Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2019
Сергей Петров — родился в г. Александрии (Украинская ССР). В 1996 году окончил Омскую высшую школу милиции, работал следователем в Тамбове, научным сотрудником ВНИИ МВД России, прокурором одного из управлений Генеральной прокуратуры. Публиковался в журналах «Московский вестник», «Сибирские огни», «Урал», сотрудничал в качестве сценариста с телевизионным сатирическим журналом «Фитиль». В настоящее время является ведущим на радио «Медиаметрикс», преподаёт юридические дисциплины в РЭУ им. Плеханова. С 2014 года — постоянный колумнист литературного журнала «Русский пионер».
Главы из романа. Книга выходит в издательстве «Пятый Рим» в 2019 г. Выражаю особую благодарность своему другу, кандидату исторических наук О.Г. Шадскому, без которого эта книга могла и не состояться
Тамбов — территория мифа (вместо предисловия)
Тамбов — это мой город. С высоты он притягивает взгляд церковными куполами. Они выкрашены в синий цвет, некоторые усеяны желтыми звездочками и смотрятся как на картинках детских книжек, давших приют старинным русским сказкам. В самом центре города стоит церковная колокольня — красная с белым, позолота на куполе. Шпиль ее пронизывает нависшие над городом седые облака. Говорят, эта колокольня одна из самых высоких в Европе.
Тамбов развалился вдоль набережной. Набережная — самое красивое место моего города, особенно летом. Мамаши с колясками, влюбленные парочки и прочие гуляющие. Кто-то шествует степенно, кто-то сидит на скамейке и задумчиво смотрит на воду. Ведь нет ничего приятнее, чем смотреть на воду, огонь и на то, как работают другие. Никто никуда не спешит. Порой даже кажется, что никто в этом городе не работает. Здесь тихо и спокойно. Тишина нарушается вечером, когда «золотая молодежь» съезжается к музейному комплексу «Усадьба Асеевых» и из распахнутых авто начинают греметь биты какой-нибудь недомузыки. Но стоит зайти в глубь усадьбы, как грохот этот теряется среди вязов и дубов, и вновь наступает успокоение, обдает тебя приятным холодком ветер с реки.
Река эта зовется Цной. Согласно старинной мордовской сказке, так звали прекрасную девушку, влюбленную в богатыря Сампора.
Сампор был воинственным богатырем. Однажды он ушел в поход и долго не возвращался. Цна узнала, что любимый был ранен в жестоком бою. Девушка обратилась к богам и попросила: пусть он вернется быстрей, и я омою его раны своими слезами. Но тот так и не вернулся. Слезы девушки упали на землю и превратились в реку.
Ориентировочно в 1732 году на берегу этой реки возникло поселение Сампур. Мой город появился веком раньше.
Его появление тоже овеяно сказочными мифами. И если один из них счесть фактом, то последнюю букву в слове «Тамбов» надо бы подпереть восклицательным знаком.
Предание гласит, что во времена царя Гороха проезжавшие по здешним тропам купцы часто могли слышать душераздирающие вопли:
— Стой! Куда ты? Там — Бов!!!
— Где Бов? Что еще за Бов? — недоумевали купчишки, останавливая коней.
Со всех сторон бежали к ним радушные аборигены, преграждали дорогу и махали руками в сторону леса:
— Там Бов! Там!
Грабит на той дороге купцов страшный разбойник Бов. Топит в кишащих комарами болотах и набивает мешки отобранными богатствами.
Другой миф куда величественнее.
Семнадцатый век, возвышается на холме крепость, мчат на нее на лихих конях то крымцы, то ногайцы. Тычут озверело в ее сторону кривыми саблями. Если смотреть с холма, конница нападающих сливается в одно и становится похожа на черного невиданного зверя, который вздрагивает разными частями тела, харкает стрелами.
Но крепость — сильнее. Сильная крепость, могучая крепость, ни за что не взять. Невиданная сила там. Там — бог!
Кочевники страшно кричат, скалят зубы в отчаянном бессилии. Но застилает их взоры поднятая копытами боевых коней пыль, и разворачиваются кони обратно. Оседает пыль на стенах крепости, оседают отзвуки воплей в памяти русских воинов. И переиначивается со временем «Там — бог» в то, что мы слышим и читаем сейчас, — «Тамбов».
Увы. Величие этого мифа разбивается волной о могучий и несокрушимый камень исторической логики, рассеивается брызгами недодуманной мысли. Слово «бог» что крымскими, что ногайскими татарами не могло произноситься по-русски.
Были, конечно же, набеги, были татары. Но прежде была мордва. Жил здесь издревле тот финно-угорский народ тихо и неприметно со своими богами. И однажды пришёл сюда по приказу русского царя воевода Боборыкин, развернул свои шатры и расставил часовых.
— Как называют это место? — спросил воевода.
— Тамбон называют, — ответила мордва, — тихое место, значит. Тихий омут.
— Татары мешают?
— Мешают, всегда было тихо. А сейчас… слишком громко мешают!
— Ну что ж. Быть здесь крепости, чтобы не мешали! А вот здесь, — хитро щурясь, добавил воевода, — быть церкви…
1637 год — старт летоисчисления моего города. И это уже не миф.
…Новое полено в печь мифологизации было подброшено спустя несколько веков великим русским поэтом Лермонтовым. Поленом явилась написанная им поэма «Тамбовская казначейша». Многие литературоведы склоняются к мнению, что в 1835 году, отправившись навестить любимую бабушку в Тарханы, Михаил Юрьевич на пару дней «заскочил» в Тамбов. Факт, доподлинно не установленный, но строфы поэмы рисуют похожую на действительность прошлого картину:
…Там есть три улицы прямые,
И фонари, и мостовые,
Там два трактира есть, один
«Московский», а другой «Берлин».
Там есть еще четыре будки,
При них два будочника есть;
По форме отдают вам честь,
И смена им два раза в сутки…
Описанная поэтом история возмутительна в своей аморальности: тамбовский казначей проиграл собственную супругу в карты. И пусть этот случай один в один напоминает историю московскую, когда князь Голицын таким же образом отдал жену в пользу графа Разумовского, пусть подобную историю в Тамбове не зафиксировали, мифический осадочек в городе остался.
В начале двадцать первого века на одной из центральных улиц Тамбова был установлен памятник казначейше. Скульптор, его изготовивший, видимо, обладал каким-то особым взглядом на героиню. У него вышла здоровая и грудастая бой-баба лет сорока пяти, нечто среднее между растолстевшей от кондитерских взяток директрисы ДК и начинающим борцом сумо. А Лермонтов описывал свою героиню иначе! Она хоть и обладала высокой грудью, но была грациозна и юна, всего-то «осемнадцать лет», божественная фея. Глядя же на скульптуру, диву даёшься: сколько нужно выпить господам, чтобы резаться за такую в карты?
…«Там бог» и «там Бов», «тихое место» и казначейша. Эти мифы, что называется, мифы-разминки для моего города. Другой же, самый громкий и мощный, вырос во всей красе на рубеже девяностых и нулевых. И он не отпускает мой город до сих пор.
24 июня 1999 года в одном из самых красивых мест Набережной, под стенами Казанского монастыря, возникнет невзрачный памятный знак. В далеком 1922-м на этом месте были захоронены участники знаменитого «антоновского» восстания вместе со своим вожаком, и вот она — дань памяти, сообщала аккуратно высеченная надпись.
По прошествии семи дней памятный знак таинственно исчезает. И ровно через год появляется снова, еще внушительнее, в виде невысокого памятника черного цвета, кубической формы.
На нем был изображен преклонивший колено человек, у ног его — три колоска. За спиной — фрагменты рук, пальцы цепко сжимают винтовки. Крупными выпуклыми буквами выбита надпись: «Бороться за правое дело приходится, братцы, самим только нам. Бороться честно, храбро и смело — во имя Веры, Родины и Правды. Александр Степанович Антонов».
…Инициаторами установки памятных знаков выступала группа тамбовских общественников, во главе которой стоял депутат Тамбовской городской думы С.П. Клишин. О руководящем начале депутата мы узнаем из его же книги «Последний волк Тамбовщины». Он подробно описывает свой подвиг увековечивания памяти антоновцев и пишет о себе в третьем лице: «депутат Клишин со своими единомышленниками установил величественный памятник», «по инициативе депутата Тамбовской городской думы С.П. Клишина был установлен скромный памятный знак» и т.п.
Памятник повторяет судьбу своего предшественника. «Увы, и этому истинному произведению искусства была уготовлена недолгая судьба — чуть меньше года он простоял на своем месте! — сокрушается депутат Клишин. — В ночь на 1 мая он был демонтирован и увезён в неизвестном направлении лицами, личности которых так и не смогла (или не захотела) установить наша доблестная милиция»
Горькую иронию слуги народа понять можно. Если бы хотели найти — нашли бы. И не по классической схеме «от исполнителя к организатору», а наоборот. Ведь за неделю до таинственного исчезновения на тамбовском радио выступил другой депутат, депутат-коммунист Чанцев. Он заявил, что такого памятника в городе не потерпит.
…В 2007-м скульптурная эпопея, казалось бы, увенчалась возведением памятника тамбовскому мужику. Стоит мужик, вцепился огромными ручищами в плуг и с грустью смотрит на кресты куполов Покровского собора. Этакий символ уставшего от распрей человека, надеющегося только на бога. Место установки тоже символично. В 1921 году здесь был разбит один из временных концентрационных лагерей.
Неужели этого мало? Неужели городу нужны дополнительные отличительные бренды?
Складывается впечатление, что да. Мало. Городу нужен новый герой, чье имя прочно связано с Тамбовом, и памятник ему должен влиться в городской скульптурный ансамбль исторических личностей. Гавриил Державин, Сергей Рахманинов, Зоя Космодемьянская… Александр Антонов. Почему бы и нет? Чтоб помнили, чтоб знали.
Противники установки такого монумента объясняют свою позицию корректно и толерантно. 1920–1921-е — время страшной войны на Тамбовщине, время ненависти. Зачем же ворошить прошлое и обострять эту ненависть? Ведь живы потомки тех, кого убивали, и тех, кто убивал. К тому же памятник жертвам уже есть.
Тут можно добавить, что есть еще и другой, «успокоительный» памятник. И сооружен он еще при советском режиме. В этом есть некая мистификация, чертовщина и даже… примирение.
Он стоит в городе Кирсанове Тамбовской области, в городе, где вырос и провел большую часть своей жизни Александр Антонов. Трехметровый солдат из чугуна, стоит он на белом каменном пьедестале. Это не просто памятник, обелиск. К солдату можно подняться по ступеням.
Шинель, винтовка за спиной, шапка в руке. Под памятником пояснительная табличка: «Здесь похоронены герои гражданской войны, павшие за власть Советов». Необычность же этого памятника заключается в том, что лицо красноармейца очень смахивает на лицо Антонова.
…Образ его врос в тело Тамбовщины, как клещ. Не оторвать. Этому потворствуют не только результаты бурной деятельности «общественников» вроде Клишина. Свою лепту вносит главный тамбовский бренд. Присказка «тамбовский волк тебе товарищ», запомнившаяся всей стране благодаря фильму «Дело Румянцева» (1956), имеет к Антонову самое прямое отношение. Ведь людей разбойных называли на Руси волками. Прошли столетия, и так стали называть антоновцев. Вылезли незаметно из леса, пограбили, постреляли, ушли обратно. Типичная антоновская тактика, волчья1.
…Образ Антонова притягивает не меньше самого города. На научные конференции съезжаются трепетные поклонники «народного героя». Однажды, как мне рассказывали, на такое мероприятие явился какой-то потомок воина армии Власова. Выступая с трибуны, он говорил об Антонове как о жертве советской власти. Такой же жертве, как генерал Власов.
Я не буду утверждать, что их, этих поклонников, много, что бредут они толпами со всей страны и что затмили они собой нормальных историков, нет. Скорее, они даже в меньшинстве. Но они есть, они приезжают, выступают, издают книги, и книги эти охотно публикуются и покупаются. И для обычного человека именно эти книги нередко считаются истиной в последней инстанции.
Антонов — парень для мифов хоть куда. Кто-то из левых радикалов видит в нем непримиримого эсера, для многих монархистов и «власовцев» он враг «жидомасонства». С не меньшим успехом в круг поклонников могут войти и почитатели Степана Бандеры. Впрочем, они уже вошли.
15 августа 2015 года в YouTube была выложена запись программы интернетрадиостанции Азов-Life. Если вы полагаете, что это СМИ принадлежит городу Азову, то заблуждаетесь. Станция имеет самое прямое отношение к карательному батальону «Азов», что воюет с переменным успехом против республик ДНР–ЛНР. Эта станция предоставляет эфир нацистам, в том числе из России, которые хвастаются, как и сколько они убили «ватников».
Так вот. Некие Эдуард Юрченко и Денис Вихорев в том самом эфире на чистом русском языке сокрушались недостаточным освещением в России героизма антоновцев. Антоновщина, говорили они, яркий пример битвы не ради победы, а ради того, чтобы не умереть рабом. И воевали на той стороне, разумеется, лучшие люди России.
Такие же слова можно услышать сегодня и в эфире какой-нибудь государственной радиостанции или по TV, прочитать на газетной или журнальной странице, не говорю уже про интернет. Их произносят не отмороженные нацики, нет. Вполне приличные, респектабельные люди. Слова эти — одни и те же. Герои, храбрецы, борцы, бойцы, лучшие люди…
Так лучшие ли?
Мне кажется, это не так. Совсем не так. И на страницах этой книги миф об Александре Антонове найдет свою могилу.
Все, что отдал я за свободу черни,
Я хотел бы вернуть и поверить снова,
Что вот эту луну,
Как керосиновую лампу в час вечерний,
Зажигает фонарщик из города Тамбова.
Сергей Есенин. «Пугачёв».
Часть 1. Земля эсерская
Глава 1. Чернов
Весной 1921 года находившийся в Тамбове председатель полномочной комиссии ВЦИК по борьбе с бандитизмом В.А. Антонов-Овсеенко докладывал Ленину, что одна из причин здешнего крестьянского недовольства — подрывная деятельность партии эсеров, партии, что является для Тамбовщины «корневой».
Позднее это мнение продублирует и М.Н. Тухачевский. Эсеры здесь «свили себе уютное гнездышко», — напишет он. Это им помогло устраивать неожиданные и дерзкие провокации.
Была ли деятельность этой партии причиной Антоновского мятежа и насколько ее директивам соответствовал сам Антонов — с этим мы разберемся позже. Но то, что без эсеров история Тамбовщины начала ХХ века выглядела бы иначе, сомнений не вызывает.
Корневая — как нельзя точное определение. И пустил здесь эти корни один из главных идеологов этой партии — Виктор Михайлович Чернов.
…Предки его отношения к Тамбову не имели. Он родился в 1873-м в городке Хвалынске Саратовской губернии. Дворянин, выходец из семьи уездного казначея, детство и молодость Чернов провел в Саратове и Камышине. Уже мальчишкой Виктор проникся истинно народной болью, бегая к берегу Волги, болтая «о том о сем» с бурлаками, наблюдая их тяжелый труд и ужасающий быт.
Обучаясь в Саратовской и Дерптской гимназиях, на юридическом факультете Московского университета, Чернов сталкивается с представителями увядающей ветви революционного движения народников и народовольцев. Тютчев2, Натансон и другие столпы народничества окажут на него влияние сродни первому бокалу шампанского на подростка, и жизнь его заиграет яркими красками. По сути, он подхватит их идеи, разовьет и дополнит своими, сделав ПСР прямой наследницей представителей народничества.
1892–1894. Молодой Виктор не наслаждается молодостью, нет. Он изучает труды Маркса и Канта, Плеханова и Дарвина. Толстой и Достоевский проглатываются им с не меньшим аппетитом. В одном из своих произведений он назовет их «друго-врагами» за смелый полет мысли, с одной стороны, и за своеобразную мягкотелость, а то и верноподданность — с другой.
Довольно скоро Чернов станет завсегдатаем свободолюбивых студенческих кружков. Среди обилия новых знакомцев в какой-то момент он столкнется с другим молодым свободолюбцем — Ульяновым-Лениным. Но дружбы не получится. Уважая Маркса как экономиста, к социал-демократам он относится с подозрением. Они ему представляются нерешительными, эти социал-демократы, умеренными и тоже будут удостоены титула «друго-враги».
В кружках обсуждается всякое — экономика, право, литература, политика. Последняя повестка, разумеется, наиболее актуальна. Рассуждая о методах революционной борьбы на одном из заседаний, Чернов придет для себя к выводу, что террор как один из методов борьбы вполне уместен. Это, конечно же, не главное в деятельности революционера, нет, главное — агитация, но когда власть окончательно, так сказать, оборзеет… Тогда — можно.
В какой-то момент он увлечется идеями Бакунина. На одном из собраний вольнодумцев в Твери появится брат легендарного революционера — Александр Александрович. Старик пожелает взглянуть на революционную молодежь. Это общение произведет на Чернова удручающее впечатление. Бакунин-младший покажется ему «живым осколком старины» и «болтуном-философом». «Мы тянули в сторону жизни, практики революционной борьбы, он тянул к знакомым абстракциям», — с явным сожалением вспомнит о той встрече Чернов.
В 1894 году за связь с организацией «Народное право» Виктора Михайловича арестовывают и сажают в Петропавловскую крепость. В 1895-м тюремное заключение меняют на ссылку, предложив несколько вариантов ее отбывания: Царицын, Саратов и Тамбов.
Поначалу Чернов выбирает Саратов, но тут же попадает под пристальное внимание жандармского управления.
«Там я предстал перед строгие очи полковника Иванова, — пишет он в «Записках социалиста-революционера», — который коротко, холодно и сухо изъяснил мне, что я в двадцать четыре часа должен оставить Саратов, что разрешение мне поселиться в нем есть плод недоразумения, и что всякие дальнейшие объяснения по этому поводу излишни. Мне оставалось собрать свои немудреные пожитки и отправиться в следующий по величине город из трех, мне разрешенных, — Тамбов».
Что ж. Тамбов, значит, Тамбов.
…Со времен «Тамбовской казначейши» в городе мало что изменилось. К такому выводу приходит Чернов. Мостовых, может, и прибавилось, но по окраинам грязь, целые болота грязи! В одном из таких болот, как рассказали ему горожане, «сумела завязнуть и найти свою погибель тройка лошадей».
Чернов называет Тамбов землей «кулачного права и рукоприкладства». Дворяне здесь дубасят мужиков и мещан. Мещане — мещан и мужиков. Мужикам, кроме мужиков, никого дубасить не приходится, полное поражение в правах.
Происходящее в городе и губернии мало кого «колышет». Администрация фактически попустительствует этому правовому беспределу. Один только земский глава А.И. Новиков требует осуждения и отмены «кулачного права» вплоть до обращения в столицу с законодательной инициативой. «Не наше дело!» — отвечают ему другие представители местной власти.
«Член окружного суда Малевский, — пишет Чернов, — дословно заявил: “Мы сами избавлены от телесного наказания, чего же нам-то здесь хлопотать?” Это вовсе не наше дело… крестьяне сами себя порют по приговорам волостных судов; при чем тут мы?»
Другой персонаж, некто князь Цертелев, и вовсе называет предложение земского главы попытками давления на власть. Это до чего же мы докатимся? — грозно вопиет князь. Ведь так можно дойти до полной отмены телесных наказаний! Везде! «…В тюрьмах, на каторге, на Сахалине…»
Чернов знает всех этих людей лично. Живя в Тамбове, он не бьет баклуши, он устраивается на службу в земскую канцелярию и сближается с Новиковым. При этом, отдавая должное либеральным высказываниям земского главы, Чернов не сразу называет его «своим человеком». Напротив, в одной из своих статей Виктор Михайлович подвергнет позицию нового знакомого критике. Дескать, думать о народе — хорошо, а думать за народ — совсем не обязательно.
Новиков на это, как ни странно, не обиделся. Он провел с Черновым теплую беседу и сказал, что полностью согласен с его статьей, а также с тем, что народу требуется как можно больше свобод, и не надо мешать ему их себе добывать! Раскаявшись в былых заблуждениях, земский глава уверенно стал двигаться «справа налево», а впоследствии даже стал убежденным эсером.
Виктор Михайлович снова начинает делать то, что «должно». Он приступает к работе со студентами, ремесленниками и рабочими. Они собираются в трактирах и мастерских. Между столов расхаживает плотненький Чернов и деликатно проповедует народничество на новый лад.
Строки воспоминаний о той работе столь трепетны, что могли бы конкурировать с воспоминаниями о первых любовных свиданиях автора:
«Помню обычные вечера в сапожной мастерской Зайцевых! Подвальное помещение, склоненные над колодками фигуры, пыхтящий на столе самовар и под мерное постукивание молоточков бесконечные-бесконечные беседы — об артельном начале, о социализме, о французской революции, о капитале и прибавочной стоимости, о стачках и профессиональных союзах, о синдикатах предпринимателей, о религии, вере и неверии — и о чем только еще не было переговорено в эти вечера!»
Чернов захаживает с лекциями в воскресную школу, где учатся взрослые и дети «из низов». Он не только обучает их грамоте и культуре, он призывает задуматься о борьбе за собственные права, права-то нарушаются будь здоров — по всей губернии во многих народных училищах по-прежнему поколачивали, а учебную программу предлагали аудитории в откровенно кастрированном виде. Грамота в усеченных масштабах, закон Божий — пожалуйста. А вот география, например, история — это ни к чему …
Упоминания о данных нарушениях вошли в отчет Тамбовской воскресной школы, который подготовила заведующая — Анастасия Слетова. Правда и ничего, кроме правды. Отчет возмутил инспектора народных училищ. Он разразился в «Тамбовских губернских ведомостях» гневной статьей. Клевета и не более! — взревел инспектор. Чистой воды клевета! Не пора ли госпоже Слетовой отдохнуть от учительских забот?
И вот тут к делу подключается Виктор Михайлович. Он очаровывает Слетову, уговаривает обратиться в суд и лично занимается подготовкой доказательной базы, обрабатывает свидетелей со стороны истицы.
Учиненное им судебное разбирательство ошарашивает обывателей и власть.
«Перед судом, — бравирует своими достижениями Чернов, — продефилировал целый ряд людей, принадлежащих к незнакомой для него дотоле категории рабочей интеллигенции».
Судьи хлопают глазами и недоумевают. Как это так, ведь чернь же! Разве чернь может так говорить?!
Взгляните на двух братьев-сапожников, господа! Они — толкуют о «всеобщей справедливости»! Что за «сапожники-идеалисты» такие? Откуда?
А вот еще один самородок. Фамилия у него — Крылов. Пожилой мужик с рынка. Он ни больше ни меньше — специалист по философии Л.Н. Толстого. Каково?
Крылова пытаются натурально экзаменовать, требуют подтвердить свою личность, может, вы артист? Или баснописец? Ну, как тот самый… Тщетно. Не переодетый артист и не баснописец-дворянин. Мужик! Пусть и по фамилии Крылов. Сапожник с рынка. И специалист по мировоззрению Льва Николаевича.
«Смотр “новых людей” из деревень и рабочих кварталов удался блестяще, — заключает Чернов, — их показания, подкрепленные медицинскими свидетельствами, были подавляющими».
…Виктору Михайловичу удалось не только нарушить былинную тамбовскую тишину, ему удалось расколоть общество надвое. На чиновничий аппарат, педагогическую верхушку и духовенство с одной стороны и на всех остальных — с другой. Успеху способствовал еще тот фактор, что некоторое время он работал заместителем «Тамбовских губернских ведомостей» и бичевал на страницах газеты городскую власть за ее же деньги.
Виктор Михайлович обнаглел до такой степени, что принялся «разлагать» властный лагерь. Запудрив мозги недалекому, слабо разбирающемуся в научно-политической конъюнктуре руководству, он организовывает в Тамбове лекцию «неблагонадежного философа» В.В. Лесевича. Тот бывал за свои убеждения в ссылке и хорошо был известен в столицах своими «подозрительными» рассуждениями о социологии. Доверчивые и не информированные чиновники согласно кивают. Ученый же! Философ! Пусть выступает!
«Харизматик» и «оратор божьей милостью», на своей лекции Лесевич буквально подчиняет себе аудиторию. У него, как у опытного повара (пусть и странствующего), имеются все ингредиенты, что вольнодумному пирогу надобны. Намеки на необходимость общественных перемен, доказательства величия народного духа, сомнения относительно религиозных догм — всё это приводит зал в восторг. Дворяне, студенты и иные присутствующие бурно рукоплещут. Осторожно похлопывают даже иереи.
Чернов называет эту лекцию «скрытой политической демонстрацией».
…Следующая большая удача — работа с деревней. Она давно уже манила Чернова, манила, пожалуй, что с самого начала пребывания в Тамбове. Виктору Михайловичу было прекрасно известно, что, несмотря на патриархальное спокойствие губернии, деревня не просто исподлобья поглядывает на власть и думает что-то нехорошее, она иногда и взбрыкивает.
В начале девяностых годов губернию захлестнула эпидемия холеры. Ни власть, ни медицина не были готовы к такой инфекционной атаке. Одна смерть следовала за другой, народ паниковал, возникали слухи из серии «доктора заживо хоронят людей», и вместо того, чтобы встречать врачей хлебом-солью, мужики приветствовали их угрюмыми взглядами исподлобья. В селе Абакумовка Тамбовского уезда произошло открытое выступление крестьян, которое могло окончиться для властей плачевно. По словам историка Юрия Мещерякова, выступавшие, в случае попытки подавления их негодования, готовы были схватиться за ножи.
Таким образом, раскрепостив крестьян тридцать лет назад, царизм получил вместо преданных и благодарных селений закрытые или полузакрытые анклавы. И эти анклавы были настроены против государства не то чтобы недоверчиво, но враждебно. Получившая свободу деревня категорически не желала, чтобы государство лезло в ее дела.
Землевладелец Больше-Избердевской волости Липецкого уезда Головин в 1893 году писал губернатору о крестьянских настроениях следующее:
«Народ властей не признает, пашет наши земли, моих пахарей перебили и прогнали с пашни и собираются жечь, пожар все сильнее охватывает народ».
Недовольство проявлялось в различных уголках губернии неожиданно, хаотично. Чернов, пожалуй, долго ломал голову над тем, как все же подчинить этот процесс, как направить его в нужное русло и сделать регулярным. Хождение в народ? Испытанное средство. Но это займет довольно долгое время, если прийти туда никому не известным проповедником, без соответствующих рекомендаций. Откуда их взять? Попы? Попы — это было бы здорово. Народ верит попам. Но поверят ли попы революционеру? Пойдут ли вразрез с официальной церковной линией? Не факт.
Днями и вечерами сиживая в Нарышкинской библиотеке, Чернов бился над разрешением этой задачи. Ломались перья, комкалась бумага, опустошались чернильницы. И вдруг… случилось неожиданное. Деревня пришла на поклон революционеру сама. Пришла прямо в читальной зал библиотеки.
Вот как он описывает эту встречу:
«…Ко мне подошла какая-то юркая, вертлявая фигура, полуинтеллигентного, полуторгашеского типа, и каким-то таинственным голосом, с комическими ухватками, заговорила, засматривая мне в глаза:
— Нельзя ли вас на минутку — в сторону? для секретного разговора первой важности?»
Чернову не до разговоров, погружен в работу Чернов. Но как человек интеллигентный, он все же вынужден оторвать взгляд от бумаг и выйти за незнакомцем в вестибюль.
«Вертлявой фигурой» оказывается земляк Виктора Михайловича, саратовец-сектант, выходец из крестьян, самоучка, начитавшийся духовной и политической литературы. Последние годы он бродяжничал по Тамбовской губернии. Шагая от деревни к деревне, «полуинтеллигент-полуторгаш» коробейничал и учительствовал. Однако эти наивные занятия были просто ширмой для другого, главного дела — антицерковной пропаганды.
«Коробейник» (так его предпочитает величать в «Записках» Чернов) рассказывает о создании целой сети законспирированных сектантских обществ. Они, мол, живут в деревнях и «работают» в тесной связи с другими, статусными сектантами Тамбовщины, так называемыми молоканами. Их совместная цель — доказать крестьянам, что церковь лжива и бог живет не в церкви.
«Коробейник» признается, что делать на Тамбовской земле ему больше нечего. Его влечет Урал, где вот-вот должна громко заявить о себе секта иеговистов. Они ненавидят правящий режим и готовы рвать его динамитом.
Однако начатое дело нужно передать в надежные руки. И надежность он видит только в руках Чернова, он представляет ее отчетливо, ибо внимательнейшим образом изучил все его статьи в газете. «Коробейник» сводит его с друзьями-молоканами. Те принимают Чернова как родного и проникаются его идеями.
Венцом сотрудничества становится создание сети тайных крестьянских союзов, которая опутывает многие деревни Тамбовщины. В 1898 году в Борисоглебском уезде Владимир Михайлович создает организацию «Братство для защиты народных прав». В уставе черным по белому он прописывает, что «братство» должно вести решительную борьбу за отъем земли у богатеев и передачу ее в руки простому крестьянину.
Земля — народу, не иначе. Программа новой партии была у Чернова к тому моменту готова — несколько десятков исписанных мелким почерком листов. Оставалось только организовать соответствующую программе партию и слиться с аналогичными партиями в одну.
Уже в 1897 году в Воронеже начинает самостоятельно действовать Южная партия социалистов-революционеров. Стремительно набирая обороты, она создает свои филиалы в Полтаве, Харькове, Киеве и других южных городах империи. А годом раньше в Саратове друзьями и друзьями друзей Чернова создан Северный союз социалистов-революционеров. Сама судьба повелевала слиться этим союзам в один.
В 1898-м сроки ссылки Чернова истекают. Чернов покидает Тамбов. Он навещает живущего в Камышине отца, наносит визит товарищам в Саратове, по нелепой рассеянности оставляет в пролетке текст своей революционной программы и берет курс на Запад. Вместе с ним отбывает и экс-заведующая тамбовской воскресной школой Анастасия Слетова. Она станет первой его супругой. Всего у него их будет три.
…В 1900-м в Швейцарии вместе с группой товарищей Виктор Михайлович создаст Аграрно-социалистическую лигу. Потом лига объединится с Южным и Северным союзами, Рабочей партией политического освобождения России. Так появится новая политическая сила — Партия социалистов-революционеров, та самая партия эсеров, ПСР. Она будет руководиться коллегиально, в ее ряды вступят юристы и террористы, священники и атеисты, выходцы из низов и потомственные господа. Если закрыть глаза на терроризм как на вынужденный инструмент борьбы, идеализм эсеров может затмить идеализм анархистов. Маркс, Христос, Ницше — все они, по мнению эсеров, «наши», все идеи годны для победы всеобщей справедливости. Однако жутки и беспощадны законы политологии. Поддержка среди различных слоев населения, казалось бы, гарантирует им власть в 1917-м, но партийные склоки, идейные шараханья и политическая расхлябанность лишат шанса власти навсегда.
С 1918-го по 1922-й история будет поедать их методично, как пассажир поезда расправляется с жареной курицей, спокойненько разделывая на части, обгладывая и отправляя в мятый пакет ненужные кости.
Глава 2. Спиридонова
Тогда же, в начале двадцатого века, если кто-то и выпалил бы в Тамбове раньше Ильича «есть такая партия», то непременно имел бы в виду партию эсеров.
Посеянные Черновым в тамбовском политическом поле зерна постнародничества взошли и заколосились. Помимо тайных крестьянских обществ в деревне в самом городе продолжал действовать созданный при деятельном участии Виктора Михайловича кружок.
По воспоминаниям С.Н. Слетова, шурина Чернова, к началу двадцатого века данная группировка представлял собой автономную группу, которая продолжала вести революционную пропаганду среди студентов, рабочих и крестьян, а также периодически контактировала с представителями Северного и Южного союзов социалистов-революционеров.
В эту компанию и попадет двадцатилетняя Мария Спиридонова — девушка, ставшая вскоре самой яркой звездой на социалистическо-революционном небосклоне.
…Мария, или Маруся, как ее называли домашние, в юные годы обладала той самой разновидностью красоты, за которую девушку можно назвать «милая». Не «сексуальная», не «сексапильная», а как раз «очаровательная», «милая». Красивое и правильное личико, аккуратная шапка черных волос и гибкий стан — кажется, что у самого быдловатого и в дрезину пьяного тамбовского мужика при встрече на улице не хватило бы наглости обратиться к ней «девка», «баба» или еще грубее. Нет. Только «барышня», «милая барышня», «очаровательная барышня».
Отечественный кинематограф запечатлел образ Спиридоновой в немногих фильмах, и все они отнесены к расцвету ее политической карьеры. С Марией, а точнее, уже Марией Александровной мы можем столкнуться в кинокартинах «Поименное голосование» (один из фильмов цикла «Штрихи к портрету Ленина») и «Бой на перекрестке».
Ни та, ни другая кинолента образа Спиридоновой не раскрывает. В «Поименном голосовании» зритель видит хитрую, но чересчур молодую брюнетку. Роль исполняет Людмила Возиян. Чеканное и отрывистое произношение фраз не может скрыть армянского акцента актрисы. «Бой на перекрестке» — другое. С возрастом и внешностью все более-менее сходится. Но опять же это не та Спиридонова. Актриса Зинаида Славина демонстрирует нам образ училки-скандалистки. Мария же Александровна хоть и была похожа на учительницу, хоть и обрела с годами жесткость и коварство, но чудом каким-то сквозь революционное движение и последующую каторгу она сохранила свое главное качество — очарование.
И это качество вкупе с остальными удалось передать только одной актрисе советского кино — Алле Демидовой, сыгравшей М.А. в фильме «Шестое июля». Несмотря на почти блондинистость, на фотографическую непохожесть, Демидова и есть та самая некогда милая девочка Маруся. И если за дореволюционной Марусей мужчинам хотелось просто бегать, дарить цветы и конфеты, водить в театр, то за повзрослевшей Спиридоновой они были готовы идти на смерть. Какими бы ни зажигательными были речи Новодворской, Чириковой или Собчак, ни за той, ни за этими идти не хотелось и не хочется. А вот за Спиридоновой, особенно демидовской Спиридоновой, — хоть в огонь, хоть в воду даже сейчас. И пламенные слова эсера-матроса Попова: «Да я за Марию Александровну не то что Большой театр снесу, а пол-Кремля и Лубянку» – звучат более чем правдоподобно.
…В тамбовском студенческом кружке она быстро станет своей. И дело здесь не только в ее красоте и большом количестве мужчин, желающих ухлестнуть. Она чрезвычайно грамотна и эрудирована. В 1895-м Спиридонова сразу же поступила во второй класс Тамбовской женской гимназии и проявила себя умной, доброй и отзывчивой к чужой беде девочкой. Впоследствии, правда, добавились и другие учительские характеристики: «шалунья», «заводила», а потом еще и «бунтовщица».
Журналист Владимир Владимиров, которому пришлось стать прижизненным биографом молодых лет Спиридоновой, рассказывает о шалостях Маруси следующее:
«…Будучи во втором классе, она написала рассказ «В классе», наделавший много шума в гимназии. В этом рассказе она высмеяла весь ее педагогический персонал, подметив и подхватив смешные и слабые стороны этого мира.
Когда однажды Маруся читала его в классе вслух, услыхала этот рассказ классная дама «Двухвостка» и сообщила начальству.
После этого ей житья не стало в гимназии. Что бы ни случилось в классе, классные дамы а рriоri решали, что виновницей всему является Спиридонова. Был такой случай: наверху в умывальне кто-то открыл кран; сразу этого не заметили, и вода протекла вниз, к начальнице. Вина, конечно, пала на Спиридонову…»
В 1902 году ученица восьмого класса Спиридонова напишет более скучное произведение. Это будет заявление о своем досрочном отчислении: «По расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам я желаю прекратить занятия в VIII классе гимназии, почему покорнейше прошу Педагогический Совет возвратить мои документы».
Владимиров дает понять: то было не только ее собственное решение.
«…Гимназический режим ее угнетал, давил; она не могла переносить бездушного, холодного формализма нашей школы, вытравлявшего в душе ребенка все лучшее, все живое. Мария не могла с этим мириться, выдумывала разные протесты, была всегда первой коноводкой во всех случаях столкновений с начальством, с классными дамами. Те, в свою очередь, платили ей предубеждением и враждебностью. Кончилось тем, что Марию исключили из 8-го класса, придравшись к незначительному поводу. К этому времени у нее умер отец, и семья осталась без средств к жизни. Сбережения, сделанные при жизни отца, скоро разошлись, и Марии пришлось искать заработка…»
Заработок она находит только в 1904-м, устроившись конторщицей в Тамбовском губернском дворянском собрании. Первоначальные попытки трудоустройства оказались неудачными. Слишком уж неблаговидную ей вручили при отчислении аттестацию. Чем же она занималась эти годы?
Владимиров говорит о самообразовании и о «работе» в кружках рабочих, где продолжалось ее развитие.
Автор книги «Мария Спиридонова: террористка и жертва террора» Владимир Лавров утверждает, что в те годы она познакомилась со ссыльным студентом Владимиром Вольским, на тот момент уже опытным революционером, между ними стал закручиваться роман, который сопровождался чтением революционной литературы и вхождением в ряды того самого студенческо-семинарского тамбовского кружка.
Биограф Юрий Мещеряков также увязывает ее присоединение к революционной борьбе со смертью отца — Александра Алексеевича. Банковский служащий, гласный городской думы, коллежский секретарь, владелец паркетной фабрики — в разных источниках указываются различные его профессиональные достижения. Смерть родного человека могла указать Марусе на путь радикальной борьбы, который рано или поздно приведет к любимому отцу, на тот самый путь эсеровской отрешенности — «делай, что должно, и будь, что будет». Девочки любят своих отцов, и часто любят отчаянно, не биографами придумано. Да, дворянин, представитель класса угнетателей, но они тоже разными бывают, дворяне, и кто знает, о чем он вел разговоры с любимой дочкой в уютной квартире? Вполне возможно, что беседы велись о справедливости, несправедливости и прочих противоречиях, во все времена не дававших покоя мыслящим представителям российского общества.
…Наступает 1905 год, год первой русской революции. Тамбов в числе прочих городов империи гордо принимает исторический вызов. 24 и 25 марта по центральным улицам города проходят шествия с исполнением революционных песен и скандированием революционных лозунгов. Беспорядков не наблюдается, но подобное для провинции — само по себе беспорядок. На второй день шествие рассеивают, вычленяют заводил, отправляют их в тюрьму и распределяют по разным камерам. Среди задержанных (всего их четырнадцать) — Маруся Спиридонова.
28 марта начинаются допросы. Маруся от дачи показаний отказывается. Она узнает о готовящейся голодовке и собирается к ней присоединиться. Однако ей резко начинает нездоровиться, открывается кровотечение носом, и товарищи уговаривают ее этого не делать.
10 апреля ее и еще нескольких демонстрантов освобождают. За Марусю хлопочут мать и сестра. Однако хлопоты и последующее освобождение не ставят юную бунтовщицу «на путь исправления». Арест и пребывание в тюрьме лишний раз становятся для нее подтверждением царящих вокруг несправедливости и беззакония. И она объявляет этому миру войну.
С 1905-го Маруся — член партии социалистов-революционеров. С первых же дней девушка окунается в революцию с головой, и акции прямого действия уступают место полуконспиративной работе с деревней.
Выбор объекта революционного воздействия не случаен. Во-первых, крестьяне благодаря черновским заветам уже «мозгой шевелят». Во-вторых, в октябре выходит Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка от 17 октября 1905 года. Этим документом империя хотела сбить нарастающую революционную волну и убедить народ в грядущем светлом будущем. Свобода слова, свобода совести, собраний и союзов, допуск к выборам, невзирая на сословность и происхождение, и самое главное — изменение порядка владения землей. Но, разослав по городам и весям сей документ, власти не удосужились прибегнуть к разъяснительной работе. Что это — «изменить порядок»? Как это все понимать?
Подобная «недоработка» дорогого стоила. За разъяснение положений Манифеста взялись эсеры.
Крестьяне впоследствии вспоминали, что в октябре в деревнях часто можно было видеть незнакомых ранее интеллигентных молодых людей. В руках у них были какие-то книги и листы. Молодыми людьми были эсеры. Зная о традиционной любви мужиков к царю, они растолковывали положения Манифеста в контексте полнейшей вседозволенности. Иными словами, объясняли, что царь велел помещикам делиться землей, а если делиться помещики не захотят, то можно отобрать землю силой.
Среди молодых людей наблюдали и Марию. «Я по ночам ходила по избам, — вспоминала Спиридонова впоследствии, — и за уши притягивала крестьян к социализму».
Долго «притягивать» не пришлось. Полыхнуло так полыхнуло. Воодушевленные равнодушием «плохих бояр» на местах, мужики принялись грабить, поджигать и убивать. Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский уезды превратились в эпицентры народного гнева. В считанные дни эпидемия перекинулась и на деревни соседней Саратовской губернии, что была вотчиной будущего премьер-министра, а тогда еще губернатора А.П. Столыпина.
Одним из усмирителей крестьянских волнений на Тамбовщине становится советник губернского правления, черносотенец Гавриила Николаевич Луженовский. Адвокат, завсегдатай вольнодумствующих компаний, он виртуозно «переобувается в воздухе». В 1904 году он отбивает Николаю II телеграмму трепетного содержания:
«Почтительнейше просим Ваше сиятельство повергнуть к стопам Его Императорского Величества верноподданные чувства более чем 250 русских людей всех сословий, случайно собравшихся в городе Тамбове, и их непреклонную уверенность в том, что только Он Один, Государь Самодержец, может вывести Россию из тяжелого положения, созданного небольшою группой внутренних врагов ея».
Николай пишет на телеграмме: «Прочел с удовольствием».
Польщенный сверх меры Луженовский бросает адвокатуру и начинает писать в «Тамбовских губернских ведомостях» патриотические статьи, часто бывает в Москве и Петербурге. В Тамбове им создается филиал черносотенной организации «Союз русских людей».
На волне революционных событий губернатор фон дер Лауниц берет прыткого черносотенца под свое крыло и назначает советником, наделяя солидными полномочиями. Идея губернатора коварна и гениальна: не только власть, но и патриотическая общественность (коей, «несомненно», большинство) будет бороться с «пятой колонной». В помощь Луженовскому призывается его коллега по «Союзу русских людей», экс-уфимский губернатор Николай Богданович.
Они приступают к подавлению крестьянских выступлений в октябре–ноябре 1905 года. В губернии вводится военное положение.
Луженовский отличается особой жестокостью. Среди крестьян ходят слухи о том, что он, приезжая в бунтующие села, повелевает раздеть мужиков и подолгу держать голыми на морозе.
Мещеряков в своей книге приводит письмо жителей деревни Дуплятчины Кирсановского уезда на имя прокурора окружного суда:
«15 ноября 1905 года в дер. Дуплятчину приехал советник Губернского правления… Интересны приемы, которыми пользовался этот черносотенник при подавлении крестьянских волнений. С мордобитием и подзатыльниками урядники сгоняли к волостному правлению перепуганных крестьян и под дождем, и в грязи выстраивались они у правления; по команде Луженовского, обнажив головы, падали на колени в лужи грязи и навоза. Тут Луженовский объявлял им, что Тамбовская губерния объявлена на военном положении… в силу чего все бунтовщики будут выпороты, причем кто чуть пошевелится, сделает малейшую попытку противиться, тот будет моментально расстрелян (в это время солдаты вкладывают в ружья патроны). Затем начиналась экзекуция. Каждому давали от 70 до 100 ударов. В концы плетки вложены были куски железа…»
Не встречая сколько-то серьезного сопротивления, черносотенцы Луженовского проходят «огнем и мечом» еще несколько деревень, наводя на крестьян ужас, усмиряя одним своим появлением. С другими деревнями не менее «лихо» расправляется Богданович.
Столь жесткие меры остужают пыл крестьян, но озлобляют и огрубляют тамбовских эсеров в методах борьбы. На смену акциям прямого действия и хождению в народ приходит террор. На тайном совещании в декабре фон дер Лауницу, Богдановичу и Луженовскому выносится смертный приговор. Спиридонова решительно заявляет, что желает расправиться с Луженовским лично. Многие эсеры против, особенно влюбленный в нее Вольский. Но Марию не переубедить.
Когда биографы писали о причинах, побудивших ее взяться за револьвер, называлось не больше трех. Первая — искренняя любовь Спиридоновой к простым людям, ненависть к жестокости и несправедливости, вторая — личное знакомство с Луженовским и за что-то обида на него, третья — жребий, который на совещании боевой эсеровской дружины выпал на Спиридонову.
Мещеряков приводит данные о том, что Спиридонова была знакома с Луженовским, и тот мог оказывать ей знаки внимания. Вполне возможно, были. И вполне возможно, оказывал. Адвокат, он умел наводить коммуникативные мосты да и всем видом своим напоминал похотливого кота. Спиридонова, повторюсь, девушкой была не из уродливого десятка, и пересекаться они могли часто, в том же Дворянском собрании по месту службы Маруси. Могла ли Спиридонова отвечать взаимностью этому типу? Вряд ли. Но в то же время в нем было то, что позволяло вызвать с ее стороны если не симпатию, то теплое уважение. Взглянув на фото Луженовского, можно уловить черты сходства между ним и… Марусиным отцом. Оба полненькие, оба с усами, в их внешности и вправду есть что-то общее.
Теперь же представьте реакцию идеалистически настроенной девушки, которая вдруг узнает, что человек, похожий на ее отца, оказывается не просто черносотенцем, но еще и душегубом. Это не только плевок в идейную сущность Спиридоновой, это плевок в ее горячее дочернее сердце.
Вот она, четвертая причина, или «подпричина» к причине второй. В своего рода предательстве памяти отца заключалась ее обида.
…Постановление тамбовской организации ПСР приводится ею в исполнение 16 января 1906 года. За несколько дней до покушения Луженовский садится в поезд и отправляется в чиновничий вояж по губернии. Мария решается ехать в соседнем вагоне.
«…Луженовский ехал последний раз по той дороге, — писала Спиридонова своим товарищам после покушения, — …надо было убить его именно тогда. Я пробыла на одной станции сутки, на другой тоже и на третьей двое суток. Утром, при встрече поезда, по присутствию казаков решила, что едет Луженовский. Взяла билет 2 класса, рядом с его вагоном; одетая гимназисткой, розовая, веселая и спокойная, я не вызывала никакого подозрения…»
Поезд останавливается в Борисоглебске. Клубы дыма окутывают паровоз, ложатся на перрон белым.
Величаво выходит из своего вагона господин Луженовский. Шуба и шляпа, трость с набалдашником в руке, щеки румянятся на морозе, покрываются инеем усы.
К нему подходят «какие надо» горожане и задают «какие надо» вопросы. Плотным кольцом окружают его казаки и жандармы. Но не столь уж плотным оказывается это кольцо.
Улыбающаяся Мария, коса по пояс, спускается по вагонной подножке на перрон и подходит к Луженовскому как можно ближе. 12–13 шагов, ближе не получается. Кокетка гимназистка, ладони в муфте, она и впрямь не вызывает у окружающих подозрительных ассоциаций.
Но, наверное, кто-то загораживает цель, и она возвращается к вагону, взбирается на площадку.
Маруся поднимает правую руку и стреляет через плечо стоящего рядом жандарма. Пуля попадает в живот Луженовскому. Согнувшись, он начинает метаться по перрону.
Людей охватывает паника. Поначалу никто ничего не понимает, даже жандарм, через плечо которого стреляла Спиридонова. В первые секунды она по-прежнему вне подозрений, миловидность и муфта, скрывающая револьвер, не позволяют опознать в ней террористку. Но еще секунда, Мария спрыгивает на перрон и производит еще четыре выстрела. Все выпущенные пули попадают точно в цель.
«Обалделая охрана, — вспоминала Спиридонова, — в это время опомнилась; вся платформа наполнилась казаками, раздались крики: «бей», «руби», «стреляй». Обнажились шашки. Когда я увидела сверкающие шашки, я решила не даваться им живой в руки. В этих целях я поднесла револьвер к виску, но на полдороге рука опустилась, и я, оглушенная ударами, лежала на платформе. «Где ваш револьвер?» — слышу голос наскоро меня обыскивавшего казачьего офицера. И стук прикладом по телу и голове отозвался сильной болью во всем теле. Пыталась сказать им: «Ставьте меня под расстрел». Удары продолжали сыпаться. Руками я закрывала лицо; прикладами руки снимались с него. Потом казачий офицер, высоко подняв меня за закрученную на руку косу, сильным взмахом бросил на платформу…»
Все еще живой Луженовский просит не убивать девушку. За косу ее волокут к извозчику.
«…В полицейском управлении была раздета, обыскана, отведена в камеру холодную, с каменным полом, мокрым и грязным… в камеру в 12 или 1 час дня пришел помощник пристава Жданов и казачий офицер Аврамов; я пробыла в их компании, с небольшими перерывами, до 11 часов вечера. Они допрашивали и были так виртуозны в своих пытках, что Иван Грозный мог бы им позавидовать…»
Эти двое, Аврамов и Жданов, «отличились» больше всех. Издевательства их были столь чудовищными и унизительными, что даже жутко об этом писать. Подробно и страстно их описала сама Спиридонова в своих письмах товарищам. Замечу лишь, что продолжались они достаточно долго, предположительно — двое суток с перерывами. Сначала в участке, затем в поезде по пути в Тамбов. И основными изуверами были они — Аврамов и Жданов.
…В тамбовской тюрьме Марию бросают в одиночную камеру. Большую часть времени она пребывает в бреду. Когда Спиридонова приходит в себя, с ней общается следователь, иногда — врач.
Сидящая в камере на холодном полу (койки в камере не было), она какое-то время бездействует, погруженная в себя. Лепит из хлеба мякиш, подвешивает на нитке. Мякиш мерно раскачивается. Тик-так, тик-так. Па-па, па-па. Мария уверена, что ее ждет смерть. И она рада ее принять.
…Уголовное дело расследуется быстро. Уже 11 марта его рассматривают на выездной сессии Московского военно-окружного суда.
Суд не испытывает каких-то особенных трудностей при его рассмотрении. Какие могут быть трудности? Луженовский умирает от полученных ранений, свидетелей множество, подсудимая во всем сознается. Сознавшаяся, но не покоренная, в своем последнем слове она дает пояснения:
«…К стопам бюрократии Луженовский со своих триумфальных поездок клал победные трофеи в виде убитых крестьян, разоренных хозяев, изнасилованных женщин и избитых детей. И когда мне пришлось встретиться с мужиками, сошедшими с ума от истязаний, когда я увидела безумную старуху-мать, у которой 15-летняя красавица дочь бросилась в прорубь после казацких ласк, то никакие силы ада, никакая перспектива страшнейших мучений не могли бы остановить меня от воплощения, задуманного…»
12 марта Спиридонову приговаривают к смертной казни через повешение. Ее адвокат, руководитель Московского юридического общества, председатель Первого Всероссийского съезда адвокатов Н.В. Тесленко, восклицает: «Перед вами не только униженная, поруганная, больная Спиридонова. Перед вами больная и поруганная Россия… Казните Спиридонову, и вздрогнет вся страна от боли ужаса». В вышестоящую судебную инстанцию, вопреки воле самой подсудимой, летит ходатайство об обжаловании приговора.
Спиридонова не надеется на чудо. Оно ей и не нужно. Она смотрит на раскачивающийся хлебный мякиш и готовится к встрече с отцом. Она ощущает холодное дыхание смерти, сидит с ней лицом к лицу и отчетливо видит остро отточенное полотно косы бледной старухи.
Мария пишет письмо товарищам и передает записку на волю не то через сестру, не то через охранников. Все. Конец. Теперь она готова.
И тут сотни зажженных свечей ровным светом озаряют тамбовские деревенские церкви. Крестьяне узнают не только о смерти мучителя Луженовского, они узнают имя своей спасительницы и ставят свечи «во здравие мученицы Марии». Смерть с неудовольствием откладывает свою косу в сторону.
Чаши Фемиды теряют равновесие. Будто бы высшие силы заставляют суд задуматься над изменением приговора.
Письмо Спиридоновой об истязаниях печатает столичная газета «Русь».
Тогда же, в марте, другая газета — «Молва» публикует письмо ее матери. Письмо называлось «Обращение к русским матерям».
«…Вся Россия слышала о моей несчастной дочери. Вникните в мою душу, поймите, как невыносимо знать об истязаниях своего измученного, поруганного ребенка и не помочь ему… Она умрет одна, — пишет мать, — с страшным воспоминанием пережитого, в тюрьме, среди чужих, без родной ласки, без матери.
Пусть она виновата, но, отдавая свою молодую жизнь, должна ли она была еще пройти тот крестный путь, через который прошла она?
Вы, матери подрастающих и взрослых дочерей, вспомните, какое поругание, какие нравственные пытки она пережила между этими двумя злодеями, и скажите, должна ли она умереть, не искупила ли она еще свой грех.
Мать Маруси
Александра Спиридоновна».
В Тамбов приезжает тот самый прижизненный биограф Марии — журналист Владимир Владимиров и учиняет независимое расследование. Газета «Русь» поручает ему тщательно проверить действия Аврамова и Жданова.
«…В этом городе, где в настоящее время заключена в тюремном остроге Спиридонова, — описывает свои впечатления Владимиров, — мне пришлось встретить большие затруднения в производстве расследования ввиду того, что до сего времени город Тамбов находится на военном положении, по улицам всюду разъезжают блюстители порядка — казаки, напоминая своим видом мирным обывателям, что «всевидящее око» не дремлет …»
Он пишет о том, что по-прежнему бесчинствует один из истязателей Спиридоновой — Жданов. Ходит по домам, производит незаконные обыски, угрожает людям расправой, если те будут болтать лишнее.
Народ напуган. С журналистом встречаются и разговаривают, при этом просят сесть подальше от окна, чтобы никто, не дай бог, не увидел с улицы, а по окончании разговоров умоляют больше к ним не заходить.
Тюремная администрация и вовсе не приветствует визиты Владимирова. Для свидания с арестованной необходимо разрешение судьи, судья такого разрешения не дает. Так что будьте любезны, господин журналист, в другой раз. Тогда Владимиров задает вопрос: «А почему Спиридонова спит на полу?»
Ответ: «Раньше в камере стояла кровать. Но у Марии Александровны был жар, а когда у человека жар, ему необходимо лежать на чем-нибудь холодном…»3
Несмотря на все чинимые препятствия, Владимирову удается собрать добротный материал. Мать, адвокат Тесленко, товарищи Спиридоновой по партии эсеров — все это позволило ему восстановить хронологию событий, более чем доходчиво разъяснить обществу причины поступка Спиридоновой и призвать весь мир встать на защиту девушки Марии «от позора и истязания гнусных насильников».
Власть в этой схватке проиграла, отхватив еще одну пощечину. В апреле–мае эсерами были убиты Аврамов и Жданов. Все, что царизм мог сделать, так это прибегнуть к «мелким пакостям». Например, не допускать свиданий Марии и Вольского, аргументируя тем, что тот женат на другой.
— Я уже шесть лет не живу со своей супругой! — возмущался Вольский.
— И тем не менее, — уклончиво отвечали ему.
Их роман так и остался повисшим в воздухе. Смертная казнь для Маруси была заменена каторгой, на долгие одиннадцать лет она уехала в Нерчинск и в Тамбов более не возвращалась. После ее освобождения в 1917-м они как когда-то влюбленные будут друг другу уже не нужны.
Спиридонова, сама того не желавшая, сделалась одной из первых икон русской революции, она — девочка из провинциального Тамбова. Великий анархист Кропоткин назвал ее «героической девушкой» и пришел к выводу, что Мария «своими жертвами» сделала для революционной борьбы гораздо больше, чем все остальные «своими писаниями». Комплиментарно и восторженно отозвался о ней в статье «Победа кадетов и задачи рабочей партии» Ленин. Свои стихи посвятили ей Волошин, Блок, Пастернак, Клюев.
Вот отрывок одного из этих стихотворений.
…На чистом теле след нагайки
И кровь на мраморном челе,
И крылья вольной белой чайки
Едва влачатся по земле.
Она парила гордо, смело,
И крыльям нужен был простор,
Но — вот, в грязи трепещет тело,
И вольной птицы меркнет взор.
…Душа погибла в непогоду,
Погибла в мрачной темноте,
За меньших братьев, за свободу
Распятой жертвой на кресте.
Это — Максимилиан Волошин. «К чайке».
Знал ли поэт, что перед отбытием на каторгу Мария напишет товарищам эсерам еще одно, полное страсти и горькой иронии письмо, где заметит, что она — «из породы тех, кто смеется на кресте»?
***
И все-таки свою победу тамбовские эсеры праздновали недолго. С удалением Спиридоновой местная организация ПСР будто бы лишилась своей души. Начиная с 1908 года их деятельность в Тамбове начинает затихать.
Историк Никита Пьяных в автореферате диссертации «Возникновение и деятельность тамбовской организации партии социалистов-революционеров» в качестве причин такого затишья указывает на «нараставшую политическую апатию общества», «полицейские репрессии, вырывавшие из партийных рядов профессиональных работников», и «тяжелую внутреннюю атмосферу…» Все это напоминает не то раскол, не то отъезд многодетного семейства в другое место с оставлением самого непутевого отпрыска у дедушки и бабушки. Интеллектуалы покидают город. Уже известный Вольский, пока еще неизвестный Подбельский, — эти и другие товарищи отправляются в глубинку, продолжая воспитывать крестьян и создавать новые крестьянские союзы. Тамбов же остается на «попечении» так называемых «новых эсеров», они же «независимые эсеры», они же «независимцы». Отличие не только в уровне интеллекта, отличие — в том, что ребята отдают предпочтение не агитации, а силовому методу борьбы, что напоминало порой обычную уголовщину.
В своем рапорте директору Департамента МВД от 24 мая 1908 года начальник Тамбовского Главного жандармского управления Устинов сообщал:
«…Тамбовская группа социалистов-революционеров, вследствие ранее произведенных обысков, арестов и дознаний относительно важных их руководителей, расстроилась и перестала существовать как компактная угрожающая организация, а остались лишь единичные личности ее.
…Из числа выделившихся образовалась и стала функционировать партия «независимых», которая начала проявлять свою деятельность грабежами в пределах Тамбовской губернии…»
В качестве лидера группы Устинов называет Августа Августовича Лейтена, сына статского советника. В 1906-м Лейтен бежал из Моршанского полицейского управления, будучи задержанным по подозрению в двух грабежах (Пенза, Тамбов). По описанию разрабатываемого в другом рапорте можно живо представить его внешность и даже повадки: «…лет 21–22, выше среднего роста, голубые глаза, небольшие светлые усики, небольшие баки… Одевается: английская фуражка серого цвета, осеннее черное пальто, серые брюки, серый пиджак и жилет, английские узкие ботинки, иногда носит трость, привычка, опустив вниз голову, щипать бороду. При себе носит два револьвера…»
Далее в майском рапорте Устинова следовало описание остальных «независимовцев», чьи характеристики могут вызвать лишь улыбку при представлении их боевиками. По всей видимости, улыбался и сам Устинов, на тот момент времени полагающий, что серьезной угрозы большинство этой «шайки» (кроме Лейтена, пожалуй) для государственной власти не представляют. Бывшие студенты, гимназисты, мещане, крестьяне и… одна массажистка.
Вот к этой компании и предстояло примкнуть нашему главному герою.
Глава 3. Шурка
Он родился в Москве 26 июня (8 июля) 1889 года. Его крестили в церкви Сергия Радонежского, что в Рогожской слободе, и нарекли Александром. Отец, Степан Гаврилович Антонов, фельдфебель, из тамбовских мещан, вероятнее всего, проходил в Москве воинскую службу. И, вполне возможно, имел намерение укорениться.
Поначалу у отца всё шло успешно. Первый этап покорения Белокаменной преодолен — Степан женится на москвичке Наталье Соколовой, та рожает ему двух дочерей: Валентину (1883) и Анну (1887). Но в 1889-м появляется на свет Александр, и спустя некоторое время (год неизвестен) семья покидает Москву. Почему?
На момент рождения сына фельдфебель Степан Гаврилович во всех библиографических источниках значится «отставным». Служить уже не нужно. Зарабатывать — архинеобходимо. Где? Актуальный вопрос.
Москва, конечно же, большая и хлебная. Но всех ли чужаков принимает Москва? Армия поблагодарила за службу, а дальше что? Спрашивать работу у жителей слободы — ямщиков да купчишек, среди которых недавно расхаживал гоголем, в фуражке да сапогах? Не с руки как-то. Так, наверное, рассуждал Степан Гаврилович. Тягостно. А тут и сестра с родины жалостливые весточки шлет, скучает. Как не взглянуть на Москву трезвым взглядом провинциала? Как не убедить жену, что здесь он уже никто, а там — всё родное, там можно начать жизнь сызнова. И как не послушаться своего мужа верной жене?
В начале девяностых они переезжают в маленький, но экономически не спящий Кирсанов. К тому времени город пронизывает железнодорожная ветка «Тамбов–Саратов», город считается одним из аграрных центров Тамбовщины. Окруженный деревнями и колосящимися полями, он по праву обладает званием главного хлебного города губернии.
В 1892-м в Кирсанове было шестнадцать кирпичных заводов плюс ещё четыре — железоделательный, мыловаренный, свечной и салотопенный; имелись четыре шерстомойки и восемнадцать ветряных мельниц.
Жителей насчитывается 8389 человек. Из них дворян — 285, купцов — 420, остальные — мещане, духовенство, военные и кустари. И никто из них, вопреки наивным ожиданиям, не горит желанием запустить Степана Гавриловича на свою делянку.
Завистливо поглядывая на достижения кустарей, Степан Гаврилович открывает слесарную мастерскую. Работает как вол, но доходов мастерская не приносит. И не лодырь, и не пьющий, но хоть ты тресни — нет достойных для жизни доходов. Возможно, он не может освободиться от ментальности «вояки» и ведёт себя в бизнесе нерасторопно, будто ожидает приказа командования. Или же просто не везёт. Антонов-младший, несчастный Шурка, вследствие такого невезения вынужден ходить в дешевой косоворотке и бумажных штанах, заправленных в сапоги.
Внезапно руку помощи протягивает супруга Степана Гавриловича. Наталья, будучи модисткой и портнихой, открывает в Кирсанове пошивочное ателье. Ее дело идёт куда успешнее, чем слесарные потуги мужа. Она обшивает едва не весь город, не даёт ходить босяками и семье. Есть фотографии, на которых девочки Антоновы выглядят весьма соблазнительно и прилично, не мещанки, но барышни! Более-менее прилично начинает выглядеть и Шурка.
В 1902 году он поступает в Кирсановское городское трехклассное училище и сразу же проявляет себя как мальчик не прилежный, перебивающийся с двойки на тройку.
«Трудно сказать почему, — удивляется главный исследователь Антоновщины В.В. Самошкин, — но явно неглупый Антонов учился плохо, а во 2-м классе даже умудрился остаться на второй год за неуспеваемость…»
Нечему удивляться. Парень не растет, а произрастает. Как сорная трава. Родителям — не до парня. В начале 1900-х выдают замуж Валентину, и Анна — тоже барышня на выданье. А есть еще и рожденный в 1896-м Митя.
К тому же имеет место и другая причина. Кто в семье добытчик? Жена, баба! Это не раздражать мужа не могло. Любовная шлюпка в таких случаях редко плавает спокойно. Она разбивается о серую от пошлости скалу быта. И разлетается в щепки. Не пройдет и пяти лет после поступления Шурки в гимназию, как Наталья Сергеевна умрет, а Степан Гаврилович возьмет в жены другую, и у него появятся новые дети.
Но это произойдет позже. А пока — невнимание, недовольство, претензии, грызня. В такой обстановке у подростка не только учебный процесс полетит хилой телегой под откос. Характер, взгляды на жизнь — всё это грозит повернуть «не туда». В случае с Шуркой так и происходит.
Училище он должен окончить в 1905-м — и не оканчивает. Антонова затягивает в другое учебное заведение. Его «университетом» становится боевая ячейка эсеров-максималистов, и в ней он задержится надолго.
Малоизвестный факт, но до того, как сойтись с эсерами, он пристально присматривался к товарищам из РСДРП. Жительница с. Инжавино Кирсановского уезда, А.П. Письменнова, дочь одного из инжавинских марксистов, вспоминала: «Шел 1905 год. Мне было в то время 5 лет, но я все хорошо помню. Мой отец, Спиридонов П.Е., возглавлял революционную организацию. В состав этой организации входили Николаевы (отец и сын), Окунев, Антонов и др.».
Антонова она вспоминает как рябого молодого человека в черном костюме и шляпе. Судя по тексту, отец Письменновой был убежденным марксистом. В 1905-м его арестовали, но сидел он в тюрьме не больше года. В 1906-м отец провел очередное собрание организации, на котором Антонов объявил о своем уходе, вскоре он примкнул к эсерам.
Б.В. Сенников утверждает, что его присоединение к эсерам произошло в Тамбове. Он туда уехал то ли в 1905-м, то ли в 1907 году, поступил в реальное училище и столкнулся с представителями ПСР. За распространение эсеровских прокламаций Антонов был отчислен. При этом автор ссылается на какие-то таинственные, известные только ему архивные материалы.
Однако жандармские документы говорят о том, что в Тамбове Антонов очутился, уже будучи тесно связанным с эсерами.
Как он туда попал? Самошкин предполагает: через сестру Анну. Косвенное подтверждение этого предположения дают в своей статье «Жизненные траектории семьи и близких А.С. Антонова» М.Ю. Зайцева и А.Н. Литовский:
«…Анна Степановна Антонова, домашнее прозвище «Кота» (свои письма подписывала как «Анет»), родилась 4 августа 1887 г. в Москве… Образование — 4 класса гимназии (общее среднее). В годы Первой русской революции сблизилась с эсерами. С 1907 года Анна находилась под негласным наблюдением Департамента полиции…»
В период с 1907-го по 1910-й Анну будет носить между Кирсановом и Моршанском, Пензой и Тамбовом. Пензенская работа будет наиболее активной. Свою квартиру Анна превратит в конспиративную. Одним из товарищей по партии станет родственник-однофамилец, тоже «видный эсер» — Константин. В свободное от партийных дел время она будет служить конторщицей в музыкальном магазине Тидемана. Пензенские шпики, люди не без чувства юмора, наградят Анну прозвищем «Пластинка». Тамбовские коллеги — люди посерьёзнее, назовут ее «Умная».
Анну арестуют в 1909-м, в 1910-м освободят, и она вернется в Кирсанов. В 1911 году она выйдет замуж за эсера Полканова.
Итак, Анна на два года старше Александра. Анна образованнее. Анна умнее.
Анна называет себя «Анет» и «Кота». Анна — романтичная и творческая личность, Анна — «Пластинка», ей нравится музыка. Манерная воображала, она эффектно смотрится на фотографиях как в бальном наряде, так и в одеянии казака. На одном из фото выглядит даже чуть сумасшедшей, и это не блаженная олигофрения, выражение ее лица — бескомпромиссное буйство рассудка.
Анна недурна. Анна нравится мужчинам. Мужчины наверняка нравятся ей. Но это не тупая похоть, нет. Её мужской идеал — явно не скучный кирсановский мещанин. Отважный и романтичный борец за идею, желающий действовать здесь и сейчас. И подавляющее большинство таких людей составляли тогда на Тамбовщине не анархисты, не социал-демократы, а именно социал-революционеры, эсеры. К ним она и примкнула.
И, наконец, последнее. Брат Дмитрий еще мал, сестра Валентина к тому временем уже замужем, поэтому Анна является для Антонова самой родной душой в семье.
Однако просто так взять его за ручку и привести на тайную вечерю: «знакомьтесь, друзья-эсеры, это мой брат» — она вряд ли тогда могла. Активной участницей эсеровской организации Анна станет парой лет позже, а в 1905-м для таких дел необходим был другой, более влиятельный товарищ.
И вот здесь проступает тень нового действующего лица — эсера Василия Рысцова. Предположить его тем самым «влиятельным» товарищем позволяет нам другая статья Зайцевой — «К истории фотографии А.С. Антонова»4.
Фото, о котором ведется речь, показывает нам двух симпатичных молодых людей. На них абсолютно одинаковые френчи и заправленные в сапоги штаны. Они стоят, облокотившись о края тумбы, и глядят куда угодно, но не в объектив. Один из них, с усиками, задумчиво, даже меланхолично смотрит вниз. Второй без усов, волосы зачесаны назад, взгляд его обращен в противоположную сторону, куда-то вверх. Этот взгляд тоже задумчив, но по-другому. Он дерзок и хваток, будто бы парень взирает на дорогую картину, висящую на стене, и думает: неплохо бы ее прямо сейчас свистнуть. Этот наглец и есть Антонов. Сосед по тумбе — друг и товарищ Василий Рысцов. Фотография датирована 1906 годом, 7 января, сделана в Кирсанове, в салоне И. Ильинского.
Позднее, когда за Антоновым начнет охоту Советская власть, чекисты отработают его связи и выйдут на Рысцова. Василий признается, что с Александром он стал дружить в 1905-м в Кирсанове, когда тот уже «бежал из школы и состоял в партии социалистов-революционеров», был членом боевой дружины.
Помимо прочего Рысцов сболтнет следователю о своей давней принадлежности к партии социалистов-революционеров. Расскажет, что до 1905 года, находясь в Саратове, на «эсеровской учебе» познакомился с «земляком, эсером В. Полкановым, будущим мужем сестры Александра Антонова». Впоследствии (когда именно — не уточняет) он близко сойдется и с самой сестрой.
На протяжении всех допросов Рысцов будет отпираться от дальнейших контактов с Шуркой и от эсеровской подрывной деятельности. Он заявит, что вышел из партии в 1917 году, а в партию большевиков не вступил потому, что имел «некоторые разногласия с философскими обоснованиями социалистических направлений». Но если «антоновский вопрос» чекисты как бы «проглотили», то в остальном они раскрутят его по полной. Его разоблачат как руководителя эсеровского подполья в с. Рассказово, арестуют и отправят аж в Бутырскую тюрьму. Это произойдет в 1920-м, и спастись от карающего меча пролетариата ему удастся только в стенах психиатрической больницы. В 1921-м Рысцова признают неизлечимо душевнобольным.
«Дальнейшая судьба его неизвестна, — подводит итог Зайцева, — остается открытым вопрос о реальности его заболевания или же симуляции».
Похоже, Рысцов и стал той самой путеводной звездой эсерства для Антоновых. Политически подкованный и грамотный, он прибыл в Кирсанов из Саратова после «эсеровской учебы» и приступил к укреплению эсеровского подполья. Рысцов мог «зацепить» Антонова и через Анну, и без нее, эсеры вели агитацию в ремесленных мастерских, а там Антонов подрабатывал. Так что вполне возможно, что бойкий Антонов сам познакомил сестру с Рысцовым.
Конечно, это «подмывается» показаниями Рысцова в 1921 году. По ним, Александр уже был связан с ПСР, но вспомним, что Василий — тертый революционер и старый конспиратор. Зачем ему было открывать всю правду перед чекистами? Сказать, что это он вовлек Шурку в социалисты-революционеры, означало бы собственноручно записать себя в ряды тех, кто стоял у истоков Антоновского мятежа. Ведь чекисты величали Антонова не просто бандитом, но эсеро-бандитом, и дальновидный Рысцов не мог не знать, что между деятельностью его подопечного и деятельностью ПСР на Тамбовщине поставлен знак равенства.
Тогда же, в 1905–1906 гг., он объективно смог оценить способности Антоновых и сориентировать их на подходящие участки работы. Анна — связная, Александр — экспроприатор.
…2 (15) января 1907 года умирает их мать, и уже в августе того же года отец переезжает в с. Инжавино Кирсановского уезда, где женится на другой. Переехав, он захватит с собой младшего, Дмитрия. Шурка и Анна становятся свободными как ветер.
Владимир Самошкин утверждает, что в период с 1906-го по 1908-й Антонов лихо экспроприировал, но его не могли поймать, потому что тот не оставлял после себя следов.
«Длительное отсутствие серьезных доказательств участия Антонова в “эксах”, — повествует Самошкин, — и его неуловимость начинают постепенно, но не на шутку раздражать кирсановского уездного исправника (начальника уездной полиции) Терехина — человека отчаянной храбрости и к тому же весьма неглупого…»
Казалось бы, мелочь, но жандармские документы и дальнейшие события снова рисуют перед нами другую картину.
Фамилия уездного исправника не Терехин, а Тимофеев. Утверждения о наличии отчаянной храбрости и отсутствии глупости исправника тоже вызывают сомнения. Да и кольцо вокруг Антонова сожмет не он, а его начальство.
10 мая 1908 года и.о. начальника Тамбовского ГЖУ ротмистр Чистяков направит Тимофееву запрос под грифом «секретно»:
«По имеющимся в Управлении агентурным сведениям из г. Кирсанова, в г. Тамбов прибыл разыскиваемый кирсановской полицией некий “Шурка”, он же “Антонов”, приметы которого следующие: ниже среднего роста, лет 18, лицо белое, румяное, блондин, острижен коротко. Сообщая о сем, прошу уведомить, действительно ли “Шурка” разыскивается, и в утвердительном случае сообщить причины розыска».
С ответом исправник не торопится. Как и всякий провинциальный чинуша, Тимофеев привык рапортовать о том, что «все спокойно», все «под контролем». Ну, есть какие-то интеллигентики-вольнодумцы, есть грабители какие-то, но где не грабят? В целом-то действительно все под контролем. Но нет. Выходит, что не под контролем.
Тимофеев поднимает на уши всю агентуру и просматривает дела подчиненных. Бог ты мой! Оказывается, Шурка уже мелькает в документах как подозреваемый в нападениях на винные лавки! И треп идет «по низам» о том, что не простые это грабежи. Экспроприация!
Можно живо представить этого грузного и потного полисмена. Синий мундир его вот-вот треснет. Полисмен сидит за столом, утирая тыльной стороной ладони лоб, и капает в стакан валерьянку из пипетки. Полисмен параноидально осторожен, боится промочить лежащую на столе бумагу. Ему совсем плохо, лицо багровеет от атакующего давления. Боже праведный! Пока ты тут дремал, исправник Тимофеев, под носом у тебя не просто революционеры-интеллигентики действовали, а целая боевая группа! Экспроприация! Страшное, страшное слово.
Исправник выпивает валерьянку и с хрустом мнет бумагу. Швыряет в корзину. Что делать? Прыткий человек «отчаянной храбрости» в ужасе обхватывает голову руками.
То, что должно, делает губернская жандармерия. 24 мая 1908 года шеф тамбовских жандармов Устинов сообщает в Департамент МВД: его людьми обезврежена группа эсеров-максималистов Августа Лейтена. Среди задержанных будет фигурировать и Антонов с паспортом на фамилию «Иванов». Как «того самого Шурку» его опознает в тамбовской тюрьме надзиратель Кирсановской полиции Еремеев.
Вот и все! Лейся в рюмку вязкой струей холодная водочка, гуляй, исправник Тимофеев! Эхма!
Но нет. Не все.
В одно прекрасное утро исправник Тимофеев разворачивает газету «Тамбовский край». В газете выделено крупным шрифтом: «Поранение городового при преследовании злоумышленников».
«В пятницу, 13 июня, в 9 часов утра, — информировала проклятая газета, — агентами жандармской полиции было установлено наблюдение за домом № 63 Бочкова, что на Теплой улице, близ вала, куда в квартиру Скаржинских прошли двое молодых людей, по фамилиям Антонов и Виндряевский, имевшие вечером в этот день, по сведениям агентов, явиться пешком на станцию Ляда, а оттуда выехать с поездом в Кирсанов, где решено было убить одного из должностных лиц.
В исходе 4-го часа из дома Бочкова Антонов и Виндряевский вышли и направились по Теплой улице на луг, к полотну железной дороги. Агенты последовали за ними и, проходя мимо стоявшего на посту… городового Тихонова, сообщили ему, что преследуемых ими молодых людей требуется задержать…»
Городовой немедленно берет под козырек. Свисток, требование остановиться. Виндряевский, долгое время державший руку в кармане брюк, вынимает ее. В руке — револьвер. Несколько выстрелов, и раненый городовой падает на землю.
Филерам ничего не остается, как раскрыть свою принадлежность к спецслужбам. Они выхватывают стволы и бросаются в погоню. Преследуемые устремляются в разные стороны.
Антонов уходит огородами, палит по филерам из кустов, перемахивает через заборы, забегает во дворы с просьбой его спрятать, но мещане отказывают. Один из отказов озвучивает какая-то старуха. Видимо, отказ был столь категоричен, что Антонов возмутился и отхлестал ее ремнем.
«…Злоумышленник повернул обратно, — подводит финальную черту автор заметки, — пробрался огородами в сад Лащенко, что на валу, и как в воду канул. Другой злоумышленник, направившийся по Киркинской улице, не будучи никем преследуем, также скрылся».
Таким образом, сидящий в тюрьме Антонов — не Антонов. Вскоре выяснится, что надзиратель Еремеев, уверенно «опознавший» арестанта, видел его всего один раз, да и то на фотокарточке.
Ответный рапорт Тимофеева в Тамбов не только нарушает все разумные сроки (направлен в сентябре), он — расписка в профессиональной немощи и кретинизме.
«…Честь имею доложить, что “Шурка” — есть Александр Антонов, ни по каким делам полицейским управлением не разыскивается, хотя принадлежит к шайке грабителей».
15 июня о случившемся сообщает в Департамент МВД тамбовский губернатор. Его отношение подшивается к делу № 4859 7-го делопроизводства Департамента «по наблюдению за предварительным следствием о покушении на убийство 13 июня 1908 в г. Тамбове городового Тихонова». По сути, это дело-дубликат, надзорное производство, куда должны подшиваться документы о наиболее важных этапах и результатах расследования, дабы легче было контролировать и давать при необходимости указания из столицы. Оно живо до сих пор. Хранится в Государственном архиве (ГА РФ).
Об этом деле и упоминать бы не стоило, тонюсенькое, из трех-четырех бумажек, самое ценное в нем — то самое отношение, где сухо изложена история погони, страничка, не больше. Губернатор докладывает о том, что стреляли оба, что пули угодили в ключицу, руку и ногу городового, что Виндряевский бегал с пиджаком в руке, обронил пиджак, в кармане его обнаружили патроны. Но есть в этом деле, а точнее, в самом отношении губернатора, пара строчек, лишний раз напоминающих нам, кто же был одним из первых эсеровских наставников и кураторов юного Антонова.
Губернатор пишет, что до перестрелки «злоумышленники» находились в квартире мещанки Скаржинской. С Антоновым и Виндряевским вышли несколько человек, они были аккуратно задержаны, и среди задержанных фигурировала некая Серафима Ефимовна Рысцова. Отчество того самого Рысцова, к слову, тоже «Ефимович». Совпадение? Возможно. Но скорее возможно другое — Рысцов не только «благословил» ученика на «путь истинный», но обеспечил тамбовскими явками-паролями. Учитывая, что самого Рысцова арестовали в 1907-м, логично предположить, что Антонов бывал на тамбовских квартирах до той злосчастной перестрелки, бывал неоднократно. Как свой. И получал новые задания от новых кураторов.
…Шурка продолжал набивать руку. Задания ему нравились. В них было все — риск, романтика, кураж. Не было только одного — профессионального революционного роста. В жандармских документах нет каких-то свидетельств того, что Антонов занимался внедрением идей социалистов-революционеров в массы, участвовал в каких-нибудь революционных собраниях. Только «экспроприатор», «боевик», «разбойник», «грабитель». Значительно позже, при советской власти, появятся слухи о том, что он в период первой русской революции «учительствовал». Скорее всего, эти слухи распространил сам Антонов для укрепления своего авторитета. Ну чему он мог кого-то научить тогда, в самом начале двадцатого века? Он, простой кирсановский парень, с трудом окончивший три класса училища?
В 1906 году учительствовал его куратор Рысцов. Вполне возможно, Шурка мог присутствовать на его «уроках». Присутствовать и держать в руках глобус. Или программу партии социалистов-революционеров. А потом он взял в руки браунинг и окунулся в пучину приключений.
На большее он был еще не способен.
Часть 2. Непримиримый
Глава 1. Визитер
Инжавино, Кирсановский уезд
Тамбовской губернии, 1908 г.
Сказать, что Василий Борисович ненавидел свою жену, означало бы оклеветать Василия Борисовича. Он её побаивался, это да. Клавдия Тихоновна характером обладала своенравным, кулак ее по тяжести своей мог соперничать с пудовой гирей, так, по крайней мере, Василию Борисовичу казалось. Однажды супруга отдубасила его столь сильно, что сутки он не мог подняться с кровати. Скулила под матрацем сетка, а временами чуть тише скулил сам Василий Борисович, когда в поле зрения его попадали железные шары-набалдашники в изножье, виделись они огромными, гирями казались сквозь слезную пелену.
Без повода Клавдия Тихоновна всё же не била. Если ляпнул муж не то или посмотрел на барышню какую в церкви/на улице, окрика было достаточно, испепеляющего взгляда исподлобья. А вот когда напивался допьяна и деньги просаживал, тогда — все.
— Что же ты врёшь, собака?! Шурин же всё про жалованье сказал, а ты мне червонцем в рожу тычешь! Кому ты врёшь?!
Червонец — не червонец, конечно. Тридцать пять. С полтиной. Но права была Клавдия Тихоновна — врал. А что тут сделаешь, когда дружок на службу устроил, на хорошую службу, и обмывали это дело в губернском Тамбове, цыгане были и медведь, барышни какие-то хихикали и щедро одаривали лицо поцелуями, размах был и дружок. Шурином был дружок, родным братом Клавдии Тихоновны, искренне сестру обожающим, не таящим от неё секретов.
Двадцать два рубля с полтиной, покачал головой Василий Борисович, каких-то шесть часов — и нету.
Стыдно вдруг стало. Взять и почти всё жалованье прокутить за вечер! Ну как же так? Вот шурин! Точно бес! Клавдия же переживала, она больше него самого радовалась, когда его на эту должность назначили. Вот, говорила, теперь ты — мужчина, муж и с чином! Да ещё и с жалованьем! Поцеловала в маковку.
Двадцать два с полтиной. Перед ним на столе лежало двести пятьдесят пять, бумажками и монетами. Месячная выручка, которую нужно отвезти в уезд завтра, как придет инкассаторская подвода.
Так, может быть, взять и…
Это «так, может быть, взять» мучило его уже час, с тех пор, как кассир занёс в мешке деньги и водрузил Василию Борисовичу на стол.
Он медленно отсчитал двадцать рублей, почему-то купюрами самыми грязными и мятыми. Потом добавил еще две, новее. Меланхолично, но осуждающе смотрел на него с банкноты государь-император Николай Александрович. Решительно выдохнув, Василий Борисович открыл верхний ящик стола и сгреб стибренное туда. Затем достал из мешка мелочь, отсчитал пятьдесят копеек, подумал почему-то, что обсчитался, взял еще десять.
Он не знал пока, как всё это обставить: свалить на кассира ли, что неправильно подсчитал, или ещё как. Гнев начальства почему-то был не так страшен, как разлад с Клавдией Тихоновной, а про тюрьму Василий Борисович почему-то и вовсе не вспомнил.
Я постараюсь, я придумаю, увещевал он себя, поможет бог!
Хотя не бог помогает в таких делах, помогает в них дьявол, и про то Василию Борисовичу прекрасно было известно.
…Из комнаты, где сидели кассир и конторщик, донёсся шум. Василий Борисович с возмущением покосился на дверь.
Что за черт? Ошалели?!
Первым желанием его было выйти из кабинета и растерзать подчинённых. Не любил Василий Борисович шума, дома шума хватало. Однако раздавшийся паровозный гудок заглушил негодование. Грохоча вагонами и шипя тормозами, прополз состав. Набитый до отказа зерном, он двинулся на Саратов.
Осторожно оторвав от стула зад, Василий Борисович принялся складывать деньги в мешок. Одна пачка, другая, еще одна, очередная, седьмая, двенадцатая, двадцать вторая… Точно в тот момент, когда упали в мешок последние монетки, пронзила молния грязное полотно неба, разорвало его на два неровных куска, и оглушительно ударил гром.
Господи!
«Бах! — громыхнуло снова. – Бабах»!
— Папаша! Разве так встречают гостей?
Папаша?!
Хлынул дождь. Ветки рябины набросились на оконное стекло. Подобно когтям страшного зверя, они царапали его. Василий Борисович зажмурился и ударился затылком о пол.
— Гос-по-ди! Клавдия! Душа моя! Прости! Прости меня, дурака! Искуплю, замолю, любимая…
— Какая, к бесу, Клавдия? Какая еще любимая? Не валяйте дурака, папаша!
— Папаша?
…Василий Борисович захлопал ресницами.
Откуда взялся? И почему вдруг в комнате стало светло?
Перед ним стоял незнакомец, и костлявые пальцы его сжимали короткоствольный браунинг.
Не был военным человеком Василий Борисович, однако пистолет определил уверенно и правильно. Врезалась почему-то ему в память прочитанная в газете реклама. «Бой пистолета Браунингъ, не взирая на минiатюрность послђдняго, феноменальный…» — а далее было сказано, что с двадцати шагов пробивает пуля четыре сложенных вместе еловых доски, легко помещается в кармане пиджака, и нет при стрельбе отдачи. 18 руб. 50 коп. — это тоже запомнил Василий Борисович.
Глядя на браунинг, глядя на непрошенного визитера, он взбодрился от новой мысли. Визитер и браунинг, осенило Василия Борисовича, спасители, не иначе. Парадокс? Возможно. Но небо, недавно замурованное в тучи, а сейчас прояснившееся, служило тому подтверждением.
— Я… долго… пребывал?..
— Недолго, папаша. Недолго…
Лежащий на полу Василий Борисович смотрел на визитера внимательно снизу вверх, и из такого положения тот казался ему великаном, атлантом, точно таким, каких он видал в столице год назад, — каменный, мощный, словно прилипший к имперскому зданию. Он стоял с заброшенным за плечо мешком, стоял, широко расставив ноги, и сапоги его были неотделимы от дощатого пола.
По-детски подтянув к подбородку колени, Василий Борисович осторожно приподнялся и вернулся на свой стул. Это перемещение далось ему с трудом. Каждое его движение будто обнюхивало издали дуло браунинга.
Визитер, отметил для себя Василий Борисович, был хорош собой. Лет двадцать — двадцать два, не больше. Приветливое русское лицо, румянец на щеках, расчесанные под прямой пробор светло-русые волосы. Одет в серый пиджак и заправленные в начищенные сапоги брюки в мелкую белую полоску. А под пиджаком у него была красная косоворотка, точь-в-точь такая, как и на Василии Борисовиче.
«Симпатичный, — подумал Василий Борисович, — молодой человек. Губы, правда, большеваты, как у бульдога, рот. И взгляд…»
Взгляд у визитера был странный. Его выражение могло измениться несколько раз в долю секунды. Глаза как две небольшие впадины. Смотрят на Василия Борисовича приветливо, два озера доброты точно. Но стоит визитеру посмотреть в сторону, и глаза холодеют. Они становятся мутными, становятся угрожающе пустыми, будто сковывает льдом лучезарные озёра, заносит их снегом, и из озер превращаются они в холодные пустыни.
«Кассир! — озарило Василия Борисовича. — Точно так же смотрит мой кассир, когда отсчитывает себе жалованье…»
— Ну-с…
Василию Борисовичу стала понятна природа этого взгляда. Кассир недоволен жалованьем. И его, Василия Борисовича, ненавидит. Руку норовит поцеловать и ненавидит. Ну и люди, ну и люди. И ты ведь сам, Василий Борисович, такой…
— …желаю здравствовать!
Визитер резким кивком головы сбросил картуз на глаза, да так резко, что козырек ударил по носу.
— Подождите! — взмолился Василий Борисович.
— Подождите? — удивленно переспросил визитер.
И тут Василий Борисович понял — пора! Пора ломать отчаянную комедию. А там уж — как получится. Там уж — пусть судит бог. Он ему на любые вопросы ответит. Вновь всплыл образ Клавдии Тихоновны, да так отчетливо, что решительно отпали все сомнения. Лик дражайшей супруги уже смотрел на него с иконы. Пора!
…Василий Борисович выбрал правильную интонацию — жалостливую. Он попытался пустить слезу, и это тоже получилось. Всхлипнул два раза. А потом для пущей убедительности Василий Борисович схватился за сердце и стал хватать ртом воздух.
— В обморок больше не падать! — сурово предупредил визитер.
Начальник станции всплеснул ладонями, вскочил со стула и тут же обрушился обратно.
— Послушайте! Молодой человек! Христом богом прошу! Жена, малые дети…
Визитер укоризненно покачал перед своим лицом браунингом.
— По всей России малые дети, папаша. И живётся им взаправду худо. Это экспроприация, папаша, не грабеж. Деньги пойдут на нужды революционного движения. Движения, которое освободит и детей, и стариков, всех освободит от царского гнёта.
— О, как вы правы…
Василий Борисович перешёл почти на шепот и запричитал по-бабьи:
— …Я сразу понял, что вы — революционер! Разве ваше лицо — лицо разбойника? Конечно же нет! Это — лицо народного освободителя! Я о другом, совсем о другом. Уездное начальство…
— Что — начальство? — снова не понял визитер.
Василий Борисович тяжело вздохнул.
— У нас в прошлом месяце была недостача. Я и сам не знаю, как так получилось, объяснял им, но разве им объяснишь? Орать начали! Воруешь! В кандалы закуём…
Сбивчиво и нервно Василий Борисович изложил свои доводы. Подскакивая на стуле, как попугай на жёрдочке и вознося к потолку руки.
Начальство — самодуры, держиморды, сволочи. Будь моложе Василий Борисович, он сам бы за браунинг взялся, истинный крест! Но возраст, возраст, что тут поделаешь? В революционеры ему уже не пойти. Вот и вынужден здесь прозябать, на прокорм семьи гроши зарабатывать. А ежели выгонят? Куда ему податься? Помрёт Василий Борисович, и вся семья его помрёт. Он — от разрыва сердца, они, стало быть, от голода.
— Повторной недостачи мне не простят, такой огромной! Прошу вас Христа ради, напишите расписку. И укажите точную сумму. И что экспроприация — тоже укажите. А деньги я пересчитаю при вас, всё — честь по чести…
Снова открылась дверь. В проем просунулась голова в картузе.
— Скоро?
— Погоди! — отрезал визитер.
Дверь захлопнулась. Из взгляда визитёра убралась леденящая пустота.
— Мы к простым людям — с пониманием, — произнес он неожиданно мягко.
Так мягко, отметил про себя Василий Борисович, будто реченька журчит.
Мешок упал на стол.
— Считайте!
Вывалив деньги, Василий Борисович приступил к подсчёту. Сделал вид, что пересчитывает, точнее. Четыре тысячи триста восемьдесят четыре рубля — минус двадцать два, но «минус» — он для него «минус», лежал в ящике стола.
А если пересчитает сам?
Бросив беглый взгляд на бульдожий подбородок, вспомнив о голове в дверном проеме, нет, решил Василий Борисович, не пересчитает. Этот — не пересчитает!
Стоит. Ишь, улыбается! Благородный разбойник. Революционер! Хотя не очень-то похож на революционера, да и на разбойника не очень похож. Нет, когда пистолем своим махал, был похож, а так… Артист какой-то, право слово.
Визитер смотрел в окно, руки в карманы, и нет уже браунинга. Взгляд задумчивый, блаженный.
Ну, ей-богу, совершенно другой человек! С таким бы сесть сейчас за стол в трактире, выпить чаю и спокойно поговорить о чем-нибудь. Хамелеон! Чистой воды хамелеон. И стоит настолько тихо, как и нет его! Тишина, лишь тиканье часов и шелест клятых этих бумажек.
Ну! Спаси Христос.
Василий Борисович аккуратно уложил деньги обратно и, пододвинув мешок в сторону визитёра, уверенно солгал:
— Четыре тысячи триста шестьдесят два рубля восемьдесят пять копеек!
Незнакомец подошёл к столу, задумчиво почесал затылок, потом достал из мешка червонец и протянул Василию Борисовичу.
— Купите что-нибудь детям, папаша!
— Храни вас бог!
И этот возглас получился у Василия Борисовича наиболее искренним.
Пока незнакомец, окуная перо в чернильницу, уродовал каракулями белоснежный лист бумаги, он несколько раз прокрутил в голове мысль, как распорядиться подаренным червонцем. Быстро разбросав все возможные варианты, Василий Борисович выбрал единственно правильный. Он подарит червонец кассиру! За страдания при бандитском налёте подарит. И за его, Василия Борисовича, несправедливое отношение.
— Теперь, — торжественно объявил визитер, — все!
Расписка была готова.
«Экспроприировано четыре тысячи триста шестьдесят два рубля 85 коп. на нужды революции, — прочел Василий Борисович. — Анархист-индивидуалист А». Широко улыбнувшись, он положил расписку в верхний ящик стола, к присвоенным купюрам.
На лбу у Василия Борисовича выступили капельки пота. То был пот облегчения. И тут он снова почувствовал себя собой. Начальником, человеком в официальном сюртуке. Пришла комиссия — ушла комиссия. Таким было ощущение.
Он поднялся со стула, выпрямил спину, расправил грудь и коротко, с достоинством кивнул.
«Заживем, Клавдия, — пронеслось в голове Василия Борисовича, — забудем прошлые обиды. Больше я тебя никогда не обижу, никогда не подведу. А червонец, пожалуй… червонец оставлю себе. Перебьется кассир, фальшиво он как-то и «здравия желаю» говорит, и руку целует. С шурином лучше в Кирсанов съезжу. Пропустим рюмочку-другую за крепость нашей семьи».
— Не поминайте лихом!
— Да-да! — заискивающе ответствовал Василий Борисович.
И визитер растворился, как облако…
В этом он весь и был, тот визитер. Решительный и дерзкий, смекалистый и показательно благородный, тщеславный и местами до обидного тупой. Несостоявшийся революционер, продуктивный экспроприатор, типичный оборотень — Александр Степанович Антонов.
Глава 2. Осиновый
Странно, но никто из его биографов не предположил фактора «семейного ресурса» в этом нападении. Еще до смерти матери, как указывалось, старшая сестра Валентина вышла замуж. За кого же? За Якова Ивановича Иванченко — бравого усача, начальника железнодорожной станции Мучкап, работавшего раньше и на других станциях. Это о чем-то говорит. Нападение состоялось в тот самый день, когда в кассе набралась нужная сумма, следовательно, без наводки знающего человека здесь не обошлось. Она даже и умышленной может не быть, такая наводка. Не взболтнул ли за семейным ужином чего лишнего дражайший Яков Иванович или его супруга? Все мы люди, как говорится. И поболтать любим. Особенно, когда выпьем. А могла быть и другая ситуация, впрочем.
— Здравствуй, Валюша.
— Здравствуй, Шура.
— А где Яша?
— На работе допоздна сегодня. Выручку забирает, начало месяца. Ты-то садись, братец. Присаживайся, выпей чаю. Я только что нагрела самовар.
Разные могут быть ситуации. Информация в них спокойно утекает из самоварного крана.
Минус в этом ограблении один, но существенный минус. За стратегией Антонова не было тактики. Он знал, что и когда грабить, но (как это ни странно) не до конца осознавал — как. В этом — минус, и в этом — тупость.
К моменту этого «экса» жандармы имели полный комплект его примет и доказательств принадлежности к ПСР. Ему присвоили псевдоним «Румяный», дали краткое описание внешности и поведения: «…ниже среднего роста, светлый блондин, бороды и усов нет, лицо круглое, румяное, походка быстрая, при походке машет руками, ходит всегда вооруженным».
Помимо этого в руки жандармов попадают фотокарточки Антонова и образцы его почерка. Материалы дела № 1528/908 Департамента полиции «по наблюдению… за перепискою о личности Зальмана Зильбермана» подробно описывают историю их обнаружения.
По сообщению в Департамент полиции основного на тот момент охотника за Антоновым, полковника Устинова, Зальман Зильберман, кирсановский мещанин иудейского вероисповедания, находился под «секретным наблюдением». Причина — знакомство с местными революционерами. В марте 1908 года его задерживают на квартире девиц Ивлевых, едут к нему домой и проводят обыск. Результаты: «…несомненно имел связь с лицами, принимавшими участие в грабежах бывших в Кирсановских уездах… был близок к брату и сестре Антоновым, ныне скрывшимися, причем Александр Антонов-Инжавинский известный под кличкой “Шурка”, грабитель, дважды ускользавший от задержания… Зильберман в своем показании от 23 марта сего года не отвергает своего знакомства с указанными социал-революционерами и по фотографическим карточкам, где изображен он сам, признает своих знакомых…»
Дата на документе отсутствует, но не вызывает сомнений, что он составлен Устиновым уже после анализа материалов «кирсановского хозяйства» Тимофеева и отправлен в департамент. Найденные фотографии — несомненная удача. Во-первых, становилось проще искать Шурку, было что прикладывать к ориентировкам, а во-вторых, на обратной стороне одной из карточек имелась надпись, сделанная рукой Антонова. И это был, буковка к буковке, тот же самый почерк, что и в расписке, которую передал жандармам хитрейший и боязливый Василий Борисович.
Самонадеянный Шурка, ставящий практику превыше теории, скорее всего, не знал, что к началу двадцатого века уже всеми полициями Европы довольно успешно применялась почерковедческая экспертиза. Знал бы, ничего подобного не написал. Ну, а если учитывать лихость, авантюризм и тщеславие, то удосужился бы хоть как-то изменить почерк. Однако нет. Не удосужился. Видимо, лживая ссылка на анархиста-индивидуалиста означала для него надежную маскировку, гарантию того, что следы будут запутаны. Ищите анархиста, господа жандармы …
Действия жандармов поначалу разумны и оперативны. Быстро устанавливаются соучастники Антонова. Их четверо — Иван Рогов, Гавриил Ягодкин, Федот Лобков и Григорий Поверков. Нападение на кассу произошло 3 ноября, и уже 5 ноября жандармы задерживают Лобкова, который сдает всю компанию. Следующие задержанные — Рогов и Поверков. У всех изымают оружие и деньги. По сообщению агентуры, Антонов и Ягодкин собираются покинуть пределы губернии железнодорожным путем. Пенза, уверены жандармы. Несомненно, Пенза, ведь там у Антонова сестра!
И вот тут история снова обращается в анекдот.
Преступников пытается преследовать Кирсановский железнодорожный исправник С.С. Семенников. Преследование ведется более суток, но взять их так и не удается. Почему? Семенников один, а бандитов двое? Не имеется полицейских сил?
Имеются полицейские силы. Нет оперативной согласованности, и есть бюрократический маразм. За железнодорожные билеты должно платить. И простому пассажиру, и преследующему преступника полицейскому.
Поначалу ищейки обходятся собственными средствами. Их хватает только до первого остановочного пункта. Семенников требует выслать денег на билеты, телеграфирует в Управление Рязанской Уральской железной дороги, а там, поди, и слыхом не слыхивали об ограблении. Груз тупости чинуш имперских РЖД перевешивает все гирьки тупостей мира. Чинуши полагают, что г. Семенников решил покататься за казенный счет. На них выходит жандармское управление, требуя «не дурить», но поздно…
«Присланные мне два бесплатных билета, — в отчаянии докладывает начальству исправник, — возвращаю. Считаю нужным оговориться, а именно: бесплатные билеты я просил телеграммой, имея в виду крайнюю спешность по делу розыска грабителей и похищенных ими денег на ст. Инжавино 3 ноября.
…в распоряжении моем не было средств для командировки подведомственных мне чинов полиции в погоню за грабителями, и только благодаря этому погиб капитал.
Вне всякого сомнения, двое скрывшихся Антонов и Ягодкин, будут разысканы и, конечно, повешены…»
Завершается донесение искренней, если не слезной обидой честного служаки:
«…Вот почему были нужны экстренные бесплатные билеты, а не для того, чтобы мне с чинами полиции ездить бесплатно по Р[язанской] Ур[альской] линии ради удовольствия и личных дел …»
…В декабре один из уездов Тамбовской губернии снова сотрясают разбой и пальба.
17 декабря 1908 года к зданию крестьянского поземельного банка подъехали две подводы. На них локоть к локтю сидели семь человек. Кто-то подозвал сторожа Гуреева.
— Отец! Степанов здесь живет?
Степанов — помощник заведующего банком. Его дом располагался в том же, что и банк, дворе.
В руке у того, что спрашивал, возник револьвер. Сторож испуганно закивал головой. Да, мол, да. Здесь. Вот он, домик. Прошу.
С подвод спрыгнули четверо. Подошли к дому. Гуреев истерически крикнул в окно: «Откройте!»
Степанов и еще несколько конторщиков заподозрили неладное и решили не открывать. Тогда бандиты начали палить из револьверов в окно.
«…Дверь была отперта и четыре грабителя вошли в помещение… — вновь отписывался в МВД губернатор. — …Взятыми у Степанова ключами они отперли кассу, откуда взяли 2296 руб., расписались в двух книгах так: “Конфискованы Поволжским союзом независимых социал-революционеров ‘Медведь’”. Приложена мастичная печать “Поволжского союза независимых с.р.”…»
На выстрелы прибежала местная полиция. Стреляя в разные стороны, нападавшие выскочили из дома, сели в подводы и скрылись.
«…Судя по приметам, — докладывал губернатор, — …в числе грабителей были сын станового пристава Михаил Зеленков, Александр Антонов и третий — Гавриил Ягодкин или Степан Малинин, или же бывший городовой Тамбовской полиции Кунаков».
Впоследствии уже стало понятно, что ни Ягодкин, ни Антонов в этом «эксе» не участвовали. Правильно из всех перечисленных был определен только Зеленков. Сначала задержали его, потом одного из подельников — мещанина Петра Быценко. Следы Ягодкина затерялись на несколько месяцев, а вот Антонов всплыл довольно скоро.
Еще до нападения на банк, в двадцатых числах ноября, его, размахивающего по старой привычке руками, замечают на улицах Саратова. Он тут же берется филерами под скрытое наблюдение. Жандармы награждают его псевдонимом «Осиновый». Выясняется, что Шурка примкнул к Поволжскому обкому ПСР и влился в боевую организацию.
В том же 1908-м, пишет Самошкин, эмигрантский центр ПСР в Париже принял решение укрепить эсеровские организации в Поволжье и помочь местным товарищам в организации нового знакового теракта. Мишенью для такового был выбран командующий войсками Казанского военного округа, генерал-лейтенант Александр Сандецкий. В вину генералу вменялось то же, за что был убит в свое время Луженовский, — жестокое подавление крестьянских волнений. Налаживать работу отправился видный эсер Осип Минор. Его главным помощником назначают поволжского однопартийца — Бориса Бартольда. Непосредственными исполнителями, как доносили агенты, должны были выступить саратовские уроженцы Мерзлов и Коротков, а также какой-то парень из Тамбовской губернии, известный под кличкой «Осиновый».
Однако покушению не суждено было состояться. Еще до отъезда в Россию Минора сдает в Департамент МВД один из лидеров боевой организации ПСР Евно Азеф. Можно долго спорить — был ли этот человек жалким провокатором или все же вел более тонкую игру, сдавая полиции «второстепенные» акции, дабы отвлечь внимание от более глобальных дел, но именно ему должен сказать спасибо Антонов за свой последующий арест.
Как пишет Чернов в своей работе «Перед бурей», Азеф был разоблачен еще до провала Минора. Его публично обвинил в предательстве публицист-эмигрант Владимир Бурцев, а комитет партии вынес Азефу смертный приговор. Однако в предательство поверили далеко не все, и приговор не был приведен в исполнение. Этот факт лишний раз показывает, насколько демократично разболтана была партия эсеров и какой, по сути, ничтожной властью обладал ее центральный орган — комитет.
«…Минор сам рассказывал о своем драматическом прощальном свидании с Азефом накануне отъезда, — пишет Чернов, — после беседы о том, что делать Азефу в виду “клеветнических” обвинений Бурцева, причем Азеф “говорил с надрывом, почти со слезами на глазах”, — они вдвоем засиделись в кафе до часу ночи… Азеф “с печатью страдания на лице” всё время уговаривал Минора не ехать в Россию, ибо его там, наверное, изловят и повесят. Минор даже рассмеялся и ответил ему так, как и должен был ответить “солдат революции”:
— Не тебе, Иван, говорить об этом. Сколько раз ты рисковал жизнью и никогда не останавливался перед опасностью…
Азеф пошел провожать Минора до его квартиры, “всю дорогу продолжал то же безнадежное дело, стоя у дверей, держа Минора за руку, чуть не умоляя не ехать, — и, в конце концов, расцеловал его и быстро ушел…”»
Весть о предательстве одного из руководителей партии довольно быстро прилетает в Россию и сеет панику как в рядах ПСР, так и в Департаменте полиции. Поволжские эсеры не просто ложатся на дно, они начинают подозревать в предательстве всякого, включая случайно перебежавшую улицу кошку, не обязательно черную. Жандармы, в свою очередь, отвергают тактику отслеживания всей террористической цепи и приступают к повальным арестам. В январе 1909 года большинство членов саратовской и пензенской организаций брошены на нары. 2 января отправлен в тюрьму и сам Минор.
Антонов во всей этой истории ведет себя и впрямь как «осиновый». В конце декабря 1908 года он приезжает в Самару, где (предположение Самошкина) должен был встретиться с будущими соучастниками покушения. Однако на связь к нему никто не выходит. Волна арестов перебрасывается из Саратова в Самару. Антонов об этом, видимо, не знает. Размахивая руками, он продолжает бродить по улицам Самары, нанося визиты то в одну конспиративную квартиру ПСР, то в другую. Его, недоумевающего, гонят из квартир, как прокаженного. Не агент ли? Не провокатор?
Сначала он находит пристанище в гостинице «Ташкент». Живет там два-три дня. Странное поведение эсеров, отсутствие сигналов из Саратова — все это заставляет задуматься о провале дерзкой операции. А если провал, значит, аресты и допросы. А если допросы… «Осиновую» голову Антонова пусть с опозданием, но все же посещает резонная мысль. Кто-то из товарищей может смалодушничать. Кто-то из товарищей может его выдать. Следовательно, его возьмут прямо здесь, в гостинице. Совсем тепленького, в кроватке.
И вот — самарская улица. Зима, холод, темнота. Поскрипывая, покачиваются фонари, метет снег, покалывают снежинки щеки и нос. Где-то громко брешет собака, истерично верещат кошки. Холодно всем, даже театральным тумбам, что обклеены афишами, которые вот-вот сорвет ветер, их шелест и хруст — словно торопливый шепот между собой на прощанье. Он шагает в сапогах по заснеженной брусчатке, невысокий и все еще мелкий по историческим меркам человек, наклонив вперед голову, руки в карманах тулупа, браунинг в одном из них. Как бык на заклание, Антонов идет в свою неизвестность.
…В трактире или в каком другом месте он знакомится с мещанкой Валентиной Леонтьевой. Будучи под градусом или просто по доброте душевной, утомленная одиночеством женщина пускает его в свой дом. Похоже, к этому моменту помимо лихости, дерзости и привычки размахивать руками в «копилку» Антонова можно добавить еще одну характеристику — способность очаровывать женщин.
…К февралю ему становится скучно от ласк, борщей и каш доброй мещанки, да и денег, понятное дело, уже нет. Он не придумывает ничего умнее, как снова поехать в Саратов. Что он хотел там обрести? Деньги? Или новое задание? Не совсем ясно. Допускаю, Шурка решил, что буря улеглась, не все арестованы, кто-нибудь да поможет, подскажет.
Вернувшись, он находит приют у трех крестьян. Двое из них — выходцы из Оренбургской губернии, третий — местный, из Вольского уезда. Он снова приступает к хождениям, стучится в двери конспиративных квартир.
После очередной прогулки его задерживают жандармы. Из кармана Шуркиного пальто вынимают браунинг и шифрованное письмо. Чье оно, откуда, Антонов не признается.
У рыцарей саратовской Фемиды не получилось доказать его причастности к покушению. Если бы жандармы не поддались панике, если бы рискнули и не начали повально хватать всех и вся, кто знает, может, им и удалось бы проследить всю преступную цепочку — от организатора до кандидатов в исполнители. Не удалось. Пресекли, но не доказали, ибо велика была опасность не пресечь.
Антонова переправляют в Тамбов.
1 Иная распространенная версия происхождения знаменитого фразеологизма — ценность меха волков Тамбовщины. Якобы в 17–19 веках этот мех ценился на международных ярмарках. В Википедии также указывается, что фраза «тамбовский волк тебе товарищ» звучала в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Однако это ошибка. «Тамбовский волк тебе боярин!» — раздраженно бросает Ивану Васильевичу милиционер.
2 Имеется в виду Николай Сергеевич Тютчев (1856–1924) — русский революционер-народник, народоволец, землеволец, эсер (примеч. редакции).
3 Сама Спиридонова объясняла отсутствие койки другим обстоятельством. Чуть позже по просьбе начальства тюрьмы она написала заявление, где указывалось следующее: «…Одно время я лежала на полу не потому, что не было дано койки (их было даже две), а потому, что я в бреду падала с коек и билась головою». Имея представление о смелости и принципиальности Спиридоновой, можно быть уверенным, что слова эти написаны добровольно, а не под давлением.
4 См.: Сборник «Тамбовское восстание 1920–1921 гг.: исследования, документы, воспоминания». М.: АИРО-ХХI, 2018.