Стихи, фронтовые письма, дневниковые записи. Публикация
О. Удинцевой. Подготовка текстов и комментарии Д. Шеварова
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2019
Москва. Поселок Соломенная Сторожка близ Тимирязевской академии. Дача №17. До войны здесь жила большая семья Удинцевых.
«Хорошие старомодные люди с Урала» — так отрекомендовала Удинцевых Мария Вениаминовна Юдина в письме Борису Леонидовичу Пастернаку. «Старомодные» — вынужденный эвфемизм, означающий — православные, верующие.
В середине 1920-х годов Удинцевы и Юдина познакомились в храме в Глинищевском переулке и с тех пор не теряли дружеской связи. Благодаря Удинцевым Юдина снимала мансарду в Соломенной Сторожке и прожила там десять лет. Но будет это уже после войны.
До войны в доме росли трое мальчишек: Дима, Рубен1 и Глеб2. Три брата. Не важно, что двоюродных. Крепко дружны и неразлучны с детства.
Все трое — внучатые племянники Д.Н. Мамина-Сибиряка, которого в семье вспоминали просто как «дядю Митю».
В честь него и назвали Диму. Он родился 10 октября 1919 года. Отца, который был офицером Польского легиона армии Колчака, Дима не помнил. Мать Димы, Ольга Дмитриевна Удинцева, умерла в марте 1931 года, когда мальчику было одиннадцать лет. Родителей ему заменили дядя Борис Дмитриевич Удинцев3 и три тетушки: тетя Катя, тетя Наташа и тетя Аня.
Круг общения семьи Удинцевых на рубеже 1920-30-х годов — это прежде всего священники, будущие новомученики: архимандрит Герман Полянский, настоятель Никольского храма у Соломенной Сторожки протоиерей Василий Надеждин, его преемник Владимир Амбарцумов, священники Роман Медведь и Михаил Шик. Они исчезали и гибли один за другим, а Удинцевы всем, чем могли, поддерживали осиротевшие семьи батюшек.
В школьные годы Дима дружил с детьми отца Василия Надеждина — Дидиком, Павликом, Васей и Сережей. Позднее Дима сдружился с Евгением — сыном отца Владимира Амбарцумова. Дима и Женя будут потом учиться на одном факультете в пединституте. Женя с началом войны тоже уйдет на фронт, но останется жив и после войны станет священником.
В 1931 году был арестован и Борис Дмитриевич Удинцев. К счастью, через три года он вернулся из ссылки. Когда сын и племянники подросли, он стал брать их с собой в литературоведческие экспедиции. В 1936 году Борис Дмитриевич с сыном Глебом и племянником Димой совершили поход по Уралу по маршруту Свердловск — Верхний Уфалей — Вермикулит — Касли — Кыштым — Карабаш — Златоуст. По пути они встретились со старыми друзьями Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка.
В 1940 году во время поездки в Ленинград Дима встречался с вдовой Куприна и записывал ее воспоминания о Мамине-Сибиряке.
Дима прекрасно знал русскую литературу. Р.В. Иванов-Разумник познакомил Удинцевых с неопубликованными рукописями Николая Клюева, уже к тому времени расстрелянного. Борис Дмитриевич читал ребятам Николая Гумилёва и Максимилиана Волошина.
Дима вместе с братьями увлекался домашним театром. Делал переводы с английского, совершенствовался во французском, профессионально занимался парусным спортом, работал над краеведческими статьями и автобиографическим романом. Много времени отдавал музыке, занимаясь сначала у Марии Казимировны Желиговской, а позднее у Евгения Осиповича Месснера.
При этом в нем шла и огромная внутренняя работа. Он выстраивал свою жизнь так, чтобы максимально подготовиться к тем физическим и нравственным испытаниям, которые он ясно предчувствовал. Вот одна запись из его дневника: «Когда сам стараешься повлиять на себя, то становится понятна огромность и трудность той работы, которую проводили над собой отцы Церкви, монахи, философы…»
В 1937 году Дмитрий с отличием закончил школу. В 1938 году поступил в Московский педагогический институт имени Ленина. Осенью 1941 года получил распределение в г. Миасс Челябинской области, но по распределению не поехал, добиваясь переосвидетельствования и отправки на фронт (до войны Дмитрий был освобожден от армии по зрению).
Можно только гадать о том, кем бы стал Дима, вернувшись с войны. Но мне, немало часов просидевшему над его рукописями, совершенно ясно: в 1944 году мы потеряли человека, который занял бы в нашей культуре совершенно особенное место. В нем была редкая гармония душевной глубины и раннего опыта, книжной культуры и духовной трезвости, строгого суда над собой и милосердия к людям. В Дмитрии Удинцеве соединились самые сильные черты русского интеллигентного человека, которые вырабатывались веками.
Еще до войны Диму признали негодным к службе: зрение минус 8. Но юноша добивается переосвидетельствования, и его сочли… годным. С февраля по июнь 1942-го — рядовой. Участвовал в боях на Калининском фронте. В апреле 1943 года закончил ускоренные курсы среднего командного состава и получил звание младшего лейтенанта. В июле 1943 года был награжден медалью «За отвагу». В октябре 1943-го — орденом Красной Звезды.
Последнее звание — старший лейтенант. Последняя должность — помощник начальника штаба по разведке 4-го батальона 145 отдельной стрелковой бригады 52-го стрелкового полка 17-ой гвардейской стрелковой Духовщинской Краснознаменной и ордена Суворова дивизии.
Погиб 25 июня 1944 года в разведке боем близ деревни Якуши при начале Витебско-Оршанской операции. Похоронен в деревне Рудаки Новкинского сельского совета Витебского района Витебской области.
Семьдесят пять лет архив Димы бережно хранится в семье Удинцевых. В 1960-е годы его тщательно разобрала и систематизировала тетя Наташа — Наталия Дмитриевна Удинцева. Она не вышла замуж, посвятив свою жизнь племяннику и Богу (многое свидетельствует о том, что еще в конце 1920-х годов она приняла тайный постриг и была монахиней в миру). До самой смерти на ее письменном столе стояли в рамках две фотографии Димы — маленького, четырехлетнего, и старшего лейтенанта в форме. Как драгоценную реликвию Наталия Дмитриевна берегла гвардейский значок со сколом эмали, однажды уберегший Диму от пули.
Наталия Дмитриевна перепечатала фронтовые стихи Димы на машинке, написала о нем биографический очерк, составила хронику его жизни, привела в порядок его переписку. Много раз она ходила со стихами Димы по редакциям и издательствам, но безрезультатно. Наталия Дмитриевна Удинцева так и умерла, не дождавшись ни одного печатного упоминания о Диме.
Когда несколько лет назад я оказался в гостях у Ольги Глебовны Удинцевой, хозяйка попросила меня помочь ей вынести из чулана большой потертый чемодан. Сбоку на нем было написано «Дима Удинцев».
Щелкнули тугие старые замки, с деревянным стуком откинулась крышка. Вздрогнули связки писем, тесно упакованные тетради и блокноты.
До самых сумерек мы сидели над чемоданом, пытаясь отложить самое важное из Диминых документов, а в результате поняли: в чемодане все важное. Неважного нет.
10 октября исполняется 100 лет со дня рождения Дмитрия Удинцева.
Дмитрий Шеваров
Из отроческих стихов
***
Я хочу идти при луне
По залитой светом земле
Рядом с феей этого дня,
Что дороже всего для меня.
Я хочу её всю целовать,
Страстно, нежно и грустно обнять,
Не спускать с неё взора очей,
Слышать слов её тихий ручей.
Так ходили бы мы при луне
По залитой светом земле.
<31 августа 1935 г., Москва, Соломенная Сторожка.>
***
Одиноким будешь ты, скитаясь.
Мир к тебе не снидет никогда.
Где-нибудь по улицам шатаясь,
Будешь правды ты искать тогда.
И когда ты будешь на дороге
Под открытым небом ночевать,
Не коснутся до тебя тревоги,
Безразличным будешь ты опять.
Всё тебе покажется постылым,
Всё отбросишь ты,
откинешь прочь,
В голове твоей не будет милых
Образов иль лиц, там будет ночь.
Но как искра яркая проглянет
Что-то тихо и печально вдруг.
Что-то глубоко в тебе воспрянет:
Вспомнишь ты,
что есть ведь где-то друг.
<1935>
***
Посвящаю тёте Наташе в день её Ангела.
Проезжая по глади озер,
Проходя по лесам, по дорогам,
Я увидел широкий простор.
Всё в природе там было мне ново,
Всё ласкало, лелеяло взор.
И теперь, вспоминая Урал,
Его горы, спокойные воды,
Я сегодня бы Вам пожелал
Ту же тихую радость природы,
О которой впервые узнал.
<8/1Х-36.>
***
Екатерине Яковлевне Удинцевой
…В парке, где много старых могил,
Думаешь: «Нет, никому я не мил!»
Но! Липы близки к тёте Кате,
Близки к родной и милой мне хате,
Хате, где много любви и добра!
Встань же душа! И не плачь! Будь бодра!
<1936>
Стихи, написанные на фронте и в госпитале
Разведчики
«Спой, Виктор!»4 Тишина, насторожились
И слушают. Знакомые слова:
«Куда, куда вы удалились
Весны моей…» И вспомнилась Москва,
Большой театр, Онегин, юный Ленский,
Такой же юный, как моя страна,
Огни в витринах и на лицах женских,
Бурливая московская весна.
Но здесь не праздник. На другое дело
Их собрался в землянке целый взвод.
Разведчики — весёлый и умелый,
Отважный и решительный народ.
«Выходим через час. От третьей роты
Идём лужайкой к самой немчуре.
Налево мины. Цель правее — дзоты.
Захватываем немцев в их норе.
Работа будет трудная, не скрою:
Атаковать с гранатой вражий дзот,
Но если вас и выведут из строя,
На помощь целый батальон придет.
Вы помните, идти вчера собрались,
Не знаю, как про всё узнал комбат,
И здорово же мне тогда досталось,
Что, не спросившись, я повёл ребят.
Теперь не то. Поддержит вся пехота
И артиллерия. Дадут огня!
Теперь винтовки, пушки, миномёты,
А не одни гранаты у меня!..
«Ну всё! Пошли! А ты оставь гармошку!
Вернёмся после дела отдыхать.
Тогда не грех и погулять немножко,
И спеть, и обязательно сплясать».
<1943>
Бинокль
Имя и фамилия знакомы.
Мы ещё недавно вместе были,
По безлюдным улицам бродили
И мечтали, как нас встретят дома.
После жили где-то близко, рядом,
Но забот войны поток бегучий
Разделил нас тёмной сизой тучей,
Что бывает от больших снарядов.
А теперь на крышке от бинокля
Встретил снова букв знакомый росчерк.
Значит, путь владельца укорочен,
Значит, кровью друга буквы взмокли.
В эти стёкла он глядел на фрица,
Разгадать умел уловки вражьи,
Бил врага умело и отважно,
Есть чему у друга поучиться!
Чёрный ремешок, что лёг на плечи,
Мне в бою напомнит образ друга,
Не уйти из рокового круга
Тем, кто убивает и калечит!
Многие из нас сейчас уходят.
Но страна не потеряет силы.
Если пуля воина скосила —
Всё оружье другу переходит.
<20 июня 1943>
Три года
(наброски к поэме)
Первый год (1941)
По перерытым мостовым войны
Прошедшие, сквозь вал большой волны,
Мы многому с друзьями научились
И рассказать о виденном должны.
Я помню сорок первый грозный год,
Как я копал окопный огород,
Чтоб задержать немного танков ход,
И снова рыл, а рядом братья бились.
Пять месяцев назад мы молча шли,
И немца за собой в страну вели,
И задержать чудовищ не могли,
Которые к столице нашей рвались.
Потом меня моя Москва взяла.
Когда же тень зелёного крыла
Закрыла небо, в руки мне дала
Винтовку, чтоб идти на запад.
Я шёл по Волге. Белая зима.
И как в забытой сказке терема,
И о войне не знавшие дома
В заснувших у дорог глухих деревнях.
Там я забыл, что где-то слышал стон,
И только длинный красный эшелон,
Да нарами опутанный вагон
Напомнили о том, куда я еду.
И я сказал притихшему соседу,
Что скоро фронт, что я уже там был,
Что немцу тоже он не очень мил,
Что там не роют мертвецам могил,
А дальше за врагом спешат по следу.
В вагоне я услышал про Москву.
Что враг отогнан. Мест, где я живу,
Он не достиг. И к танковому рву
Прикован хищною звериной мордой.
Назад цивилизованные орды
Погнали наши. Я спокойно спал:
Я знал, что отошел девятый вал,
Моей Москве уже не угрожал
Усатый немец, каркающий гордо.
Второй год (1942)
Для нас был труден, как крутой подъём,
И радостного мало было в нём,
Как солнца сереньким ноябрьским днём,
Которое мелькнет и не согреет.
Январь, февраль. На Волге пустыри.
Визгливые запевы до зари.
В нависшем небе — «рамы», «костыли»,
Проклятые немецкие затеи.
И даже в марте не было весны.
И нашу кровь не волновали сны,
Окопною водой унесены
В далёкий угол фронтовой траншеи.
И мы в мечтах гнилой картофель ели.
Следы приличий стерлись и слетели,
Когда завистливо на котелок глядели
Голодные солдаты у костра.
Мы смотрим прямо в завтра и в вчера.
Немногие в чумные вечера
Держались твёрдо. Чёрная пора
Согнула остальных и в грязь свалила.
Я был солдат и сам тогда упал.
И не жил я, а лишь существовал,
Больной и вялый, нехотя жевал
И о мечтах былых не вспоминал.
А выбраться на свет не стало силы.
И всё-таки — я должен был брести.
Все мины и снаряды на пути
Я звал на голову свою. Нести
Мне надоело котелок дырявый.
О подвигах военной громкой славы
Не вспоминал я. Просто до поры
Хотел убраться из плохой игры,
Устав карабкаться на склон горы
И на идущих равнодушно глядя.
Я не хотел участвовать в параде,
И сам не знаю, как тогда я встал —
Должно быть, руку мне мой друг подал…
Я пробудился и уже не спал.
Шли месяцы. Стрелок сапёром стал,
Мосты рубил и мины зарывал,
Фугасы ставил, толом глину рвал,
Ходил в дозор и карты рисовал.
Пришел приказ: учись! — Повеселел!
«Подъём!», «Бегом!», «На месте!», «Стой!», «Отбой!»,
Учись, курсант, командовать собой,
Быстрее бегай и дружнее пой,
Уверенней веди солдатский строй.
Прошло полгода — страдная пора!
И в Новый год кричали мы «Ура!».
Третий год (1943)
Был радостный, бурливый и большой.
Мне звёздочка серебряной звездой
Упала на плечо. Покинув строй,
Я вновь в него вернулся офицером…
<апрель 1944, Павловский Посад, госпиталь>
Из переводов
Брату моему Глебу посвящаю эту работу.
Соломенная Сторожка. Сентябрь 1941.
Джорж-Генри Бокер5
Баллада о сэре Джоне Франклине
— Куда плывешь ты, сэр Джон Франклин?
Спросил его китолов.
— К далёкому полюсу торный путь
Прокладывать среди льдов.
— Вернись обратно, сэр Джон Франклин,
Если хочешь под солнцем жить.
Дорогою этой к мёртвой земле
Живому нельзя доплыть.
В ответ усмехнулся отважный Джон
И сказал молодцам своим:
— Неправы пол-Англии, если он прав.
На Запад, друзья, летим!
— Куда плывешь ты, бесстрашный бритт?
Спросил эскимос его.
— Ты видишь, вздёрнут к Полярной Звезде
Нос корабля моего.
— На берег сойди, коль идешь туда,
Индеец ему сказал.
Сукно на шкуры, на сани корабль
Я бы тебе сменял.
В ответ рассмеялся отважный Джон.
И команда смеялась с ним:
— Чтобы моряк свой корабль менял?
Иль наяву мы с ним?
И долгим, долгим полярным днём
На Запад идут корабли.
И всюду, где только их путь лежит,
В сторону льды ушли.
……………………………….
Из дневниковых записей (1937–1939 годы)
Почему-то сейчас встал передо мной вопрос: «Могу ли я писать (прозу)?», а потом другой (более важный) — будут ли ее читать? Читал Стендаля не ради содержания, а ради стиля. Великолепно.
Становишься формалистом, делается грустно, но хорошо, и приходит лень.
Умели жить французы, жить красиво. И опять «проклятые» возражения современного человека (не поэта): «А какие французы? И чем они кончили в конце-то концов?»
***
Мне совершенно ясно, что общество сейчас идет не вперёд, а назад. Неужели вы не видите, а чтобы видеть это, не нужно быть особенно прозорливым, что мы катимся в пропасть. ХIХ век — век самый замечательный в истории культуры. Но прошел предреволюционный период, и на смену ему появился «20-й послереволюционный — век новой эры». Смешно говорить, что место Блоков —Белых занимает компания Лебедева-Кумача. Его «кумачность» слишком пóшла, чтобы стоило много о ней рассуждать.
***
Загадка вечная немая,
Я разрешить тебя не мог…
***
Есть много магических сил. Человеческий голос, пение, музыка.
Ленин боялся, говорят, музыки. Это очень характерно (он понимал силу её). Не всегда ум контролирует сердце.
***
Много в России троп.
Что не тропа, то гроб.
***
Детство интеллигента. Поэма.
Это было ещё в буржуйские времена. Мальчик не знал, что живет он в городе, только перенесшем революцию, что есть очереди за хлебом и бывают митинги на улицах. Жизнь не касалась его. Он был эстет. Пожалуйста, не смейтесь над этим словом. Оно захватывающе красиво, иногда грустно, как сентиментальный вальс Чайковского или этюд Голубкиной «Вдали музыка и огни»6 — эту вещь мальчик увидал позже.
Ему и не нужно было настоящей жизни. Настоящими были для него таинственные или даже немного страшные разговоры в гостиной под большой люстрой. Иногда её гасили и тогда комната освещалась только двумя свечами в подсвечниках у пианино. Тётка играла Грига или Метнера, ему особенно нравился Григ.
***
Я не понимаю аристократизм как нечто переданное по наследству толстым папашей своему худому или толстому сыну. Аристократ духа — это выражение тоже не нравится мне. Оно затаскано сворой обывателей (может быть, я и ошибаюсь) и уже потому не соответствует вкладываемому в него смыслу. Оно вычурно, а аристократизм должен быть прост и лишён побрякушек.
«Привет абажуру над столом и книжным полкам
в моей комнате…»
Письма
Записка родным
Москва. 1/VII.41. 18 ч. 15м.
Нахожусь на Киевском вокзале. Вероятно, отправят на полевые работы на Украину или в Белоруссию. Народу много. Настроение хорошее. Дядя Боря! Муж Сони Шамуриной (Борис Лещинский) со мной находится, он просил передать, где он находится, Вере Васильевне (в палате у вас). Привет всем соломенцам и якиманцам.
Писем скоро не ждите!
Дима.
Письма брату Глебу Удинцеву
23 октября 1941
Москва, Соломенка
Дорогой Глебка!
<…> Очень меня трогает твоя забота о нас. Получили от тебя 90 р. и на днях еще 60. Больше, смотри, не посылай, а покупай себе чего-нибудь в городе. О деньгах на твое обучение не беспокойся. Я к тому времени буду работать вовсю и думаю заделаться капиталистом. Так что тебе работать не придется, и не думай об этом. Поздравь меня. Сегодня получил диплом об окончании института. В дипломе сем написано, что мне «присвоена квалификация преподавателя русского языка и литературы и звание учителя средней школы»…
О нас с Наташей не беспокойся. У нас все в порядке. От Рубена было письмо. Находится он в линии обороны города… Глебка, прислал бы ты свою карточку. Очень хочется увидеть тебя в военной форме. А я пришлю тебе свою. Это хорошо, что тебе нравится летать, я тоже непрочь бы — может быть, потом покатаешь? А? Если попаду все-таки учителем в Челябинскую область (на озера в Касли!), то, конечно, к тебе заеду. Вот бы хорошо увидеться. Но об этом ничего сейчас не знаю…
Я тоже мечтаю о том времени, когда и ты, и Рубен кончите институты, и тогда мы заживем — уверен, что это будет здорово!
Ну пока, дорогой.
Твой Димка.
8 ноября 1941
Соломенная Сторожка
Дорогой Глебка!
<…> Сегодня мои именины. Сидели с Наташей пили чай, вспоминали о тебе и вообще обо всех домашних и о том, какие торты ели раньше в этот день… Вечер, сижу один за письменным столом у яркой лампы. Наташа спит.
Не беспокойся. Деньги у нас есть. Запасли овощей. Есть 2 кило муки ржаной и 2,5 кило отрубей пшеничных. Это на всякий случай. Так-то запасы солидные.
Я занимаюсь понемногу английским языком. Читаю. Перечел «Войну и мир». Читаю сейчас Тургенева. На работу еще не устроился. На днях возьмусь за это дело всерьез. А пока есть еще разные хозяйственные дела — распилить березы, постараюсь достать дров. А то можно будет спилить кое-что из сухих деревьев. Можно яблони сухие срубить.
В нашем соломеносторожском домике жизнь идет тихо и спокойно. Много времени проводим за чайным столом.
Сейчас спокойно здесь. Уже несколько дней не беспокоят. Ночью спим крепко.
Зима. На улице все бело. Скоро, наверное, придется разгребать снег вокруг нашей берлоги, а то не пройдешь домой.
Сейчас попались мне твои школьные дневники — совсем недавно ты был еще маленьким.
Васька7 изредка проявляет агрессивные тенденции — сегодня спер соленого судака, но решительной контратакой Наташи судак был отбит. В сенях пытался совершить налет на корзину с колбасой, повешенную на лыжу (у потолка). В качестве аэродрома он использовал полку наверху, но был сбит зенитной артиллерией.
<…> Возобновляю просьбу о карточке. Очень хочется иметь. Ну, до свидания. Счастливых снов. Good night!
P.S. Англо-русский словарь постараемся прислать.
Дима.
26 ноября 1941
Дорогой Глебка. Пишу тебе из деревни Речица Раменского района Московской области. 22-го был на переосвидетельствовании, а 23-го к 8 часам утра явился в военкомат с вещами. 26-го вышел из Москвы. Пешком шел только первый день (15 км), вчера ехал в обозе на первой лошади. По хорошей дороге погонял ее рысью. <…>
Через 45 километров прибудем в Егорьевск. Напиши мне на всякий случай в Муром на Главпочтамт до востребования. <…> Наверное, ты получил уже перевод баллады о сэре Джоне Франклине Бокере, который я начал делать специально для тебя. Не успел закончить. Я попросил Наташу переслать это начало тебе. Нас некоторых будут обучать, а некоторых пошлют на производство или другую работу в тыл.
Взял с собой английские книжки. Читаю, когда нечего делать. Путешествовать мне, по-видимому, придется еще много.
<…> Будет здорово торжественный момент, когда мы все трое встретимся после войны; наверное не узнаем друг друга. Тогда уж устроим пир! Стол с белой скатертью будет сервирован со всем возможным великолепием. В бокалах шампанское. На столе вина и фрукты. Затем будут произноситься многочисленные тосты. В общем, повеселимся тогда вовсю.
<…> Как только получишь мой адрес, напиши. Тебе осталось еще много учиться. Может быть, случайно попаду к тебе в Челябинск8. Тогда уж обязательно разыщу тебя.
Ну, будь здоров.
Твой Димка.
3 февраля 1942
дер. Бишево
Здравствуй, дорогой Глебка!
<…> Очень хорошо, если дядя Боря приедет весной в Москву. <…> Снова была бы настоящая семья. Вспоминаю, как дядя Боря читал «Детство Багрова-внука» Аксакова. Сейчас все это вспоминается как хорошие минуты нашего детства. Помнишь елку и замечательные подарки дяди Бори, интересные разговоры за столом взрослых, которые так интересно было слушать, и то, как после ухода гостей мы с тобой совершали налеты на оставшееся сладкое. Но зато после войны мы с тобой все это возобновим — думаю, мы всегда останемся дружными братьями. Получил ли мои стихи — мне хотелось сделать для тебя приятное. Только вот не успел закончить!
<…> Живем вчетвером в клубе. Чисто, уютно. Жизнь размеренная. Подъем, отбой. Я рядовой боец <…>
Теперь уже прошли самые страшные дни — впереди не морозы, а март — сегодня уже чувствуются какие-то намеки на будущую весну. И жить от этого веселее. В общем, не унываю, да и ты тоже будь бодр <…>
Твой Димка.
Письма Борису Дмитриевичу и Екатерине Яковлевне Удинцевым
3.12.42
Дорогая тетя Катя! Поздравляю Вас, хотя и с опозданием, с днем Вашего праздника. День этот всегда был днем нашего общего семейного торжества. Еще с утра чувствовалась праздничность и в уборке комнат, и в белой скатерти на столе в столовой, и в весело горящих в комнате и кухне печках, из которых вкусно пахло пирогами. Несомненно, в этот день все мы, вся наша семья, мыслями будем вместе — а это значит, что семья не распалась, что она существует, что все ее члены по-прежнему держатся и всегда будут держаться друг за друга. В письмах Глебки и в моих письмах к нему часто встречаются планы на будущее — в них мы мечтаем, как опять будем жить все вместе в нашем отечестве на Соломинке. Вместе жить, помогать друг другу и вместе радоваться — одним словом Тургенев и Аксаков! <…>
У меня сейчас положение таково: приказ о присвоении нам званий среднего комсостава подписан будет на днях.<…> Всем нам будет присвоено звание младшего лейтенанта. <…> Значит, прицепят кубик и всей веселой нашей компанией поедем куда глаза глядят — кто знает, может быть через Москву <…> Позавчера выдали нам всем сапоги, замечательные зеленые суконные гимнастерки, шинели, шапки, варежки, теплые байковые портянки, сумки младшего комсостава, ремни, по паре белья. На днях дадут суконные брюки, зачитают приказ, споем в последний раз все наши песни, попрощаемся и разъедемся. <…> Пожелайте мне успеха. Ведь все-таки это важный шаг в моей жизни — переход из массы «рядового состава» в разряд «офицерского сословия». Много будет нового — и хорошего, и радостного, и трудного. Постараюсь поработать как надо. А у вас прошу по этому поводу «родительского благословения», потому что вы с тетей Катей, Наташа, тетя Аня и дядя Ваня были мне настоящими родителями (вместо двух — пять). Ну будьте здоровы, приезжайте скорее в Москву9.
Целую крепко.
Ваш Дима.
26.12.42
Дорогие дядя Боря и тетя Катя!
Поздравляю вас с Новым годом. Я твердо верю, что для моей родины и для всех нас этот год будет счастливее 42-го, что мы прогоним немцев и снова будем жить так, как полагается. Вернемся в родной дом к близким людям, к любимой работе. У меня все по-прежнему. Учусь, работаю, читаю понемногу книжки. Одолел три комедии Шекспира в переработке Чарльза Лэмби10 — «Комедия ошибок», «Много шума из ничего», «Два веронца», читаю сейчас рассказы Ирвинга, Лонгфелло (книжки серии «Learn To Read»). Очень благодарен за них моим московским тетушкам. Хорошо бы еще раздобыть где-нибудь маленький англо-русский словарик. Ну, и конечно, мечтаю, мечтаю об интересных русских книгах. Занялся бы еще немецким языком, если бы были книги и словарь. Одним словом, планы огромные, а вот сказать, где я буду, например, завтра утром, никак не могу. Такова уж наша солдатская жизнь. Думаю, что к Новому году положение мое должно так или иначе измениться. А пока сижу в классе, занимаюсь топографией, мечтаю о новых английских поэтах, которых я сейчас же начал бы переводить, но никак не могу достать. По субботам хожу в кино, вечерами на тактических занятиях ползаю на животе и по воскресеньям хожу за дровами. Вот бы нашу братию к вам в Чкалов. Уж мы бы достали вам дров на всю зиму <…>
Ну, до свидания, дорогие. Желаю вам всего, всего лучшего. Напишите.
Дима.
8.2.43
Дорогие дядя Боря и тетя Катя!
Вот, наконец, я и офицер. Русский офицер.
Только еще без погон, которые здесь, вероятно, введут позже, чем в тылу. 3-го уехал, 6-го вечером был здесь (два дня по ж.д., полдня пешком). В этих местах, южнее только, был, помните, в позапрошлом году на рытье окопов. Но тогда мы отступали, а теперь бьем немцев. Это что-нибудь да значит. Живу хорошо.
Ну, буду надеяться, что у вас все в порядке. Ведь и вы, и Наташа всегда отличались твердостью и выдержкой во всех испытаниях.
Целую вас крепко крепко.
Привет Глебке большой.
Напишу ему после обеда.
До свидания.
Дима.
22.5.43
Дорогие дядя Боря и тетя Катя!
<…> Иногда вечерами занимаемся воспоминаниями или слушаем гармошку. А то споем что-нибудь хорошее. Отправил недавно в редакцию фронтовой газеты стихи и письмо с просьбой прислать тексты новых англ. поэтов из современных литературных журналов (для перевода). Не знаю, выйдет ли что-нибудь. Эти дни была скучная погода, а сегодня вечером пошел к соседу слева в гости, был замечательный вечер и вспомнилось мне почему-то державинское описание помещичьей усадьбы и его барского житья-бытья11. Достал позавчера книжку рассказов О. Генри и читаю урывками. Самое радостное для меня — это получать письма.<…> Твердо уверен, что после войны мы — трое двоюродных братьев — соберем вас всех в одном месте и заставим бросить работать для денег, чтобы жизнь наших старших была бы содержательной, красивой и интересной. Верю, что это будет. Слова, которые обратили на себя внимание дяди Бори, заметили очень многие из моих товарищей. «Жди меня, и я вернусь, только очень жди!» Так, наверное, ждете нас и вы. Значит, мы и вернемся. Ну, а пока берегите себя, будьте здоровы.
Ну, кончаю.
Целую крепко.
Дима.
Сейчас сидим и болтаем у горящей печки. Рядом слышны выстрелы тяжелой артиллерии по немцам. Это для нас самая приятная музыка. Рады слушать ее и днем и ночью.
Еще раз до свидания!
Спокойной ночи!
Good bay!
Дима.
5.10.43
Дорогие дядя Боря и тетя Катя!
Живу хорошо! <…> Сейчас солнечный осенний октябрьский день. Лежу на торфяной кочке у палатки с радиостанцией. Пользуюсь вынужденным бездельем, чтобы написать вам.
Вчера пришел новый командир вместо раненного несколько дней назад. Хороший парень, как, впрочем, и большинство людей здесь на фронте. У нас ведь все проще, чем в тылу. Простота нравов и первобытная красота на торфяных кочках нехоженой земли. И название у деревеньки самое мирное — Овечки. Только эти Овечки проклятый ганс превратил в одно название. Но и жить ему там осталось недолго.
Тишина. Ползет муравей по моей полевой сумке, да разговаривает наша артиллерия. Задушевный разговор, запах от мха и елового молодняка пьяный, пьяный. Солнце праздничное и настроение у меня чудесное. Потому и сел вам писать. Надеюсь, что скоро вы будете в Москве.
Ну, будьте бодры и здоровы.
Целую.
Дима.
30.10.43
Дорогие дядя Боря и тетя Катя!
Получил сегодня ваше письмо от 10.10.43 и очень ему обрадовался. Значит, в Москву. Это здорово… Желаю вам с самого первого дня прибытия на Соломенку дружной совместной жизни. Часто из-за мелочей люди портят друг другу жизнь. Но вы должны для нас всех троих братьев жить дружной-дружной семьей. Чтобы не было ни одного облачка на небе, как в ясный осенний октябрьский день Я уверен, вам будет легче и веселее вместе. По вечерам в столовой под голубым абажуром будете собираться для чаепития и вспоминать нас. Ну, а мы скоро или приедем совсем или заедем в Москву (как в хороших рассказах у Диккенса). Всё может быть. Бывает, что неожиданно вернешься домой.
Ну а у меня все отлично. Есть хорошее американское выражение all right. Так вот у меня дела олл райт. Сейчас сижу за письменным столом из листа железа с какого-то большого паровоза, который возим с собой. Ребята варят вовсю ужин у печки. Картошки здесь хоть отбавляй и варим ее целый день. Немец стал смирнее. Ходишь у него на виду и почти не стреляет. Ночью со страху пускает беспрерывно ракеты. Как иллюминация. <…>
Будьте здоровы.
Целую.
Дима.
8.1.44
Дорогой дядя Боря!
Вот и опять я на новом месте. Сейчас отдыхаю и живу в деревне <…>
Вчера встречал Рождество.<…> От нечего делать читаю хрестоматию по русской литературе для 6 класса и мечтаю о Мопассане, Чехове или Ромене Роллане <…>
Сейчас семь часов. Ночи светлые. Вчера ночью было как днем. Вспомнились мне описания крещенских вечеров у наших поэтов и гаданья. Здесь тоже гадают. И все как полагается. Но не могу я жить в деревне — или фронт, или город. Сейчас бы в большой белый Консерваторский зал или на чтения Яхонтова или на собрание соломенносторожское, где такие интересные люди.
Пришлю я вам в этом письме или следующем то, что успел написать в стихах о своих военных годах. Правда, у меня получается как у того вашего квартиранта-композитора, который сдал в печать тридцать гимнов и ни одного не приняли. Непризнанный поэт — фигура довольно печальная. Правда, сейчас я в первую очередь не литератор и не поэт, а просто поручик-пехотинец, попавший неожиданно с фронта в резерв. Может быть, завтра же выеду в часть, чего и желаю.
Привет всем — домочадцам, и дому, и абажуру над столом в столовой, и книжным полкам в моей бывшей комнате.
До свидания. Целую.
Дима.
28.2.44
Дорогие соломенносторожцы!
Никогда не беспокойтесь обо мне, потому что я абсолютно уверен, что никогда и ничего со мной не случится. Благополучно возвращусь на Соломенку. А письма действительно часто некогда писать. Бывает так, что получишь так долго ожидаемое письмо и вынужден бываешь положить его в карман до свободной минуты. Поток захватывает и часто по целым дням не выпускает из круговорота. Мы сейчас не хозяева своего времени. Время подчинено только войне и ничему больше. А от вас все-таки всегда жду большие и интересные письма. С меня пример не берите.
Что продали пианино — хорошо.
Записку Сенько перешлите ему по почте. Все адреса у меня разбомбило.
1.3.44
Сижу уже на новом месте. Поставил стол, печку, а больше ничего не нужно. В общем все отлично. Желаю вам всего-всего лучшего. Мысленно нахожусь в нашей столовой со всеми вами.
Извините, некогда писать дальше.
Дима.
12 марта 1944
Дорогие соломенносотрожцы!
Пишу левой рукой и поэтому таким диким почерком. Позавчера фриц прострелил мне правое плечо, и я сейчас нахожусь в эвакопункте по дороге в госпиталь в Смоленск. Вспоминаю Глебкины каракули. Так что обо мне не беспокойтесь. Всё в порядке. Рука работает. Пуля попала в орден Красной Звезды, а оттуда рикошетом в правое плечо. На Украине дела идут, а значит, все в порядке. Как только будет постоянный адрес, напишу.
Жив курилка.
Целую крепко.
Дима.
Из письма Михаилу Пришвину12
24 мая 1944
Многоуважаемый Михаил Михайлович!
Мне хотелось написать Вам о своих впечатлениях от прочитанной у Вас вещи. Я буду писать то, что набросал в записной книжке, читая «Повесть нашего времени»13, ничего не изменяя и не добавляя — непосредственное восприятие автора читателем. <…> «Бог — это любовь», сказал Михаил Михайлович за обедом. А недавно в одной из репортерских заметок «Правды» мне встретился такой отрывок. Женщина спрашивает танкиста: «А вы верующий?» «Мы в свой танк верующие». Ответ дипломатический и вместе с тем замечательный. Любовь и вера — такие две двигательные силы, без которых не было бы и жизни.<…> Мне было бы приятно вести переписку с Вами. Потому что все духовное для меня роскошь, которой не хватает. Передайте, пожалуйста, привет Валерии Дмитриевне и Наталье Аркадьевне.
Адреса у меня еще нет. Когда будет, то его будут знать на Соломенке.
Последнее письмо
23 июня 44
Дорогие Наташа, тетя Катя, тетя Аня, дядя Боря!
Получил два письма от дяди Бори, одно — Наташи и открытку тети Ани. Спасибо за вести о себе. У меня всё отлично. В штабе подобралась хорошая публика. Разведчик-капитан одессит. Окончил институт иностранных языков, отделение балканских языков. Начальник тыла — симпатичный простой дядя. Мы зовем его «Полтора Ивана» — за его большой рост и солидное телосложение. Он зовет меня Митей и всячески заботится обо мне. Шифровальщик — человек большого жизненного опыта, честный и работоспособный. Переводчик Половинчик — типа того наивного и симпатичного юноши <Лариосика> из «Дней Турбиных», имя которого я забыл14.
Продолжаю в другой землянке. Два часа ночи. Самое время для писем и поэтических творений (для которых у меня совершенно нет времени). Сегодня днем была прямо таки итальянская жара, ходил по траншеям и вспоминал горячий и влажный воздух Батуми. Этот город почему-то мне очень понравился15. У меня все в порядке. Жду только писем и последних известий.
Целую.
Дима
Послесловие
«29/VII.44 г.
т. Командир!
Очень прошу Вас сообщить, если Вас это не затруднит, о судьбе моего воспитанника-племянника ст. лейтенанта Удинцева Дмитрия Павловича. Последнее письмо от него было от 23 июня этого года, а все мои письма и всех родных приходят обратно. Прошу извинить за беспокойство, но беспокойство вынуждает обратиться к Вам.
С глубоким уважением
Н. Удинцева».
Письма от Наталии Дмитриевны, которых Дима не получил
14/VII 44 г.
Милый Дима!
С 23-го июня от тебя ничего нет и я при этом сильном наступлении волнуюсь. Конечно, тебе, верно, не до писем, но при первой возможности хоть строчку напиши.
У нас все по-старому. <…> Я только одно скажу: я устала и хочется тишины.
Появились надежды об окончании войны. Скорее бы!
Продолжаю через несколько дней, не помню, когда начала письмо, сегодня 14/VII, а от тебя все нет. Начала надвязывать себе чулки, это хорошо действует мне на нервы. У нас все благополучно…
Глеб пишет, что к августу окончит, но может быть даже не заедет в Москву до фронта. Я постараюсь заказать ему собачьей шерсти носки к его приезду. Хорошо бы повидать его.
У нас наконец наступило лето, с грозами даже. Вчера мы лазили вечером на лестницу наверх, т.к. Вильна (Вильнюс) была взята, а фейерверка не видно от нас. Мне почему-то кажется, что ты где-то там. Кончаю, чтобы послать. Храни тебя Бог!
Целую тебя!
Твоя Н. Удинцева.
17/VII 44 г.
Милый Дима!
Опять прошло воскресенье, а от тебя ничего. Очень беспокоюсь. Коля видел тебя во сне плохо и я вижу. Знаю, что тебе не до писем, да и все может быть, а потому при первой возможности напиши. У нас все благополучно. Борис 19 /VII защищает диссертацию. Глеб будет, возможно, в Москве в начале августа проездом на фронт. Целую. Храни тебя Бог!
Твоя Н. Удинцева.
22/VII 44 г.
Милый Дима!
Все жду от тебя вестей, но, очевидно, транспорт виной неполучения. Я, конечно, очень волнуюсь. Мне кажется, что на днях я получу от тебя весточку.
Вчера все, кроме Ани, были в Литературном музее на открытии Чеховской выставки. Читали Качалов, Москвин, Журавлев, играла Юдина Чайковского, Мусоргского, Бородина. Было очень интересно.
Целую тебя. Храни тебя Бог!
Твоя Н. Удинцева.
Глеб — Диме. Письмо вернулось обратно с пометкой «Доставить невозможно»
«16/VII 1944 г.
Дорогой мой Димка!
Я давно не получал твоих писем, а хотелось бы получить. Сам, конечно, недостаточно часто пишу тебе — виноват… Где ты сейчас? Что делаешь? Как настроение? У меня все сравнительно хорошо. Дневную <практику> я уже отлетал, начал ночную. Правда, в эти дни я гуляю — у моего аэроплана что-то там сломалось. Остается мне тридцать летных ночей. Мне ужасно хочется успеть побывать на фронте. Откровенно говоря, кроме долга, меня влечет к этому то, что — я как-то вдолбил это себе в голову — от этого будет зависеть мое дальнейшее будущее. Жизнь у нас только начинается.
Последнее время, дорогой, я таким мечтателем стал, что даже боюсь — как бы это плохо не кончилось. Напился бы — если б деньги уже не были пропиты — или влюбился бы, если бы было в кого. Я уже не маленький, скоро, наверное, стареть начну — наш брат быстро старится, говорят.
На английском почитываю Киплинга «Маугли». Но редко — некогда.
Ну, кончаю. Крепко жму твою руку. Желаю тебе всего лучшего. Будь здоров и бодр, братишка.
Глеб.
Житель деревни Якуши К. Павлов — Наталии Дмитриевне Удинцевой
11.09.44.
Уважаемый товарищ!
Получил ваше письмо в котором вы просите, чтобы вам сообщили о вашем сыне Дмитрии Удинцеве ст. лейтенанте.
Мне пришлось хоронить наших братьев павших за освобождение нашей Белоруссии. Ваш сын был убит около д. Якушах с южной стороны в 400 метрах от деревни со стороны шоссе. Похоронен в братской могиле на этом же месте. Ваш сын был награжден орденом Красной Звезды. Документов при нем никаких не было окрамя письма, из которого я узнал откуда он. Орден остался при нем в могиле.
1 Глеб Борисович Удинцев (1923–2017), двоюродный брат Дмитрия Удинцева и Рубена Вардзигулянца. В 1940 году был зачислен на географический факультет МГУ. В 1941 году поступил в военное авиационное училище и воевал штурманом авиации дальнего действия. После войны продолжил обучение в университете и одновременно стал работать в Институте океанологии. С 1947 года участвовал более чем в 50 научных морских экспедициях. Выдающийся океанолог. Член-корреспондент РАН. Автор атласов океанов и географических открытий на дне Мирового океана. Именем Глеба Удинцева назван один из самых крупных разломов на дне Тихого океана.
2 Рубен Иванович Вардзигулянц (1919–2006), двоюродный брат Дмитрия и Глеба Удинцевых. Поступил в Московский изотехникум памяти 1905 года, но через год был призван в армию. Прошел Финскую и Великую Отечественную. Боец пехоты, разведчик, командир отделения разведки. После войны закончил графический факультет Московского художественного института им. Сурикова. Стал живописцем, мастером плаката, иллюстратором.
3 Б.Д. Удинцев (1891–1973) — литературовед, исследователь творчества Д.Н. Мамина-Сибиряка, автор книги «Певец Урала» (1969, совместно с К. Боголоюбовым), составитель сборника «Д.Н. Мамин-Сибиряк в воспоминаниях современников» (1962).
4 Возможно, Виктор — капитан Виктор Карташкин. Он погиб на следующий день после гибели Димы — 26 июня 1944-го.
5 Американский поэт Джорж-Генри Бокер (1824–1890) посвятил свою балладу («A Ballad Of Sir John Franklin») английскому мореплавателю контр-адмиралу Джону Франклину (1786–1847), который в 1845 году предпринял экспедицию к Северному полюсу. В последний раз его видели у Мельвильской бухты. С тех пор он пропал без вести. Поисками экспедиции Франклина занимались 39 полярных экспедиций. Впервые следы пропавшей экспедиции были обнаружены шотландским исследователем Джоном Рэем в 1854 году. Дмитрий Удинцев успел перевести 7 строф из 32.
6 Работа скульптора А.С. Голубкиной «Вдали музыка и огни» создана в 1910 году и находится в Государственном Русском музее.
7 Кот.
8 После ускоренного окончания института Дмитрия распределили учителем в г. Миассе Челябинской области.
9 Борис Дмитриевич и Екатерина Яковлевна находились в это время в эвакуации в г. Чкалове (Оренбург).
10 Вероятно, речь идет о книге Чарльза и Мери Лэм «Рассказы из Шекспира», впервые вышедшей в Англии в 1807 г. и с тех пор неоднократно переизданной. В дореволюционной России эта книга была популярна в русском переводе. Советскому читателю творчество Чарьза Лэма было практически неизвестно до 1979 года, когда в серии «Литературные памятники» вышли его «Очерки Элии».
11 Имеется в виду стихотворение Г.Р. Державина «Евгению. Жизнь Званская» (1807).
12 В конце 1930-х годов в близкий круг общения Удинцевых вошли Валерия Дмитриевна и Михаил Михайлович Пришвин. Когда Дима ушел на фронт, он писал письма не только родным и друзьям, но и Михаилу Михайловичу. Весной 1944 года после госпиталя Дмитрий побывал дома в Соломенной Сторожки и в гостях у Пришвиных в Лаврушинском переулке.
13 «Повесть нашего времени» Дима читал в авторской машинописи. Отрывок из нее был опубликован только в 1945 году, а полностью повесть вышла в свет лишь в 1957-м.
14 Юношу из «Дней Турбиных» звали Лариосик, Илларион. А переводчика Половинчика звали Леонид. Ему было 18 лет. Леня был одним из тех двенадцати разведчиков, которые ранним утром 24 июня вместе со своим командиром Дмитрием Удинцевым навсегда ушли за линию фронта.
15 Летом 1939-го и 1940 года Дмитрий вместе с семьей двоюродного брата Рубена Вардзигулянца путешествовал по Грузии.