Анаит Григорян. Поселок на реке Оредеж. Повесть. — «Октябрь», 2018, № 2
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2018
Повесть Анаит
Григорян, вопреки ожиданиям читателей и почитателей творчества петербургского
прозаика, не похожа на роман «Diis ignotis», ранее опубликованный в «Урале» (№
5, 2015) и являющийся затейливой реконструкцией-стилизацией шумеро-акадской
мифологии. Древняя история — благодатный материал; запрос на исторические
нарративы сегодня весьма ощутим, тем не менее новое произведение Анаит — совсем
не про историю. Скажу больше: о том, что повесть и роман написаны одним
автором, могут свидетельствовать лишь экзотизмы в их названиях — ни тематика,
ни проблематика, ни даже стиль, который, казалось бы, писатель специально не
конструирует, — ничто особо их не объединяет. Остается только удивляться, как
один и тот же автор умудряется быть в одном лице такими разительно нетождественными
друг другу писателями. Плюс, для полноты картины, еще и литературным и
театральным критиком.
«Поселок на реке
Оредеж» — это продолжение подборки рассказов про сестер Комаровых, увидевшей
свет в журнале «Волга» (№ 5–6, 2015) практически одновременно с романом «Diis
ignotis». «Комаровых две сестры: Катя и Лена. Всего их, Комаровых сестер и
братьев, семеро, но мы дружим с двоими. Остальные, — вечно голодные, нечесаные,
немытые, — растут как трава в поле. Катя — старшая из них, пасет двух коз и с
утра до вечера стирает белье, которое тотчас, как будто никогда не было чистым,
грязнится. В прошлом году отец оторвал Кате мочку левого уха за то, что она
съела то ли сосиску, то ли кусок колбасы, который он оставил себе на вечер».
События в рассказах разворачиваются в деревне, что «располагается в низине и с
четырех сторон окружена сильно заболоченным лесом». В повести деревня
превращается в поселок, в котором можно заподозрить какой-нибудь из населенных
пунктов Ленинградской области, действительно расположенных на берегу реки
Оредеж, например, станцию, которая так и называется — Поселок: «Поселок
просыпался поздно; с рассветом вставали только те, кто держал корову или другую
скотину, но таких оставалось все меньше: большинство работали, а летом сдавали
дачи и потом полученные за три месяца деньги и заготовки с огорода умудрялись
растягивать на весь оставшийся год». Разумеется, у рассказов и повести есть
другие различия, но показательно: мир сестер Комаровых по-прежнему
привлекателен для автора. Кстати, известно, что следующая повесть будет также
специфически комаровская.
Но что же молодой
и продвинутый прозаик, увлеченный биологией и японским языком, забыл в поселке
на реке Оредеж? Понятно: лето, дачи, всевозможные бабушки-дедушки, большие и
малые приключения за пределами цивилизации, симпатии и антипатии в среде
аборигенов, привязанность к тому клену, что стучится по утрам в оконце, к
ласковому Шарику и вороватой Мурке, к корове Зорьке и ушлому крестовику в углу
сарая (да простит меня автор за разыгравшееся воображение). Однако
перечисленное относится исключительно к быту, который совсем не обязательно
переплавлять в литературу. Заподозрить Анаит Григорян в неопочвенничестве? В
социологизме, желании исследовать состояние русской деревни?
Показательно, что
все нынешние разговоры о трансформации «деревенской прозы» или, как вариант, о
«новой деревенской прозе» неизбежно зависают где-то между идиллией и
деконструкцией. На одной чаше весов «Елтышевы» Романа Сенчина и «Псоглавцы»
Алексея Иванова (картины деградации неурбанизированных территорий), на другой —
что-нибудь из Бориса Екимова (люди на селе хорошие, но времена плохие) или
Натальи Ключаревой (спасение — в деревне). Не потому ли Анаит Григорян и
перелицевала деревню, превратив ее в поселок, чтобы не примыкать ни к каким
традициям, отказаться от архаических прелестей идиллического письма и в то же
время не впасть в модерновые нуар и хоррор? Не примыкать, надо сказать, не
получилось, но вышла удивительно нейтральная картина: деревня, поселок есть,
авторского отношения как бы и нет.
Холодного
внимания социолога, впрочем, здесь тоже нет. Прозаику удается создать по-своему
гармоничный мир замкнутого локуса, у которого связь с городом осуществляется
исключительно как в позапрошлом веке — через железную дорогу. Но железная
дорога — кто бы ей еще пользовался? Сходить на станцию, посмотреть составы —
для Кати, старшей из Комаровых (Комарицы — обзывательное прозвище), — целое
приключение. А съездить куда-нибудь — и вовсе запредельно. Герои максимум
перемещаются по дикому бездорожью в соседние Куровицы («Куровицы — слово
смешное, что ли…»).
Пространственная
ограниченность поселка предлагает сосредоточиться на нем самом, точнее, на его
коллективном теле. И вот он, ключевой код традиционализма: у этого тела есть
сердце и душа — это отец Сергий и его жена Татьяна. Душа, как водится, жива
печалями и страданиями. «Татьяна иногда запиралась на кухне. Сергий на цыпочках
подходил к двери и прислушивался: было очень тихо, только время от времени
Татьяна вдруг делала глубокий вдох и то ли всхлипывала, то ли стонала». А еще
она прошла инициацию, когда поселковые дети искупали Татьяну в Оредеже. Функцию
коллективной памяти — и это тоже традиционный расклад — выполняют деревенские
старики. «Бабка Марья рассказывала, что в тридцать седьмом большевики
расстреляли здешнего батюшку — отца Алексия. Бабка была тогда маленькой
девочкой, младше Ленки, наверное. Она говорила, что все видела: у церкви были
заросли малины и дети бегали ее собирать. Отец Алексий был очень старый и
совсем седой; когда его выводили из церкви, он несколько раз споткнулся, потом
вообще упал, и его подняли, поставили на ноги и застрелили прямо перед
церковью». Продавщица и роковая деревенская гулена Олеся Ивановна — это,
конечно, греховный низ. «Олеся Иванна смотрела на нее и усмехалась. Она всегда
так усмехалась, и, когда говорила, казалось, будто она усмехается, всегда у нее
уголки рта ползли вверх, и мужчинам это нравилось». Остается определить, кем
являются непосредственно сестры Комаровы. Несложно заметить, что они своими
передвижениями сшивают воедино пространство поселка. В коллективном теле
сестры, разумеется, ноги. А Катя, возможно, еще и глаза.
Коллективное
сознание коллективного тела — то, ради чего, подозреваю, и написана повесть.
Автор как бы исключает себя из повествования, наделяя правом ощущать и
мыслечувствовать то Катю Комарову, то Татьяну и Сергия, а то и бабку Марью.
Кто-то один явно не справился бы со сложной задачей сборки поселкового тела.
Между тем, самая
юная в этом ряду, но уже работающая в магазине у Олеси Иванны Катя, по факту,
такая же взрослая, как и остальные жительницы поселка, а Сергий, пожалуй, даже
больший ребенок, чем Комаровы. Взрослость сестер (особенно подчеркнуто
атомизированной Кати) наводит на мысль о сравнении «Поселка на реке Оредеж» с
«кинороманом» «F20» Анны Козловой или с романом «Счастье» уже упомянутой
Натальи Ключаревой. В центре внимания писательниц сложные отношения старшей и
младшей сестер — внутри сестринского пространства, с семьей и с внешним миром,
а обстоятельства жизни сестер в целом непростые, если не сказать больше.
Правда, задачи у Григорян, Козловой и Ключаревой разные: в повести Анаит нет
трагической напряженности оксюморонного «Счастья», нет трансгрессии и
психотропики «F20». Общим моментом становится деконструкция модели счастливого
детства и представления о наивном детском сознании. Может быть, Кате Комаровой
не хватает опыта и знания жизни, но мыслит и действует она рационально и
ответственно, не всякий взрослый способен на подобное. Спросите, зачем ребенка
лишать детства? Ну а зачем мир вообще такой абсурдный?
Изображая героев,
внешне типичных, ничем особо не примечательных, автор в какой-то момент
отказывается от рутинизированной банальности ожидаемого. Бабка Марья, которая
за свою жизнь много видела и знала, помирает в холодной клетушке комаровского
дома. Между правильными Сергием и Татьяной нет настоящего ладу, да и Сергий
лучше бы вместо позапрошловековой участи сельского священника пошел учиться на
математико-механический. А сестры Комаровы и совсем непредсказуемые: Ленка
склонна подворовывать (милое дело, умыкнуть Светкины трусы с кружавчиками),
Катя же может на эмоциях и отлупасить младшую. Иногда кажется, что рутина
банальности в каком-то духе не то Федора Сологуба (с потенциальной
взрывоопасностью), не то Леонида Добычина (без оной) в повести Анаит самоценна.
Ее просто должно быть бесконечно много, чтобы на ее фоне высвечивался и играл
самыми яркими красками абсурд поселковой жизни, жизни в замкнутом пространстве
и безвременье. «Комарова встряхнула головой, чтобы разогнать туман,
повернулась, схватилась за щеколду калитки, дернула ее не в ту сторону, и
калитка закрылась. Ленка мешала, тормошила и вдруг куда-то пропала: батя,
ухватив ее одной рукой за тонкую шею, другой за плечо, оттащил в сторону и
ударил головой о заборный столб».
Повесть очень
герметична. В ней нет начала и конца. В ней как бы и нет автора, ибо он с
головой погружен в мир поселка. Особого сюжета здесь тоже ждать не приходится.
Просто в какой-то момент и так взрослая девочка становится еще взрослее.
«Комарова тихо, стараясь не произвести никакого шума, слезла с дивана, на
цыпочках прошла к задней двери, медленно открыла и, сперва осмотревшись, вышла
на улицу. Дождь усилился, и казалось, между небом и землей протянулось
множество тонких прозрачных нитей. Она поводила перед собой в воздухе раскрытой
ладонью: нити рвались, но тут же соединялись снова, как будто их сшивала
невидимая иголка. Комарова прошла по мокрому от дождя полю, вышла на раскисшую
дорогу и побрела по обочине к дому».