Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2019
Артём Скворцов — поэт, критик, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Казанского научного центра РАН, профессор Казанского (Приволжского) федерального университета. Автор многих работ, посвящённых преимущественно истории русской поэзии XVIII–XXI вв., в том числе монографий «Игра в современной русской поэзии» (2005), «Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции» (2013). Автор поэтической книги «Пока/Ещё» (2017). Лауреат премий «Эврика» (2008), «Anthologia» (2011), «Белла» (2016) и «Книга года» (2017). Живёт в Казани.
***
Лети! — нас разбросало, ты вырвался вперёд,
и кто провидит, что ещё с тобой произойдёт?
Осталось лишь открытое балконное окно,
осталось лишь убитое прожжённое пятно.
А я сижу на кухне и наблюдаю, как
взбухает вулканически запенившийся мрак,
как тёмное и светлое, танцуя до конца,
меняются, сливаются и смешиваются.
Для танго нужны двое. Для виски нужен лёд.
Для смысла нужен хоть один-единственный полёт.
Ведь оторваться кажется так просто и легко…
Нет силы, отделяющей от кофе молоко.
Про могилку
(из «Слепца» Лемона Джефферсона)
Я хочу тя` попросить лишь об одном.
Малыш, хочу тя` попросить об одном.
Мне осталось-то всего попросить об одном:
Ты смотри там за моей могилкой.
Вон две белые лошадки тащутся за мной.
Да, две белые гордячки тянутся за мной.
Аж две белые горячки1 явятся за мной!
Уж они меня отправят на покой.
Ты слыхала звук гробовой?
Ты слыхала ль стук гробовой?
Ты слыхала когда-нибудь звук гробовой?
Значт`, новый бедный парень под землёй.
Ты слыхала колокольный звон?
Ты слыхала ль колокольный звон?
Ты слыхала когда-нибудь похоронный звон?
Это новый бедный парень вышел вон.
Моё сердце встало, руки холодны.
Моё сердце встало, руки холодны.
Моё сердце встало. Руки холодны.
Чё там Библия твердит — мне хоть бы хны.
Я хочу тя` попросить лишь об одном.
Малыш, хочу тя` попросить об одном.
Мне осталось-то всего попросить об одном:
Ты смотри там за моей могилкой.
Детство Тёмы
О, как мы любим лицемерить
И забываем без труда
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.
О. Мандельштам
I
В знойный июльский полдень на закате красной империи трое
посреди речного пролива на таинственный остров держали курс.
Двое гребли, третий безуспешно воевал с мушиным роем
(к днищу после ночной рыбалки прилип склизкий груз).
От воскресного берега с «Маяком» и шашлыком — в камышовые края:
Костян-капитан, огненно-рыжий боцман Санёк и я.
II
Я даже не напросился — навязался, вскочив на борт без спросу,
они уже отчаливали, кто-то через плечо бросил: «А, это ты…»,
и лодка легко разрéзала отполированную гладь тупым носом,
где в глубине почудилось вспоротое брюхо сома, — моторок винты
очень уж были злы в то лето, а вода как парное молоко,
и воздух, недвижим, стоял, створаживаясь до редких бездождевых облаков.
III
Чуть прибыли на место, держась спиной к обычной картине, —
радиоволны не долетали, и запах палёного мяса иссяк, —
то втащили ковчег в заросли и по щиколотку в жиже и тине
зачавкали всё вперёд и вглубь сквозь непролазный ивняк,
куда? зачем? — не задавая вопросов, вовсе не думая о том,
когда вернёмся, — вдруг в сердцевине болотца увидели дом.
IV
Бревенчатый, на тонких сваях, с чёрной трубою, кривой, гнилой.
Костян молча ткнул перстом — и рать пошла на штурм.
Дверь из облезлой фанеры («С. А . . . ПСС») с петель долой.
Внизу пусто. Ветхая лестница на чердак. «Эй, матурым, —
скомандовали мне, — ну-ка, давай!». И, покорно башку задрав,
я полез в самое пекло, где и мухи сдохли. А там — самодельный шкаф.
V
Тёмные створки от одного касания открылись без звука.
Внутри пронзённый гвоздями во всех конечностях скелет.
На полуистлевшем узком черепе смутно читалась мука.
Живое, с которого содрали шкуру тому назад много лет.
Точно меня кто отдёрнул, я рухнул в дыру на полном скаку,
сломав ряд ступенек, а ещё бы чуть-чуть — и шею Саньку.
VI
Путь назад. Прежние краски, запахи, звуки. Мы молчали.
В какой-то момент я не заметил, как провалился в жаркий сон
где почему-то уже один вновь сюда же причалил
всё иду-бреду босиком по грязи а впереди сгущается он
стоит на курьих ножках и одновременно движется вот-вот
проглотит створчатым зёвом но вмиг сжимается и вновь растёт
VII
От тех пацанов осталось то, что заперто в этих строках.
Санёк рассеялся в склерозе, и сталкером в зоне сгинул Костян,
да и ваш покорный, если верить зеркалу, изменился до срока,
отчего же мнится ему, давно нечувствительному к черепам и костям,
что те двое знали всё заранее — знали, чтó ждёт в конце пути,
знали: третьему никогда никуда оттуда уже не уйти.
***
Алексею Саломатину
Сам не видел, но люди божатся,
что, мол, да, как живой, без обмана,
в позе лотоса, с двадцать седьмого года, —
пусть вокруг беготня мышья,
под землей тектонические сдвиги,
а над лысой главой ураганы,
он всё молча сидит, неподвижен,
лишь порой подмигнёт левым глазом
тем, кому светит быть бодхисаттвой.
Много тайн на свете, брат Гораций,
на все дива не надивишься,
к иным устремишься всем сердцем,
от иных убежишь без оглядки;
не поеду смотреть на монаха,
нет, не страшно совсем, а стыдно
лизать взглядом нетленное тело
ничего нет интимнее духа
и его вселенских приключений
закуклена в анабиоз нирвана
просветление смерти подобно
оставьте покой в покое
За рулём
…Всегда был равнодушен к Фрэнки-Блю-Айз, американскому Кобзону, вернее, наоборот, но неважно,
то ли дело элегантный Мел Торме, изощрённый Кевин Махогани, о роскошном Джо Уильямсе
уж не говорю, земля им пухом, однако прошло -цать лет, и вот, сидя в олдовой
Гранд Витаре, я краем уха внимаю промытому дистиллятом баритону,
чтоб подхватить на каждом повороте «Ай ду ит маай вэй!» —
постыдней некуда, не хватает только гаванской сигары, смокингавискисольдом (нет, всё же джинстоником), — представили? — а теперь сотрите картинку с экрана своего воображения;
с наступлением определённого возраста ничего нет интереснее, чем следить за
изменениями собственных вкусов-мнений-пристрастий, они наступают незаметно, лавинообразно, и
ты смотришь на себя прежнего, уплывающего на льдине прошлого, но нет уже смысла спускать
спасательную шлюпку, —
неужто, едва избежав Сциллы midlife crisis, надо угодить под пяту Харибды респектабельности, —
впрочем, всё хожу вокруг да около, а следует объяснить на пальцах, но это непросто,
ведь для начала нужно растолковать самому себе, — ну вот, к примеру, можно попробовать
так: недавно я перечёл «Крыжовник», и когда дошёл до описания судьбы младшего брата,
который, собственно, и вожделел эту кислятину пуще всего на свете, — и добился-таки,
уморив жену, и прочая, и прочая, — я с удивившим меня самого спокойствием обнаружил,
что необычайно хорошо героя понимаю, и не то что бы оправдываю,
но точно ощущаю его состояние, по сути, в нём по горло нахожусь; ведь раньше казалось,
мудрость есть итог ума, его, так сказать, естественный предел, загустевание,
а оказалось, нет, мудрость и ум — не целое и часть, можно быть мудрым и… ну не глупым,
конечно, но… будет ещё много всего — нет, даже не так: будет ещё столько всего, что… привет,
братцы-кролики,
может быть, пересечёмся с кем-то на следующей остановке, но от этих я уже оторвался,
а тех ещё надо догнать, — самое-самое, для чего уже нет слов, —
если сумею, как-нибудь подам сигнал — впереди
1 Есть мнение, в строке «And there’s two white horses following me» Джефферсон (1893–1929) обыграл марку шотландского виски «White Horse» (производится с 1883).