Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2019
Сергей Боровиков (1947) — критик, эссеист. Автор множества книг. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала «Волга». Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Урал». Живет в Саратове.
В середине 70-х во мне созрела решимость перебраться в Москву. Конечно, большинство провинциалов были не прочь перебраться в столицу, но редко кто имел такую возможность. А у меня они появились.
Расскажу по порядку.
Николай Машовец, сын генерала, начальника Саратовского высшего военного училища внутренних войск МВД (сейчас институт национальной гвардии), который учился младше меня на курс на филфаке СГУ, ещё с ним мы служили в редакции журнала «Волга», в те годы удачно устроился в Москве. Там он какое-то время поработал инструктором ЦК ВЛКСМ и был назначен заместителем комсомольского журнала «Литературная учёба», затем замом, а следом и главным редактором издательства того же ведомства «Молодая гвардия». Став ещё в Саратове членом Союза писателей, Коля продолжал литературную работу и однажды прославился, напечатав, кажется, в «Комсомольской правде» статью «Кто усыновит Чебурашку?», направленную против безродного происхождения популярного мультяшного персонажа. От ЦК он получил трёхкомнатную квартиру на Башиловке, в районе Савёловского вокзала, а затем, когда у него было уже три дочери, от СП СССР через Ю. Верченко четырёхкомнатную (бывшую С. Наровчатова) на ул. Строителей на Юго-Западе.
Надо заметить, что у Машовца были все основания для карьерного роста, и прежде всего его очень естественное внедрение в политические ситуации, где он никогда не терялся и не терял лицо, последовательно отстаивая свои убеждения, которые, переиначив уваровскую триаду, можно сформулировать так: нация — власть — семья. По поводу его находчивости вспомню эпизод весны 1975 года, когда мы оба были участниками VI Всесоюзного совещания молодых писателей. В критическом семинаре были и уже знакомые мне ростовчанин Серёжа Чупринин, и москвичи Гога Анджапаридзе и Витя Ерофеев, и будущая жена Жени Попова Света Васильева, — словом немало тех, с кем потом сводила жизнь. Заседали мы, жили и питались в цековской гостинице «Юность», где на каждом шагу были откровенные наблюдатели и слушатели в штатском.
Семинаром руководил главный по должности советский критик Виталий Озеров, а главным, пожалуй, событием стало обсуждение статьи Виктора Ерофеева о маркизе де Саде, опубликованной в «Вопросах литературы». Сам факт появления статьи о маркизе де Саде в советской печати был исключителен, а пикантность ситуации придавало то, что главным редактором «Вопросов литературы» был Озеров. Всех возбудило выступление Машовца.
Говорил Коля примерно так: «Мы-то, саратовские филологи, всё на Чернышевского ориентируемся, Луначарского, а тут, читаем, то про Набокова написали, то про маркиза де Сада. И хочешь не хочешь, думаем, может, отстали в провинции, не уследили за сменой ориентиров…» Дальше он вполне обдуманно наезжал не столько на автора статьи, сколько на тех, кто дал ей зелёный свет.
Семинаристы оживились, а сидящий впереди меня Анджапаридзе приговаривал: «Ну, Коля! Король джаза!»
Второй руководитель семинара, замшелый советский критик Виктор Панков, явно был растерян1, а Озеров подозвал своего помощника, угрюмого Валерия Гейдеко, тот вышел из комнаты, вскоре вернулся и пошептал что-то шефу. Виталий Михайлович встал и успокоительно, но вместе и сурово подытожил обсуждение словами, которые мне трудно воспроизвести, но смысл был тот, что никто и никогда журнал под удар не позволит поставить, а обсуждение полезно и семинаристам, и журналу. Но затем, когда обсуждали Машовца, представившего что-то о саратовском классике Г. Коновалове, Виталий Михайлович очень его хвалил и даже рекомендовал в издательство «Советский писатель», где и выйдет Колина книга о земляке «Русло реки народной».
Будучи человеком чрезвычайно активным и предприимчивым, что и дало ему возможность сильно разбогатеть с наступлением капитализма, Коля не зазнался и готов был помочь товарищам. Когда в Саратов из Волгограда переехал, обменяв квартиру, Володя Васильев, он особенно не скрывал, что в редакции «Волги» не задержится. И действительно, вскоре Машовец перетащил его в столицу своим путём — инструктор ЦК ВЛКСМ, «трёшка» на Юго-Западе, переход в редакцию «Комсомольской правды».
Спустя время Машовец решил и меня сделать москвичом по тому же сценарию, притом сюрпризом. Как-то у меня в редакции раздаётся междугородный звонок, которые тогда именно по характерному звону сразу отличали от местных. Звонившая дама сказала, что она работает в отделе культуры ЦК ВЛКСМ и по рекомендации Николая Петровича хотела бы встретиться со мною на предмет перехода к ним на работу. Вместо благодарности я вдруг разозлился и сообщил, что я никогда не был в комсомоле2. Дама спокойно ответила, что она это знает. Когда потом я рассказывал о разговоре Машовцу, он разъяснил, что меня, несмотря на тридцатилетний возраст, прямо в ЦК в комсомол и приняли бы, и сообщил, что работники аппарата, включая 1-го секретаря ЦК Б. Пастухова, несмотря на сорокалетний и старше возраст, имеют наравне с партийными комсомольские билеты, платят членские взносы, проводят комсомольские собрания и т.д.
Но тогда во мне забродило былое упрямство, и я, хоть и с уклончивыми оговорками типа «надо подумать», избегнул предложенного Колей варианта, чем вызвал его, да и других знакомых недоумение. А в моём отказе сыграло главную роль впечатление от посещения Машовца в мрачном конструктивистском здании ЦК ВЛКСМ в начале Маросейки (тогда ул. Б. Хмельницкого). Что именно мне там не понравилось? Люди. Потом довелось немало общаться с партийными работниками разных уровней, и встречались среди них люди разные, но все худшие, нравственно неисправимые, были выходцами из недр комсомольского аппарата.
Следующим энтузиастом моего переезда в Москву стал Саша Карелин.
Наша дружба продолжалась со знакомства в 1975-м до его смерти в 1994 году. Когда-нибудь я обязательно напишу о нём.
Первым Сашкиным вариантом была должность помощника секретаря правления Союза писателей СССР Егора Исаева. Квартира, оклад, возможность завязать разнообразные литературно-издательские связи. Взамен та служба, которую мой отец называл «подай спички». Разумеется, я и не подумал всерьёз об этой затее Сашки, но, когда вскоре в Москве он предложил встретиться с Исаевым, я из любопытства согласился.
Кто такой поэт Исаев? Попробую начать с аналогии. Правление Союза писателей РСФСР устройством во всём повторяло аналогичное «Большого Союза», как его называли в той среде. Так вот, если в Большом Союзе за поэзию отвечал Егор Исаев, то в малом, российском, секретарем по поэзии был Николай Доризо. Чиновник? Да. Невеликий поэт? Да, но написал «Помнишь, мама моя», «От людей на деревне не спрятаться», «Огней так много золотых», «На тот большак, на перекрёсток» и немало других, что на слуху у любого русского человека.
А Исаев? Чиновник? Да. Невеликий поэт? Нет, не просто невеликий, а никакой. Даже стихов практически не было, были «политические поэмы», которые по доброй воле никто прочитать был не в состоянии. И каким-то образом за пресловутый «Суд памяти» о нравственных муках бывшего немецкого солдата он получает Ленинскую премию. Как ни девальвированы были советские премии, всё-таки главную, Ленинскую, старались присуждать не абы за что. По литературе: Л. Леонов, М. Шолохов, А. Твардовский, К. Чуковский, Ч. Айтматов, С. Маршак, К. Симонов, Василь Быков, посмертно Шукшин. Нередко случались годы, когда по литературе вовсе премии не давали. И какими бы плохими писателями ни были лауреаты этой премии по должности Г. Марков или А. Чаковский, но, если не романы, то их вполне сносные экранизации всё же смотрелись.
Но я хорошо помню недоумение, когда на филфаке перед экзаменом по советской литературе пришлось заглянуть в поэму «Суд памяти»:
Летит Земля с восхода до восхода,
Из года в год, со скоростью мгновенной:
Великая — в ногах у пешехода
И капельная точка — во Вселенной.
Единая! С пятью материками
И с выводками разных островов,
Спелёнатая мягко облаками,
Овеянная тысячью ветров.
Разговор со мной у поэта-секретаря был короткий. Примерно так:
— Значит, филологическое образование имеете? Хорошо. А учёную степень?
— Образование имею, а степень нет.
— Да… В «Волге» работаете, у Коли Шундика?
— В «Волге».
— Хорошо, ну что ж, думать будем насчет вас. Только предупредить хочу, знаете, чего я больше всего не люблю?
— ???
— Примитивизьма!
Закончил свои дни лауреат Ленинской премии вполне по своим способностям и наклонностям. Процитирую воспоминания его переделкинской соседки Инны Лиснянской: «Егор Исаев кур разводит. А Липкин не насмешничает, даже зауважал: своим делом человек наконец занялся, живых кур разводит, а не дохлую стихотворную немочь».
Следующий вариант службы мой друг нашёл в редакции журнала «Молодая гвардия», где искали заместителя главного редактора. Год я не помню.
Я хоть и печатался там однажды (рецензия на альбом Бориса Кустодиева, 1973), но сближения с одиозной редакцией не слишком желал. Сашка настаивал — журнал-то ЦК комсомола, «трёшка» (см. выше) обеспечена. Я скрепя сердце согласился на смотрины, но…
Здесь я должен высказаться насчёт своей натуры. Но не сам, а мнением моей снохи Нины, с которой у нас всегда были не самые тёплые отношения. Я с детства у знакомых, соседей, одноклассников и других, знавших меня, не без оснований пользовался репутацией, скажем так, не слишком решительного парня. И вот как-то случайно услышал разговор Нины с кем-то, отозвавшемся обо мне вроде как «слабак». Сноха возразила: «Как бы не так! Упрётся, фиг с ним что сделаешь!» Не в похвалу сказала, а с большим раздражением.
И была права. Просто никогда я не любил скандала, драки, открытого противостояния. Не возражал, но поступал по-своему.
Тогда в Москве я не придумал ничего лучше, как напиться. Нет, конечно, я так не думал: напьюсь! Просто напился. А назавтра идти в «Молодую гвардию», договорились, что Карелка (автором прозвища был В. Чалмаев) заедет за мной в издательство «Советская Россия», где я доложен был встретиться с редактором моей книги, а оттуда отправимся на Сущевскую, в «Молодую гвардию».
Я поехал в «Советскую Россию», захватив привезённый из Саратова пакет вяленого леща редактору в подарок. Издательство находилось в проезде Сапунова, которому сейчас возвращено имя Ветошный переулок, напротив ГУМа.
Когда я увидел довольную реакцию сидящих в большой комнате редакторш на лещей, то понял, что без пива, которое сейчас так мне было потребно, не обойтись. И отправился через дорогу в гигантский гастроном, располагавшийся в первом этаже ГУМа.
Сейчас иные граждане утверждают, что при советской власти в магазинах всё было. Совсем не так. Вот и в одном из главных гастрономов Москвы в тот день никакого пива не было. Зато мой алкоголический взгляд узрел настоящее, а тогда поддельного не выпускали, красное грузинское «Мукузани». И я взял бутылок пять. О дальнейшем Сашке рассказывал зашедший тогда в редакцию Валерий Дементьев.
Немного об этом человеке, которому очень многим, и прежде вхожестью в литературный мир и дальнейшим профессиональным и карьерным ростом, обязаны мы, первые его семинаристы. Это Сергей Чупринин, Игорь Шайтанов, Валентин Курбатов, ну, и те, о ком уже шла речь — Анджапаридзе, Машовец, Васильев. Был Валерий Васильевич успешным литературным критиком и не менее успешным чиновником. В те годы служил… господи, никуда мне в этом рассказе не деться от союзписательских постов… секретарём правления СП РСФСР по критике и литературоведению. Писал он главным образом о поэзии. Книги о Твардовском, Смелякове, Мартынове.
Валерий Васильевич тщательно избегал вовлечения в один из двух тогдашних лагерей — условно говоря, почвенников и либералов, или, в устной транскрипции, патриотов и евреев. По душе ему, урождённому вологжанину, были, конечно, первые, но в делах он стремился к балансу и объективности, чем заслужил ненависть таких идеологов и вождей «патриотов», как Михаил Лобанов и Сергей Семанов. Играла роль его природная осмотрительность.
Я стал свидетелем его полукомического конфликта со своим помощником (опять это слово!) Юрием, если не путаю, Михайловичем Черновым. То был замечательный человек, капитан 1-го ранга в отставке, непонятно как попавший на работу в Правление Союза писателей. Впрочем, тогда секретарём по оргвопросам там был Эдуард Зимин, бывший контр-адмирал. Дело было в Дубултах, году, наверное, в восьмидесятом, на очередном семинаре молодых критиков под водительством Дементьева, где я находился уже в качестве руководителя.
Чернов был далёк от литературных разборок и попал впросак, предложив Дементьеву организовать встречу семинаристов с жившим в Риге Валентином Пикулем, которого, как морской офицер, очень почитал. Я не слышал, как Валерий Васильевич кричал на Чернова, но про градус разборки сужу по тому, как помощник мне жаловался, не понимая, чем вызван нагоняй, и по разговору с самим обидчиком (выразительные слова опускаю): «Придумал! …кто его только научил? …подставить меня именно сейчас!» Мне-то причина его гнева была ясна.
Недавняя скандальная публикация романа Пикуля о Григории Распутине и распутинщине «Нечистая сила» в журнале «Наш современник» стала поводом для серьёзных идеологических проработок, статьи в «Правде», заседаний секретариата СП и проч. Кроме антиисторизма (любимый ярлык, который тогда вешали на «почвенников») были и обвинения в национализме, чуть ли не черносотенстве. Понятно, что Дементьев пуще огня страшился всяких отдающих политикой обвинений, к тому же он, подчёркнутый центрист, не желал, чтобы его сближали с платформой «Нашего современника». И заподозрил Валерий Васильевич, что Чернов пытается затеять встречу по наущению его врагов. Повышенная же реакция диктовалась еще и тем, что его книгу выдвинули на соискание Государственной премии России, и как раз в те дни было заседание комитета по премиям. Через несколько дней, узнав, что премия его миновала, Валерий Васильевич запил. Как-то постучался ночью, но у меня было только пиво, благо чешское, крепкое. Темой взвинченного монолога была неполученная премия, и не раз прозвучали слова: «Но какое же говно Юрка Бондарев!» Бондарев был тогда членом комиссии по премиям.
Но вернёмся в забытый мной год, в издательство «Советская Россия». Зайдя назавтра к Карелину в «Современник», Дементьев рассказал примерно так: «Приносит Боровиков несколько бутылок красного и начинает без спросу всем разливать, у кого что на столе, — в кружки, чашки, стаканы. Тосты говорит. За дам, за меня, за Ингу, за русскую литературу. Кто пригубил, кто отставил стакан, и тогда твой друг спрашивает: «Вы не будете? Так я сам выпью». И начинает со всех столов допивать. А потом ты и сам всё увидел».
Приехавший Карелин увидел меня, пьяного, в кругу редакторов, Дементьева и завредакцией Инги Фоминой, почему-то меня любившей. Эта замечательная женщина как-то зимой приехала в дом творчества «Малеевка» для того, чтобы вручить мне издательский договор на книгу об Алексее Толстом. У неё в редакции неожиданно полетела какая-то готовая к сдаче рукопись, и она решила заменить её моей, ещё не представленной, естественно, не одобренной, не прочитанной редактором, да что там, ещё не дописанной; бывший тогда в «Малеевке» Дементьев сказал с искренним удивлением, что за долгие годы ему никогда не доставляли договоров в дома творчества.
В «Молодую гвардию» я уж поехал назавтра сам. Принимал меня не главный редактор Анатолий Иванов, автор всем известного «Вечного зова», а его первый зам, какой-то нелитературный человек, фамилии которого я, конечно, не помню. Ведёт он какой-то серый, очень осторожный разговор о том о сём. В кабинет заходят и выходят разные люди, наконец М.П. Лобанов, который с явным любопытством задерживается и говорит не помню что, но политически крамольное, потому что хозяин делает ему страшные в мою сторону глаза. И во всём разлита какая-то неловкость, скованность, подозрительность. Зачем меня пригласили, или Сашка выдал свою химеру за реальность?
Следующий отказ от предложения работы в Москве был для меня гораздо труднее, тем более что приглашение на работу исходило не от посредников, а от самого работодателя, главного редактора журнала «Наш современник» Сергея Васильевича Викулова. Это было году в восьмидесятом.
С журналом «Наш современник» я был связан со времени первой публикации (1974), когда отделом критики там заведовал Олег Михайлов. С тех пор там печатался, заходил в редакцию на Арбат, в Борисоглебский переулок, который тогда был улицей Писемского. Однажды напрасно надеялся познакомиться там с Шукшиным, но он тогда в редакцию не пришел. Другой раз познакомили с Владимиром Солоухиным, очень важным, в обширной шубе и боярской шапке, в компании с поляком-переводчиком.
Словом, место мне было не чужое. К тому же в те годы после разгона «Нового мира» «НС» стал заметно превосходить другие «толстяки» смелостью, литературным уровнем, кругом авторов, всем тем, что журнал быстро и успешно утратил с воцарением в редакторах Куняева. Так что мне было о чём подумать. Про Сергея Васильевича Викулова слышал и знал сам, что у него нелёгкий характер, склонность к самовластию, чрезмерная подозрительность. Но всё это перевешивала его литературная честность, редакторская смелость, независимость. А сомнения мои относились прежде всего к человеку, который мне и звонил по поручению Викулова, его первому заместителю Володе Васильеву.
Не хочется о покойнике плохо, и не всё, конечно, но скажу. Был Володя, как и многие коротышки, человеком с неутолённым тщеславием и, как многие литераторы из крестьян, с глубинным недоверием, доходящем до ненависти, ко всему городскому, интеллигентскому, что якобы губит исконные начала русского народа, подтачивает национальную нравственность. Однажды, естественно в пьяном виде, он с угрюмой искренностью признался мне в лютой ненависти к Чехову. Вообще, не только пьяный, он был тяжёл в общении, груб, невнимателен к окружающим, замкнут на себе. И верил в собственную литературную исключительность.
Власть таким людям противопоказана, и в «НС» он очень скоро заработал у сотрудников редакции прозвище Малютка за маленький рост и скуратовские наклонности. Подставить, оболгать, донести, унизить было в его правилах. Плюс какая-то абсолютная нравственная глухота в восприятии происходящего. Когда пришёл на поминки по Сашкиному отцу Петру Александровичу Карелину, встал, ещё не пьяный, со стаканом: «Я покойного не знал, но говорят, что человек он был хороший». А вскоре, как обычно быстро напившись, прямо за столом сипло затянул: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!» (Думаю, искренне удивился бы, узнав, что текст всегда исполняемой им в пьяном виде песни написан евреем.)
Не выдержал Юрий Медведев: «Псалмы бы пел!» И от нас тоже Вова получил, когда мы с Вадиком Дементьевым тащили его к такси.
Удивляли его по сути примитивные, а по форме книжные замашки и потребности. Меня в Саратове, а Карелина в Москве он просил найти ему какую-нибудь вдовушку, потому что жена не справляется с супружескими обязанностями. Вдовушку… хорошо ещё, что не солдатку.
К прочим сомнениям прибавлялось и то, что меня приглашали на самую ненадёжную в журнале должность. Было известно, что при опасности для Викулова наказания за очередную «идеологическую ошибку» он и всегда стоявший за него Секретариат СП РСФСР жертвуют его замом. Последний раз это произошло с Ю. Селезнёвым. А зная об особой близости Васильева к главному редактору, можно было не сомневаться, что при новой угрозе для Викулова пожертвуют мной. Впрочем, потенциальная потеря должности не слишком волновала: «трёшка» и московская прописка остались бы при мне. Окончательно же разрешила мои колебания неожиданная иллюстрация к уже цитированному отзыву моего отца о сути должности помощника.
В кабинете Викулова мы с Васильевым уселись за приставной столик у редакторского стола напротив друг друга. Викулов без предисловия, с нравящейся мне в нём прямотой и краткостью предложил должность второго зама, который должен курировать отделы поэзии и публицистики. Выразив ему сомнение в своей поэтической компетентности, я не был вполне искренен, сказал просто для разговора. Викулов объяснил, что стихами заниматься в журнале несложно, надо просто ставить плюс или минус. Васильев в продолжение разговора не сводил столь откровенно преданного взгляда с шефа, какой могут позволить себе подхалимы, не стыдящиеся окружающих. И тут и случилось то, во что я, расскажи кто-нибудь, не поверил бы.
У Викулова зазвонила «вертушка»3.
Разговор был явно неприятный, и Сергей Васильевич всё более раскалялся. И вдруг, не прерывая разговор, не кладя трубку, молча пощёлкал пальцами в сторону Васильева, и тот протянул шефу коробок спичек.
Меня поразил не Васильев, цену которому я знал давно, а уважаемый мной Викулов. Телефонный разговор затягивался, и я привстал, на что Сергей Васильевич согласно покивал: мол, иди, договорились.
Карелин, которому я рассказал о встрече, отозвался в своём стиле, который мне в нём нравился. «Да, — сказал Сашка, — один раз значит спички, а если два раза прищёлкнул — бутылку неси… а трижды что? Бабу приведи?»
Когда Васильев позвонил мне в Саратов, я, не выдумывая причин, просто отказался, чему он явно обрадовался.
Следующую и последнюю попытку перебраться в Москву я предпринял в 1983 году.
То было славное для меня время, может быть, самое счастливое в жизни.
Я впервые был свободен от службы. Почему? Уже писал об этой истории, но всё же необходимо для связности рассказа её напомнить.
В конце 1982 года наш журнал сильно проштрафился, напечатав статью М. Лобанова «Освобождение», где на материале романа М. Алексеева «Драчуны» он очень остро для того времени написал о бедах коллективизации, голоде 33-го года, заодно прошёлся по нескольким неприкасаемым фигурам советской литературы, не исключая М. Горького и М. Шолохова.
Вскоре в ЦК КПСС на совещании главных редакторов всех столичных изданий секретарь ЦК М. Зимянин осудил статью. Были разгромные публикации в «Правде» и «ЛГ». Обсуждение статьи на секретариате правления СП РСФСР (8 февраля 1983 года). Говорили, что журнал подсунули недавно ставшему генсеком Ю. Андропову, и она его разгневала.
Пришлось главного редактора снять с работы, несмотря на заступничество очень любящего его Саратовского обкома КПСС.
Правда, тогда не любили явно наказывать за идеологические прегрешения, но тут Н. Палькин сам помог: в постановлении о его освобождении с работы первым пунктом шло злоупотребление служебным положением. Он ухитрился за короткое время выпустить «Избранное» без обязательного для этих изданий одобрения Роскомиздата и выдвинуть книгу на Госпремию России, изготовив поддельные протоколы писательского собрания, якобы выдвинувшего «Избранное» на премию, и, для полноты криминальной картины, купив по обкомовскому лимиту «Волгу», тут же продать её кавказцам.
Ещё помню, в Москве все удивлялись: как могла пройти статья Лобанова? Я объяснял, что в редакции только двое кроме Палькина читали статью — его заместитель Б. Дедюхиин и завотделом критики В. Бирюлин, и они-то могли понять опасность публикации. Понял и я, когда прочитал готовую уже вёрстку. Был я тогда завотделом прозы, даже не членом редколлегии, никто из которых статьи не читал, так что мне публикация статьи ничем не грозила. Дедюхина же сняли вместе с Палькиным, но В. Бирюлин даже не получил выговора и остался на своем месте.
А что же обком? Цензура? История с публикацией огнеопасной статьи демонстрирует профессиональный и просто умственный уровень саратовских «идеологов». Палькин очень хотел угодить всемогущему Алексееву, которому, что очень диалектически забавно, был обязан своей должностью, и не слишком-то вникал в текст статьи. Обкомовцы, преклонённо относившиеся к великому, по их мнению, равному Шолохову, земляку, удовлетворились самим фактом похвальной статьи о нём. А цензура? Кто не работал в те годы в провинциальной печати, не может даже примерно вообразить умственное убожество работников обллита.
Теперь же перепуганные обкомовцы видели в «Волге» потенциальную угрозу, в редакцию заслали тупого и самоуверенного партчиновника на должность и.о. главного редактора, а другой, правда, довольно симпатичный инструктор отдела культуры обкома обязан был присутствовать на всех планерках. И, наконец, когда был назначен в главные хорошо мне знакомый ульяновский поэт Николай Благов, я написал заявление по собственному желанию. Несмотря на уговоры Благова и нажим обкома, я, как всегда в критические моменты жизни, остался тверд.
Так что первым основанием для вольного переезда в Москву стала свобода. Было и второе, не менее существенное. В 1979 году я получил не просто большую, а огромную квартиру. Получил отчасти случайно, а отчасти закономерно. Случайность была в том, что четырёхкомнатная квартира в новом, по престижному проекту выстроенном, доме у Волги предназначалась не мне, а Григорию Коновалову, о котором я вспоминал в связи с Машовцом. Но супруга саратовского классика, посмотрев квартиру, от неё отказалась.
Почему квартиру отдали мне? Сейчас в это трудно поверить, но в тот момент никому из местных членов СП не нужна была квартира из нескольких комнат, заявки были только на небольшие квартиры для отселения детей. Требуется пояснить, что деньги для долевого участия в строительстве домов выделял богатейший Литфонд. Причём уточнить, что если в других отношениях московские писатели были обеспечены лучше, чем провинциальные, то в квартирном обеспечении хуже. Объяснялось это просто — в Москве членов СП были тысячи, а в самых крупных областных центрах два-три десятка. Были области, где власти сами выделяли от щедрот своих квартиры писателям, но в большинстве городов, в том числе и в Саратове, квартиры строились за счёт Литфонда. И провинциальные, или, по столичной терминологии, периферийные, литераторы зажрались и обнаглели. Ничего не стоило, имея очень хорошую квартиру, требовать лучшую или, разведясь, оставить жилплощадь супруге и тут же подать заявление на новую. Многое, конечно, зависело от пробивных способностей человека, и бывали более или менее благополучные времена в квартирном вопросе. Моя ситуация пришлась на благополучные, и когда я, имея двухкомнатную «хрущевку» на троих, подал заявление на «улучшение», это было в порядке вещей. А в мою освободившуюся «двушку» въехал только что разошедшийся с женой недавний член Союза, горький пьяница и хулиган. Пожил там недолго, в скором времени его зарезали в этой квартире собутыльники.
«Так жили поэты, читатель и друг…» — писал Александр Блок. Я много знаю о том, как жили советские поэты, прозаики, драматурги и критики, но не буду сейчас под впечатлением этих стихов писать об их пьянстве, умении «пленяться со знанием дела», напишу только об их заработках на примере, скажем, своего отпуска середины 80-х годов.
Зарплата у меня была 270 рублей. В бухгалтерии Приволжского книжного издательства, на балансе которого находился журнал, я получил отпускные, которые сложились из зарплаты и гонораров как за журнальные, так и издательские публикации за год. В среднем это было немного больше зарплаты. Итак, примерно 600 рублей. Но членам СП полагались к отпуску т.н. «лечебные», кажется, 150 рублей. А ещё «лечебные» мне, как главному редактору республиканского журнала, составляли 300 рублей. Итого примерно тысяча рублей.
Я собрался провести отпуск с женой и сыном в доме творчества «Пицунда». Путёвка на 24 дня мне была бесплатной, жене и сыну по сто рублей. Самолёт из Саратова до Адлера стоил рублей 15. И сколько-то такси до «Пицунды». То есть всего рублей триста из полученной мной на отпуск тысячи.
Однако вернусь к теме моего бесхитростного повествования.
Итак, имеется: семья из четырёх человек, свобода от службы, два авансовых издательских договора в столице и новая четырёхкомнатная квартира, которую надо успешно обменять на московскую.
Я остановился, как обычно в те годы, у Карелок.
Здесь надо несколько слов о Лене, которая погибла вскоре после Сашкиной смерти. Пишу Лена, хотя привык, как и все друзья, звать её Ленкой, как и его Сашкой. Принято так было в нашем поколении, да и в более старшем, чуть ли не до старости оставаться Вовками, Сашками, Таньками.
Лена была дочерью известного книжного графика Владимира Носкова и его не слишком успешной коллегой. Мою первую московскую книгу «Перекрёсток традиций» (1979) оформила она.
За годы дружбы я жил у Карелок сначала в однокомнатной квартире на Бескудниковском бульваре. Северная окраина Москвы, где, кажется, до сих пор поблизости нет метро. Замечательного в этой квартире было только то, что прежде Карелок там жил всем известный диссидент, эмигрант, редактор журнала «Континент» Владимир Максимов. Потом они жили на Можайском шоссе, возле кинотеатра «Минск». Потом на «Варшавке». (Любят москвичи упрощать городскую географию: Ленинградка, Маяковка, Тишинка).
Наконец долгие непрестанные усилия Лены увенчались успехом, и двухкомнатную на «Варшавке» с какими-то большими доплатами они поменяли на трёхкомнатную на Ломоносовском проспекте, в писательском доме, к тому же в одном подъезде с Карелиными-старшими, обитавшими в такой же квартире несколькими этажами ниже. На «Ломоноске» жило так много писателей, что район мог соперничать со ставшими именами нарицательными Переделкино и «Аэропортом».
Лена, как опытная обменщица, стала мне покровительствовать. Поехали мы с ней, по её велению, в Мекку обмена квартир — Банный переулок.
Кто не видел, тот не вообразит, как это выглядело: все дома, заборы, двери на расстоянии, я думаю, квартала по соседству с бюро обмена были сплошь оклеены объявлениями рукописными и печатными, прямоугольными и овальными, матовыми и глянцевыми, чернильными и цветными с предложением, просьбой, требованием обменять, обменять, обменять…
Но мы в Банном не задержались. Дело в том, что я приехал не наобум, а имея реальный вариант обмена, взятый из саратовской газеты. Правда, не совсем на Москву, а точнее, совсем не на Москву.
В городе Пущино предлагалась на обмен в Саратове четырёхкомнатная квартира в новом доме с лоджиями и проч. Настораживало лишь то, что пущинское объявление появлялось в саратовских газетах давно, и это было странно: четыре комнаты на четыре, и Пущино меньше ста километров от Москвы, на берегу Оки. К тому же научный центр, чуть ли десяток НИИ. Нашлась и знакомая, бывший муж которой проживал в Пущино, и то, что ей там не нравилось, мне пришлось по душе. А именно: в городе почти отсутствовал общественный транспорт, в котором не было надобности, всё рядом, и у всех жителей велосипеды. Лес, все друга друга знают, образ жизни почти деревенский.
Поехал я в Пущино. От Серпухова ходил туда один автобус, который ждать пришлось долго, зато город меня очаровал. Кто-то сказал, что здесь Н. Михалков снимал фильм «Несколько дней из жизни Обломова»4, да и сейчас киношники живут. Мне даже показали, где они обедают, и я там пообедал. Ресторан был не похож на все, где я бывал, какой-то несоветский и не с претензией на Запад… словом, славный ресторан. Городок нравился мне всё больше. Воздух и вообще.
Однако надо смотреть квартиру. Квадратная типовая девятиэтажка, минус — первый этаж. Ладно, не Саратов, народ здесь тихий, учёный, промышленности и гегемона нет. В наличии хозяйка и сколько-то, но больше двух, деток. Квартира очень запущенная, а хозяйка суетливо-напряженная. То да сё, показала всё, кроме одной комнаты. Я настоял, чтобы хозяйка открыла, точнее, отперла бывшую почему-то на замке комнату. Последовали её путаные уверения, что она с ним всё равно разведётся, пусть не надеется, на её стороне закон. То есть в запертой комнате не то ещё жил, не то уже не жил не разведённый отец семейства, который ни на какой Саратов меняться не желал.
…Своеобразно утешил меня при встрече верный наставник в жизни и литературе многоопытный Дементьев. Выслушав меня, он сказал: «Не жалей. Уверяю тебя, что, живя в Саратове, Ростове, даже Иркутске, писатель куда ближе к нашим литературным делам, имеет куда больше возможностей в них участвовать, чем живя в Подмосковье. Ты тогда становишься как бы полумосквичом, москвичом второго сорта, и отношение к тебе будет соответственное».
Вот и всё.
1 С. Чупринин вспоминает в своём «Фейсбучном романе»: «И тут встает Коля Машовец (ныне, увы, покойный) из Саратова. И начинает так: «Я как критик-коммунист…» Что он говорил дальше, никого уже не волновало. Ни нас, семинаристов, ни тем более наставников. Как они, бедолаги, встрепенулись от слов, давно не слышанных, как взорлили!»
2 В моей книге «Двадцать два» я уже рассказывал, как отказался вступить в комсомол в седьмом классе, не вступил позднее ни в школе, ни в университете, ни в «Волге», хотя меня неоднократно склоняли к этому лаской и таской, как тот же Машовец, когда мы вместе работали в «Волге». Мне как-то сказал бывший комсомольский работник, что немало встречал исключённых из ВЛКСМ, но отказавшихся вступить ни одного.
3 «Вертушка» — разговорное название закрытой системы партийной и правительственной телефонной связи в СССР.
4 Однако сейчас из Сети я узнал, что фильм снимали в Серпуховском районе, но не в Пущино, а в селе Сенькино на юго-восток от Серпухова, на безымянном ручье, правом притоке Оки. Правда, в фильме не ручей, а Ока, но это детали.