Вадим Ярмолинец. На грани забвения. Реконструкция семейной биографии писателя А.М. Федорова. — «Волга», 2019, № 1
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2019
К столь основательной биографии одного из зачинателей одесской литературной школы нью-йоркский одессит Вадим Ярмолинец шел давно. Читатель «Волги» и «Нового журнала» может вспомнить ряд его публикаций, посвященных как персонально А.М. Федорову, так и старой литературной Одессе. Нынешний опыт реконструкции стал закономерным итогом изысканий.
Что до самого Александра Митрофановича Федорова, ему была уготована участь крепко забытого дореволюционного писателя. Через полвека после революции катаевская «Трава забвения» напомнила о нем, но как! Журналист Герцо-Виноградский дает дельный совет обивающему пороги одесских газет гимназисту-стихотворцу Вале Катаеву: покажите стихи настоящему поэту, то бишь Федорову. Но в роли настоящего поэта Федорову суждено недолго гостить на катаевских страницах. «Какие ж мы с вами поэты? — Бунин — вот кто настоящий поэт», — восклицает Федоров, подписывая себе приговор. С этой минуты Федоров ни интересует уже ни юного гимназиста Валю, ни старого мовиста В.П. Катаева. Несколько приведенных строф, бледнеющих на фоне бунинских. Вот и всё? Но тут о Федорове вспомнили благодарные башкиры — в 1981 году в Уфе «массовым» стотысячным тиражом переиздали роман «Степь сказалась» (1897), этот «первый роман о башкирском народе». Беда лишь в том, что за пределами региона мало кто читал подобные издания. Даже скрупулезный биобиблиографический словарь «Урал литературный», вышедший в Челябинске в 1988 году, уделив пару строк А. Федорову, умудрился пропустить эту публикацию.
А ведь Александр Митрофанович был обильный романист, поэт, драматург, переводчик, проживший долгую и бурную жизнь с ее саратовским, башкирским, одесским, болгарским периодами. «Как могло пропасть такое наследие?» — восклицает В. Ярмолинец. Это-то как раз неудивительно. Как сказал незабвенный простиратель совиных крыл К. Победоносцев по другому поводу, и не такие царства исчезали. Но тем ценней труд, предпринятый В. Ярмолинцем.
Возможно ли, что литературное наследие А.М. Федорова обретет новую жизнь? Едва ли. Печать вторичности прилепилась к Александру Митрофановичу смолоду, чтобы уже не отпускать его. Сколько бы ободряющих и добрых слов ни пытались сказать самолюбивому автору его именитые коллеги, неизменно выходило через «но», которого нельзя не заметить, читая щедро и уместно цитируемые В. Ярмолинцем письма.
«Ты положительно с каждым месяцем пишешь стихи все лучше, — это говорю, ей-богу, искренно, — но что ты делаешь а lа Горький эти дьявольские преувеличения?» — ласково выговаривает Бунин и продолжает в другом письме: «…от всего сердца целую тебя за стихи. В них чрезвычайно много хорошего /…/ но много и небрежностей».
А вот доброжелательный Чехов отзывается о пьесе «Старый дом»: «она мне очень понравилась и, по-моему, будет иметь солидный успех. /…/ Пока укажу на два пункта: 1) лица у Вас не новы, трактуются без малейшей потуги на оригинальность; например, нянька. 2) Чувствуется сильное пристрастие к эффектам, эффект опережает мысль…»
«Старый дом» провалился, но у автора готова новая вещь, «Стихия». Федоров надеется на постановку в Московском художественном театре. «В пьесе очень много таланта, очень много поэзии, очень много юмора. /…/ но все время досадуешь, что Вы так сильно отдались влиянию той искусственности, которая убивает на нашей сцене значительную часть Ибсена, Метерлинка, Бьернсона…», — пишет ему Немирович-Данченко и пьесу в результате не берет.
В.Н. Бунина записывает в своем дневнике в день пятидесятилетия Федорова: «Что же сделано им за полвека? Написано много стихов, рассказов, драм, романов. Лучшее у него — стихи, но тоже не первоклассные».
Горький же, сперва обнадежив автора, затем и вовсе без всяких «но» откажется печатать его поэтический сборник в своем престижном и высокогонорарном издательстве «Знание»: «Он какой-то неуклюже громогласный. Издавать его — насиловать себя, а этого я не хочу».
И все же без изданий и без гонораров он не оставался. Например, журнал «Живописное обозрение» кладет Федорову по 75 рублей за лист романа. «Много это или мало?» — задается вопросом исследователь, и, сравнив с доходами учителя гимназии и земского врача, приходит к выводу, что немало. Но это гонорары все того же второго ряда, к которому пригвожден Федоров. Его дорогой друг Бунин в 1910 г. оперирует совсем другими цифрами: «Просвещение» торговало меня (навеки), давало 40 000 и по 500 за лист будущего /…/ Теперь искушает меня «Просвещение» новым предложением: отдать ему мои прежние издания — 20 000 экз. каждого тома за 31 500». «Не ходите к ним, перетерпите года два-три, — отвечает Бунину знающий дело Горький, — и тот же Цейтлин заплатит Вам тогда втрое больше /…/ Вы товар более выгодный в ближайшем будущем, чем Андреев теперь, да, да!».
Не удивительно, что в исследовании Ярмолинца «более выгодный» Бунин порой перетягивает внимание, как бы тесня Федорова. Происходит отчасти то же, что случилось с Федоровым на страницах «Травы забвения»: стоит появиться настоящему кумиру — и.о. кумира уходит в тень. Зато, с подачи исследователя, мы получаем ценные и неоднозначные штрихи к портрету Бунина. Приведя пространное письмо Ивана Алексеевича к брату, посвященное предстоящей женитьбе на Анне Цакни, Ярмолинец выносит вердикт: «Образец циничного прагматизма». Действительно, жених Бунин беззастенчиво обшаривает карманы своего будущего тестя, с каждым новым карманом находя все больше доводов в пользу брачно-делового союза. Но точно ли это образчик циничного прагматизма? Тут видна хватка делового человека, который хочет не столько поживиться, сколько реализоваться в новых «проектах». Вот и четверть века спустя, отказывая Федорову в протекции, Бунин, на первый взгляд, образцово черств. «Помоги мне вырваться в Париж!» — из письма в письмо умоляет в начале 20-х годов застрявший в Болгарии Федоров. «О Париже и не думай — легче на небо влезть, чем получить визу, кроме того, умрешь здесь с голоду», — отвечает уже обустроившийся академик Бунин. Но и здесь можно прочитать двояко. Сиди, где сидишь, знай свой шесток и не пытайся прыгнуть выше, — вот что, по сути, хочет сказать трезвомыслящий Бунин. Так ли он неправ? Следующие десятилетия показали: на парижском Олимпе тесно. Да и не было у парижской русской эмиграции никакого Олимпа — перья куда острей Федорова едва сводили тут концы с концами. Александр Митрофанович до конца своих дней остался в Болгарии, и сколь бы не сетовал на судьбу, швырнувшую его на задворки, но сейчас в Софии установлена его мемориальная доска с барельефом — он, председатель Союза русских писателей и журналистов в Болгарии, изрядно переводивший болгарских поэтов и составивший «Антологию болгарской поэзии», ее заслужил…
«Семейная биография» не случайно обозначилась в заголовке. Рассказывая о своем герое, Ярмолинец прослеживает горестную судьбу оставленной им в Одессе жены, следит за скитаниями и метаниями Федорова-младшего. Ставший театральным художником в Румынии, в 1942-м Виктор Федоров вернется в Одессу с «храбрыми румынами» в рядах Третьего рейха… Жизнь его, как она предстает под пером биографа, по-своему удивительна, но еще и банальна, по-своему трагична, но еще и жалка. Ближе к финалу повествование несколько рассыпается. Возможно, автор мог бы сократить роль сына и в финале найти больше места для отца, чья роль в нынешнем журнальном варианте заканчивается раньше, чем падает занавес.
Но когда занавес падает, когда перевернута последняя страница, читатель, и вовсе не знавший прежде А.М. Федорова, уже не забудет его. Благодаря Вадиму Ярмолинцу судьба и жизнь забытого писателя, возможно, перешагнули на грань воскрешения. А саратовская «Волга», увы, не понаслышке знавшая, что такое оказаться на грани если не забвения, то исчезновения, сделала еще одну заметную архивную публикацию в своем длинном, как одноименная река, ряду.