Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2018
Пётр Чейгин
— поэт, автор 5 книг стихотворений. Лауреат премии «Русский Гулливер»
(2014) «За вклад в развитие современного поэтического языка».
***
Пёс полдня тревожен
и вышит моими грехами
с трёхглавою правдой под кожей,
во сне, опороченном снами,
во сне с распустившимся ядом
и вербой в норе аметиста…
Ты выпит Таврическим садом
и зрением Девы Пречистой.
Ты сложен рыбацкой дорогой,
камнями от вёрткого неба.
Поэтому — выжди и трогай.
Не смейся о смерти — ты не был.
***
По струнке и в огне
с рабами жерминаля
в воронежском окне,
где смерть цвела иная.
Чем сфинкса холодок
в твоей ночной походке,
расколотый меж строк
и в клюве околотка.
***
Тухлянка корпит под землёй
и полощет коней
приставного простора.
Но русская тяжесть видней
со дна косогора.
Лечиться Бартеневым в лоб
совдеп не позволит.
На что тебе майский сугроб,
кого соизволит
принять в обработку за край
стареющих сосен?
А ты не стыдись, подыграй,
пока он не косит.
Пока за чертой сюртука
клокочет морока.
И холоден сон дурака
до сытого срока.
***
Клякса моя подвенечная
в чернильном жилете,
утром тебя
на странице заката заметил.
Вьёшь и пасёшь
мои кляузы в сетке горчичной
и перебранкою лета
тасуешь изгоев столичных.
Сношенных гавриков
в хлопотах своры кофейной,
в колких халатах,
в поводе брани шалфейной.
Гордому — горло,
тебе — всепокосная травля.
Вот замурлыкала,
в темя ударила капля
ветхого пламени
горки катальной отброса…
Ты пожелаешь меня,
ты закутаешь голос мой в косы.
***
Распутная скука живёт
в сетях монумента.
Кормилец способного снега и вот —
извозчик момента.
К нему набежит эскулап
и краскою ляжет.
С рожденья патрульный сугроб
не помнит, где княжит.
Не помню апостольский бег,
и сердце его, и биенье.
Рука протянулась в ночлег,
и пальмы росло говоренье.
***
Горе, что ты завещала, вплавил в резьбу
пыточных вёсен, но тромбы ручья не разжаты.
С толком антракты гнетут, и застудит губу
клякса небесная, подслеповата.
Дуло антрактов, осколки фойе
прошлых героев скоблили до дна отраженья.
Спорота память, и смыто на кольях колье.
Жнёшь и ступаешь до полного неба и жженья.
***
Горе моё разоряется белкой в полёте,
падкою белкой из склепа Анютиной сказки.
Если забыть о вершине, то корни заглохнут в заботе
Горького Спаса, сломавшего море без маски.
Сонного Спаса, повисшего каплей на рее.
Верного Спаса в панаме с прозрачною книгой.
Горе моё это око в полёте согреет,
горло себе разоряя небесной корягой.
Сплетни Сатурна не соберу на прищепку.
Красным пломбиром закрашу капусту-сорочку.
Белка померкла и тянется в невскую щёлку…
Пристрелить и погладить.
***
Стой в переулке Наяд,
ушедший в капкан олеандра.
Маркое небо язвило
твой клейкий корабль.
Выдох заката
отвадил товарку Кассандры,
вальс не согревшую,
чай замерцавшую…
Пей, мизерабль.
Где ты пробелы расчухал на море,
пробелы литые?
Небо, как вепрь,
сравнением выльется в сад.
Вот и клади, словно звёзды,
свои запятые.
В мареве горлиц любовника моря
в переулке Наяд.
***
Кроме маслин, олеандра,
икоты дешёвых собак,
я не увижу в жаре
на склоне Эгейского моря.
Плоть почивает и мнётся,
но снится стремянный
барак
в киножурнале,
похожем на грузное поле.
Ты отвинтила коров
от речки, и сдох березняк.
Перекрестила овец
и чёрного ворона паству.
Где это было? Кому забивала косяк?
В струнку нахохлила
пришлых галер панибратство.
Кот-сушняк!
И стамескою пыжится ночь,
не выливая в нору
голословную гадость
цикады.
Как в корзинку со спичками,
хочется лечь
в череду кипарисов,
среди подгоревшей
прохлады.
***
Ты — ветра кость
в моих часах.
В моих глазах
ты — Солнца горсть.
Ревниво море
к плеску губ.
Эгейский краб
себе на горе,
обременён торговлей солью.
Звенит ижорский ледоруб!
Он удалил последний трап
у моря, тронутого молью.
***
Это всё, что я видел в тылу у весны
и закатывал в сон голосистый.
Дребезжанье лужаек у тела Невы
и породистый месяц со вкусом халвы,
занесённый в твой томик лесистый,
где зеркальны синицы на крыльях войны.
Это всё, что мой кормчий на дне рассказал,
где крючки рыболовные пели,
на экранах следя броненосный канкан,
где чухна попадает японцу в капкан…
Боже мой, как вы мне надоели,
на ходулях стиха через греческий зал
успевая в свои колыбели.
***
Съёмного тела кораблик просох, раскроил паруса.
К пристани рвётся, тасует команду на реях.
Он говорит, что списал для меня небеса
с мелом и кадмием, в чёрных своих портупеях.
Кречет чудит, на подстрочники гадит заря.
Сколько подсечек для конного царства открыто?
Пена и Волос наведались к маске царя
цéпного Севера, где самокрутка зарыта.
С красным твоим пешеходом соседствуют тина и вошь.
Смелости мало в твоих замороченных сваях.
Ветрено с голоса, ты уж меня уничтожь,
если раскована немочь с корнями трамваев.
***
Вдет в мрамор поутру
осиновых рубах,
не различаю петли.
Воронка запахов свистит,
и на губах
проворные моря ослепли.
Заметней поутру мерцать пером
и щекотать простуду,
не скусывая райским ртом
причастий, занесённых в дом,
мизинцы, вросшие в запруду
моих неспетых голосов.
***
Настырное кладбище,
где не желаю залечь,
свадебной пашней зальют
при устах горизонта.
От болезни привстав,
выловлю течь
не в кармане — в стакане,
при зубцах Ахеронта.
Чёрных копий зимы
слышен шёпот в раскидистой штольне.
Распусти им живца,
и копейщик заправит часы.
Стрелку гнёт под уздцы
математик в застиранной школе,
отражая шарфом
выпускные на крыльях осы.
Где четвёрка моя
народилась и рвёт отраженье,
склоны гласных храня
золотой перепонкой стрижа…
О, гречанка моя,
ты вчера подлежала сожженью,
но несчастное Солнце
загнало в оливы рожать.
***
Угодно
с мелочью пастушьей умереть
в коляске слов
на Пулковских высотах,
где время лижет Козырева линзы,
где вертят чай автобусные бонзы
и ножкой бьёт заплата на заборе.
Прикован змей слюной кота к стеклу.
Наскок минуты шпорой петуха
по живности, которая глуха
к восстанию подруги, словно к пеклу,
щадит меня, я голос мну и меркну.
Угодно,
выращу отбросами письма
раскосый кедр крепкого Байкала.
А ты гори, ползучая весьма,
звезда любви, которую алкала
посудомойка моего числа,
что ком маслят из рощи принесла.
***
Что мне коломенской чайке на взлёте сулить?
Мёртвое горе?
Колосья ночлега и моря?
В пятницу вдену вторника жёсткую нить.
Сон без предела.
Рана без гноя.
Гончую чищу звезду,
скорлупу собирая в ладонь,
нет мне покоса на кровле болезни.
В кухне топориком блещет трудный Дадон,
видимо, братские бесы с противня слезли.
***
Ловкое лето на ловчей поляне
с телом окольного зверя.
Ковкое тело загрызли селяне,
чистому барину веря.
Барин в утробе месит указы,
солит колёса, чтоб выехать в разум.
Это распутной замазки заказы,
воздух замывшую ради гримасы.
Скорчусь и кокну порядок на рее.
Здесь я висел, окружением чтимый?
Год, как опрятная сказка о змее,
выпившем деву, давшем мне имя.
***
Громкая бесцельная вода.
Кровь бесплодная
и согбенное море.
Ноты фонарями в городах
вечер плавят беспокойной молью.
Варежкой наелась пожилой,
на подходе шуба вурдалака.
На Эвбее, до утра жилой,
ветряки шлифуют тело злака.
В дурдомах исподняя заря
сушит тапки сломанному слову,
пастырем на простынях горя,
а дыханием подобна крову,
где меня забыли уберечь.