Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2019
Олег Рябов (1948) — родился в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт имени А. А. Жданова по специальности «радиоинженер». Работал в НИИ, в Облкниготорге, Оперном театре — дежурным электриком, на мясокомбинате, в издательстве «Нижполиграф». В настоящее время — директор издательства «Книги» и главный редактор журнала «Нижний Новгород». Поэт и прозаик, автор около двадцати книг стихов и прозы. Печатался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север», «Всерусский собор», «Молодая гвардия», «Родина», «Сельская молодёжь», «Кириллица», «Невский альманах» и др. Лауреат ряда литературных премий, финалист премии «Ясная Поляна» (2013). Член Союза писателей России. Живет в Нижнем Новгороде.
Хочу в семью
1
В день похорон жены своей Глафиры Алексей Александрович Вашурин сразу после поминок, назначенных в обычной столовой рядом с кладбищем, не заходя домой, оправился на вокзал, а оттуда прямиком в родную деревню: сначала до райцентра Семеново на электричке, потом — на автобусе двадцать километров и там от трассы пешком ещё пару. Да какая она родная, деревня эта, если за последние двадцать лет и был-то там раз пять, не больше; а в последние годы, как похоронил отца с матерью своих, так и не бывал вовсе. По большому счету — это и не деревня, а довольно большое село Емелино.
Заявление на административный отпуск он на заводе загодя написал, «до востребования» вроде как, ещё до смерти Глафиры, — никто и не возражал, ожидаемо было. Кому он там шибко нужен, на заводе, — вахтер в ватнике.
Глафира была ему чудесной, настоящей женой — с любовью, заботой, нежностью, если бы не два больших «но»: были они с ней не расписаны, вроде как «гражданский брак» это называется теперь, и не было у них детишек общих. А были бы, так, может, и зарегистрировались ещё.
Барьером для неосуществленного их загса была причина, о которой знал лишь Вашурин, а Глафира его, может быть, только догадывалась. При расставании в больнице в последний раз после операции лечащий врач, профессор-кардиолог, сморщившись и жалостливо, пожимая руку Алексею Александровичу, предупредил его: «А с сосудами у вас всё очень и очень скверно! В любой момент там всё может лопнуть!»
Потому шли они с Глафирой к своему концу наперегонки, да вот Глафира выиграла: рак скоротечный.
Родня Глафирина, как стая, налетела, даже погрустить не дали как следует. Только и разговоров все три дня: кому, да чего, да сколько. Машина «Лада-Ларгус» была на Любавина записана, и относительно неё претензий никаких не было. Квартира, в которой они жили с Глафирой, по документам Ваньке отходила, сыну её старшему от первого брака, а тапочки протертые и пачку старых газет, что на кухне в углу лежат, пусть делят эти налетевшие вместе с холодильником и панелью-плазмой, что на стенке на крючке висит.
У Вашурина своя квартира есть, двухкомнатная, которую они с Глафирой сдавали паре молодых женатиков с ребёнком для собственной финансовой поддержки.
Так, рядом с Иваном, сыном её, и просидел Алексей Александрович на стуле около гроба два дня последних. Молча просидели — они и в светлые-то дни не больно разговаривали друг с другом. Если что и было дорого в этом доме Алексею Александровичу, так то уже в гробу лежало, а хвататься за барахло нажитое — только душу травить. Паспорт с правами водительскими в кармане, деньги на карточке и счет в банке, телефон есть; договорились, что на девятый день он приедет и у Ивана что-то свое, что-то такое, что, может, ещё и понадобится, заберет.
На поминках ему не пилось, не поминалось, а в Семенове на станции засвербило, зашел в буфет вокзальный да махнул сто пятьдесят и кружку пива какого-то немецкого.
Водитель автобуса высадил его на трассе. Хотя раньше, когда и асфальта-то ещё не было, а было всё защебенено и забутовано, заходил автобус в село. А теперь — нет. Зато асфальт теперь — от трассы до села. Успел к себе ещё засветло. Шел меж полей: жаворонков уже не слышно, поздно, не утро раннее, оттрезвонились, но ласточек в небе чистом прорва, и высоко все — завтра снова вёдро будет. Воздух встал в ожидании лета — не шелохнется. А зелень листвы свежая-свежая — не запылилась, не задумалась ещё.
Дом его, точнее родительский, самый видный когда-то в селе был, стоял дом на пригорке, над прудом сельским, прямо напротив храма. Да и сейчас он видный — место такое. Только качнулся ли он или задохнулся, а может, и оглох, и ослеп сразу: и окна все целы, только крест-накрест досками заколочены, и как будто паутиной покрылся весь он.
От дома дорога спускалась к дамбе, а за ней уже шел главный порядок, улица Центральная. Пруд этот обустраивал отец когда-то, когда сам Вашурин ещё пацаном был. Строился он как пожарный водоем, но сразу и мальков карпа запустили, и мостки для купания наладили. Пруд красивый когда-то был, да и сейчас ничего, правда, наполовину камышом берега уже заросли и от мостков остались только сходни гнилые, без перил, на которые ступить страшно. Кувшинок желтые мячики радостно светятся, а вот лилии белые болотные уже уснули, наверное, уползли под воду, на ночь спрятались.
Решил Алексей Александрович заглянуть сначала к соседу Николаю, чтобы прояснить обстановку местную, а для того надо было в магазин зайти за бутылкой. Но Николай уже на завалинке сидит и подманивает Вашурина к себе пальцем. Алексей Александрович и подошел, уселся. Николая в деревне «комсомольцем» звали: и голос начальственный, а толку — нет, и знает всё, а рассказывать начнет — всё переврёт.
— За бутылкой не ходи, я сегодня норму выполнил, — начал он солидно поставленным голосом и строго посматривая, — завтра сходишь.
— Хорошо, завтра схожу, — поддержал солидный мужской разговор Алексей, усаживаясь рядом.
— Ну, и что?
— Что — что?
— Чего приехал, спрашиваю? Мне же знать надо, с меня спросят.
— Кто?
— Ты, Алексей Александрович, дурачком не прикидывайся. Знаешь ты всё. Надолго, спрашиваю, приехал?
— Сам не знаю, может, на день, а может, навсегда. Закопал я сегодня Глафиру свою.
— Это жену, что ли?
— Жену, жену.
— А как же ты теперь жить-то будешь? Пенсия-то у тебя большая ли?
— Большая, большая, подполковничья.
— А-а, ну это другое дело. Так тебе теперь просто жить негде, что ли? Мне говорили, что ты там, в городе, на птичьих правах жил. Так, смотришь, и пригодится теперь батькин куток, — Николай подернул головой в сторону заколоченной вашуринской избы.
— Может, и пригодится, — поддакнул Алексей Александрович. — А скажи лучше, Коля, топор у тебя есть? И вообще помоги мне: надо запоны с окон и дверей снять. Ну, доски отодрать нужно.
— Топор, говоришь? Не знаю — есть ли. Пойду у Архиповны попрошу — не знаю, даст ли. Я у неё ведро на прошлой неделе эмалированное украл и пропил. В смысле: продал, а потом деньги уже пропил. Я ж не знал, что её ведро. Смотрю, стоит — я и взял. Так что, может, и не даст. Сходи сам к ней — она ведь сродница тебе. Ты, может, забыл, что у тебя здесь половина деревни родня? По крайней мере, в старые-то времена Вашуриных тут у нас — через дом жили. А уж помочь доски-то отодрать — я тебе помогу.
Николай встал, и его крепко качнуло — стало заметно, что он не просто пьян, а совершенно никакой.
Архиповна, а точнее, тётка Наталья, или просто Наталья, топор не дала, а усадила Александра Алексеевича за стол и велела ждать сына Сашку, который вот-вот явится. А как только шлёпнул выключатель вскипевшего электрического чайника, в дверях появился и Сашка. На тракторе припылил, трактор под окошком бросил, в избу шумно зашёл.
— Са-ашк, знакомься, — протянула голосом тётка Наталья, — это дядька твой, Алексей Александрович, троюродный или пятиюродный, и не сосчитаю уже сейчас. Так ты, чай, знаешь его! Когда он в армию уходил, мне, наверное, семь лет было, а сейчас он уже полковник, поди.
— Да нет, Наташ, — подполковник.
— Как же так — и в прошлый раз, пять лет назад, подполковником был?
— Так я же на пенсии уже десять лет. Мы, летчики, рано на пенсию уходим.
— Про твою Глафиру я всё знаю и про рак её. Звонила подруга мне. Я от неё про вас с Глафирой всё знаю. А сейчас скидывай своё шобоньё. Сашка сейчас там баню ладит — банный день у нас сегодня, попаришься, городской мусор смоешь, повечеряем, спать мы тебя у себя уложим, а с утра Сашка тебе поможет с домом разобраться. Как раз завтра, послезавтра выходные. Делов там немало, наверное.
Сидели вечером допоздна: всё про жизнь говорили, и самовар чая выпили (самовар, правда, электрический), и самогонки попробовали, и наливки на каких-то лесных ягодах. У Натальи беда схожая была — похоронила она мужа, и года не прошло.
— А тебя, Алексей, я тут в деревне быстро к кому ни на то пристрою — баб молодых да хороших у нас много. Это мне уже ничего не надо, а вам, мужикам, если со здоровьем всё в порядке, то и до восьмидесяти лет только подавай. Вот я на десять лет тебя младше, а рядом нас поставь, так тебе на десять лет меньше дадут.
— Дадут, дадут — а чего подавай-то? — не понял, но почему-то встрепенулся Алексей Александрович.
— Чего, чего — наше, бабье! А со здоровьем у тебя как?
— Как, как — хорошо. Три стена, это железяки такие, в сердце торчат, два инфаркта было, три таблетки каждый день пью, одну утром, две вечером. И так всю жизнь пить буду.
— В смысле — до самой смерти?
— Нет, не до самой смерти, а доктор сказал, что всю жизнь.
— А у тебя ведь где-то и сын есть?
— Да должен быть, а вот где — и сам не знаю. Когда благоверная моя двадцать лет назад от меня сбежала, испугалась гарнизонной жизни, то я долго не знал — куда. А потом, лет через пять уже, мне сказали, что она в Калининграде. Поехал я туда на сына посмотреть, неделю там прожил, всё искал их, да так и не нашел.
Так за житейскими разговорами полночи и просидели.
2
За то время, что дом приводил в порядок, и топор, и калёвка, и стамеска как приросли к рукам-то, родными стали. Алексей Александрович и не представлял, сколько инструмента отличного, красивого да сручного в запасах у батьки его родного лежало. Сердце, а может, и не сердце, а что-то другое там, внутри, задрожало прямо, затрепетало при виде всех этих богатств. Хороший инструмент, и столярный, и слесарный, — это радость для мужика нормального. Нормальный мужик гаечный ключ на дороге увидит, машину остановит, выйдет, подберёт, а потом уж дальше поедет.
А тут — наверное, он родился столяром, да не знал! А вот теперь разглядел или разузнал.
В батьку, значит, пошел — батька столяром был. И понял Вашурин вдруг и сам расшифровал для себя даже — чем столяр от плотника отличается: столяр столы, то есть мебель красивую делает, а плотник топором плоты из брёвен работает.
С домом действительно всё в порядке было, ревизию с Сашкой сделали капитальную: столбы и фундаментные, что под срубом, и под печкой русской которые, сохранились прекрасно. Печка нигде не потрескалась и не дымит. Дров в дровянике на две зимы хватит. А вот баня — того, подвела: щели между венцами такие, что ладонь пролезает, но соседский Сашка посмотрел, в загривке почесал и сказал, что всё это чепуха: пробьём!
Трава первая, майская, еще не озаботила пока — позже выкосит, забор качнувшийся выправил, крышу шиферную менять надо, но потерпит ещё. А вот наличники, когда-то голубенькие, выцвели до серого и крошиться гнилою трухой начали. Архиповна, то есть тётка Наталья, велела наличники менять, сказала, что наличники — вход в душу хозяйскую: хозяин поменялся, и наличники менять надо.
Пошел пешком Алексей Вашурин в соседнюю деревню Губино за пять километров к какому-то своему очередному родному племяннику Стасу — даже представить себе он не мог, сколько у него тут в округе родни всякой дальней, а все его помнят. Стас был мастер на все руки, но Вашурину нужны были только новые наличники на окна, восемь штук, и размеры он снял и на бумажке записал.
Стас был мужиком мелким, молчаливым и, чувствуется, с хитринкой деревенской, молча и прищурившись разглядывал он Вашурина, пока тот ему выкладывал свою просьбу.
— А ты Вашурин ли? — спросил вдруг Стас.
— Вашурин, Вашурин, — ответил Алексей Александрович.
— Дяди-Сашин сын?
— Точно.
— Так пойдем в сарай. И как же это дяди Саши Вашурина сын наличники на окна на стороне заказывает и деньги ещё платить собирается?
Сарай у Стаса был шесть на восемь, и убиралась в сарае не только машина, но и большая мастерская.
— Вот смотри — тут одному дачнику ту же работу работаю: тоже ему надо восемь наличников. Орнаменты, рисунки под прорези — я тебе сколько хочешь дам, да сам ты нарисуешь лучше, каких душе захочется, хоть с ромашками, хоть с фараонками. Доски, хоть липовой, хоть сосновой, хоть березовой, хоть любой толщины, на лесопилке за бутылку тебе мужики сколько хочешь настрогают и нарежут. Лесопилка сейчас у кооператоров городских на бывшей ферме колхозной, в аренде, что ли. Помнишь, где? На полпути от нас к вам.
— Это где голые деревья сухие стоят, что ли?
— Да, да, да, голые берёзы высохшие, правильно сказал ты — голые. Сам ты, Вашурин, наличники себе сделаешь, не могу поверить, чтобы дяди-Сашин сын столярку кому-нибудь заказывал. Так что — смотри здесь всё, спрашивай: тут вот наличники от доски до готовых, вон уже покрашенные в голубенькую стоят. Краску там у вас, на селе, в хозяйственном не бери, неправильная она у вас, не масляная, бодяжная, дождём смоется. За краской в район езжай, в Семенов.
Так без заказа и ушел от Стаса Вашурин к себе домой.
А в город он съездил на девятый день: на могилку к Глафире сходил, с завода уволился, у Ивана какую-то мелочевку забрал, по рюмке с ним выпили, помянули. На квартиру свою, которую сдавал, заглянул, поговорил с квартирантами, объяснил, что едет жить в деревню, а надолго ли — не знает. А на другой день уже на машине своей, не новенькой, но и не убитой «Ладе-Ларгус», в деревню покатил — решился, значит.
Скоро наличники на окнах избы его засияли новые, яркие, жёлтые. Сам сработал, и не трудно вовсе. Пока пилил, резал, красил, устанавливал, думалось всё время: подполковник, летчик-испытатель, неужели я не могу делать обычную мужскую работу, которую выполняют все мужики на всём земном шаре? Да любую мужскую работу подполковник, летчик-испытатель сможет сработать.
Самое любопытное во всей этой истории с наличниками случилось на другой день после того, как засветились они, жёлтенькие, на всю деревню своим жёлтыми глазами. Пришел к Вашурину дачник-москвич, который купил тут же, в деревне, дом уже несколько лет как, и приезжает он жить сюда только летом с семьёй да с детьми, чтобы порыбачить, да поохотиться, да позагорать и покупаться, да сходить в лес за грибами-за ягодами. А точнее, не пришел он, а приехал на «Гелендвагене» своем, и сам пузатый такой, того и гляди треснет.
— Хозяин, — говорит он, обращаясь к Вашурину, — мне такие же наличники нужны. Сделай, прошу тебя. Бабки плачу сразу, прямо сейчас.
Хотел было Вашурин поначалу отказаться от предложения толстяка: показалось ему, что вот это барское отношение нового русского богатея к его, вашуринскому, мастеровому умению унижает его же офицерский статус. Но как-то быстро сообразилось у него в голове, что, только зарекомендовав себя сельским, деревенским мастером, он сможет завоевать и положение, и уважение своих односельчан, с одной стороны новых, а с другой — очень даже родных. Да и москвича этого, который к нему пришел с просьбой. А ведь так и бывало в жизни Вашурина, и не раз, что приходили к нему, правда, уже при других обстоятельствах. И поехал он к заказчику первому своему окошки замерять.
А через короткий срок к нему с заявками уже чуть не со всего района приезжать стали. Оно и понятно: Вашурин намастырился не просто треугольничики да кружочки в дощечках своих наличников прорезывать, а мог увековечить он и год установки дома, или инициалы хозяина, или кота злого и шипящего, или мышку-норушку. В общем — с фантазией мог работать Вашурин по дереву.
И оттого, что столько людей его знают и его работу знают, и оттого, что нужен он им, теплее как-то становилось.
3
Мальчик незнакомый, лет шести-семи, сидел на крыльце вашуринской избы. Он шмыгал сопливым своим носом, выдувая из него пузырь, и водил пальцем по доскам половиц, как бы что-то рисуя по памяти. Он не плакал, но вздрагивал остатками рыданий, и на грязных щеках его были видны полоски, следы высохших слез.
Вашурин был не готов к такой встрече, тем не менее он тоже уселся на крыльцо с мальчиком рядом и спросил:
— Тебя как зовут, пацан?
— Иван. Ваня меня зовут.
— А ты где живешь?
— На том конце, — мальчик махнул рукой куда-то в сторону леса.
— А ты что — плакал, что ли? Тебя обидел кто?
— Обидела мамка. Она набила меня.
— За что?
— Ни за что — она пьяная.
— Понятно. А ты ел чего-нибудь сегодня?
— Нет.
— А вчера?
— Хлеб.
— Понятно. Сейчас я тебе дам мыло, полотенце — умоешься, а потом мы с тобой будем есть макароны с тушенкой. Будешь?
Мальчик кивнул головой.
Ваня хотя и умылся, но грязь с него по-прежнему готова была кусками отваливаться. И Вашурин, по натуре абсолютный аккуратист, испугался, что с ним тихая истерика случится от внешнего вида мальчика. У Вани кроссовки были без шнурков, а если внимательно приглядеться, то можно было заметить, что и из разных пар они, хотя это и не очень бросалось в глаза из-за пыли, футболка была одета наизнанку, а штаны порваны на обеих коленках. У Вашурина засвербело всё внутри — поправить бы как-то Ванин внешний вид, но он понимал, что такие вещи так просто не делаются. Хотя что-то перещелкнуло у Вашурина в голове и затеплилось что-то, и чувство это было ему незнакомо.
После макарон Алексей Александрович похлопал Ваню по плечу, пригласил приходить завтра, а сам уселся разбираться с бумагами: надо было платить налоги за дом, да переводить землю на себя, да прописываться в деревне, чтобы пенсию здесь получать. Дел делать — не переделать. Ваня тем временем, взяв маленькое ведёрко в сарае и подобрав нужную тряпку, занялся мытьем колес вашуринской машины. Д, так старательно, да так въедливо он отмывал диски колёс, что подивился Вашурин, заметив это, когда вышел через час во двор покурить, и подумал, что напрасно он заподозрил мальчика в неряшливости: «Нет — аккуратный он. Тут другое что-то».
Вечером, правда, ещё засветло, июньские вечера длинные да теплые, сидели вдвоем за столом, пили молоко с хлебом. Через день Вашурин брал у тетки Натальи кринку молока и десяток яиц. И вообще, надо сказать, деревня богатая была: стадо деревенское — тридцать коров, не считая коз и овец. После молока вышли на крыльцо, и Вашурин спросил у мальчика:
— Ну, что, Ваня, до дому добежишь?
— Добегу, — с глубоким, тяжелым вздохом ответил Ваня и пошел по дамбе на ту сторону.
Вашурин вроде как даже и не удивился, увидев рано утром на крыльце свернувшегося калачиком и завернувшегося в старый рваный половик спящего Ваню. Ну, прямо как собачка какая. Вашурин взял мальчика на руки, отнес его в дом и положил на кушетку, накрыл своим одеялом — мальчик не проснулся.
Вашурин обычно не завтракал с утра, только кружку кофе сладкого растворимого выпивал. Так и в этот день. Он уже работал в крытом дворе, который когда-то у родителей скотным был — и для коровы, и для поросенка, и под курей, а вот теперь, вычищенный, да облагороженный, да освещенный, в мастерскую превратился, когда к нему вышел заспанный Ваня.
— Ты чего не дома ночевал? — без обиняков и даже сердито спросил Вашурин.
— А там, дома, мамки не было, а какие-то двое мужиков пьяные ругались — я и вернулся сюда.
— Что за мужики? Незнакомые, что ли?
— Незнакомые. То есть — не наши, они из Горюнова, из деревни соседней. Я их там видел.
— Так, давай я тебе молока налью и яичницу сделаю. Ты ешь, а я пока к тетке Наталье схожу. Посоветоваться мне надо.
Тетка Наталья в огороде возилась.
— Присядь, — махнула она на завалинку, поняв, зачем пришел Вашурин.
Тетка Наталья популярно и на пальцах объяснила ему, что в районе у них ни материнских прав, ни прав человека, никакой социальной защиты нет; ни матери-одиночки, ни матери-алкоголички никого тут не интересуют, море их.
— Школа у нас в селе одна на всю округу. Мальчику Ване в школу идти в этом году — как и куда он пойдет, непонятно. Мы, бабы, думаем — ничего придумать не можем. Мать его, Ирка, спилась за год — в прошлом году мужа ее Серёгу, мужика работящего, трактором задавило. Так вот: год — и от бабы ничего не осталось.
Она не наша, не местная, Серёга её из Прибалтики привёз, из Латвии, что ли. Рига — это Латвия? Ездил он туда к друзьям отдыхать да и познакомился. Она и говорит-то так, что половины слов не поймёшь. Ильзой её, по-ихнему, звать. Это наши уже стали её Иркой звать, а сейчас уж и вообще: Ирка-Криводырка. Поначалу приехала: по деревне в шортах, коротеньких штанишках таких ходила, девок наших курить да пиво пить учила. Дома у неё всегда всё было чистенько да аккуратно, а вот огородом заниматься она — ни-ни! Хотя мне говорили, что там, в Латвии, народ хозяйственный в смысле огородов. Да, видать, с гнильцой в любом народе экземпляры попадаются.
Родительских прав её не лишишь, мы уже думали — там у неё свои варианты и прихваты есть. Не такая она дура или — не так уж она пока ещё и спилась. Но очень быстро она катится. Скорее всего — замерзнет Ванька Иркин этой зимой, как прошлой зимой в Горюнове уже было: двоих ребятишек малолетних заперли в феврале в чулане холодном (это при минус-то тридцати), чтобы не орали и не мешали вино пить. Потом заснули родители, счастливые, и забыли их там; проснулись, а в чулане — не детишки, а ледышки замороженные — аж звенят!
В общем, беда, и не знаю, что тебе посоветовать. А ты сходи да познакомься с ней. Только предупреждаю — хамоватая, да наглая она, да беспардонная.
4
Ирка сидела на завалинке своей избёнки в таком непотребном виде, что Иркой её, и Ильзой тоже, назвать было сложно: что-то истерзанное, оборванное, мычащее и ни на что не похожее, но живое. Алексей Александрович даже засомневался — а не подойти ли сюда в другой раз или попозднее! Хотя ничего не изменится — это было очевидно.
— Любезнейшая, — обратился Вашурин к этому существу, которое пыталось, опираясь на руку, удержаться на завалинке и не свалиться.
Как ни странно, существо отреагировало и, встрепенувшись, превратилось в женщину. В грязную, непричесанную, растрёпанную, с мутными глазами и даже с синяком, но женщину — это было очевидно.
— Мужчина, присядьте на минуточку — я сейчас приду в себя, — Ирка пыталась усидеть на завалинке и не упасть на землю. — Мужчина, опохмели меня, а то я сейчас умру.
— Любезнейшая, — попытался Вашурин ещё раз пробиться к сознанию пьяной женщины, — это вас зовут Ильзой? И не вы ли мать мальчика Вани?
Кажется вроде пробился!
— Да, я — Ильзе. Ваня — мой сын. А что с ним?
— Да ничего. Просто он ночевал сегодня на крыльце моего дома, и я заволновался — не бросились ли вы искать его.
— Нет, не бросилась. И это… он предупредил меня, что будет ночевать у товарища. А ты кто? И зачем тебе мой Ваня?
— Мне ваш Ваня не нужен. Но, видимо, он и вам не нужен. А фамилия моя Вашурин. И потому — если будете искать Ваню, то он у меня переночует, и вам волноваться не следует.
— Как это? И почему у тебя? А ты не этого… в смысле, того?..
— Что того?
— Ну, не с мальчиками любишь того?..
— Нет, я не с мальчиками. А про меня можешь расспросить у тётки Натальи.
— Тогда я скажу тебе так, — в голосе у пьяной женщины прорезались театральные нотки, — сейчас ты мне приведешь ко мне моего Ваню, и я займусь его воспитанием. Или вообще-то есть вариант замены. Ты слушаешь меня?
— Слушаю, слушаю…
— Ты идешь сейчас в магазин, покупаешь мне мой продукт, приносишь бутылку сюда и можешь идти воспитывать моего Ваньку.
После этих слов пьяная женщина не удержалась на завалинке и, взмахнув рукой, свалилась на землю. Какое-то время она, стоя на карачках, пыталась подняться, но силы оставили её, и она, свалившись, уснула под окнами своей избы.
Ни за какой бутылкой Вашурин, конечно, не пошел, а пошел он через всё село к себе домой, наполненный омерзением. Много он видел грязи на своем веку: и в деревне у себя, пока пацаном был, и в солдатском быту, и в офицерском, и на войне… Но женщина, жена, мать были всегда понятиями святыми при любых обстоятельствах, в любых склоках, в любых конфликтах, самых безобразных и самых кровавых, а тут…
Ваня перемыл все тарелки, стаканы, кружки и кастрюли в доме и теперь из маленького полиэтиленового ведра мыл полы в большой комнате: видимо, помнил ещё, как это делала когда-то его мать.
— Ты к мамке ходил? — спросил он, стоя с тряпкой в руке и глядя на Вашурина взрослыми и умными глазами.
— Ходил, — ответил Вашурин.
— И что?
— Да ничего. Ты сейчас полы домоешь, и мы с тобой поедем в район, купим кое-что тебе из одежи — вечером баню топить будем. Ты баню топить умеешь?
— Умею. Меня папка учил, пока он жив был.
В райцентре, в Семенове в смысле, в магазине купили Ване и штаны, и маек три штуки, и носки, и трусы, и кроссовки, и ещё всякого барахла не перечесть, и в «Продукты» зашли.
Вечером после бани чай пили с пряниками детскими.
Потом Ваня лег спать в чистую постель, на свежую простыню, Вашурин обустроил ему лежанку на надувном матрасе на полу около печки.
— Вашурин, а как мне теперь тебя звать? — спросил, уже лёжа, из-под одеяла мальчик.
— Как, как — так и зови. Алексей Александрович.
— Нет, так не пойдет!
— Почему же?
— А потому, что у нас с тобой теперь семья. Давай я тебя буду звать папа Алёша?
— Ну, давай — я не против.
— И знаешь что ещё, Вашурин? В смысле — знаешь что, папа Лёша?
— Что?
— Женщина нам с тобой нужна.
— В смысле? Зачем нам женщина?
— Ну как же? У нас получается неполная семья. А если будет женщина, то будет настоящая семья. Ты не волнуйся — я не бабу тебе предлагаю. Не то что бы там — жениться тебе надо. Нет — просто в доме нужна женская рука. Я это точно знаю. Ну, про это мы завтра с тобой поговорим.
На том Ваня и заснул.
5
Если назавтра разговора про женскую руку в доме и не произошло, то это совсем не значит, что про неё кто-то забыл. Женская рука в доме появилась через два дня. И проявилась она в самом неожиданном качестве.
Уже второй месяц Вашурин думал, как ему обустроить огород, который тянулся от дома прямо к оврагу, а дальше спускался к пруду. Когда-то, в детстве, там, на грядках, и репа, и морковь, и редиска, и лук, и чеснок, и огурцы росли и проживали — да всё, чем жив русский деревенский человек. Да и под картошку — пятнадцать соток, которые полынью сейчас заросли, стоят неприкаянные. Земля там как пух должна быть: десятки лет весь навоз из коровника, перепрев, прямиком в эту землю шел.
Вашурин вернулся домой далеко после обеда: в район заказ отвозил. Зайдя в избу, он окликнул своего Ваню — ответ послышался с участка. Прямо под окном, выходящим в огород, он увидел своего мальчика; Ваня был не один: с ним копалась в земле ещё какая-то девочка. Девочка была постарше Вани, но уж больно худа: ножки и ручки будто спичинки, шейка — хворостиночка, косички — хвостики мышиные. Штаны мальчишечьи на девочке перекособочены и почти сваливаются, а торчат из них острые косточки, пергаментной кожицей прикрытые. Майка на ней тоже была не поймешь с чьего плеча, а обута она в сапожки резиновые.
Вашурин вышел через двор на свой заросший и неухоженный пока что огород. Небольшой клочок земли, буквально два квадратных метра прямо рядом с завалинкой, был старательно вскопан и обихожен граблями, и лопата ржавая и грабли из сарая валялись рядом. Девочка оторвалась от грядки своей и уставилась на Вашурина с застывшим лицом, выражавшим неопределённое состояние: то ли радость от встречи, то ли вынужденное признание какой-то своей вины за неизвестное пока что ей самой неправомерное действие.
— Давай знакомиться, — сказал Вашурин, обращаясь к девочке, но ответил за неё Ваня:
— Знакомься, папа Лёша. Это — Танька, подружайка моя. Это я так придумал её называть — подружайка. Помнишь, я тебе говорил, что нам в доме женщина нужна? Так вот Танька у нас с тобой хозяйкой в доме будет. И будет тогда у нас с тобой настоящая семья!
— Это я уже понял. А что вы тут делаете?
— Лук сажаем.
— А зачем вы лук сажаете?
— Как же? Он же расти будет. Лук должен расти.
— Так, — ответил Вашурин, — я что-то приустал, видимо, с дороги и не очень хорошо понимаю вас. Давай пройдем в дом, сядем и поговорим на эту тему серьёзно.
— Пойдем поговорим, — откликнулся Ваня, — а ты, Танька, сажай пока свой лук.
— Не-ет, Ваня. Пусть твоя Танечка идет в избу с нами. Раз мы с тобой семья, то я хочу познакомиться со всеми твоими друзьями, чтобы знать про тебя всё-всё-всё.
В избу, точнее в горницу, прошли все трое уже босиком, так часто летом в деревнях наших поступают. Ребята уселись на стулья, а Вашурин, включив электрический чайник, прошел к кухонной раковине помыть руки. Только после этого уселся он рядом с ребятами.
— Вот теперь, Таня, расскажи мне, кто ты, и откуда, и как здесь появилась и зачем?
— Давай я расскажу, папа Лёша? Так…
— Нет, ты, Ваня, помолчи. Я хочу Таню послушать. Ну-у?
— Я из Семенова к бабушке приехала. Меня мамка выгнала, — просто и без запинки ответила девочка.
— И где же живёт твоя бабушка?
— Нигде она не живёт — она умерла уже. Она почти год назад умерла.
— Так, а как же мама-то тебя к ней отправила?
— Так мамка пьяная, она и не помнит уже, что бабушка, то есть её мамка, уже умерла. Она, мамка моя, и осенью, когда бабушка умерла, к ней на похороны пьяная поехала, а назад привезли её на чужой машине какой-то и просто свалили около дома. А жила бабушка у Ваньки в соседнем дому, он сейчас заколоченный стоит.
— Так и куда же ты поехала?
— А не знаю я. Сейчас каникулы, я второй класс закончила, хватит. А раз мамка выгнала, значит — взрослая жизнь началась. Буду думать, как жить.
— Ну, думать, наверное, все же мы будем, взрослые, а вы всё равно ещё дети, у вас всё равно ещё детство.
— Нет, Вашурин, вы даже не понимаете, когда у нас взрослая жизнь начинается. И за дураков или за детей, Вашурин, ты нас не считай: таких, как мы с Ваней, ой как много. И в семье каждому жить хочется, и даже не для того, чтобы детство было, а просто так. А — не получается! Вот я назавтра буду стирать ваши с Ванькой майки с сорочками, я уже и корыто, и мыло, и порошок нашла. И стирать буду не по-детски, а по-взрослому. Мне ведь тоже в нормальную вашу семью хочется, — последние слова девочка произнесла совсем уже тихо, и Вашурин чуть расслышал их.
— Ты, папа Лёша, Таньку сразу не прогоняй, она нам пригодится, и вообще — я её хорошо знаю и поручиться за неё могу. Знаешь, она у своих никогда ничего не ворует. И главное: ты знаешь, она тоже хочет, чтобы у нас была семья. Как и мы с тобой. Давай её возьмём в нашу семью.
— Ладно, вы пока тут чай пейте, а я к тётке Наталье схожу. А потом надо и дом Танин просмотреть, проверить, что там осталось.
— Папа Лёша, ничего там не осталось, уж я-то знаю. Пионеры и комсомольцы уже всё, что можно было, сперли.
— А ты откуда знаешь? И кто такие пионеры и комсомольцы ваши?
— Дом этот с нами соседний, и я там всё вижу и всё знаю. Пионеры — это пацаны, которым надо украсть и продать, а комсомольцы — это мужики-пьяницы, которым бы только бы выпить, и всё. Ну, а для этого тоже — сначала украсть надо. Так что и не ходи туда.
— Ну, я всё же к тетке Наталье схожу, посоветуюсь. А вы что там в огороде делали?
— Папа Лёша, Танька моя, ну, наверное, теперь уже наша, любит, когда все вокруг цветет, и растет, и плодоносит. Ну, она так говорит и так считает. И правильно это: все женщины должны в жизни рожать и растить, а если женщина не растит и не следит, чтобы правильно росло, и не воспитывает, и не ухаживает, то это и не женщина, а не поймешь что. Недоразумение! Или детей они должны родить и растить, или коров, или курей, или картошку, в конце концов. Вот Танька сегодня украла варежку, точнее, голичку с луком-севком и сразу пришла ко мне, чтобы посадить. Мы уже грядку сделали — сейчас Танька сажать будет, а я буду следить.
6
Тетка Наталья только руками взмахнула, услышав от Вашурина про новую его девочку Таню.
— Ты, Алексей Александрович, совсем с ума рехнулся. Я понимаю, что ты человек богатый и можешь себе позволить два рта детских прокормить, обуть их и одеть, но ведь учти — а все ли законы ты соблюдаешь? И на каждый роток не накинешь платок. А может, уже и разыскивают твою девочку, а ты её прячешь. А в милиции знают, где она?
— Знаешь что, Наташа, я ведь не для того к тебе пришел, чтобы эту девочку в детский приют отправить, а мать её родительских прав лишить. Это дело нехитрое, и нашего с тобой ума для этого не требуется. Только через пять или семь лет из этой девочки воровка или проститутка вырастет, через пятнадцать её уже кладбище ждёт. Редко кто из приютов этих детских современных в люди выбивается. Семья ей нужна.
— Знаю я это. Была я в таком приюте как-то раз. Это ведь у вас в городе ребятишки на улицу рвутся из-под родительской опеки, стоят в подъездах, курят, дворовой романтикой наслаждаются. А у этих всё наоборот: улицы им — во, по самую маковку хватило, им в семью хочется. Вот ты возьми да усынови или удочери их обоих — вот и выход из положения. Сначала женись на Ванькиной Ирке-Криводырке, Ильзе в смысле, потом Ваньку усыновишь, а дальше — разводишься и Ваньку с собой оставляешь. Зная, что Ирка — алкашка, суд Ваньку с тобой оставит. А потом и с Таней, девочкой этой. Вот и вся проблема твоя решена. Зато будет у вас очень необычная семья.
— Это всё, Наташа, я бы, может, и проще сумел бы решить, да вот забываешь ты, что недолго мне тут куковать осталось. Я же тебе говорил, что мы с Глафирой наперегонки шли, только она опередила меня. И рисковать ребятишками я не могу. Они этого удара могут не выдержать. Вот сегодня очень горячо в груди было, так у меня перед инфарктом последним тоже было — очень горячо.
— Они, эти твои ребятишки, такие удары уже по жизни выдержали, что, по-моему, выдержат все, что угодно. У нас на Руси такие кошмары семейные вечно творятся, что люди, то есть дети, железными вырастают. И все войнушки взрослые им потому забавами детскими и кажутся.
— Наташа, Наташа! А могу я ещё к тебе с одной просьбой?
— Да, конечно, Лёша.
— Вот, есть у меня заначка небольшая денежная, двадцать тысяч долларов, спрячь их у себя. Если мне понадобятся когда-то деньги такие, я у тебя их спрошу, а если что-то плохое случится со мной, то, прошу, — потрать их так, чтобы ребятишкам этим помочь. Или опекунство оформи, или в хороший детский дом определи их, есть сейчас частные, хорошие, — Вашурин передал тётке Наталье сверток, упакованный в полиэтиленовый пакет.
— Лёша, я ничего в этих долларах не понимаю и понимать не хочу. Вот как дал ты мне этот сверточек, так я его и сохраню. Не волнуйся!
Дети сидели за столом, когда Вашурин вернулся.
— А вы чего сидите? Я думал, что вы уже поели.
— Нет, папа Лёша, если уж мы теперь семья, то должны, как и положено в семье, завтракать и ужинать вместе.
— Ну, хорошо, я не против. А что у нас на ужин сегодня?
— А Танька наша сварила кашу гречневую, а я за молоком сбегал.
— Тогда я руки сейчас мигом помою и уже готов.
— Так, — уже садясь за стол, объявил Вашурин, — завтра мы втроем с Таней и с теткой Натальей едем в район, в Семенов,— надо кое-что прикупить. Ты, Ваня, остаешься завтра за старшего в доме. Ясно?
— Ясно, — ответили хором.
— Таня, ты сейчас идешь ночевать к тетке Наталье, а завтра уже мы определим тебе место здесь, в нашей избе. Ясно?
— Ясно.
— Если ясно, то ещё — сначала постриги ногти, прежде чем пойдешь к тетке Наталье. А то у тебя под ногтями траурные ленточки видны.
— Хорошо. Папа Лёша, а мне завтра с утра сюда приходить или вы сами зайдёте за нами к тётке Наталье, и мы оттуда уже поедем?
Наутро к тётке Наталье прибежал с выпученными глазами Ваня.
— Тетка Наталья, а папа Алёша умер. Я его толкал-толкал, а он ничего. А за ногу потрогал я его, а он ещё вовсе не холодный. Его хоронить надо.
— Ох, вы, горе вы моё луковое! — запричитала тётка Наталья, и сразу видно стало, что она тоже уже годах, — тащи, Ваня, свою Таньку сюда. В сенях она. Сидите здесь на диване и ждите меня.
Тётка Наталья накинула на голову темный платок, огромный какой-то, махнула им, как крылом, и, что-то про себя шепча вполголоса, вышла на улицу.
— Танька, — шепотом вдруг спросил Ваня у своей подружки, когда они уже сидели рядом на диване, — а давай папу Алёшу похороним в огороде у нас. Я по телику слышал, что в Америке сейчас делают семейные кладбища. Вот и у нас будет свое кладбище, прямо под окнами.
— Нет, Вань, наверное, это не разрешат. Это что же — кто где захочет, то там кого угодно и хоронить будет? Нет.
— Ну, кого хочешь, где хочешь — нельзя! А вот заслуженных, необычных людей можно. Вон я по телевизору видел, что для фараонов пирамиды в Египте прямо посреди пустыни ставят, а мавзолей Ленину, что на Красной площади? Я считаю, что Вашурина можно в огороде у нас похоронить. Земля-то в том огороде его, Вашурина. И будет у нас своё семейное кладбище.
— А жалко, что Вашурин умер, — не успела я в семье пожить.
— Конечно, жалко. Я вот и успел немножко, а всё равно жалко.
Послышался стук входной двери. На улице послышался голос тетки Натальи, она что-то спрашивала у своих курей и у петуха ихнего. В избу вошел Вашурин.
— Что же ты, Ваня, друг мой ситный, будил меня так плохо? Тётку Наталью напугал до полусмерти. Да уже и похоронить меня решили, что ли? Где хоронить-то будешь?
— В огороде. Да не буду я тебя хоронить — что ты чепуху какую-то? Мы ещё за грибами всей семьёй с тобой и с Танькой сегодня пойдём.
Борис Борисович и его жены
1
Это даже не художественный текст — это то, что современные продвинутые деятели от литературы называют «нон-фикшн», то есть тут почти всё правда. Даже фамилии подлинные. Если какие-то детали, сопутствующие описываемому факту, я и позабыл, то от их присутствия ничего бы не поменялось.
Был у меня в молодости приятель Борис Борисович Кругляк. Человек он был умный, старательный, энергичный, один у него был недостаток: влюблен он был в свою фамилию. Каких только ему в школьные и студенческие годы прозвищ не придумывали из-за этой фамилии: и Круглый, и Шарик, и Кубик, а он только всё больше и больше ей гордился. И ещё он считал, что у матери его была тоже красивая фамилия — Шкаденко. Я ему прямо говорил, что памятник людям с такими фамилиями вряд ли поставят. Ну, что — ты подойдёшь к памятнику, а на нём надпись «Кругляк» или ещё смешнее — «Шкаденко»! Для памятника нужна фамилия простая, вроде: Жуков, или Гагарин, или Романов на крайний случай.
Случилось всё это ещё при советской власти: окончил Борис Борисович автомобильный факультет Горьковского политехнического института имени Жданова и получил законное распределение поработать на каком-то оптико-механическом заводе в городе Свердловске, будто в городе Свердловске нет своего политехнического института. А был закон такой: отучился ты бесплатно в вузе да, может, ещё и стипендию получал — отработай на том предприятии, где твоя специальность требуется, два года, а после — как хочешь, так и живи.
Город Свердловск в советское время почти ничем не отличался от города Горького; они как два родных брата были: закрытые для иностранцев полутарамиллионники, индустриальные муравейники, работающие на оборонку. Половина населения давала подписку о неразглашении секретного чего-то, и, встречая какого-нибудь эстонца или якута, говоривших немножко с акцентом, шарахались зашоренные горожане от него как от агента ЦРУ. Эта закрытость создавала эффект глубокой провинции, а учитывая, что в молодости, которая прошла у этих городов несколько веков назад, оба они были когда-то центрами средоточия патриархального старообрядческого купечества, и архитектура их была схожа: доходные дома с дворцовыми фасадами, особнячки полукаменные купеческие и бараки с сырыми подвалами и выгребными ямами.
Даже школа невьянской иконы, расцветшая вокруг дореволюционного Екатеринбурга, была создана выходцами-старообрядцами из нижегородской Балахны.
И вот приехал мой Борис Борисович, а пока что Боря, в назначенный ему город Свердловск, оформился на работу, прописался в общежитии. Очень скоро вырос он у себя на заводе до мастера и стал цениться начальством. Квартиру ему выделили ведомственную однокомнатную, что редко делается для молодых специалистов, да к тому же не женатых. Вместе с тем и личная жизнь у него наладилась, да так наладилась, что не каждому так повезёт: завел он себе девушку, притом не одну, а двух сразу, и пошла у него дружба, любовь в смысле, с обеими с ними. Ну, не вместе он с ними стал жить, как татарин какой, а в гости они к нему стали наведываться попеременно. Девчонки про эту игру Борину всё знали. Да уж больно нежный Боря был человек и обходительный — не хотелось им с Борей отношения обострять.
Так как в советские времена в церковь мало кто ходил, а в церковных вопросах — вообще никто ничего не понимал, то Боря всем: и подружкам своим, и знакомым, которые про его двойное увлечение знали, легко лапшу на уши вешал. Боря был крещен, носил нательный крестик и не скрывал этого факта. Небесным покровителем его был (так повезло!) по крещению как раз мученик князь Борис, первый русский святой. Так как внешностью своей, кудрявостью и сообразительностью Боря чем-то напоминал библейскую нацию, то ему не раз приходилось защищать свое имя, объясняя, что оно самое святое и самое русское. Приходилось ему не раз объяснять и свое поведение нестандартное: что если, мол, не венчан он ни с кем из девчонок, то и греха в этом никакого нет.
Кроме всего этого дошло до того, что Боря перезнакомил подружек своих, а звали их Соня Синичка и Таня Журавлева. А так как Боря Кругляк очень много внимания придавал своей фамилии, то он и в девчоночьих фамилиях пытался разглядеть какой-то смысл — вроде как синица в руках, а журавль в небе. Потом даже в модный ресторан «Старая крепость» как-то раз они все вместе втроем сходили. Он мне уже в зрелом возрасте этот эпизод объяснил — чтобы всё честно было!
Как и многие технари той эпохи, Боря любил на досуге просматривать всяческого рода научно-популярные журналы типа «Знание — сила», «Техника — молодёжи», «Вокруг света», «Здоровье» и так далее. Много их выходило в те годы.
И вот в одной статейке научной или полунаучной вычитал он, что всё развитие человечества происходит за счёт мутаций особей мужского пола, то есть мужской пол как бы экспериментальный и передает он, мужчина, весь свой жизненный опыт, всю информацию, скапливаемую за всю свою жизнь, женщине, а та эту информацию только трансформирует в своих детей. У Бори братьев не было, и у Бориного папы тоже братьев не было, и у дедушки Бориного братьев не было, а глубже Боря уже и сам не знал, кто был и что делал. И этого уже достаточно!
Получается, что если у Бори не будет сыновей, то жизнь и вся эволюция последних как минимум трёх поколений прекрасной фамилии Кругляк — коту под хвост. Боря мне всю эту теорию подробно потом объяснял: и про мутации, и про X и Y-хромосомы, и про то, что мальчиков больше рождается, а выживает меньше, и про то, что выкидыши человеческие при неудачной беременности — чаще зародыши мужского пола. Я, в общем, ничего не понял, но это важно для продолжения Бориной истории.
Житейская народная мудрость про то, что хороших мужиков ещё щенками разбирают, Боре была с детства известна, и он сумел без потерь пройти возраст созревания и глупого возмужания, когда нас, мужиков, как раз и разбирают. И вот уже взрослым и имеющим даже какой-то социальный статус он встал перед проблемой продолжения рода. Тут уже не до любви было.
Собрал он в «Старой крепости» своих подружек Соню и Таню, чтобы не было никаких недоразумений, а наоборот: совместно решить задачу продолжения рода Кругляков. Было Бориным подружкам тогда по двадцать лет, и похожи они были друг на друга удивительно: обе — низкорослые, коренастые, широкоскулые, только волосы у Сони каштановые, а у Тани — светло-русые, почти соломенные, и работала Соня в аптеке, а Таня в парикмахерской, и жили они обе в общежитиях, но в разных.
И Соне, и Тане было к тому времени уже известно о существовании соперницы, и им было даже любопытно познакомиться друг с другом — тоже те ещё экземплярчики были. Так, чокаясь шампанским и закусывая черной икрой, Боря объявил подружкам, что женится только на одной из них, а вот на которой — зависит от них. Кто первая родит ему наследника, сына Борю, та и может рассчитывать.
2
Тут перестройка грянула, кооперативы расцвели пышным цветом, раскрылись глазоньки у населения с предпринимательской жилкой. Миллионеры настоящие появились — партийные взносы-то (кто партийные билеты не выбросил, может похвастать!) тысячами да десятками тысяч начали платить. Легендарный, прогремевший на всех телеканалах советский миллионер Артем Тарасов не единственный, кто девяносто тысяч за месяц взносов родной партии заплатил.
Боря Кругляк в партии не состоял, но кооператив, который они с заместителем председателя облисполкома и с командиром одной из воинских частей замутили, процветал. Начали с лесопилок, с леспромхозов обычных, а там нелегкая понесла.
Но, видимо, остался Боря чужаком в Свердловске — вынужден он был оттуда бежать в свой родной город Горький. Я не понял, что тогда произошло неприятного в коллективе учредителей первого Бориного кооператива, только сбежал он вместе с пакетом заказов и договоров очень солидным, оставив компаньонов без перспектив. Всё своё ношу с собой, — любил поговаривать Боря в те годы. Лесов-то в родной Горьковской области, да и в соседней, Кировской, — не вырубишь и за две жизни. Боря быстро нашел компаньонов нужных на своей родине: бывшего председателя областной сельхозтехники и директора солидного лесного хозяйства, и очень скоро новый кооператив уверенно поднялся на ноги и зашагал.
А тут и Таня прислала телеграмму, что родила она маленького Борю и что большой Боря может приехать и посмотреть на своего наследника. К слову сказать, Соня тоже родила через месяц после Тани, но девочку, и назвала дочку Машей, а потому телеграмму посылать не стала. Борис, приехав в Свердловск, чтобы забрать с собой будущую жену с сыном на новое постоянное место жительства, даже не вспомнил о своей второй подружке. Только спустя уже какое-то время Таня, которая всё знала про соперницу, рассказала ему о Соне и нежданной его дочке Маше, которую Боря так и не увидел в тот поспешный свой заезд.
Свадьбу сыграли уже в Горьком, скромную, но в ресторане, с белым платьем, фатой и шампанским. Квартиру сняли трехкомнатную, няньку наняли. Боря ездил к тому времени уже на собственной черной «Волге» с водителем. Деньги лежали в спальной комнате под кроватью, упакованные в полиэтиленовые банковские большие брикеты, перевязанные шпагатом, — девать их было некуда… пока. Но приватизация пришла.
Боря Кругляк нанял целую команду ребят, которые работали на вокзалах и рынках, скупая «ваучеры» у простаков и алкоголиков за какие-то гроши, а иной раз и за бутылку водки…
Скучно всё это вспоминать: перестройка, кооперативы, ваучеры, приватизация, бандиты, миллиардеры, загородные коттеджи, больше похожие на замки, готовые к осаде…
Быстро это как-то проскочило мимо Бори или вместе с Борей и вспоминается сегодня как странный сон, причем даже не верится, что это был не сон. Особенно для Бориса! Для Бориса весь этот сон, вся эта суета, вся эта кутерьма завершилась, как ударом головой об стену: оказалось, Боря-младший болен, болен неизлечимо — аутизм. Проявилось это у мальчика в шесть лет, а к десяти годам стало ясно, что все предпринятые виды лечения бессмысленны, настолько был очевиден прогресс болезни. Да, это не смертельно, но для Бориса Борисовича и его Тани это казалось в тот момент полной катастрофой всей жизни.
Борис Борисович был вынужден принять жесткое решение и продал весь свой бизнес, чтобы иметь возможность заняться сыном и семьей в целом, так как Таня его стала потихоньку, без скандалов, но изрядно выпивать. Он же стал классическим рантье, разместив свои капиталы в инвестиционных фондах Швейцарии и Австрии, и даже как «рантье» стал записывать свою специальность и место работы в анкетах, когда это требовалось. Борино неотлучное присутствие в своем большом двухэтажном особняке, где постоянно были ещё и супруга, и прислуга, и медсестра, ничуть не улучшало здоровья мальчика, а лишь повышало градус напряжённости.
В конце концов Таня как последнюю надежду высказала Борису свою мысль о возможности поездки в Китай, на остров Хайнань, в специальную клинику, о которой она читала какие-то просто фантастические отзывы в интернете. Боря не возражал — он готов был пойти на самые сумасшедшие авантюры, только бы не сидеть без дела, только бы вылечить сына. Таня улетела с мальчиком и с медсестрой в качестве помощницы и компаньонки в далёкую непонятную клинику с нетрадиционной китайской медициной.
Сначала шло всё, как хотелось: и перезванивались каждый день, и надежда в голосе Тани звучала, и надежду эту в Таню поселили не местные врачи, а пациенты клиники, с которыми она там познакомилась. Потом в разговорах появились интонации, в которые Борис Борисович верить не хотел, но компаньонка Тани всё худшее подтвердила — Таня выпивает. Но Кругляк ничего сделать не успел — трагедия случилась.
Не хочу пересказывать то, чему не был сам свидетелем, — Таня утонула, утонула вместе с сыном Борей в бассейне спа-отеля при этой мудрёной китайской больнице.
Так закончилась семейная жизнь Бориса Борисовича Кругляка. Стал он в сорок с небольшим похож на настоящего старика-пенсионера: седой, с животиком, в очках, бороду неряшливую козлиную отпустил, волосы космами нечесаные во все стороны торчат, брови пучками, мало того — волосы и из ноздрей, и из ушей стали расти. Осталась у него, правда, пара интересов в жизни: стал он коллекционировать портсигары и табакерки всех времён и народов, и постоянно ремонтировал он и реконструировал свой двухэтажный дом на берегу Волги. Для этих всех ремонтов был у него «кухонный мужик», как он сам его называл, — старый его товарищ, с которым он ещё в институте учился, тот и мастеров нанимал, и следил за качеством работ, и садовничал, и шофером личным у Бориса Борисовича был. Была ещё в доме тетка, приходящая из ближайшей Печерской слободы для всяких женских дел: прибраться, полы помыть, пыль вытереть, обед, ужин сготовить, рубашку постирать, погладить, да мало ли что ещё!
Дом Бориса Борисовича был хорош тем, что стоял он в полугоре между городским Гребным каналом и крепостной стеной Печерского монастыря, в который повадился теперь ходить Борис Борисович и на службы, и на исповедь. Ещё завел Борис Борисович себе собачонку серенькую, маленькую, глупую и лохматую, странной породы какой-то, вроде цвергшнауцер, с отвратительным характером, но впечатляющей родословной. Звали собачку по документам сложно как-то, вроде как «Графиня де Луи де Сен-Фаль», а то так и ещё серьезнее, но Боря звал её просто Баськой. И как это часто бывает, собачка со временем стала походить на своего хозяина так, что издалека было видно — данная конкретная псина имеет своего конкретного хозяина в лице Бориса Борисовича.
3
Перестал ездить Борис Борисович за границу, в Швейцарию и Австрию, где у него всё еще были какие-то финансовые дела, — все решения принимал, сидя на диване в своем бревенчатом домике-избушке, стоящем на берегу Волги посреди яблонь и вишен. И в Москву, и в Питер перестал ездить в антикварные магазины да на аукционы, где раньше покупал себе всякие курительные безделушки, — через интернет начал заказывать. Зато повадился он ходить в монастырь к игумену монастырскому, с которым часами мог пить чаи и разговоры вести безобидные и умные. Иногда и рюмку водки позволяли они себе, когда не было уставом запрещено.
Игумен монастыря был личностью значительной, габаритной и многообразно грамотной. Много чего интересного Борису Борисовичу он рассказывал про свой монастырь: про летописца Лаврентия, который здесь первую русскую летопись писал, и про подземный каземат, в котором якобы царь Иван шестой сидел до того, как его в Шлиссельбург перевели, и про детей Карамзина, которые здесь на монастырском погосте нашли свой последний приют, и о том, как братия в раскол уходила за Волгу из этого монастыря, унося с собой и книги древние, и иконы. Но всё же это нечасто случалось, такие чаепития с беседами — только по приглашению.
Ежедневным же его маршрутом для прогулок с Баськой стала тропинка вдоль стен монастыря. Выйдет дорожкой заасфальтированной Борис Борисович Кругляк на площадку для туристических автобусов, посидит не скамеечке, полюбуется на просторы волжские — собачка его рядом под скамейкой подремлет, и назад по тропочке между кустами сирени и бузины, вниз, к своей двухэтажной избушке-теремку.
Однажды на этой смотровой площадке для туристов и случилось у Кругляка замечательное знакомство, перевернувшее его устоявшуюся уже стариковскую, как ему казалось, жизнь. Совершенно неожиданным образом подошла к нему интересная и довольно молодая дама из числа приехавших на туристическом автобусе и с извинениями за нетактичность обратилась к Борису Борисовичу
— Прошу меня простить, если я вас беспокою, но не расскажете ли вы мне что-нибудь интересное про породу вашей собаки? Это ведь цвергшнауцер?
— Да, это — цвергшнауцер, — ответил чуть-чуть удивленный Кругляк.
— А расскажите мне, пожалуйста, об этой породе. Моя близкая подруга собирается себе такого же завести. У меня-то у самой ротвейлер. Подруга мне показала фотографии родителей щенка, которого она решила взять, и те, родители его, прямо как копии с вашего песика. Вот обучается она, эта порода, легко? И как кормили вы её в детстве? И как она с детьми себя ведёт? Меня зовут Катя, а вас?
— А меня Борис, — ответил Боря. — Как с детьми она себя ведет — не знаю, потому что детей у меня нет. Обучается она, как и любая собака, трудно, но я сам с ней работал, и поэтому все, чего мне хотелось, у меня получилось. А вот кормить — здесь есть одна сложность, но на пальцах я не смогу объяснить. Я покупал колхозное молоко, заквашивал его хлористым кальцием и делал из него творог. В общем, если интересно, я могу вам все рецепты по электронной почте сбросить, а на словах — бессмысленно, все забудется.
— А дайте мне вашу электронную почту, я её своей подруге передам, и она с вами свяжется.
— Да, запишите. А как вашу подругу-то зовут?
— Маша. Мария Борисовна Синичка.
— Как-как, говорите, ей фамилия?
— Синичка! Красивая фамилия?
— Красивая. А где она живет?
— В Екатеринбурге.
— А сколько ей лет? — Бориса Борисовича как током ударило.
— Ей уже двадцать. Вот уже месяц она думает, не знает: то ли ей замуж выйти, то ли собаку завести, — что-то говорила Катя, эта новая знакомая Бориса, присев рядом с ним на скамеечку и совершенно не интересуясь тем, что рассказывает экскурсовод их группе. Но Борис так же не слушал того, о чем говорит ему Катя, он как бы занырнул в какой-то туман, его голова быстро заполнилась гулом воспоминаний и расчетом вероятности, что это его…
Приехал Кругляк в Екатеринбург выбритым, постриженным, отутюженным, подтянутым, в белоснежной рубашке, в итальянском костюме, во французском галстуке и так далее. Борис Борисович не узнал Екатеринбург, в котором жил и работал двадцать лет назад, даже больше, чем двадцать. Нет, конечно, не вылизанным город ему показался теперь, но каким-то ухоженным и приспособленным для того, чтобы жить и работать в нем.
Сравнивать его с родным Нижним Новгородом было невозможно: в родном городе годами перед глазами убитые дороги с раскуроченными тротуарами, вечная грязь незавершенок в центре и расстраивающие все надежды жестяные синие строительные заборы.
Хотя объяснение такому очевидному явлению Борис нашел моментально: в течение десяти лет их земляк Ельцин был главой государства, и у руководства этого города не было проблем выбить любые деньги из московских министерств для приведения родового гнезда президента в божеский вид. У нижегородцев свой глава государства когда-то тоже был, Свердлов, но недолго; были главы правительств, но тоже недолго: Булганин — два года, Силаев — год, а Кириенко и вообще несколько месяцев. Понятно, что за такие сроки приличных денег на благоустройство родного города выделить не успевали.
Ну, в общем-то, вот и весь рассказ: разыскал Борис Борисович Кругляк вторую подругу своей бесшабашной юности, в смысле Соню, познакомился со своей дочкой Машей и привез он их в свой город Нижний Новгород. С Соней они расписались и повенчались, Машу выдали замуж, и родила она двух мальчиков — Бориса и Глеба. Они пока ещё маленькие, но уже видно, что Кругляки.
Невозвратный долг
Те, кто ушел в свободный полет во времена перестройки, называли себя кооператорами, и встретили они жирные девяностые во всеоружии, и жили они в ту мутную эпоху беззакония по своим внутренним понятиям, да только теперь уже один бог им судья. Те же, у кого кишка тонка была измазаться в крови или в дерьме, не добрались до главных кусков и довольствовались малым; так эти кусочки официально и назвали «малым бизнесом».
Лаврентий Иванович, много лет читавший лекции в ВЮЗИ (был такой Всесоюзный заочный юридический институт), сразу понял, что не у всех получится замолить грехи в храмах, куда повадились новые русские толпами ходить, и простить обиды друг на друга, — кто-то полезет и в суды бодаться. Завел он адвокатскую контору, и худо-бедно кормила она его много лет. Нет, лукавлю — не худо и не бедно — хорошо жил Лаврентий Иванович. А пришло время, построился он в центре города, в элитном доме, а точнее — просто квартиру купил. Большую квартиру, хорошую: три спальни, два туалета, гостиная, кабинет и прочее. Так ведь разнополые дети отдельные спальни должны иметь. Только неточно я всё это написал: думалось Лаврентию Ивановичу, что во время ремонта поживет он в своей трёшке-брежневке, а тут так получилось, что пришлось ему её продать, а с женой и двумя ребятами малыми въезжать в новую, необустроенную.
Надо было делать декоративный ремонт, или евроремонтом его теперь называют. Ну, это такая насмешка, потому что этот евроремонт чаще всего делают таджики, узбеки, киргизы и прочие наши бывшие братья, а теперь просто близкие азиатские соседи, а совсем не европейские. Можно, конечно, финнов нанять или латышей, но они делают дольше, дороже и не лучше. А лучше всего, конечно, найти чувашей: они делают качественно, быстро и дёшево. Но где их, чувашей, на всю страну набраться, а вот таджиков — пожалуйста.
Нанял Лаврентий Иванович бригаду таких таджиков, по рекомендации, конечно, но бригадиром или прорабом (как хочешь называй) у них был всё равно Сашка Уполовников, наш русак. И на Сашку хорошая рекомендация была, несмотря на подозрительно уголовные наколки на руках. Бригада таджиков состояла из трёх человек. Иногда, при необходимости, подтягивались ещё два-три человека, но это случалось редко.
Старший в бригаде — Анвар, лет сорока пяти, с хорошим русским языком, хорошими руками, разумный и с высшим образованием, он в советские времена работал главным технологом на каком-то заводе в Самарканде, но Лаврентий Иванович особо в подробности-то и не вдавался.
Второму по старшинству было лет двадцать пять, не больше. Говорил он по-русски плохо, хотя понимал всё. Как его имя было, Лаврентий Иванович не разобрал, и звал его, так же, как и Сашка, просто Боря. Так вот этот Боря был не только на подхвате у Анвара, а серьёзно и вдумчиво помогал ему, учился и был прямо-таки его третьей рукой.
Третьего из бригады звали Мурадом, он не говорил и почти ничего не понимал по-русски. Ему было лет пятнадцать-семнадцать, и старшие товарищи его по работе как-то довольно грубовато с ним обращались, но Лаврений Иванович этим не озадачивался и не вникал во внутренние разборки иностранного коллектива. А вот Сашка, официальный бригадир, постоянно заступался за молодого члена бригады, пытаясь поручить ему какой-нибудь самостоятельный и ответственный участок работы. Это тут же пресекалось Анваром.
А ещё — Сашка ругал их постоянно всех вместе и порознь, шпынял и даже пихал в бока своим круглым и в то же время острым кулачком. Сам он тоже был круглым, крепким и сбитым, как гриб боровик.
Деваться было некуда — жить хозяевам приходилось в квартире, в которой шел ремонт. Хотя ничего страшного в этом не было: в одной комнате спали, во второй мебель кое-какая старая, из прежней квартиры, была свалена, третья — маневренная, в остальных — работа. Так и передвигались по кругу. Новая итальянская мебель, заказанная через фирму, уже лежала на складе и ждала своего срока.
Лаврентий Иванович с утра на машине ребятишек своих в школу платную с продленкой отвозит, и на целый день. Жена Тая дома хозяйничает, да ещё собака, большая немецкая овчарка Сара с ней. Когда хозяйка дома, у работников никаких перекуров и задержек не бывает. Только младший Мурад изредка в свой угол, где они всей бригадой по утрам переодевались и где кучей на трёх стульях была свалена их домашняя одежда, отойдёт, покопается там недолго и, что-то засунув в рот, присядет на корточки, сидит, улыбается и жуёт. Ну, так что в том особенного — сейчас молодёжь постоянно даже в общественных местах эту жвачку американскую жуёт.
Но на что обратила внимание Тая: с каким интересом после того, как вечером работяги-таджики уходили, её Сара обнюхивала и проверяла за ними все углы квартиры, что-то там находила и с интересом лизала. Проведя тщательную ревизию, она поняла, что собака отыскивает остатки не жевательной резинки «чуингам», а какого-то слипшегося зелёного порошка, который и вылизывает из щелей. Тая поделилась своим открытием с мужем, а тот, в свою очередь, с прорабом Сашкой. Но Сашка очень легко успокоил хозяев, даже разочаровал их, сказав, что это всё — фигня и не стоит таджиков учить жить, а после насвая (так назывался порошок, который жевал Мурад) они только лучше работают. Ещё Сашка объяснил хозяевам, что этот легкий наркотик насвай на основе табака, который выплёвывал и затирал в любые попавшиеся щели Мурад, свободно продается на всех базарах средней Азии, но и на наших базарах его можно купить, если знать у кого.
Тая, узнав всё это, не ругала Мурада и даже замечания не сделала ему — она с материнским теплом относилась к маленькому, худенькому, улыбчивому и немому, в смысле неразговорчивому, работнику. Она даже с интересом наблюдала, как Мурад, сидя за обеденным столом, изредка протягивал кусочек хлеба Саре, а та, обученная и никогда в обычной обстановке не подходящая к столу, за которым кушали, брала у него из рук и, улыбаясь, нехотя жевала, роняя крошки на пол.
— Он совсем ещё ребёнок, — с изумлением говорила она Анвару.
— У нас есть пословица, по-русски будет звучать так: собака мечтает, чтобы в доме было много детей, а кошка — чтобы хозяин ослеп.
— Почему?
— Собаку всегда покормят дети, а кошка всегда наровит украсть, — отвечал Тае мастер.
Сумму за ремонт Лаврентий Иванович обговорил с Сашкой аккордно и заранее, а чтобы ускорить процесс, Тая готовила обед каждый день на всю бригаду. Мужики мыли руки старательно и садились за стол без приглашения, но по часам. Вот в такие моменты Тая видела, с каким интересом голодными глазами Мурад, еще не доев суп с бараниной, уже следил — а что она приготовила на второе.
Практически все основные работы Анвар выполнял сам. Он был хорошим и сантехником, и электриком, и столяром, и штукатуром. Мало того, он и снабженцем, видимо, был бы хорошим, потому что каждое утро он выдавал уже готовый список требуемых материалов бригадиру Сашке, и тот ехал закупать. Правда, перед тем Сашка сам выдавал разгоняй всей своей бригаде для порядка, громко, матом и не обращая внимания на хозяйку. Звучало это примерно так:
— Ты что, Боря, уселся на корточках, руки вытянул, будто «десятку» оттянул, а ведь не нюхал параши-то ещё — погоди, ещё успеешь. И ты, Мурад, перестань свое говно жевать — ведь сдохнешь же здесь и не докандыбаешь до своего кишлака. А ты, старый дурак, — это уже к Анвару, — следи за своими-то, а то — инженер, инженер, а сам с двумя подсобниками справиться не может.
На самом деле Сашка с большим уважением относился к Анвару, только скрывал это и говорил шепотом Лаврентию Ивановичу:
— Анвару Кремлевский дворец в Москве дали бы реставрировать — он бы справился. Я бы у него снабженцем пристроился. Эх, мы бы там и подлатались.
Откуда Анвар узнавал о всех новинках, появляющихся на рынке (смесях, шпаклёвках, красках, штапиках, лампочках, патронах, шурупах, фланцах, сгонах и тысячах прочих мелочей), непонятно. Может, они, такие мастера, созваниваются по телефону по вечерам и обмениваются опытом.
Анвар был человеком неразговорчивым, но, когда Тае удавалось перекинуться с ним парой слов, он всегда бывал с ней очень внимательным и обстоятельным, и она понимала или чувствовала, что перед ней умный и образованный человек, который может дать верный совет и даже помочь. Тая узнала, что у Анвара есть жена и двое детей, и живут они в Самарканде, хотя сам Анвар из Душанбе, и вся родня его живет в Душанбе. Посылает он своим триста долларов в месяц и ещё кому-то помогает. Из этого же разговора Тая поняла, что и здесь, в России, у него есть ещё одна жена, тоже таджичка, но детей пока нет. Про вторых да третьих жен он усмехнулся, но вдруг, задумавшись, сказал:
— А что, у ваших, у русских мужиков, вторых да третьих жен нет? Есть. Только называют их не женами, а любовницами. А это — нечестно: будто воруют. Наши жены знают друг про друга, уважают друг друга, помогают друг другу. Вот если моя жена умрет, наших детей будет другая моя жена воспитывать. А вот если я умру, то мою жену и моих детей заберёт мой брат, и будет у него две жены и пятеро детей.
Если по утрам вопросы ремонта решались с Сашкой, то вечером Анвар ждал очередных указаний от Лаврентия Ивановича. Двухуровневые потолки, размеры створок дверей, рисунки будущих паркетных полов, которые надо было перебирать, — всё это требовало обстоятельных обсуждений и аккуратных чертежей. Вот по этим-то чертежам и рисункам, выполненным навскидку и наспех, было видно, какой инженер и конструктор сидит в голове у Анвара. Лаврентий Иванович делился со своей Таей:
— Вторую неделю думаю, куда бы пристроить этого Анвара на хорошую да постоянную работу. Обидно же — такая голова пропадает! Только что с этим гражданством делать, даже не представляю. Всех знакомых юристов-законников уже обспрашивал.
С укладкой паркета самая большая морока вышла. Мало того что в первый день на помощь к Анвару его товарищ-паркетчик пришел, точнее — Сашка его привел, а дальше Анвар с Борей уже вдвоем справлялись, так ещё и уехать пришлось Лаврентию Ивановичу с семьей на несколько дней за город, на дачу к друзьям пожить, пока полы новые паркетные покроют лаком в три слоя и они просохнут. Был конец мая, и провести несколько дней в просыпающемся, поющем и зеленеющем лесу было нежданным праздником.
Ремонт сделали чуть быстрее, чем рассчитывали, — за два месяца.
Расставались, совсем как близкие родственники, обнимались, обменялись телефонами, обещали не забывать друг друга и даже встречаться.
Анвар позвонил по телефону Лаврентию Ивановичу довольно скоро, неожиданно, ближе к вечеру, и напросился на разговор. Лаврентий Иванович был несколько удивлен звонком, но не раздосадован, а обрадован и согласился сразу — теплые воспоминания остались у него о мастере.
Примерно через час Анвар в костюме и белоснежной рубашке уже стоял на пороге квартиры. Он был, как всегда, спокоен, рассудителен, и только руки, которыми мастер теребил какую-то верёвочку, выдавали его волнение.
— Любезный Лаврентий Иванович, — начал Анвар говорить, излагая мысль свою совершенно витиеватыми оборотами, что не было характерно для него, — у меня к вам будет просьба довольно неожиданная, деликатная, а потому позвольте в подробностях.
— Проходите на кухню, Анвар. Я сейчас чайничек организую.
Они прошли на новую большую кухню-студию, Лаврентий Иванович включил чайник, а Анвар уселся, положив руки на стол, продолжая вертеть свою верёвочку.
— Так что за проблема у вас, Анвар, что вы так официально ко мне?
— Сегодня погиб мой брат Бахтиар в Душанбе. Мне позвонили. Надо лететь помогать, похоронить его — и без меня похоронят, а дела его последние все устроить я должен. У меня денег нет, я вчера всё домой отослал. Надо тысячу долларов. Через две недели вернусь и отдам — устрою все дела брата, вернусь и отдам. Вы, Лаврентий Иванович, добрый человек и богатый, такое редко в мире встречается.
— Про меня подожди. Расскажи, что с братом случилось.
Они даже не заметили, как перешли на «ты» друг к другу. Так бывает.
— Точно не знаю. У брата, у Бахтиара, машина была, автобус. Он шофер, и работал он на своем автобусе. Так, как мне по телефону рассказали, Бахтиара его же собственный автобус и задавил. Бахтиар ремонтировал его в гараже той фирмы, на которую работал вместе с автобусом, лежал под ним, а автобус поехал и раздавил его насмерть. Но я всего точно не знаю, приеду — узнаю. Выручай, Лаврентий Иванович, улететь сегодня надо. Я быстро отдам.
— Хорошо, я дам тебе тысячу долларов. Посиди тут, на кухне, сейчас принесу.
— Подожди, Лаврентий Иванович, принеси ещё лист бумаги — я тебе расписку напишу. Ты же юрист, знаешь, как это надо делать.
— Да, я — юрист, потому и не надо. Если что, я что — пойду в суд с твоей распиской, что ли? Анвар, подумай. И что в суде мне скажут? Не смейся. Просто буду надеяться, что с тобой ничего плохого не случится.
Анвар не появился через две недели.
И через месяц Анвар не пришел.
Была уже ранняя осень, но вместо бабьего лета дожди косили каждый день, как бывает только в самое глухое предзимье. В выходной день почти в полдень в квартире Лаврентия Ивановича раздался звонок, в домофон незнакомый женский голос с отчетливым специфическим акцентом доложил, что это от Анвара.
Лаврентий Иванович открыл дверь и впустил незнакомку. Несмотря на то, что её лицо со лба до самых глаз и снизу до подбородка было плотно и аккуратно закрыты черной тканью, можно было определить, что женщина молода и хороша собой. На какой-то миг Лаврентий Иванович даже залюбовался ею: приоткрытый рот, ровные голубовато-белоснежные зубы, большие миндалевидные глаза (вот теперь понятно, какие они, миндалевидные!) и беззащитный открытый взгляд.
— Добрый и честный Лаврентий Иванович, я — сестра Анвара. Я работаю в кафе «Чайхана», что стоит на трассе, — женщина говорила с легким акцентом, а грамматически очень правильно. Переливчатый и звонкий голос, Лаврентий Иванович поймал себя на мысли, что такой называют колокольчиком, — Анвар не придет. Анвара убили. Анвар не вернет вам долг.
— Что за чушь? Как убили? Пройдите, пожалуйста, в дом. И как вас зовут?
— Меня зовут Лола. И по-вашему Лола, и по-нашему, по-таджикски, Лола. А пройти в дом я к вам не могу, не положено. Я принесла вам хлеб, нон, лепешку, которую испекла специально для вас в тандыре. Хлеб у нашего народа считается самым большим богатством, пусть он заменит вам тот долг, который оставался за Анваром и который вы не получите никогда. Этот хлеб поминальный, у нашего народа он символизирует очень многое, а вы просто покушайте его с женой и вашими детишками за обедом и вспомните добрым словом Анвара. То, что он вас так подвел, виноват не он, а плохие люди. Простите всех нас.
Лола протянула Лаврентию Ивановичу довольно большой свёрток. Сквозь полотняную белую ткань он ощутил легкое тепло, и его настиг чуть уловимый запах хлеба.
Погорелый
1
— Скажи мне, только честно, — ты видела его всего?
— Что значит — всего?
— Ну, ты говорила, что он весь обгоревший, что ему кожу пересаживали по всей спине и на ногах.
— Ну и что?
— Ничего! Так ты видела его всего?
— Мамуль, ты что — мы же супруги, мы — муж и жена. Как же я его не видела? Я его каждый день вижу.
— Нет, я не то имела в виду. Вот мы с тобой сейчас по телефону говорим, и тебе стесняться нечего. К тому же я твоя мама.
— Так я и не стесняюсь.
— Ну и что — это страшно?
— Нет — не страшно, но и ничего красивого тоже нет.
— Ну, а как он себя ведёт? Нюша, мы с папкой так волнуемся. Ты, пожалуйста, его за руль не пускай. Помнишь, он тебе ещё из госпиталя писал, что у него иногда зрение пропадает? Ну, что он иногда слепнет как бы!
— Мамуля, у нас всё хорошо, я сама за рулём сидела, когда мы сюда ехали, в деревню.
— А сейчас он где?
— На речку пошёл.
— И вообще, я тут разговаривала со знающими людьми — так говорят, что после такой передряги, в которой побывал твой, в смысле — после войны, люди часто, ну, не то чтобы с ума сходят, но подолгу не могут в себя прийти. В Америке такое уже было, когда ребята ихние из Вьетнама вернулись, и называлось это — вьетнамский синдром. И у нас после афганской войны было много случаев, когда мальчишки с ума сходили, — ну, так говорят, я точно не знаю. Все эти мальчишки-солдаты, они там такого насмотрятся ужаса, что становятся часто неадекватными. Так вот, расскажи мне: зачем вы в эту деревню поехали, а не поехали к нам сюда, в Болгарию, на море?
— Мамуля, как ты не поймёшь — он должен был встретиться с мамой Николая, который погиб, спасая его. А ты хочешь, чтобы мы туда к вам, в Болгарию, приехали на солнышке калиться? Ему, Серёже, вообще нельзя на солнце подставлять эту новую пересаженную кожу. Поняла?
— Да, я понимаю. Только всё равно. И расскажи мне подробно: что за Николай? Как он погиб? Я должна знать, а то — вы приедете, а я ничего не знаю! Я думала, что твой просто не хочет с нами общаться, что он гордый такой. Или, может, он знает, что мы с папкой не очень рады такому зятю?
— Я думаю, что не знает, но догадывается. Хотя что это меняет? Ничего!
— Так я тебе ещё раз — что за Николай и как он погиб?
— Николай родом из этой деревни, где мы сейчас. Он служил с моим Серёжей, и в Чечню, в командировку, они поехали вместе. А когда те страшные бои в Грозном были в марте, их БТР подбили в центре города, прямо на площади Минутка. Все выскочили из машины, и разбежались, и спрятались кто куда, в укрытия. А моего Серёжу подстрелил какой-то снайпер. Лежит Серёжа посреди площади, а комбинезон и штаны, видно, в бензине или в масле были, и горят они прямо на нем.
— Эти снайперши там, я слышала, из Прибалтики были. Говорят, это — бывшие биатлонистки.
— Не знаю, мамуля. Так вот: бросить раненого или даже погибшего на войне нельзя! Сначала один лейтенант пополз за моим Серёжей — его снайпер убил. Второго убил. Третьего ранил. И только вот этот Николай Затёкин, к маме которого мы приехали, вытащил раненого моего Серёжу с открытого места. Но его этот снайпер или снайперша тут же и застрелила. А пока он умирал на руках у товарищей, он попросил Серёжу съездить к его маме в деревню. Так что никаких тут секретов нет. Просто мой Серёжа почти полгода в госпитале лежал в Ростове-на-Дону: ранение в ноги не страшное было, а вот обгорел сильно. А выписался, приехал ко мне, мы расписались по-быстренькому в загсе и поехали вместе в эту деревню. Или село это — Покров называется.
— Так, а большое село-то?
— Нет, домов сто или двести. Но церковь восстановлена, и почта, и магазинчик есть.
— А зачем он, Серёжа твой, на речку-то пошёл?
— Не знаю, говорит — на бережку посижу, на воду погляжу.
— А кто он у тебя по гороскопу, Серёжа твой?
— Огненный он, лев. Мы день рождения ему будем справлять у вас, передай папке, и ждите.
— А вы маму этого Николая-то уже видели?
— Видели — сразу, как приехали, с утра. Зовут её, как и меня, — Аня, Анна Васильевна. Она хорошо нас встретила, ласково, и не плакала — выплакалась уже, говорит. Заставила нас до завтрашнего дня остаться. Говорит, вечером родня придет, надо выпить, помянуть. Ну, мы с Серёжей согласились. И, мамуля, знаешь, что интересно: здесь про то, что Николай погиб, спасая Серёжу, все знают, и то, что он горел, тоже все знают, и зовут Серёжу тут про между себя Погорелый.
2
Утка с кряканьем из травы свой выводок выпустила и потянула его караванчиком через речку на другой берег. Утята уже большие, через неделю-другую на крыло встанут, поднимутся. Ни ветеринки — гладь на речке зеркальная, хоть бы где рыбина плеснула какая, что покрупнее. Только среди листьев кувшинок видно, как окуни мальков гоняют. Душновато — раздеться бы да купнуться, но придется потерпеть: врачи не разрешили на солнышко новую кожу вывешивать год, ни спину, ни ноги.
Интересно — когда в прошлый раз с Николаем приезжал сюда навестить его родных да на рыбалку, деревня эта показалась ему такой живой: и дети на велосипедах, и мужики с удочками сидят, и бабы из магазина кучкой идут. А сегодня — непонятки сплошные: на улице ни души, на речке ни лодки, ни рыбачка, ни отдыхающих. Может, все сенокосят?
Пришла собака местная, большая. Села рядом, язык высунула, тяжело дышит, жарко. Потом легла. Тишина.
И вдруг как гроза или молния — девчонка прибежала, лет семи-восьми, босоногая, растрёпанная.
— Погорелый, а Погорелый, бежим скорее в деревню — там дом горит, а там, в дому, Ванька мой, братик мой маленький. А в деревне нет никого.
Быстро вскочил да бегом побежал, а в голове сумбур: как так — дом горит, а в деревне нет никого!
До деревни два шага. Девчушка, хоть и босая, бежит быстро. Минута, и вот уже около избы стоят.
— Ну и где твоя изба? — спрашивает Сергей.
— А вот — моя изба, — отвечает девчонка.
— Ну и где она у тебя горит? И где твой братик Ванька?
— Не горит она вовсе, а Ванька там, в избе, спит он.
— Так зачем же ты меня сдернула?
— Знаешь, Погорелый, в деревне говорят, что у тебя ноги простреленные и что ты не то что бегать, а и ходишь-то плохо. А ещё говорят, что зря Коля тебя, горящего, вытащил на себе — лучше бы ты сгорел, а он бы вернулся.
— Не знаю, может быть, и лучше. Только вот обманула ты меня напрасно.
— Почему? Я проверила, как ты бегаешь.
— Ну вот ты проверила, а теперь случись что — ты за мной прибежишь, а я не поверю тебе и никуда не побегу, и не пойду даже.
— А если что-то случится, я за тобой не побегу — я попрошу кого-нибудь за тобой сбегать.
— Так, а я ни с кем не пойду, если за мной прибежит кто-то из твоей деревни.
— Что это?
— А то, что я думаю, что в твоей деревне все такие же вруши, как ты.
— А как же Коля?
— А Коля, может, и был один такой у вас честный.
— А я не из этой деревни, а из города. Я к бабушке сюда в гости жить приезжаю.
— Ну вот это — слава богу. А то я подумал, что ошибся адресом.
— Это как — ошибся адресом? Ты же к мамке Колиной приехал.
— Ну да! А Коля никогда не врал, и мама его тоже не врала мне, а вот ты… Я и подумал, что ошибся и не в ту деревню приехал, раз здесь ты живёшь и врешь.
— Нет, я не здесь живу, я живу в городе, а в городе у нас все, ну почти все, врут.
— А ты ведь опять мне неправду говоришь: я знаю, что тебя зовут Настей, и братик у тебя есть Ваня, и маму я твою знаю, видел я её сегодня утром. И живешь ты здесь, в Покрове. Так зачем ты мне врёшь?
— Я хочу, чтобы ты уехал и никогда-никогда к нам сюда не приезжал.
— Почему же так?
— А потому, что из-за тебя Колю убили, а я его любила и замуж за него хотела выйти, когда вырасту. А за кого я теперь вот пойду?
— Ну-у, когда ты вырастешь, и мальчишки какие-нибудь хорошие тоже вырастут. Ты им наврёшь чего-нибудь, а потом и замуж за которого-нибудь да и выйдешь.
— Наврать — я им всем навру, а замуж не пойду.
— Что же так-то?
— А я только Колю любила. Кого любят — тому не врут.
— Я не верю тебе, что ты Колю любила.
— Любила.
— Не верю. Ты же мне всё врешь, и про то, что Колю любила, тоже врёшь.
— Нет, про Колю не вру, потому что я его любила. А ты всё равно уезжай отсюда поскорее. Прямо сегодня уезжай со своей этой женой. Глаза б мои тебя не видели.
3
Что-то и на речку больше не захотелось идти. Вот так — вдруг да и поймешь, что и воевал напрасно, и приказы выполнял зря, и кровь проливал ни за что, а уж о благодарности людской теперь и мечтать нечего. Да что об этом, если даже дети это понимают. Нерадостный, возвращался Сергей к затёкинскому дому.
Солнце в самой вершинке — палит, разливается.
А тут и Анюта навстречу.
— Анечка, ты куда?
— В магазин — посмотрю, что у них тут продают. Может, и прикуплюсь — вечером же кто-то в гости придет, а что, мы всё на Анну Васильевну навалим?
— Ничего мы на Анну Васильевну не навалим, мы же и так с гостинцами да с подарками приехали, — обнял он её, свою, и погладил, — мы домой сейчас поедем, а не завтра. И дожидаться Анну Васильевну не будем.
— Что случилось, Серёженька?
— А ничего. Просто девочка семилетняя мне объяснила, какие мы дураки, то есть какой я дурак. Объяснила, как на ладошке поднесла.
— Почему мы — дураки? Что она тебе поднесла?
— А то — я же виновник смерти Колькиной. Я же причина его гибели, он погиб, меня спасая. Если бы меня не было там, или если бы меня не в ноги подстрелили, а наглухо бы там грохнули, — он бы, может, сейчас был бы живой. Ловил бы окуней в своей речке или бы в лугах косил. А так…
— Что так?
— Ну, навестили мы мать его, как я Кольке обещал, и поедем домой. Давай выгрузим все гостинцы, напишем записку и поедем. Не хочу я всех этих поминальных обедов. Что — праздник, что ли, — мы приехали? Долг я свой выполнил — привет от покойного передал, а водку пить — повод слабоват, по крайней мере для меня. А местные, деревенские, — пусть пьют.
— Серёженька, нехорошо как-то!
— Мне тоже нехорошо, а вечером будет ещё хуже. Знаешь, что будет вечером? Какие-нибудь пьяные братья двоюродные да дядья Колькины троюродные будут расспрашивать: откуда в Кольку стреляли, да куда попали и что он перед смертью сказал. А потом попросят, чтобы я показал им, как я обгорел. А ведь всё это лукавство: тот, кто воевал, про такие вещи не спрашивает, а тем, кто там не был, на всё это насрать! Запомни, Анечка: солдат никогда не расскажет тебе правду о войне. А тебе вообще ничего про войну знать не надо — женщине, которая собирается рожать детишек, о войне думать нельзя. Поехали домой.
— Ну, поехали. Только давай окрошки пред дорогой поедим — Анна Васильевна тут нам наготовила, всё своё, свежее, с огорода, и сметана своя, и квас свой в подполе, ядрёный, с изюмом. Я уже попробовала.
— Окрошки — давай поедим. Только потом я за руль сяду, хорошо?
— Хорошо. Но с условием!
— Каким таким условием?
— Моим папке с мамкой не говори, что за рулем сидел. Хорошо?
— Договорились.