Евгения Некрасова. Сестромам
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2019
Евгения Некрасова. Сестромам. О тех, кто будет маяться : [рассказы и повести]. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019. (Роман поколения)
Евгения Некрасова написала замечательный роман «Калечина-Малечина» — о несчастном ребенке и убийственной современной школе — и потому я с готовностью и удовольствием взялась читать ее новую книгу. Предупреждение в заголовке «О тех, кто будет маяться» не отпугнуло меня: принято считать, что страдание облагораживает человека, а описанное страдание человека возвышает литературу…
В сборнике 15 рассказов, и все они честно выполняют авторский зарок рассказать о тех, кто будет маяться. Так, хочется верить, что герой первого же рассказа «Павлов», охранник автомобильной стоянки в дрянном районе, дрянной человечишко, будет маяться. «Павлов впервые за четверо суток вздохнул всей диафрагмой, погладил вину по длинной морде и заплакал». Четыре дня Павлова мучила неопределенная (для читателя) вина, которую автор описывает «длинным черным червем», хомутом лежащим на шее вперемешку с вялыми эротическими фантазиями. Теперь все стало на места: одиннадцатилетний сын Павлова пытался покончить с собой после того, как отец «пнул его пару раз». К счастью, затея ребенка не удалась. Отец утешал сам себя, что ничего особенного не сделал, но вина душила, не отставала — и вот известие жены, что мальчик пошел на поправку, раскрыла в ярком представителе быдла глубины человеческих чувств.
При дальнейшем чтении становится понятно, что «Павлов», при всем своем идеализме, был едва ли не самым реалистическим рассказом в книге. Из следующих текстов будут активно вылезать кикиморы и прочие сущности славянской мифологии, связывающие «Сестромам» с творческим миром Евгении Некрасовой, характерно явленным в «Калечине-Малечине», но и придающие страданию специфический ракурс. Скажем, «Сестромам» из одноименного рассказа — не кто иная, как птица Гамаюн, вот только вещие знания ее никому не нужны. В Гамаюна превратилась тётка Анечки по материнской линии: она умерла от сердечного приступа и словно бы освободила Анечку, та стала равнодушной, жестокой, холодной и способной на любые поступки — выбросить ли кошку, организовать ли убийство. Анечка из души шагнула, объясняет автор, «шагнувших не волнует». Гамаюн-Сестромам является ей и талдычит о страшных последствиях Анечкиных отвязных деяний, та отмахивается, ну, птица вещая и бросает племянницу в беде и улетает на небеса, где её ангелы укладывают в «мягкую люльку из облачков»: каждому свое.
Но превращение книги о страдающих в книгу страшных сказок совершается исподволь, по словечку. Второй рассказ сборника, «Лицо и головы», сводится к проблеме не совсем обычной, но внятной и щемящей: «Косте было два года и четыре месяца, когда он потерял мать», — ее забодала корова, а сын до старости не смог вспомнить материнского лица, так как помнил только руки «длиннопалые, с острыми косточками, жёсткими жилами и синими подкожными нитками». В старости не существующее в памяти лицо мамы стало источником кошмаров Константина. Тут, кроме сновидений, нет ничего ирреального, а подсознание способно еще не на такие шутки, и история остается в плоскости реалистической, хотя и жестокой. Нечто подобное происходит и в рассказе «Лакомка», где непослушная девочка Инна, убежавшая за мороженым, пока мама спит, оказывается в финале старухой Инной Ильиничной, пораженной Альцгеймером, — соседка ловит ее на улице и приводит к мужу.
А вот следующая за «Лакомкой» «Вера» поражает с первых страниц фантастической установкой: «Вера смотрела не на всех <мужчин> подряд. Неряшливые, лохматые, низкие, узкоплечие, небрежно одетые — для неё не существовали. Они просто не отражались на хрусталиках её глаз. Этот оптический дефект сделался причиной крупных неприятностей». Вера живет в 1920-е — 1980-е годы, и ее «недовидению» автор придает оттенок политический: героиня не видит реалий советского бытия, не замечает, что исчезают соседи по дому, где она проживает с мужем — ответственным работником, причастным к арестам и высылкам, и только много лет спустя после ареста мужа понимает — «его уничтожили именно за то, за что она его полюбила: за смелый, открытый и уверенный взгляд». Как художественная версия причины репрессий посыл вполне бы годился. Но в том же рассказе есть удивительная сцена: в 1989 году Верин внук узнает, что его «дед так и не доехал до Беломорканала — умер по дороге от ран, полученных во время пыток», а женщина-архивист предлагает заказчику справки адрес человека, который допрашивал ответственного работника. Тому сейчас 80 лет, и он получает крупную государственную пенсию.
Я в прошлом архивист и тоже разыскивала по архивам следы репрессированного в 1939 году прадеда. Они обнаружились только в архиве КГБ — где только и мог найти внук Юры подобные документы, но даже в 1989 году, в развале и шатании, никто бы не рискнул уголовной ответственностью за выдачу подобных данных. Они рядовым архивистам вряд ли доступны. «Клиентам» личные дела предков показывают, плотно закрыв листы с важной для работников системы информацией. И в справках о смерти не упоминали раны и пытки — даже сожженные заживо по бумагам умирали от инфарктов или воспаления легких. Эта сцена для реальности совершенно невозможна, а для фантастического допущения не развита. Но она навела меня на мысль о параллели…
Книга Михаила Веллера «Приключения майора Звягина», написанная в перестройку и изданная впервые в 1991 году, начинается с истории «Своя рука — владыка». Бывший военврач, а ныне доктор на «скорой помощи» Звягин, эдакий супергерой наших дней, обладающий массой полезных знакомств, через постель выведывает у одной архивной начальницы нынешний адрес НКВД-шника-палача, выдает себя за таксиста, завозит старика в темное место и убивает. Карает за прошлое. Что-то в этом роде увиделось мне в эпизоде рассказа Некрасовой. Но, слава Богу, никто не использует «Приключения майора Звягина» как источник по истории позднесоветского периода: Веллер выразил тогдашнее массовое настроение, а не пересказал подлинный и хоть в каком-то приближении возможный случай. Некрасова же уныло-серьезна, и это смущает.
С этого момента я стала читать «Сестромам» на предмет перекличек с известными литературными произведениями, сюжетами и ходами — и нашла их много. Та же «Лакомка» напоминает рассказ «Ночь» Татьяны Толстой, изложенный от лица ребенка, живущего в коммунальной квартире и тоже сбегающего за мороженым, пока Мамочка спит. «Ребенок» — пожилой, седой больной с фатальным отставанием в развитии. «Галя — гора ходячая» из истории «Гора» и ее «подружка переднего плана Светка» — современная трансформация «Приманок» Эмиля Золя: женщина заурядной внешности везде водит с собой уродину, чтобы на ее фоне казаться красавицей. Классик написал очерк о драме бедных «приманок», заведомо обреченных на отсутствие любви. А наш автор рассказал историю Гали-горы, растворившейся в безответном чувстве, «изнутри», художественно-надрывно, с плавным переходом в ирреальность и причитаниями по типу ремизовских, но весьма похоже. Утопленные в ванной котята кошки Пиратки из рассказа «Пиратская песня» неизбежно вызывают в памяти есенинскую «Песнь о собаке»: «вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок…» (как и все истории об уничтожении хозяевами кошачье-собачьего потомства, которые я за эту заданность и не люблю). У Некрасовой котята в воде превратились в рыбок-пираний — не в силу ли ремизовской слуховой ассоциации «Пиратка — пираньи»? Что не отменяет изначальной «слезодавильности» повествования.
Поступательное «омоложение», то есть жизнь от старости к молодости, Ангелины Ивановны, центральной фигуры рассказа «Молодильные яблоки» (яблоки ни при чем, ей невнимательная паспортистка в документ вписала 1985 год вместо 1935-го), имеет очевидный прообраз: «Загадочную историю Бенджамена Баттона» Ф.С. Фицджеральда. Кроме того, этот ход очень любила советская научная фантастика. Культовый «Понедельник начинается в субботу» тоже воздал должное жизни «задом наперед» в образах контрамотов.
Говоря о рассказе «Несчастливая Москва», замыкающем книгу, как опять не вспомнить Михаила Веллера? Пять дней из жизни сотрудницы «музея классика литературы ХХ века» Нины, снимающей квартиру в Москве, которую «любила и мозгом, и животом, и сердечной мышцей, как и все люди, прибывшие в неё из какого-нибудь Пункта», однообразно-разнообразны. В первый день Нина просыпается в обличье монстра с кишками наружу; метаморфозу претерпели и все москвичи, и уродство тем страшнее, чем ближе к центру живет человек. Во второй всех обуяет похоть. В третий москвичи становятся инвалидами — у кого нет руки, у кого ноги; у кого головы — те умерли до четвертого дня, когда бесследно пропадают дети, а из столицы объявляется экстренная эвакуация. В четвертый день оставшиеся в Москве люди обретают знание дотоле неведомых иностранных языков, но утрачивают способность читать и писать по-русски. А в пятый морок кончается, и не пожелавшая эвакуироваться Нина катается на велосипеде по Бульварному кольцу и шепчет Москве, «что незачем мучиться своей пустотой, потому что люди точно вернутся все до одного». Социальная сатира — намек на нелюбовь провинции к москвичам и желание им всяческих кар? Если так, то сарказм почти беззубый. То ли дело — книга Веллера пятнадцатилетней давности «Б. Вавилонская», где подробно и со смаком рисуются сценарии уничтожения Москвы стихиями: жарой, морозом, ветром, эпидемией, землетрясением, наводнением и «этой самой» накрылась!.. Веллер довел фантазию до логического завершения — не только Москва снесена с лица земли, но и память о ней стерта либо искажена до неузнаваемости. У Некрасовой же все вернется на круги своя, на четыре кольца, которые охраняют Москву. А тогда ради чего все было?..
Почему я так упорно рассматриваю «Сестромам» в контексте перепевов уже сказанного? На мой взгляд, это единственно возможное «происхождение» полного спектра историй о тех, кто будет маяться. Книга сконструирована, и это мешает обратить внимание на характеры и психологию мающихся героев, при том что в психоделике Некрасовой никак не откажешь.
Евгения Некрасова написала замечательный роман «Калечина-Малечина», который был действительно посвящен маете и боли маленького непонятого человечка. Но эта боль, увы, не перешла в следующую книгу. Сравнивая «Калечину…» и «Сестромам», понимаешь, что такое разница между выстраданным и надуманным. Понимаешь — и ждешь от автора новых книг.