Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2019
Олег Корионов (1960) — родился в г. Красновишерске. Вырос в Самаре. Окончил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Работал на заводе, в редакциях областной, отраслевой и центральной газет, а также в коммуникационных агентствах и государственной концертной организации. Печатался в журналах «Знамя», «Дружба Народов», «Новый берег». В «Урале» публикуется впервые. Живет в Москве.
Барыня
— Слушай, как я буду молчать.
Людмила Ивановна смотрит на жёлтую кафельную плитку с молочными разводами. При определённой фантазии их можно принять за что угодно: от смеющихся человечков до карты Южной Америки. Плиток много. Разводов ещё больше.
Людмила Ивановна, как пчелка, опыляет миражи. Каждый раз — новая реальность.
Муж Людмилы Ивановны сидит напротив, за кухонным столом. Ждёт, когда Люсенька перестанет летать. Она уже забыла, что хотела ему сказать. Возвращать жену на землю Андрей Ильич не решается. Вот и застыл с кружкой в руке.
…Наконец молчаливая песня закончилась.
Людмила Ивановна зевает:
— Андрюша, пошли спать.
Перед сном целует мужа:
— Фу, ты как Коломойский. Только без денег.
Андрей Ильич отшучивается:
— Я лучше.
— Нет, ты — Коломойский.
Андрей Ильич скребет недельную щетину на подбородке. Ещё пара-тройка дней, и Люсенька погонит его «сбривать эту гадость». Пока что — артподготовка.
Целует жену:
— Спокойной ночи, барыня.
— Сладких снов, Коломойский.
Он морщится. Видел олигарха по телевизору: «Та ещё рожа». «Да все они…» Андрей Ильич — из другой оперы: европейское и американское кино середины прошлого века, Грин, Тургенев, статьи Кураева… Смеётся, когда слышит, что Кураева могут прижучить за вольные мысли:
— Он же диакон. Куда ещё понижать?
«А Коломойского — к чёрту», — думает Андрей Ильич.
Засыпая, видит товарный вагон, несущийся по узкоколейке.
…Утро. Половина седьмого. Людмила Ивановна в полудрёме расплетает ногу Андрея Ильича, подпихивает мужа и переворачивается на другой бок. Андрей Ильич кашляет. Садится. Нащупывает ногой тапки. Наваливается ладонями на колени и поднимает зад. Несколько секунд стоит в полусогнутом положении. Затем выпрямляется — колени хрустят. Влезает в халат. Выходит на балкон. Смотрит, как дворник Бадма метёт дорогу у дома. Открывает окошко: Люсеньке нравится мелодия метлы. Закуривает. И несколько раз гавкает, резко выбрасывая подбородок.
Людмила Ивановна слышит сквозь сон лай «собаки» и улыбается. Она уже давно в городе, а всё скучает: и по логу, куда ходила гулять в детстве, и по порядку — так в её селе называют улицу, и по лаю собак…
У них с Андреем Ильичом игра: он лает, а она потом рассказывает ему сон, в котором были собаки.
Андрей Ильич притворно тревожится:
— Тебя не покусали?
Людмила Ивановна качает головой:
— Нет, они были хорошие.
Из-за этого лая Андрей Ильич, конечно, не высыпается. Но если Люсенька хочет слышать лай, надо уважить. Барыня!
…Деревенские рассказы жены волшебные. Поле, которое нельзя перейти: неведомая сила не пускает. Заледенелые кошки у овина: хотели выманить мышей — и замёрзли. Огромный бык, несущийся за маленькой Люсенькой. Она только переболела ангиной. Ножки ещё слабые. Пробежала немного и упала. Зажмурилась: бык сейчас набросится. Открыла глаза: а он — в метре, не может до неё дотянуться, верёвка не пускает. Яблоки, которые она в саду сгребала в кучку и укрывала рогожкой. Зимой, чтобы достать их, приходилось делать дырку в снегу. Вкус у подмороженных яблок особый: нет лакомства вкуснее.
…Андрей Ильич перешагивает порог, закрывает балкон и залезает к жене под одеяло. Она тотчас заплетает его ногу своей. Андрей Ильич обнимает жену. Вспоминает, как они зимой ходили на каток.
Решили взять коньки только для Люсеньки. Он подстраховывал её в ботинках. Первые полчаса не раз спасал жену от падения. А потом она стала держаться на льду уверенней — еле поспевал за ней. Весь взмок. Вздохнул с облегчением, когда они отправились в деревянную избу рядом с катком — есть блины с вареньем. Обычный чай из пакетика казался божественным. Люсенька раскраснелась. Смеялась — заразительно, как умеет только она.
…Андрей Ильич проснулся от поцелуя жены. В янтарных глазах — огоньки:
— Чего изволите на завтрак?
Потянулся:
— Пожалуй, овсянку, бутерброд с сыром и кофе, Людмила Ивановна. Ваш несравненный кофе.
Людмила Ивановна соскочила с кровати. Стянула с мужа одеяло.
— А вы, Андрей Ильич, пока я буду готовить завтрак, побрейтесь.
Сон как рукой сняло:
— Ну, Люсенька. Я потом.
— Никаких потом! — И после паузы: — Коломойский.
— Барыня.
— Коломойский.
Андрей Ильич вздохнул:
— Ну, ладно, — и отправился в ванную.
— Андрюша, только быстро, а то я уже готовлю.
— Сейчас.
— Знаю я твои сейчас… Ой! — Людмила Ивановна не заметила, как Андрей Ильич подкрался и обнял её. — Осторожно, кофе пролью… Ну, Андрюш… Давай после завтрака?.. Андрюш…
…Солнце играет на кухонной плитке.
Людмила Ивановна моет посуду, а Андрей Ильич, стоя рядом, вытирает её вафельным полотенцем.
Потом супруги идут в комнату.
Он берёт том Тургенева, садится в кресло. Через пять минут закрывает книгу: Люсенька включила плясовую «Стёжки-дорожки».
Накинула красный платок и, приплясывая, выводит: «Стёжки-дорожки, дальняя степь, ножку потерла железная цепь…»
Андрей Ильич бесконечно далёк от народных мелодий: ну, не его это. Но в исполнении Люсеньки песня каторжанки восхитительна. Скоро они будут смотреть фильм с Жераром Филипом. А пока — частушка: «А я не буду чай пи-ить. Я любовью сыта-а…»
Ох
Валерий Кузьмич боялся врачей.
«Залечат. Скажут: «Пневмония», а выяснится — сердце. К аритмии добавят тахикардию, склероз и опухоль в желудке. Койка — в коридоре. Медсестра открывает вечером окно и — шасть в ординаторскую. А ты лежи на сквозняке и помирай».
От этой жути у Валерия Кузьмича заныло под ложечкой и кольнуло в животе.
«Ох…»
Он подошёл к зеркалу. Долго рассматривал себя.
Потом сделал бутерброд с маслом.
Налил рюмку водки, настоянной на облепихе.
Выпил. Закусил.
Вздохнул.
И, шаркая, поплёлся в комнату.
Включил Грига.
Лёг на спину.
Ладони — на живот.
Минут десять пребывал в этой позе, пока правая рука не соскользнула на диван, а скорбное молчание не сменилось храпом.
…Валерий Кузьмич умел себя жалеть.
Огорчить его могла любая мелочь: от резкого голоса кондуктора до афиши, криво повешенной на тумбе у театра.
Писатель Лапочкин как-то решил отправить ему рассказ, но супруга отговорила:
— Расстроится.
Лапочкин вскинулся:
— Да он весёлый! Я — о рассказе.
— А я о Валерии Кузьмиче, — тихо сказала жена Лапочкина. — Он вообще может расстроиться.
Вспомнила, как Валерий Кузьмич недавно отплясывал на юбилее их общей знакомой. Плясал так, что впору на сцену, а не на погост.
Но это был единственный раз, когда Валерия Кузьмича видели таким безнадежно веселым.
Обычно он балансировал на грани депрессии. Считал себя «безнадёжно больным».
Те, кому Валерий Кузьмич был не безразличен, берегли его.
…Здоровье рушилось, в этом Валерий Кузьмич был убеждён.
Оно всё больше походило на Пизанскую башню.
«В любой момент, господи, в любой момент. От укуса комара, насморка или ушиба. Да мало от чего… И никакой надежды…»
…О «скором уходе» он говорил уже лет тридцать.
Делал это мастерски — так, что его жалобы на здоровье не приедались. Напротив, стали частью Валерия Кузьмича. Если при встрече он не охал, не рассказывал о своей новой болезни, визави настораживался: что-то не так. Впрочем, узнать что-то путное о состоянии Валерия Кузьмича не представлялось возможным. Он редко обращался к врачам.
Оставалось слушать жалобы «безнадёжного больного» и надеяться, что так будет ещё лет тридцать.
…Эта весна словно решила извести Валерия Кузьмича: сопли, кашель, дурная голова…
Июнь напоминал октябрь.
«Дождь, дождь… И холод… Как в могиле».
Валерию Кузьмичу казалось: каждая клеточка орёт от боли. И он решился.
Оделся потеплее. Взял зонт. И направился в поликлинику. Набрал там целый ворох талонов — к разным специалистам. В лифте ткнул наугад кнопку. Поднялся на этаж. Увидел очередь. Втянул воздух и, прикрыв рот ладонью, быстро прошёл мимо миллиарда микробов — в конец коридора. Толкнул наудачу дверь, даже не посмотрев на табличку.
…За столом сидел худой мужчина с нервным лицом.
— Фамилия? — буркнул худой.
Валерий Кузьмич вздохнул. Тоскливо поглядел в окно. Врач кашлянул. Зачем-то сдвинул рот и нос набок, вернул их на место. Пристально посмотрел на Валерия Кузьмича и произнёс:
— Алалия.
Паузы, наступившей после страшного слова, Валерий Кузьмич не выдержал. Медленно, словно боясь выплеснуть буквы, назвал фамилию, имя и отчество.
Худой вздёрнул бровь. Покачал головой:
— Брадилалия.
Валерий Кузьмич обречённо глядел на доктора.
Не слышал, как врач говорит: «Надо произвести дифференциацию дефектов: какими факторами обусловлено нарушение речи, в каком звене речевой функциональной системы оно локализуется, какова глубина нарушения центральных и периферических аппаратов речи…»
Очнулся от слов «но сначала нужна ваша карта».
— Откуда я знаю, что вы тот, за кого себя выдаёте? — сказал худой.
Валерий Кузьмич хотел достать из кармана ворох талонов, но передумал.
Скороговоркой выдал:
— Ненадоспасибо.
Увидел изумлённое лицо худого.
Выпалил:
— Опятьчтотонетак?
Худой кивнул:
— Тахилалия.
Валерий Кузьмич схватился за голову и вылетел из кабинета. Из-за слёз не видел ни надписи «логопед», ни очереди, глядевшей на него.
Женщина в вязаной кофте высморкалась и выразила общее мнение:
— Плохи дела.
Когда Валерий Кузьмич проходил мимо неё, утешила:
— Может, ещё не поздно.
Валерий Кузьмич замотал руками, как кукла. Попытался что-то сказать, но звуки словно замёрзли.
— Да он глухонемой, — сказал лысый мужик и почесал ухо.
…В церкви шла служба.
Валерий Кузьмич всегда спасался в храме. Там было не то чтобы легко, но спокойно.
Неделю он ходил в церковь, пока не обнаружил, что людей на службе всё меньше.
Во вторник и вовсе оказался один.
Хор пел акафист — громко и торжественно, будто специально для Валерия Кузьмича. А батюшка, который ему так нравился, ни с того ни с сего вместо «аллилуйя» затянул:
— Ала-ли-я.
Валерия Кузьмича как ужалило. Он выбежал из церкви. Не помня себя, добрался до дома.
Набрал в поисковике «алалия».
Прочитал: «отсутствие или недоразвитие речи вследствие органического поражения речевых зон коры головного мозга во внутриутробном или раннем периоде развития ребенка».
Вспотел. Вспомнил о двух других диагнозах. Махнул рукой.
«Какой смысл выяснять? И так понятно».
Всплакнул:
— За что мне это всё, господи?
Выпил полбутылки водки на облепихе.
Всё же залез в интернет и узнал, что брадилалия — патологически замедленный темп речи, а тахилалия — патологически ускоренный.
Закричал фальцетом:
— Я вам покажу!!!
…Уже три недели Валерий Кузьмич неотступно следует за худым. Провожает его от дома до клиники и обратно. Ездит с ним в трамвае и в метро. При этом ни разу не подошёл к врачу и не сказал ему ни слова.
Худой вначале не замечал Валерия Кузьмича, а потом стал нервничать. Пробовал менять маршрут, юркнуть в другой трамвай незаметно для Валерия Кузьмича. Но тот всегда вскакивал на подножку в последний момент и сопровождал доктора.
Когда худой взял больничный, Валерий Кузьмич дежурил у его дома на лавочке. Когда доктор решил перекантоваться у сестры, узнал её адрес. С худым чуть не случился припадок, когда он вышел от сестры и увидел у подъезда Валерия Кузьмича. Тот сделал вид, что фотографирует птичек.
Худой, и так нервный от природы, стал полным неврастеником. Подумывает о переезде в другой город.
Это напрасно: Валерий Кузьмич найдёт его и там.
У «безнадёжного больного» в последнее время прекрасное настроение. Разговаривая с друзьями, он больше не жалуется на здоровье. Только иногда обрывает разговор: «Извини, спешу».
Жена писателя Лапочкина говорит, что лето, которое всё же пришло в конце июля, благотворно действует на Валерия Кузьмича. Но пока не разрешает мужу отправить ему новый рассказ:
— А вдруг расстроится?