Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2019
Галина Акбулатова (Скворцова) — прозаик, драматург, публицист, автор нескольких книг прозы, многочисленных статей, очерков, эссе, двух поставленных пьес (Петрозаводск, Хельсинки). Публиковалась в антологиях стран Баренц-региона, в журналах «Север», «Carelia», «Октябрь», «Урал», «Литературная учеба»; газетах «Литературная Россия» и «Литературная газета», интернет-журналах «Лицей», «Республика», «Русский переплет». Живет в Петрозаводске.
На российском литературном небосклоне взошла новая звезда, имя которой Александр Бушковский. Его книги вошли в короткий и длинный список таких престижных премий, как «Ясная Поляна» («Праздник лишних орлов», 2018) и «Большая книга» («Рымба», 2019).
…Эти обычные пацаны, твои друзья, теперь всегда будут рядом с тобой и никогда, никогда уже не подведут, не сдадут назад…
Александр Бушковский. Такие и не такие
Если ты, пацан, индеец,
ты найдешь себе оттяг.
Настоящему индейцу
завсегда везде ништяк…
Федор Чистяков
«Песня про настоящего индейца»
1
Когда-то я смотрела фильм про пацанов. Он так и назывался «Пацаны» («Ленфильм», 1983, режиссер Динара Асанова, сценарист Юрий Клепиков). Вот один из фрагментов сценария:
«В коридоре купейного вагона стояла группа молодых людей. Все крепкие, мускулистые, в одинаковой спортивной форме. Из купе вышел маленький квадратный человек, в ширину такой же, как ростом, без шеи, видимо, страшной физической силы, с лицом бульдога и тоже в форме… Они двинулись в ресторан…»
Такое впечатление, что перед нами «Бригада»1. Но нет, пока это обыкновенные советские спортсмены. Из их числа и Павел Антонов, командир спортивно-трудового лагеря, куда и везет условно осужденного подростка. Но отчего-то Павел не рассказывает коллегам о своей деятельности. Может, не надеется на понимание?
И в самом деле, зачем Антонов взвалил на себя этот неподъемный груз? Да вот, кажется, и ответ:
«Каждому пацану, — говорит Антонов, — нужен мужик, которому он может сказать “ты”. Хорошо, когда это отец. Если не он, то пусть хоть чужой…»
Те пацаны, о которых пекся Антонов, родились в конце шестидесятых –начале семидесятых. Их отцы прошли через Афган, а сыновьям предстояла война в Чечне. Сегодня тем, кто вернулись из Чечни, уже под пятьдесят, но, как ни странно, они все еще пацаны. Почти по Умберто Эко: «Говорите мне “ты”, мне всего пятьдесят!»
Один из таких пацанов — петрозаводчанин, участник войны в Чечне Александр Бушковский. Он не только сам пацан, но еще и пишет для пацанов, которым сегодня от пятнадцати до …десяти лет.
Творческий рост Александра был стремителен, и в 2010 г. в петрозаводском издательстве «Северное сияние» по госзаказу выходит его первый сборник «пацанских» рассказов «Страшные русские». Их герой — мальчик, подросток, юноша — не мог не вызвать симпатии. И когда жаждал справедливости и во имя этой справедливости готов был биться до последней капли крови… И когда в мальчишеских сражениях жестоко набивал себе шишки — и это была та школа жизни, в которой подросток с огорчением и удивлением узнавал, что не всё по правилам, по законам честной борьбы, как учил его отец: «…не бить в затылок и по ушам, не бить ниже пояса…» («Такие и не такие»). Мне нравилась музыка этого пацана, его высокое отношение к дружбе, любви, его щедрость («На полкирпича ниже»). Нравилась широта его души, «интернациональность»: «Не помню, чтобы в детстве мы над кем-то потешались или тем более издевались за то, что он не русский» («Лето»). Но особенно впечатляла чувствительность его души и художественность взгляда:
«Я сушил вёсла и смотрел, как за гору над озером садится солнце… Казалось, по склонам растекается дрожащая солнечная лава… Я впитывал эти секунды жизни не разумом, не органами чувств, даже не душой, а как во сне — взглядом извне и сразу же изнутри…» («Вулкан»).
…И вдруг невольно замечаешь, что уже обозначена граница — между когда все было хорошо и когда стало плохо. Эта граница имеет четкую дату: 1984 год («Странники в ночи»). В 1984-м еще была семья, был мудрый наставник-отец, была божественная музыка, в армии не было дедовщины, и солдаты пели: «Арго-о-о! Разве путь твой ближе, чем дорога млечная…» Мир для автора и его героев был полон красоты и любви.
Предчувствие «плохо» возникает у читателя при чтении рассказа «Страшные русские», действие которого проходит в СССР, сначала на Севере, затем в Чечне, в Грозном, куда русский мальчик-северянин приехал к родственникам и где познакомился со своими сверстниками — Мишей и Рамзаном:
«Рамзан увел нас за два квартала и показал трамвайные пути. «Смотрите», — сказал он, вытащил из кармана пятак и положил его на рельсу… Спустя пару минут… из-за поворота появился красный трамвай… Гудя и позвякивая, он прогрохотал мимо, и мы помчались смотреть… Такого я не ожидал! Монета стала плоской… Герба Советского Союза совсем не стало видно…» (Курсив мой. — Г.А.)
Сильный образ! Буквально через несколько лет начнется война, и повзрослевший мальчик-северянин снова приедет в Грозный, но уже не отдыхать, а воевать.
Впрочем… память детства, память о солнечном городе настолько сильна, что герой, теперь боец СОБРа, в перерывах между боями за чаем мирно беседует с пожилым чеченом, и тот рассказывает молодому солдату о загадочной русской душе:
« — …Когда я был маленький, дедушка рассказывал мне, кто самые страшные враги…
— Кто же?
— Дедушка говорил, русские. Он говорил, дерись с русским до крови, это не страшно. А если увидишь у него слезы, лучше помирись. Потому как никогда не знаешь, чего от него ждать…» («Страшные русские»)
Да, прогресс налицо, ведь в середине позапрошлого века такие отношения между чеченцем и русским были просто немыслимы:
«Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения…» (Л.Н. Толстой. «Хаджи-Мурат»).
Может, причина в том, что мы побыли кунаками, одним народом, который называли «советским». У этого народа были общие ценности (равенство и братство), общая война (Отечественная) и общий язык общения (русский). Возможно, общие советские годы и стерли из памяти пожилого чечена стародавнюю ненависть к этим «страшным русским». Или все дело в другом — в самом герое рассказа, в несколько спрямленном, великодушном восприятии «иноплеменца» русским юношей, воспитанным с малых лет в духе интернационализма? Эта способность русского человека «применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить», была отмечена еще Михаилом Лермонтовым в его «кавказских» историях.
2
Рассказы Бушковского заставляли задать такой на первый взгляд наивный вопрос: а что происходит с человеком после детства? По жизни наблюдаешь, как одни продолжают личностно развиваться, а для других пиком такого развития остается само детство. В последующие же годы начинается неумолимый, порой незаметный для самого человека спуск… Нередко это связано с войной, где каждый выживает, как может.
…Читаю истории про то, как пацан вернулся с войны. Вернулся крутым, при машине и деньгах.
Этот пацан теперь отлично знал войну не по правилам. Тем более был он не «срочником», а «диким гусем»: «Я вот раньше не понимал, почему наемников во всех армиях называют дикими гусями… А теперь вижу. Что у тех, что у других вся жизнь — сплошная война…» («Дикие гуси»).
То есть и в мирной жизни у «гусей» — война, пусть и другая, без выстрелов — и не «за родину, за Сталина», а за себя. О, это не так просто, — посвящал в тайну этой другой войны бывший спецназовец Юрчик, герой одноименного рассказа, — «Тут целая наука со своими разделами: стратегией, тактикой, маскировкой…». Нужно «кропотливо и вдумчиво строить отношения с руководством», использовать связи, приобретенные в горячих точках. Как Олег в рассказе «Солдатики», охранник «тылового» генерала. И хотя был этот Олег «нервный немного», потому что «из командировки вернулся, с Кавказа», но угодить генералу умел.
«Человек так устроен, — объясняет один пацан другому, — что если он с другого ничего не получает, то другой будет с него что-нибудь получать. Если не мы, то — нас. Других вариантов нет…» («Названия нет. И нет вариантов»).
Увы, как только эта дарвиновская философия побеждает и пацан приспосабливается к жизни как она есть, прежняя пацанская жизнь для него кончается. Отчего еще пуще ноет душа: «Горло сжимает, и в носу щекочет бешеное желание что-нибудь разбить, сломать, хотя бы свои кулаки о стену…» («Юрчик»).
Герой мечется, не может остановиться. Вот увидел из окна машины нищего бомжа, что-то на мгновение отозвалось. Вышел, кинул мелочишку, поехал дальше. Зашел в церковь — «смутил запах /…/ И, сломав в кармане свечечку, пошел к выходу…» Еще встречи, еще люди… Но отношения все по касательной. Ни в одном из «пацанских» рассказов нет сюжета о любви. Обычной такой, нормальной любви мужчины к женщине. Только святость мужского братства, как в «Тарасе Бульбе».
Это братство не заменят ни мать, ни жена (отца-наставника в жизни пацана уже не видно: то ли умер, то ли тоже заблудился). И потому, презрев их мольбы, герой снова и снова едет туда, где война, где такие же, как он, пацаны, с кем можно выпить и спеть. Но уже не «Арго-о-о!», а «Блюз бродячих собак»:
… Удача за нас, мы уберем их на «раз»,
И это без сомнения так,
Нам дышится в такт, и ускоряет наш шаг
Блюз бродячих собак…2
3
Отсутствие любви во «взрослых» пацанских рассказах Бушковского особенно бросилось мне в глаза после пацанских историй Захара Прилепина, где только любовью всё и держится, и война — это в конечном счете защита любви. Не случайно его знаменитая сегодня повесть «Патологии», впервые опубликованная в «Севере», начинается не с предисловия, а с послесловия — картины спасения героем трехлетнего малыша-«приемыша».
Но Бушковский словно этого не заметил. Его, как бывшего собровца, воевавшего четырнадцать лет в «горячих точках», больше волновали в повести неточности технического характера (детали проведения боевых операций, терминология).
Александр запальчиво говорил мне о Прилепине: «Он не воевал, если так пишет… Он никакого отношения к пацанам не имеет…»
И я начинала понимать, с кем вел скрытую полемику А. Бушковский и против кого восставали бывшие участники «чеченской» войны в рассказе «Дикие гуси»:
«–Ты смотри, что суки пишут, а! — раздражённо сказал один егерь другому /…/ — Хоть опровержение пиши…»
«Опровержение» А. Бушковским было написано (правда, почему-то спустя семь лет после первоиздания романа) и под названием «Изучая патологии» опубликовано в «Вопросах литературы» (№ 2, 2011).
Появление в таком престижном журнале и последующая награда карельского автора «за лучшую публикацию года» говорили о признании столичными литературоведами профессиональных достоинств А. Бушковского как писателя. Однако тем самым Александр вывел себя из разряда неприкасаемых для критики по причине писательского малолетства, когда его первые рассказы поощряла публикацией в «Севере» тогдашний главред журнала Яна Жемойтелите, а лауреат Новой Пушкинской премии Дмитрий Новиков торил талантливому автору дорогу в столичные литературные журналы и издательства.
Теперь Бушковский — набирающий известность писатель: встречается с читателями, дает интервью, участвует в различных литературных событиях. Естественно, его уже не устраивает, что пресса по-прежнему говорит о нем как о начинающем: мол, за перо Бушковский взялся ради того, чтобы изжить душевную боль, нанесенную войной. Он хочет дистанцироваться от войны и в одном из интервью заявляет: «Я устал не только писать, но и читать про войну. Пусть это выгодная тема, но… говорить о войне — только очки себе набирать. Я писал о ней, наверное, потому, что нужно было выговориться. А теперь хватит…» (АиФ-Карелия № 4, 2012).
И тем не менее в новом сборнике А. Бушковского «Радуйся», также вышедшем по госзаказу (Петрозаводск, 2013), всего несколько новых для читателя текстов («Праздник лишних орлов», «Радуйся», «ЛХВР», «Синхфазотрон» и «Мама»), остальные рассказы те же, что и в книге «Страшные русские». Да и действующие лица новых историй по-прежнему бывшие участники «чеченской кампании». Вот разве что «Мама»…
4
Героиня этого рассказа живет в деревне, где можно выжить только благодаря физическому труду, где все приходится делать вручную, в том числе и стирать (современной машины-автомата в доме нет, как нет и водопровода, и парового отопления). Ее муж-мучитель беспробудно пьет. А тут еще руку сломала.
Из города приезжает на машине сын и везет женщину в поликлинику. Там большая очередь, но ничего не поделаешь — нужно ждать.
Сын оставляет мать, а сам уходит подышать свежим воздухом, попить кофе, почитать американский роман про американского летчика-героя, поездить по городу, поиграть на трубе…
Игра на трубе, которую герой называет матерью, восхищает меня настолько, что я вместе с героем на время забываю о той, настоящей матери, что, превозмогая боль, дышит спертым воздухом уже целых два часа:
«Продуваю мундштук, извлекаю сначала хриплый, а потом чистый звук. Я ни о чем не думаю, когда воздух из живота через горло течет в тело трубы, я слушаю ее голос. От него мне становится легче. Голос, как его мать-труба, золотой, тихий и сильный. Он сознает свою красоту… свою отвлеченность от мира и живет ею. Он самодостаточен. Я играю упражнения и гаммы, пока не устанут губы, пока не вспотею, как на разминке перед боем. Убираю трубу обратно в кофр и еду в больницу».
Разминка перед боем… Значит, воевал. И значит, спасет мать. Тем более теперь есть частные клиники, и сын, судя по машине и трубе, не без средств.
Молодой человек заходит в поликлинику, где мать «все так же сидит у дверей кабинета». И первое его желание — наказать по-пацански людей в белых халатах за их равнодушие. Но он сдерживает себя, так как уставшая от ожидания и боли мать просит отвезти ее домой, в деревню. Сын отвозит:
«Мы едем обратно и молчим. Не знаю об одном и том же или каждый о своем. Главное, сильно не задумываться».
Сыновье запоздалое, «про себя», — «прости, мама…» в финале рассказа — по-своему трогательно, но я почти уверена, что и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… герой будет вести себя точно также — мучиться новой виной, каяться… — и ничего не делать, чтобы разомкнуть этот порочный круг. То есть поступка не сделает. Не станет из исполняющего решающим, из созерцательного действующим. Этот тип в России достаточно распространен и хорошо описан в литературе. С решительными же и действующими много хуже. Их-то я как раз и надеялась найти среди «бывших орлов». Пусть и бывшие, но когда-то были орлами! То есть теми, кто, согласно северной мифологии, помогает людям добыть огонь.
5
«Праздник лишних орлов» — о трех товарищах. Как у Ремарка в его знаменитом романе.
Действительно, между героями Бушковского и немецкого писателя есть немало общего. И те и другие прошли войну, были ранены или контужены. Вернулись из ада с омертвевшими душами: ведь приходилось не только терять товарищей, но и самим убивать:
«…В это испуганное, беспомощное и красивое лицо ребенка я всадил почти в упор пулеметную очередь… Я не знал этого паренька, и он мне ничего плохого не сделал. Я долго не мог успокоиться…» («Три товарища»).
«В следующий раз Мижган по-настоящему разволновался, только когда взяли первых пленных. И совсем перестал, разучился волноваться после того, как получили приказ командира выжать из них все и прекратить их мучения. Со временем все меньше хотелось об этом вспоминать, но полностью забыть не удавалось…» («Праздник лишних орлов»).
Чтобы не помнить убийства себе подобных, тем более безоружных, бывшие солдаты много пьют. И единственное, что их держит на плаву, — дружба (у Ремарка еще и любовь к прекрасной Патриции). На этом сходство кончается.
Бушковский, подобно многим писателям призыва девяностых — двухтысячных, активно прибегает как к испытанным классикой приемам («рассказ в рассказе»; использование образа «автора»: рассказчик-слушатель, рассказчик-наблюдатель, рассказчик — действующее лицо), так и к новейшему «свинчиванию» рассказов в повесть.
Однако, в отличие от классиков, автор новой реальности словно специально ставит преграды читателю — рваным ритмом, резкими перебивками сюжета (из войны в детство, из детства в войну), неожиданными перевоплощениями и запутывающими кличками (Пух-Мижган). Кстати, кличка — непременный атрибут в пацанской прозе (как тут не вспомнить Прилепина с его — «Монах», «Скворец», «Язва», «Шея»…), где кличка не столько характеристика, сколько знак, как и одинаковая надорванная психика, и речь персонажей.
В начале повести Бушковский знакомит нас с некто по кличке Пух, который рассказывает другому некто (без имени) о себе и своих друзьях — Горе (кличка) и Фоме.
Все трое прошли через войну в Чечне, а Горе после того еще и отсидел десятку в тюрьме. Но теперь он женился, остепенился, родил сына и возглавил фирму по установке сигнализации. У Пуха также свое частное охранное агентство, которое он назвал в память детских игр «Берсерк»3. Фома после развода с женой подался в Соловецкий монастырь, где живет трудником. Пух и Горе собираются навестить его в ближайшее время. От этой встречи бывшие собровцы ждут праздника. Одно огорчает Пуха: он потерял подарок Фомы — орёлика (брелок).
Некто без имени, слушая рассказ Пуха, время от времени бросает: «ишь ты»… «да уж»… «кто знает»… «вот»… Ну это, наверное, для того, чтобы читатель немного отдохнул от длинного монолога Пуха как о своих вдруг запивших друзьях, так и от его размышлений о счастье:
«…Что человеку для счастья надо? Сидеть перед телевизором с пивом и чипсами или приключений, что по тому телевизору показывают? Что об этом вы, писатели, в книжках пишете?..»
Наконец-то мы узнали, кто такой некто. Это писатель. С него повесть начинается, им и заканчивается. Подобно доброму волшебнику, он обещает Пуху праздник на Соловках и что тот найдет своего орёлика.
6
Настраиваешься на продолжение истории, т.е. на поездку в монастырь и встречу друзей. Но в следующей главке «Берсерки» появляются как бы новые для читателя персонажи — Мижган (от Миша) и Славян (от Славы), и начинается история об их детстве, юности и зрелости: как они были берсерками, как любили одну девушку, как воевали… Кто рассказывает — непонятно. Может быть, Пух, который, оказывается, и есть Мижган, он же Миша? Но откуда Мижгану-Пуху знать об интимных встречах его товарища по детским играм Славяна с любимой девушкой:
«Он шел босиком по половикам, держа кеды в одной руке, а за другую она вела его в свою комнату. Там он неумело раздевал ее, они смеялись беззвучно и медленно целовались, жмурились и не отлипали друг от дружки надолго. Она стягивала с него футболку. Это получалось легко, без цепляний за подбородок…»
Тогда рассказчик сам Славян? Увы, тот погиб в Чечне. Но именно Славян мог прозвать Мижгана «Пухом». Когда мальчишками они играли в войну, то «…в азарте боя Мижган громко кричал: «Пух! Пух! Пух!» Странно, что автор продолжает называть его Пухом, хотя на войне он был Мижган.
Остается Горе, который знает Мижгана с детства. Но Горе, по его собственному признанию, «тогда мелкий был», потому и не играл с такими большими ребятами, как Мижган и Славян. Он и теперь не понимает Пуха, когда тот включает в машине рок. Не понимает, как связаны война и эта тяжелая музыка:
Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто…4
И опять непонятно, кто был свидетелем разговора Мижгана-Пуха и Горя.
Видимо, документальный автор почувствовал недостаточность аргументации, и в следующей главе «Один» — о том, как некий персонаж, пока неназванный, просыпается, отрывает себя от постели, курит, кормит рыбок в аквариуме, делает утренний туалет, собирается варить кофе… — он снова дает слово палочке-выручалочке — «писателю»: «Откуда я все это знаю так точно? Просто он — мой друг. И когда я бываю у него в гостях, я вместе с ним курю и наблюдаю рыбок».
Далее следует просьба Горя, чтобы Пух-Мижган рассказал о штурме Грозного. Но вместо этого рассказа появляется главка «Ваха и Рамзан» — о чеченских пацанах, в которых, видимо, перевоплощается сам документальный автор: «И все же, почему я чувствую сквозь дым и пыль запах лагмана? Да, того самого лагмана, который варит на заднем дворе рынка тетя Зарема…»
Что касается Пуха… Он здесь присутствует… в образе бесшумной смерти: «Эти шайтаны… с лицами, закрашенными черным, застрелят нас из своих бесшумных винтовок. Винтовок, которые только тихо шепчут «Пух! Пух!» и почти не бросают огня…»
7
В повести мне, читателю, не хватило объема — ни на материале прошлого, ни на материале настоящего. Ну, так что ж, — возможно, скажет кто-то, — вам не хватило, а кому-то вполне. Читатель-то разный и по большей части воспринимающий сегодня мир, в том числе и мир книги, эмоциально. «Поплаваю в мыслях-чувствах-впечатлениях… но никогда не анализирую и на кирпичи не разбираю…» — написала как-то читательница в интернет-журнале «Лицей».
А писатель просит разобрать на «кирпичи»: «Как говорится, автор не знает, о чем текст, и пусть критики всё всем объяснят. На самом деле критика играет очень важную роль, особенно в современном состоянии русской литературы…» (Дмитрий Новиков в том же «Лицее»).
И вот я разбираю, тем более кладка слабая, и вижу, что «орлам», приехавшим навестить друга, монастырь неинтересен. И, похоже, документальному автору — тоже. Иначе тот (возможно, через героя-повествователя) отозвался хотя бы парой лирических отступлений, тем самым обозначив границу между действующими лицами и собой.
Но не до того. Времени у бывших спецназовцев в обрез. Зато технология изготовления «дороги» — межкамерной тюремной связи — расписана с таким тщанием, что можно издать в виде инструкции для будущих сидельцев. Тут уж новая реальность самой высокой пробы, не придерешься. Хотя… не такая уж она и новая. Разница лишь в том, что в советских производственных романах авторы, к примеру, скрупулезно описывали технологию литья стали, а теперь — технологию межкамерной тюремной связи.
И все же «технология», любая, даже самая экзотическая, мало что дает читателю. Герой — вот наш главный интерес. Как мы помним, Пух однажды теряет орла (брелок) — «не знаю, куда делся, просто исчез, и все» — и очень мучается потерей, потому что друг (Фома), подаривший ему брелок, говорил: «Пока фонарик горит, все у тебя будет в порядке…» Пух ищет своего «орёлика», но не находит. «Писатель» спрашивает: как же ты теперь без орёлика в темноте ходишь? «На ощупь», — отвечает герой.
На «ощупь» и я, читатель, продвигалась по повести Бушковского, пока не подошла к финалу, где Пух сообщает «писателю», что «Горе пропился, развелся…», а он, Пух, оставил престижную работу главы охранной фирмы и учится теперь на плотника. То есть предпочел черной форме охранника — серую фуфайку рабочего; «крышеванию» — рукотворный труд.
Что ж, возможно, это логичное завершение Пути героя, который начинался зловещим знаком — расплющенным гербом Советского Союза под катком железной машины в городе Грозном; продолжился потерей орла (символ новой России) и послевоенным бизнесом с германско-скандинавской эмблемой берсерка, а затем вышел к вечному образу — Плотника-Строителя.
На этом вроде бы заканчиваются истории про пацанов и начинаются сказки про индейцев.
8
«Индейские сказки» («Октябрь» № 8, 2015) построены по той же модели, что и «Праздник лишних орлов»: диалог, монолог, слушатель и передатчик услышанного — «писатель». Отличие разве в том, что здесь есть внятный рассказчик, он же и главный герой повести, на что прямо указывает подзаголовок — «Байки дядюшки Хука».
Именно дядюшка Хук ввел в их общий с героем-писателем язык понятие «индеец». Писатель поясняет: «Индеец у нас — это не краснокожий воин с томагавком и перьями в волосах, а обычный деревенский мужик из глухомани…». По-современному — представитель «глубинного народа» (В. Сурков).
Отсюда язык этого народа — «спохожесть», «скиситали», «шевележ», «опосля»… — который одновременно и язык советского интеллигента: «С виду — “… месье, я не ел шесть дней, подайте бывшему депутату бывшей государственной думы…”» (Киса Воробьянинов, «Двенадцать стульев»). По языку дядюшки Хука можно запросто изучать интертекстуальность.
Герой-писатель знакомит нас с рассказчиком:
«Дядюшка Хук — старый индеец. Идейный. Никогда на белых не работал и для себя тоже палец о палец ни разу не ударил. Все в лесу да на озере. А все почему? Привык. С пацанских лет гнезда разоряет, щуку острогой на нересте колет. Ягоды-грибы. Брага-самогон. В городе, конечно, бывает иногда, но редко. Он там как волк среди борзых…»
«С пацанских лет…» То есть нынешние индейцы в прошлой жизни были пацанами. Но пацан, как известно, бывшим не бывает. Пацан — это по гроб жизни. И даже если обзаведется женой, гнездом, то ненадолго. Как дядюшка Хук, как его товарищ Ёрш, как… Да счета им нет. Причем не индейцы покидают жен, а жены покидают индейцев. Женам ведь нужен не пацан — хозяин в доме: ей опора, детям — воспитатель… А какая тут опора, какие дети — всё в лес смотрит. Одним словом — одинокий волк.
Почему «Хук»? Да потому, что в молодости рассказчик владел хорошим левым боковым, что в боксе называется «хук». «Дядюшкой Хуком», говорит писатель, он сам себя объявил «на манер ирокезов», т.е. северо-американских индейцев.
Писатель знает дядюшку Хука пятьдесят четыре года. А познакомился с ним в девять лет, когда они оба ходили в одну и ту же сельскую школу. Пятьдесят четыре плюс девять — в сумме по шестьдесят три на брата. Возраст серьезный, но писатель и дядюшка Хук хранят верность пацанским играм в индейцев.
Вот герой-писатель рассказывает о встрече с финскими коллегами:
«Раймо, бывший солдат финского спецназа, и произнес, глядя на всех влюбленными глазами: “Вы не русские, а мы не финны. Это кто-то другие финны или русские, а мы здесь все — северные индейцы…”»
Ну как в «Песне про настоящего индейца» легенды русского рока Федора Чистякова (г.р. 1967):
А под вечер все индейцы соберутся y стола,
Заколотят трубку мира, прояснится голова.
И про прерии-просторы поведут свой разговор,
Где ж вы, кони, наши кони, что несут во весь опор…
Не отстает от писателя и дядюшка Хук:
«Мужики эти, Митрофан и Иннокентий, два брата-индейца, самые главные люди в деревне во время нереста. Как Свинету и Чингачпук. Или как два Овцеолы, вождя семиногов…»
Дядюшка Хук, запросто цитирующий Ильфа и Петрова, прибегающий в своих байках к другим литературным персонажам («Павел Корчагин на узкоколейке отдыхает»…), здесь зачем-то, якобы по деревенской простоте и необразованности, коверкает имена книжных героев. Наверное, так, на его взгляд, вкуснее.
9
Оцеолы и Чингачгуки — герои советского детства. Они боролись с колонизаторами за свои права и свою землю, а дети с восторгом следили за их подвигами в книгах и на экране.
Прошло время, дети выросли, и прежние герои, казалось, были забыты. Потребовался колоссальный слом страны, чтобы Оцеолы и Чингачгуки вернулись. Но в каком виде!
«…Утром в деревне с похмелья просыпаются, денег нет, и прямо в кедах идут в лес на болото, клюкву собирать. На улице ноль, снег с дождем и ветер… за полчаса набирают ведро клюквы… меняют на пол-литра спирта… И давай дальше праздновать…»
Пристрастившись к огненной воде, русские индейцы смирились с жизнью в резервации — в «самых глухих деревнях, где света нету до сих пор» и где все от роду обречены быть индейцами.
Впрочем, «смирились» не то. Глухие деревни — место обитания наших индейцев, корень их рода. Здесь воля, без которой они не могут жить. Как и без баек.
Байка — побасенка, выдумка бывалых людей с целью развлечения и времяпрепровождения. Так в словарях. А на самом деле это истории о реальных событиях в жизни деревенских мужиков. Рассказывает их дядюшка Хук, а переводит с индейского на русский герой-писатель, у которого, оказывается, есть имя — Пух! Правда, читатель узнает об этом лишь в конце повести. А сопоставив даты рождения, поймет, что этот Пух не из «Праздника лишних орлов», он старше того Пуха лет на десять.
«Писатель» в обрисовке Бушковского — свой человек в любой компании, так как обладает редкостным даром — слушать. А еще он рыбак, знаток и тончайший чувствователь природы… С ним и покурить, и выпить, и ушицы отведать — самое милое дело. Нам же, читателям, писатель Пух любезен тем, что в скромности не уступает вождю апачей Виннету: не выпячивает себя на первый план, а, напротив, выдвигает вперед старого индейца — дядюшку Хука.
Жизнь, по дядюшке Хуку, у российских индейцев не лучше, чем у американских аборигенов, а временами даже очень тяжелая. И потому, что хлеб-рыбу приходится добывать с малолетства в поте лица, и потому, что воевать приходится не с чужими, а со своими, одного рода-племени:
«…старого индейца не испугаешь, и взять с меня нечего. А если что со мной и случится, племяш мой Иннокентий и правда кожу с тебя живого снимет…»
Но не всегда же война. А в миру у российских индейцев есть свои радости. В отличие от белых людей, едящих мороженую рыбу и пьющих хлорированную воду да еще по восемь часов просиживающих перед компами в тесных кабинетиках, наши индейцы едят свежую рыбу, пьют ключевую воду и дышат чистейшим вольным воздухом:
«Индеец просыпается вместе с рассветом, а зимой и раньше, затемно. Выбегает на холодок, топчется-кряхтит, дышит воздухом. Смотрит заодно, какая погода. Пьет чай, одевается и выходит на свою тропу в лесу, где стоят его ловушки, а бывает, и сети в озерках…»
Деревня на символическом плане — детство человечества, а город — его взрослая жизнь. Писателя Пуха интересует именно детство: здесь возрастали он и его герои, в нем они питались сказками-мечтами и встречали свою первую любовь по имени Июньская Роса… Не удивительно, что в зрелом возрасте писатель хотел бы туда вернуться, почему и причисляет себя к деревенским. Но проблема в том… Нет, пусть о проблеме скажет сам герой-писатель:
«Деревня почему загибается? Раньше лес пилами пилили, топорами сучья рубили, целую бригаду мужиков-индейцев надо было… А теперь прилетит один белый оператор на оранжевом трансформере; не выходя из рубки, щупальцами весь лес спилит-уложит, еще и увезет сам. Даже щепок не оставит…»
Что же, снова за топоры? Похоже, ответа писатель не знает. Но знает, что деревня надорвалась: у нее, как и у печника Ерша, «будто жила какая-то внутри лопнула». Видимо, поэтому последний из могикан — дядюшка Хук — решил навсегда залечь под камень. Что значит «под камень»? А то и значит, что под камнем — огромным валуном, который индеец находит в лесу, он роет себе могилу, «так роет, чтоб камень этот чуть качни, в нее и упадет». После того никаких следов на земле от него, индейца, не останется. Словно его здесь никогда и не было.
Новая реальность. Новые герои. Новые игры.
1 «Бригада» — культовый российский сериал 2002 г. — о четырех хороших советских парнях, в начале девяностых объединившихся в преступную группировку.
2 «Блюз бродячих собак» — одна из самых известных песен Максима Леонидова и Николая Фоменко из бит-квартета «Секрет», написана в 1987 г.
3 Берсерки, согласно древнегерманским и древнескандинавским сагам, — особая каста профессиональных воинов, отличавшихся жестокостью и агрессией. В военное время короли-конунги за большие деньги нанимали их для личной охраны. В мирной жизни берсерки становились опасными для общества, и в начале XII века в скандинавских странах были приняты специальные законы, по которым берсерков изгоняли или уничтожали. Тем из них, кто хотели влиться в мирную жизнь, необходимо было принять крещение. Однако большинство берсерков остались верны себе. Сегодня берсерк — один из популярных образов массовой культуры (по материалам интернета).
4 Из песни Юрия Шевчука «Пацаны», написанной после поездки в Чечню в 1995 г.