто совпало. Человек вышел в чтении на новый уровень знания языка — и тут случайно попалась навстречу книжка, которая была прочитана с распусканием фантазии пузырями внутри головы.
Когда я был молодой, читал разговоры (для почерпания идей) и пропускал описания. Сейчас пропускаю разговоры как скучное. Любая идея — пошлость неимовернейшая. Поэтому, как только начинаю что-нибудь понимать, сразу теряю к этому интерес. Хочется прочесть всех классиков, минуя разговоры, только описания природы.
Оля Шевченко научила меня читать крупные вещи («Войну и мир», например) вразбивку, с любого места. Я стал читать задом наперёд. Сперва по частям — от 8-й к 1-й. Сразу заметнее юмор. Намерен читать задом наперёд по главам. А потом и по словам. Если читать русское предложение задом наперёд, получается нормальное тюркское предложение.
У настоящего читателя должна быть непрерывная книга. Книга, которую (как учил Вячеслав Курицын) начинаешь перечитывать, едва дочитав до конца. Раньше это, кажется, называлось «настольная книга». Она противопоставлялась «текущей литературе». Когда у читателя исчезает настольная книга, непрерывное чтение, читатель начинает катиться под гору. Сперва его захлёстывает «текущая литература», а камня преткновения в виде «настольной книги» уже нет. Дальше читатель переходит на статейки и публицистику (не знаю, как их покрепче обматерить). Потом скатывается к сериалам. Ну а дальше — ролики, ютуп и деградация как мычание.
Так же деградировало письмо, с которого должно начинаться чтение. Меня уже не учили писать пером (вставочкой), хотя я ещё помню вставочки (и своё изумление от них) на почте и дома. Потом стали писать шариковыми. Чисто писание исчезло. Сейчас, я думаю, докатились до гелиевых, да и теми рисуют, а больше кнопками печатают. Была бы моя воля, ввёл бы в школах древнеегипетский. Это бы подчеркнуло и корни цивилизации, и антипрагматический смысл учения. Вот Володя Ульянов (Ленин) начинал с пиктографии, как то подчёркивает баснословнейший Лев Данилкин, а потом стал основателем советского государства.
В електрической книжке нет полей. А книжка без полей — не книжка, а текст. Книжке не меньше, чем (кино)картине, нужна рамка, а поля не только рамка, но и приглашение ad marginem. Поля собирают текучесть текста. У меня недавно был опыт чтения неразборчивого. Так вот: пока я не вижу текста целиком, а прочитываю по словам, как устную речь, я его фактически не понимаю. Маяковский восхищался, что в нелегальных брошюрах поля срезаны до шрифта, а по-моему, чем выше класс книги, тем поля должны быть шире. Соответственно деградирует читатель, переходящий с книги с широкими полями на книгу без полей.
В этимологии слова «книга» недооценен вклад польского глагола knuć «затевать», knowania «интриги». В книге ведь всегда нечто затевается, затаивается и таится. Хотя я иногда думаю, не было ли изучение иностранных языков для меня заменой философии, потому что этимология давала странные сближения и давала таким образом думать?.. А без этого думать не получалось.
Вообще человек неправильно просыпается сейчас. Слишком резко. Получается, что он не просыпается вообще, а продолжает жить днём в режиме сна: картинки, ролики и всё такое. А надо, проснувшись, полежать и подумать о жизне.
На клубе «Читаем вместе» (кстати, по-польски w mieście значит «в городе», а на Камчатке город только один, и называется он, соответственно, «Город») обсуждали «Жить» Юй Хуа. Вспомнили и Быкова, и Сигарева. А я подумал, что, конечно, печатать каждый переводной текст билингвой — в условиях копирайта нереально. И бумаги придётся вдвое больше. Да и мало ли какие ещё могут быть полиграф-полиграфические сложности. Но почему хотя бы на одной-двух страничках не показать ремесло: как сложно было переводить именно с этого языка именно этот текст, как его вело в работе. Это было бы поучительно, если бы переводчики не боялись: ведь перевод — или надувательство, или поражение.
Чтение газет — тоже работа.
Н.С. Хрущев
О премии «Неистовый Виссарион», куда я номинировал Алексея Конакова, который пишет, в общем, любопытные вещи. Я думаю, критик — это просто очень хороший читатель. Critici — было общее название для филологов, пока не изобрели самого слова «филолог» (действительно, дурацкое слово — «лоло»). Критик — это тот, кто читает не буквой F, а целиком. Для которого «читать вредно, а перечитывать полезно». Который текст читает как партитуру, а не ломится сразу в затекстье. Поэтому предлагаю ещё добавить номинации «самый лютый судия» (по Летову) и «литературный палач» (по Симонову).