Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2019
Александр Калужский (1958) — поэт, переводчик. Родился на Чукотке, жил и работал в Свердловске. Сейчас живет на юге Калифорнии.
Ни звука от неё — едва ли не
по году;
каскадом ипомей увита с глаз
долой;
и только по ночам, в глухую
непогоду
то заступом стучит, то шаркает
метлой…
Задолго до хлопот просил жену
— добром и
по-всякому — найти попроще
что внаём:
— Ну на какой рожон подёнщику
хоромы?!
— Всё прежнее жильё — углы, а
нужен дом.
Работа, дом… — летят чем
дальше, тем быстрее
на смену душной тьме
засушливые дни;
да цветом лепестков
сибирского кипрея
играют в облаках закатные
огни…
Минувшим январём, снимая
спозаранку
колодези лучей в слоистой
пелене,
поймал случайно в кадр
садовую времянку
с мотыгою внутри и падалью
вовне.
Опоссум или скунс?.. — что муравьи
и птицы
не в силах были съесть,
успело поистлеть;
я не брезглив и всё ж не
склонен в трупах рыться,
равно и посещать заброшенную
клеть.
Навряд ли о себе она
напомнит… Впрочем,
в разгаре зимних бурь в той
будке жестяной
и бьются, и стучат, и будто
бы пророчат:
— Ненастье. Переезд.
Времянка. Перегной.
Дички
С улыбкой юный барабанщик
На землю сырую упал…
М.А. Светлов
По улице Горького строем,
вдоль набережной городского
пруда, с воспитателем Зоей
Владимировной образцово
шагали мы, славя героев
словами поэта Светлова.
Одной революции дети, годов
четырёх и постарше,
в канун сорокапятилетья
её мы сливались на марше
с бойцами, что здесь, на
Исети, «покончили с язвой монаршей».
Не с барышнями в летних
платьях, не с братом их в ладной матроске… —
о них, разумеется, знать я не
мог — лишь молвы отголоски
о стенах, таивших проклятье
за слоем бугристым извёстки…
Погожие дни на Урале в
предзимье слывут редким даром;
томительно в затхлом подвале,
а в сквере, за флигелем старым,
побитые стужей, пылали
ранетки медовым пожаром!
Полвека спустя, издалёка,
навалится, с детства знакома,
предзимья сырая морока… да
яблочек диких оскома…
И липкая льнёт подоплёка в
подвале Ипатьева дома.
***
А. Пчёлкину
В морских кварталах города
прохлада,
сады благоухают прихотливо,
и медных труб дыханье с
променада
соперничает с дымкою залива
по части невесомости и тяги,
в искусстве захватить и
раствориться…
В кустах неразличимые бродяги
закусывают горькую лакрицей —
для них валторны, что сигнал
охране;
в пальбе ударных — громыханья
мигры —
весь этот скрежет Африки в
Сан-Фране —
безумных грингос грёбаные игры!
***
Аркадию
Пирс опустел; лишь прибой
между сваями роет.
Клин пеликанов планирует к
месту ловитвы.
Воздух от зноя меняется на
целлулоид,
в тонких, внезапных изломах,
как лезвие бритвы.
Некто с тележкой трясёт
бородой громовержца,
шарит нетвёрдой рукой в
придорожной щебёнке…
— Прибыл — разматывай сам; да
смотри не порежься, —
ловишь на слух шепоток
целлулоидной плёнки.
Разом — врасплох — ослепит
плавниками из хрома
взвихренный дух рокабилли и
кабриолета —
над автострадой незримые
крылья фантома
гонят искателей
калифорнийского лета…
Локон — косынка —
Лос-Анджелес — жар — наважденье —
кущи, где к пальме ласкается
веткой досужей
на солнцепёке сосна…
только гаснет их день — и
душу пронизывает запредельною
стужей.
Карелино
Алёнушке
Не плачь над ответами сонника
и сердце своё успокой —
вздыхала живая гармоника;
куражился рекрут хмельной;
закатывал сладкие трели на
все стороны света…
Сестра,
в Карелино плакать не велено
—
на сырость летит мошкара.
Состав уже скрылся —
заканчивай
с недужной тревогой своей;
таёжные тропы заманчивей
железнодорожных ветвей.
Я слышал, грибы подоспели на
яру, и на Каменке клёв…
в Карелино плакать не велено
—
сбегаются звери на рёв.
Как сложится всё и что
сбудется? —
ни мне, ни тебе невдомёк…
В посёлке всего лишь две
улицы
повдоль,
ну и три поперёк,
и в час, когда сосны и ели
нам
раздвинут на небе просвет,
мы вспомним с тобой про
Карелино
бесхитростный летний куплет.
***
Облако, вспыхнув на западе
палевой кромкой,
гонит оттуда по заводи
беглые тени.
Может, и ей кто припомнился?
—
в песне негромкой
льёт неутешная горлица
горькие пени.
Облако ж так и бежало бы,
переливалось… —
чтó
ему, чистому, жалобы! —
как ни ропщи на
небо;
твои уже отбыли…
— …эка взыгралась
белая цапля на отмели
в день годовщины!
***
Кельту
Ломится радио: грузит
аккордами «гибсон»;
топчется бас прихотливому
слуху в угоду;
и за дремучими звуками —
будто под гипсом —
несовместимые ткани болят на
погоду.
В небе ни облачка. Кончен
последний экзамен.
Летняя тяга к разъездам
щемит, словно клещи, —
волны зовут разделить свой
ахейский гекзаметр,
и поезда загудели призывней и
резче…
Но обстоятельства места
лютуют в душе, и
паника гонит холодные капли
за ворот.
В свете ночного прожектора
роют траншеи;
едешь домой — и в объездах
теряешь свой город.
Выключишь радио, съедешь,
измотанный, с трассы —
в шорохе зарослей — отзвуки
страхов Майн Рида,
давних, как давка в
железнодорожные кассы
в городе детства, пропитанном
духом карбида.
Тают огни его в мутном окошке
вагона;
рвутся из тамбура гомон и
лязганье стали —
так вот и будешь до века
сбегать из него на
чём доведётся и где б эти сны
ни застали;
будешь мотать головой от
колёсного скока,
вглядываться, обмирая, за
полог потёмок:
тянутся вёрсты; немотствуют
звёзды высóко;
бьются под лавкой углы
неподъёмных котомок.
Завещание
Шепни обо мне сикоморе
с проклюнувшимися листьями
и соснам, что сходят к морю
за теми холмами мглистыми;
отдай патриарху тису,
немолчному ногоплоднику,
оливам и кипарису
поклон от земного сродника:
велел, дескать, ваш покорный
верхами шуметь высокими
и отбыл туда, где корни
да родники с истоками.
И ты, дорогой, не сетуй,
почувствовав — в зной ли,
сырость ли —
озноб от нехватки света;
то — выше деревья выросли.
Слёток
Половицы в том дому
вполдерева;
в комнатах — и летним днём
прохлада;
вспомни, слёток из гнезда фадеева,
ягоды за гребнем палисада:
вздрогнут вслед ушедшим
гроздью матовой;
встретят шелестом листвы
двурядной —
сколько петель в небе ни
разматывай,
выпадет отвесным путь
обратный;
выпадут снега и лягут, белые;
лишь клесты на пустыре
напомнят
и о песне, и о тех, кто пел
её
в тёплом свете, вылитом из
комнат.
***
Пожелала разлуки без грусти;
сел ответить — рука точно
плеть…
Зря надеялся, к лету отпустит
—
летом сердцу не легче
взрослеть.
В этом буйном растительном
раже,
в этой гонке расцвесть и продлить
режет острое чувство пропажи,
тянет книзу несносная нить.
Сердцу тошно от собственной
смуты
прежних связей, разрывов,
обид;
но так больно терять эти путы
—
будто кто по живому дробит!
Пляж в осколках двустворчатых
мидий,
И, стопы разодрав до крови,
бродит берегом трезвый
Овидий,
сам не свой от искусства
любви.
***
Сырые, студёные сыплют с
угрюмого неба —
отвесно ли, косо ли, —
перемежая друг друга,
июльские непогоди —
переполненный невод,
закинутый в омуты эти с
полярного круга.
Земля упивается; травы —
буквально вповалку,
и трактор по втулки заткнулся
в канавах репейных;
лишь гуси шипят, провожая
меня на рыбалку,
и щёлкают клювами на
бархатистых кронштейнах.
У деда Василия в штофе
настойка на травах,
куржа
на косматых бровях, а под ними — не тает;
он морщится разом от зелья и
боли в суставах
и картой козырной туза моего
покрывает;
и сыплет с восторгом щелчки
на чело моё снова;
но только оставшись один,
разревусь — от обиды ж! —
на улице — непогодь; деду
подай подкидного,
подкинь дурака для битья —
вот и я, тот подкидыш!
Он мне — безотцовщина, выбл…ок — мне десяти нет,
и смысл этих слов мне не
ясен; лишь сухость и горечь
у самых корней языка, где
застрял твой гостинец,
где душит меня леденец твой,
Василий Григорьич.
***
Ирине
Скудеет свет. Летает паутина.
Клекочут скопы в поисках
воды.
Блестит сухими рёбрами
плотина.
Роняет смоква листья и плоды.
Повсюду сушь и жажда
ухватиться:
за нитку, ветку, горизонт
иной! . .
А мы с тобой не смоквы и не
птицы —
ни в рай крылом, ни плотью в
перегной,
ни с гор стремглав, ни в
заводи волною,
ни штопором из опустевших
гнёзд…
Горят леса. Идёт октябрь
войною —
и полосами дым до самых
звёзд.