Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2018
Кира Грозная —
практический психолог, преподаватель психологии, кандидат психологических наук.
Живёт в Санкт-Петербурге. Пишет стихи и прозу. Публиковалась в ряде
литературных изданий России и ближнего зарубежья.
1. Вик и Гришка
В девяносто
седьмом году, окончив вуз и получив диплом психолога, я пришла служить в
милицию. Причина проста: в то время безработных психологов, не имеющих опыта, в
Питере было гораздо больше, чем вакансий. Мои вчерашние сокурсницы торговали
канцтоварами и книгами, устраивались нянями к чужим детям, размахивали
какими-то листовками на выходе из метро, а две девушки из соседнего потока даже
ушли в монастырь.
Поэтому, как
только мама заявила, что нашла мне «и работу, и мужа» — подразумевая молодого
опера, который помогал мне устроиться на работу, — я, почти не пререкаясь,
согласилась пройти собеседование. Второй пункт, касающийся замужества, поначалу
решила проигнорировать. Выходить замуж «по сватовству», вдобавок по маминой
указке, — это перебор даже для выпускницы женского вуза. Да и не собиралась я
замуж! Но позвонить «жениху» все-таки пришлось: вся информация, все козыри были
у него. В Северо-Западном управлении милиции, на транспорте, как сообщил мне
этот опер, создавалась психологическая служба при отделе кадров, и для неё
искали руководителя.
Я прошла кучу
проверок и военно-врачебную комиссию, и началась моя стажировка в отделе
кадров.
До меня в кадрах
работали всего четыре женщины. Только одна из них, Рита Чиж (сейчас она —
известный экстрасенс), оказалась моих лет. Остальные дамы были «в возрасте»: от
пятидесяти до семидесяти. Все сотрудники (кроме Риты) встретили меня тепло.
Мужчины отдела по трое-четверо сходились в мой кабинет знакомиться.
Гришка Стороженко
тоже пришёл. В отличие от других, одет он был «по гражданке»: зелёный пиджак,
бежевые брюки и желтые мокасины. Его тёмно-русые волосы отливали рыжиной,
больше всего «цвет бестии» ударял в аккуратно подстриженную бородку. Карие,
немного навыкате глаза, еле заметные веснушки на переносице, нос с горбинкой.
Странное впечатление он производил. Аристократичный, слегка помятый. Выражение
лица — нарочито простодушное и в то же время с хитрецой. И не знаешь, чего от
него ждать.
— Григорий
Николаевич Стороженко, — представился он. И, протягивая руку, добавил: — Для
друзей — Гриша.
— Виктория
Сергеевна Громова, — проговорила я, отвечая на рукопожатие. — Можно просто
Вика.
Я всегда обращаю
внимание на мужские руки. Гришкина рука была крепкой и ухоженной. Не рабочая,
но и не артистическая кисть, аккуратно подстриженные ногти, рыжие конопушки на
тыльной стороне ладони.
Я была в кабинете
одна. Гришка достал «из широких штанин» поллитровку «Ладоги» и ломоть копчёной
колбасы.
— Давай пить, —
велел он.
Помню свой шок:
такое знакомство — да ещё в милиции! Ничего себе…
— Спасибо, не
хочу, — вежливо отказалась я. А внутренне трусливо сжалась, соображая: что
может за этим последовать?
Гришка тем
временем извлек откуда-то две стопки и невозмутимо разлил водку.
— Я ведь не
наезжаю на тебя за то, что ты не проставилась, придя в коллектив, — сказал он.
— Так что пей и не выделывайся.
Пришлось выпить.
— Итак,
познакомимся как следует, — начал Гришка и вдруг широко улыбнулся. — Я тут в
кадрах незаменимый работник. Скоро сама в этом убедишься… Что ещё? Жена у меня
есть. Нинка, бизнесвумен. Но девчонок люблю опекать!
Я не выдержала и
тоже улыбнулась. Как-то он располагал к себе.
— А дети у вас
есть? — поинтересовалась я.
— А как же! —
Гришка прямо расцвел. — У меня пацан… Забавный такой! Ну, давай за детей —
настоящих и будущих!
Мы чокнулись и
выпили. Я поморщилась.
— Кстати, а тот
опер, который просил за тебя, — он кто? — поинтересовался Гришка. — Парень
твой?
Лёшка! Я,
наверное, покраснела. Лёшка выполнил обещание, данное моей маме, с которой был
едва знаком. Позвонил, кому надо, и нашел мне место. Да, за такого можно и
замуж!
— Я его
переадресовал к нашему шефу, — продолжал Гришка. — И вот ты сидишь! Наш новый
психолог…
— Ага. Старший
психолог.
— Молодец, —
отозвался Гришка. — Но всё-таки главный психолог тут — я.
— А где вы
учились? — поинтересовалась я.
— Меня жизнь
учила. Тебе сколько лет?
— Двадцать два. А
вам?
— А сколько бы ты
мне дала? — кокетливо спросил Гришка.
— Пятьдесят, —
отвечала я, не моргнув глазом.
— Ну-у, я так не
играю, — расстроился Гришка. — Мне тридцать семь…
Тоже много!
Однако я извинилась за свою ошибку.
— Принято, —
Гришка опять наполнил стопки. — Короче, Вик, слушай сюда…
Так Гришка с ходу
определил стиль нашего общения: приятельский, пацанский. Для него я с первой
минуты стала не Викой, а Виком. Мне понравилось, как он произнёс моё
обновленное имя — панибратски, задиристо, летуче: Вик.
Гришка положил на
стол листок бумаги и достал из кармана пиджака ручку.
— Смотри, — он
пододвинул листок ко мне. — Вот структура Северо-Западного УВД на транспорте.
Сокращённо — С-З УВДТ. Мы не относимся к питерскому ГУВД. В нашей сфере
обслуживания — вокзалы, аэропорты, морские и речные порты… Весь северо-запад
страны! Помимо Санкт-Петербурга — огромная территория, от Великих Лук до
Мурманска. А также вся «железка»… то есть Октябрьская железная дорога. И на
каждом вокзале, в каждом аэропорту, на каждой крупной железнодорожной станции
есть линейные отделы…
Полтора часа
Гришка объяснял мне, где размещаются эти линейные отделы (или ЛОВД), каковы их
задачи, кто ими руководит. Для Гришки все начальники, подполковники и
полковники были Колями, Жеками и Димонами. И имели характеристики: «трепло»,
«чистоплюй», «настоящий мужик».
Я узнала,
например, что начальника отдела в аэропорту Пулково называют Герой, потому что
он действительно Герой Советского Союза. И что наш Сам Самыч, генерал, —
человек-легенда: милиционеров запоминает по именам, даёт им премии, квартиры. Я
узнала, к кому могу обращаться, если проблемы возникнут, а от кого лучше
держаться в стороне.
Надо отдать Гришке
должное: его «путеводителем» я пользовалась много лет.
— Ну, что? Всё
уяснила? — спросил Гришка.
— Кажется, всё.
Если забуду, ты напомнишь.
Я как-то
органично перешла на «ты», хотя у меня были с этим проблемы. На «ты» со
взрослым! Моё инфантильное существо противилось. Впрочем, Гришка — это другое
дело.
— Ладно, тогда
подъём, — Гришка встал и галантно протянул мне руку.
Я поднялась. Наши
лица оказались вровень. «Сейчас приставать начнёт», — подумала я.
Не угадала.
— Пошли покурим.
С людьми пообщаемся. Тебе надо идти в народ, а не сидеть в своём кабинете. Ну,
думаю, впишешься, девочка ты способная.
На лестнице висел
густой дым. Я достала сигареты «Voque». Гришка поднёс зажигалку.
— Ты хорошо
разбираешься в людях, — я уже пыталась говорить с ним на равных!
Тут бы Гришке
поставить на место пигалицу. Впрочем, как я убедилась позже, понты были ему
чужды.
— Я просто давно
служу. К тому же многих знаю по Чечне.
— Гриша, а тебе
приходилось убивать людей? — спросила я.
И почти
испугалась собственной дерзости. Однако Гришкино лицо оставалось безмятежным.
— А то! —
самодовольно произнес он. — Бывает, отстреляешься, облако развеется — видишь,
трупы лежат. Твоих рук дело или соседа — не разберёшь там, на войне.
Да, Гришка
произвел на меня сильное впечатление! Он был поинтереснее моих студенческих
друзей. Наверное, если бы не Лёшка, я бы…
Что за чушь,
одернула я себя.
С Лёшкой, который
по просьбе мамы нашел мне работу, у нас всё потихоньку двигалось к свадьбе.
Весна и лето были для меня периодом щенячьей влюбленности. Мы ходили по городу
обнявшись, целовались на каждом углу и поочерёдно повторяли фразу из
американской комедии «Горячие головы»:
— Ах, Покойник,
мы с тобой так счастливы! Люди просто не бывают так счастливы.
Роман с Лёшкой не
особо активно задействовал когнитивные функции, не развивал духовно и уж никак
не побуждал к карьерному росту. Мы только и делали, что занимались любовью и
цитировали дурацкие фразы из фильмов. Это были в основном комедии с Лесли
Нильсоном про тупого полицейского. И — упс! — порнофильмы с Рокко Сиффреди.
Лёшка считал себя
похожим на Рокко. Подражая Рокко, он носил кудрявую чёлку набок. Список
Лёшкиных девушек, с его слов, достиг ста пятидесяти, но до меня он ни к одной
не относился серьёзно. Я гордилась своим «трофеем» и была счастлива.
Когда началась
моя служба, страсть не утихла, и в управление я приходила сонная, вялая.
— Ты по ночам
чёрт знает чем занимаешься, вот и соображаешь плохо, — замечал Гришка. —
Интимная жизнь не должна мешать работе. Бери пример с меня!
— У тебя вся шея
в засосах, — огрызалась я. Гришка довольно смеялся (у него это получалось
дебиловато, с высунутым кончиком языка и прищуренными глазами).
Да, работа Гришки
не страдала от его амурных дел! Несмотря на внешнюю Гришкину легковесность и
даже раздолбайство, его в кадрах ценили — за опыт, за связи, за въедливость. Ни
одной справки не пропустит, не проверив. Гришка ездил по дальним подразделениям
— в Псков, в Мурманск, в Петрозаводск. «На линии» у него была слава дотошного
проверяющего.
Иногда Гришка и
меня брал с собой — чтобы училась. В подразделениях управленцев встречали
накрытым столом, а то и баней, зазывали на охоту и на рыбалку, соблазняли
шашлыками и ухой. Дохлый номер: Гришка по приезде требовал всю документацию и
дня два тратил на изучение толстых папок. Прием на службу, увольнения, работа с
советом ветеранов, «секретка», наставничество… Особенно почему-то его
интересовали «суды чести». В отделах кадров, где это направление работы не было
развито, Гришка сам его налаживал. Зато после его визитов никого не наказывали:
недостатки он находил, но всегда писал, что они устранены в ходе проверки. И
это правда.
В моей же
деятельности «косяков» хватало. Однажды я получила телетайп из дежурной части,
вбила данные в справку да отправила её в Москву. Там была графа: утрачено
табельного оружия (штук) — и напротив размазанная цифра. Потом выяснилось, что
это ноль. А мне показалось — восьмёрка…
После моей
справки к нам проверка из Москвы чуть было не нагрянула! Добрейший начальник
отдела кадров, Сергей Петрович Фокин, в первый и последний раз на меня голос
повысил. Даже Сам Самыч заинтересовался моей персоной!
— Ой, уморила!
Отправила нас в «негативный обзор» и лишила премий ко дню милиции, — веселился
(хотя следовало плакать) мой сосед по кабинету, Стасик из Барнаула. Мы звали
его так, потому что Стасик часто восклицал: «Меня советская милиция из Барнаула
вытащила!» — и хлопал ладонью по столу.
— Десять «волын»
за неделю утрачено, ха-ха-ха! — мелодично смеялась Рита Чиж. Видимо, мечтала,
чтобы мне выговор объявили, — а тут до него рукой подать!
Гришка не
смеялся. Он меня отмазал — в московском ведомстве сидел его кореш, — однако
позже устроил выволочку. Дескать, голову надо включать, когда работаешь с
документами (в этом месте Гришка поднимал вверх указательный палец), чтобы
таких ляпсусов больше не было — а иначе какой из тебя психолог?
Я болезненно
пережила свой первый серьёзный прокол. И с тех пор действительно стала
внимательнее.
2. Будни молодого специалиста
Освоившись на
новом месте, я решила провести тестирование в коллективе. Изучить личностные
качества, написать заключения с прогнозами. В общем, запустить «пробный шар»,
показать себя. Добрейший Сергей Петрович поддержал меня и дал сотрудникам
указание отнестись к исследованию серьёзно.
Я приготовила
батарею длинных многошкальных тестов. Но хотелось как-то разрядить обстановку —
и я придумала, как этого добиться.
Есть такой тест
Розенцвейга, с картинками. На них изображены сценки из жизни, показывающие её
различные стороны — на работе, на отдыхе, дома. В каждой сценке два активных
персонажа. Один из них произносит реплику. Испытуемый — второй персонаж. К нему
пририсован пузырь без текста, и его задача — ответить первому. Оценивается
адекватность, коммуникабельность, агрессивность… да много что.
Большинство
ситуаций были профессиональные, но редко встречались такие, которые подошли бы
моим подопечным. Например: «Я знаю, что ты собрался на рыбалку, но подежурь-ка
за меня, приятель!» Что ответить? Большинство ментов, как я догадывалась,
пошлют абонента подальше.
Недолго думая, я
изготовила карточки с собственными рисунками. Все ситуации на картинках — из
жизни ментов.
Например,
милиционер в дежурной части получает по телефону ориентировку об убийстве, а к
нему подходит старушка и говорит: «Сынок, у меня сумочку отняли…» (Реплика —
ответ старушке.) Или — стоят в строю милиционеры, один из них грязный и
оборванный, с подбитым глазом. Перед строем офицер, который говорит оборвышу:
«Я знаю, Морковкин, что вы обезвредили опасного преступника, но это не дает вам
права являться на развод в таком виде!» (Ответ Морковкина начальнику.) И всё в
таком духе.
Мои картинки
вызвали восторг у милиционеров. Особенно им приглянулся Морковкин. Пришлось
выпускать целую серию «комиксов», посвященных этому герою.
Наконец дошла
очередь до Гришки. Он тоже пришел тестироваться.
Гришка лениво
просмотрел карточки и поинтересовался — кто такое выдумал? Пришлось рассказать
ему про Розенцвейга.
— А эти ситуации
— моя выдумка, — похвасталась я.
— А у Розеншвайга
— хуже?
Я улыбнулась. И
Гришкина неосведомлённость в отношении психологических методик, и то, как он
смешно переврал фамилию создателя теста, вызывали умиление.
— Нет, не хуже.
Там показаны ситуации не из нашей жизни, — снисходительно объяснила я.
— Но ведь,
предлагая милиционеру разрешить служебный конфликт, ты прямо-таки заставляешь
его отвечать неискренне! Я, например, в форме никогда не отвечу искренне. А в
другой ситуации — могу взять да ляпнуть. Поняла теперь?
Я помолчала,
сбитая с толку. Потом промямлила:
— Ты хочешь
сказать, что…
— Я хочу сказать,
что тебе лучше использовать картинки Розен… как его… Розенкранца. Наверное, они
подходят людям любой профессии. Да и зачем мудрить, что-то придумывать,
рисовать, если уже есть проверенная методика. Ведь так?
— Так, — пробормотала
я.
Гришка меня
попросту заткнул за пояс! И сказать больше нечего.
— Ладно, девочка,
— Гришка встал из-за стола, надел свою неизменную кепку. — Впиши за меня мои
реплики, а мне некогда. До завтра!
И он вышел,
аккуратно прикрыв дверь. Я осталась сидеть, разглядывая картинки…
Конечно, мы с
Гришкой не всегда вели серьёзные разговоры. Случалось, что просто валяли
дурака.
В соседнем
кабинете сидели двое со смешными фамилиями: Куманец и Скорохват. Оба были
старшими инспекторами кадров по ОП (то есть «особым поручениям»). Саня Куманец,
тощий, остроносый, с веснушками и глазками-бусинками, напоминал моего героя
Морковкина. Лёха Скорохват, тучный и хамоватый, был алкоголик. Никакими
средствами воздействия Сергею Петровичу не удавалось заставить его являться на
работу трезвым.
Сидя за стенкой
от них, я нередко слышала, как соседи ругались. Тщедушный Куманец разговаривал
басом, произнося фразы степенно и выдержанно, а огромный Скорохват вторил
визгливым бабьим голосом и так частил, что слов не разберёшь. Впрочем, я и не
вслушивалась.
Однажды Гришка
зашёл ко мне поиграть в «Doom» на стареньком компьютере. Мой сосед, Стасик из
Барнаула, отсутствовал. Мы резались в компьютерную игру, по стеклу шаркал
дождь, в магнитоле пел Джо Дассен. Мне было тепло и уютно с Гришкой. А потом
расшумелись соседи, причем Скорохват верещал так пронзительно, что раздражение
достигло верхней планки.
— Заткнулся бы
ты, хряк, — пожелал Гришка стене, отделявшей нас от соседей. — А то Куманца
плохо слышно.
— Скорохват,
заткни свой рот, — подхватила я. — Куманец — наоборот!
— Здорово! —
похвалил меня Гришка. И, открыв в «Лексиконе» новый файл, набрал мое двустишье.
— Ещё давай!
— Куманец —
молодец, — выдала я без паузы. — Скорохват — дегенерат.
— Ну, ты
талантище! — поразился Гришка. — А ещё будут?
Тут-то меня и
прорвало:
— На Леху
Скорохвата нельзя смотреть без мата! А Саня Куманец — талантливый подлец!
Гришка только
успевал печатать.
Толстозадый
Скорохват
Тихо пятится
назад.
Куманец всегда
вперед
Резвой поступью
идет!
Куманец худой,
как ветка,
Пьёт по
праздникам и редко.
Скорохват из
Главжиртреста —
Из другого,
братцы, теста!
Если хочешь быть
отцом,
Не шути над
Куманцом.
Не шути над
Скорохватом,
Если хочешь быть
женатым!
И всё в таком
ключе.
— Отлично, —
сказал Гришка, доставая из принтера распечатанный листок. — Возьму на память!
Потом попили чаю,
еще раз сыграли в «Doom».
— Кстати, рабочий
день закончился, — порадовал меня Гришка.
Мы вышли из
кабинета. Пока я возилась с ключом, Гришка элегантно просунул «плод совместного
творчества» под дверь соседям!
— А теперь бежим!
— подтолкнул он меня.
Я даже испугаться
не успела. Ну, Гришка! Мы буквально скатились по лестнице и впрыгнули в
отходящий троллейбус. Гришка был горд и весел, как школьник, подпиливший ножку
учительского стула.
На следующее
утро, отперев дверь своего кабинета, я нашла на полу записку с текстом:
Вот подходит
Куманец —
Шутникам пришел
конец!
Я мгновенно
заперлась изнутри, и вовремя: кто-то уже дергал дверную ручку! А по улице,
направляясь к нашей проходной, неспешно шел мой рыжий друг. Увидев в окне меня
с перекошенной от испуга физиономией (я посылала отчаянные сигналы, для
убедительности даже провела по горлу ребром ладони), Гришка улыбнулся, помахал
рукой и заторопился. Вскоре из-за стенки донеслись ропот, бубнёж, пререкания,
потом из этого многоголосия выделился весёлый Гришкин голос — и вдруг они все
вместе захохотали! Мне сразу стало спокойно и так хорошо на душе…
Начинался
неожиданно тёплый октябрьский день. И вся жизнь была впереди!
3. Настоящая леди
Конечно, я
делилась с Алексеем всем, что происходило на службе. Он сочувствовал моим
неприятностям и радовался маленьким успехам. Правда, дружба невесты с каким-то
Гришкой, казалось, слегка его напрягала.
— Давай я вас
познакомлю, — предлагала я. — Гришка знаешь какой классный. Он тебе о Чечне
расскажет.
Лёшка угрюмо
отмалчивался.
Однажды он зашел
за мной в управление. Посидел в моём кабинете, поздоровался за руку с вошедшим
начальником. Сурово покосился на заглянувшего и тут же слинявшего Гришку.
— Ну, как тебе
мой жених? — поинтересовалась я у Гришки на следующий день.
— Он мне не
понравился, — спокойно ответствовал Гришка.
— Почему это? —
возмутилась я.
— Потому что в
каждой паре один любит, а другой — позволяет себя любить. Я думал, что ты, как
умная девочка, позволяешь себя любить. Но ошибался.
— У нас с Лёшкой
всё на равных! — запальчиво воскликнула я.
Гришка
невозмутимо пожал плечами.
— Так не бывает.
Поверь человеку, который прожил жизнь. Твой парень — красавчик. На таких, как
он, девки виснут. Ты же, Вик, извини — милая простушка. Ваш брак быстро рухнет,
и тогда не говори, что я тебя не предупреждал.
Я рассердилась на
Гришку за эти слова и потом ещё два дня дулась.
Впоследствии
оказалось, что Гришка был не прав. Время всё расставило по своим местам. И
Алексей теперь — не такой уж красавчик, и я — давно не «милая» и не
«простушка». Что же касается нашего брака, то он существует до сих пор.
Утром, подбегая к
управлению с опозданием на пятнадцать минут, я наткнулась на Гришку, вылетающего
из дверей. Он торопливо махнул мне рукой и сел в служебную машину с водителем и
мигалкой. Проводив его взглядом, я поспешила на своё рабочее место.
— У Гришки отец
умер, — сообщил мне Стасик из Барнаула.
— Как умер?
Когда?
— Сегодня ночью. Жена
позвонила в дежурку, просила ему передать. Он дома не ночевал, типа дежурил, —
Стасик из Барнаула засмеялся, но тут же, спохватившись, состроил серьёзное
лицо.
Я сочувствовала
другу. В течение следующих дней безуспешно пыталась дозвониться ему домой. Наконец
Гришка появился в управлении — с виду такой же, как всегда.
— Гриша, прими
мои соболезнования, — залепетала я, поглаживая рукав его пиджака.
— Короче,
сваливать надо отсюда, — перебил Гришка. — Пошли пожрём.
— Но… десять утра
всего, — растерялась я.
— Ой, если так
нравится работать — после обеда вернёшься.
И мы сбежали с
работы. Пили коньяк и ели бараньи рёбрышки в кафе «Три медведя» на
Чернышевской. О Гришкиной утрате, словно по безмолвному уговору, не упоминали.
Чувствовалось, что ему тяжело и он отвлекается, как может.
— У меня есть
«Ротманс», кури, — предложил Гришка, выкладывая на стол пачку дорогих сигарет.
Обычно он курил
«жуй-плюй», то есть папиросы «Прима» без фильтра. Горе подтолкнуло его к
мотовству.
— Представляешь,
я бросила! — похвасталась я.
— Никому этого не
говори, — посоветовал Гришка. — А то над тобой будут смеяться.
— Почему? —
удивилась я.
— Потому что ты
не бросишь.
— С чего это ты
взял?
— Нельзя бросать
курить, дурочка. В нашей жизни слишком мало удовольствий. Точнее, их всего-то
четыре: секс, курение, пьянство и наркотики. Наркотики нам нельзя, так как мы,
ёжки-матрёшки, стражи закона и порядка. Остаются три позиции. Усекла?
— Да,
действительно, — задумалась я. — Хотя у меня есть и другие удовольствия. Я
люблю купаться и загорать. Люблю стихи…
Гришка поднял
глаза к потолку, размышляя. Потом кивнул:
— Ты права. Я
спутал удовольствия со страстями. Но тогда ещё не забудь вкусную жратву и
интересные фильмы. Ладно, давай курить.
Я вздохнула.
Послушно взяла из пачки сигарету. Гришка щёлкнул зажигалкой. Коньяк уже
освоился в организме, и теперь хотелось поговорить о чем-нибудь…
душещипательном. Хотелось такой беседы, которую мой Лёшка не умел поддержать ни
пьяным, ни трезвым.
— Гриш, а… какие
отношения у нас с тобой? Как их классифицировать?
Гришка
вопросительно уставился на меня.
— У нас ведь
никакого намёка на служебный роман. А просто дружить мужчина и женщина не
могут, так?
— А, я понял, —
проговорил Гришка. Он опять поднял глаза, пытаясь найти ответ. И нашёл.
— Я, ёжки-матрёшки,
твой духовный наставник, — изрёк Гришка. — Тебя, скудоумную, ещё лет десять
учить.
— Чему это ты
собрался меня учить? — удивилась я.
— Ну, хотя бы
хорошим манерам.
Я опешила. Гришка
сидел передо мной, нахально посмеиваясь.
— Да, да, —
произнёс он, явно наслаждаясь моим замешательством. — Неделю назад мы бухали с
пацаном из анального контроля, помнишь?
Смущенная, я не
сразу сообразила, что Гришка имел в виду «зональный контроль».
— Вспомни, как ты
себя вела, — Гришка сделал негодующую гримасу. — Ты меня позорила на каждом
шагу. Сама хватала бутылку и наливала себе коньяк. Сама хватала зажигалку и
прикуривала. Сама! Пацан был в ужасе. Когда ты не видела, он бросал на меня
взгляды, будто хотел спросить: «Что это за чудище?»
— Я — чудище?
— А кто же ещё? —
Гришка пожал плечами.
— А что мне
следовало делать? Как себя вести? — моё возмущение уступило место
растерянности. Я чуть не плакала.
— Ждать,
ядрёна-матрёна, когда мужчины тебе поднесут зажигалку! — взвился Гришка. —
Сидеть смирненько, пока тебе не нальют! Ты ведь не гопница? Ты — леди, ёж твою
медь!
Я сидела
пришибленная, не зная, что ответить. Истины, гневно поданные Гришкой как
заповеди некоего священного кодекса, которые я нарушила, никогда раньше не
приходили мне в голову.
— Ну вот, это был
пункт первый, — произнёс Гришка уже более миролюбиво.
— А второй? —
жалобно спросила я.
— Ох, ёлы-палы…
Получи, раз напрашиваешься. Ты, Вик, одеваешься как свинья.
— Чего? — я не
могла поверить своим ушам.
— Ну что это
такое? — Гришка ткнул пальцем в мой свитер. — Что это за хламида? А что это за
рейтузы?
— Это леггинсы…
— Хрюгенсы, блин!
Где строгий костюм? Где причёска деловой женщины? Что это за патлы? — Гришка
больно дёрнул меня за волосы.
Я всегда считала,
что у меня красивые волосы. Я и сегодня люблю носить их распущенными…
— Короче, свинья
ты, Вик. Свинья и есть, — подытожил Гришка.
— Сам ты… — у
меня не нашлось слов.
— Ну, девочка, не
сердись на своего духовного наставника, — вдруг смиренно проговорил Гришка. И
даже губы надул, показывая всем своим видом: как можно на него сердиться?
Злости и обиды
как не бывало. Мы сидели и, улыбаясь, смотрели друг на друга…
Вскоре я вышла
замуж. Свадьбу справили без особых церемоний. На излёте девяностых в моём кругу
не устраивалось банкетов: берегли каждую копейку. Нам с Алексеем к тому же
предстояло снимать комнату.
Однако кое-что
было приоритетнее жилья. Я не хотела оставаться «свиньёй», а это требовало
затрат.
В течение
следующих месяцев, перекроив скудный семейный бюджет, я приобрела на Звёздном
рынке два «деловых костюма». Один — коричневый, велюровый (бесформенная юбка до
колен и однобортный жакет на молнии с подкладными плечиками), второй — серый,
букле (широкий свитер с воротником-хомутиком и прямая юбка до середины икры). Я
гордилась своими обновами и носила их на работу. А непослушные волосы стягивала
в кичку на затылке. Или заплетала французскую косу.
— Вот теперь ты —
настоящая леди, девочка, — тепло произнёс Гришка.
И прочувствованно
моргнул.
4. Праздник непослушания
Родители сняли
нам с Лёшкой комнату на Пушкинской улице близ Невского проспекта. Помимо нас в
квартире жила простая, как валенок, зато честная и добрая бабуся.
И началась наша
самостоятельная жизнь! Без «долдонов», как выражался Алексей, подразумевая и тех
и других родителей. Первое время мы только и делали, что устраивали «оргии»
(так называла моя мама наши вечеринки). Глуховатая соседка терпимо относилась к
гостям, которые являлись почти каждый вечер.
Однажды я решила
пригласить домой Гришку.
Гришка пришёл не
один, а с подругой Лидой. Она мне нравилась: интеллигентная женщина лет
тридцати, с чувством юмора, полноватая, но миловидная. Симпатизируя Лиде, я
мечтала, чтобы Гришка ушел к ней от жены.
Мы появились на
Пушкинской улице одновременно. Я и Лида возвращались с работы, а Гришка — «с
объекта» (дежурная отговорка любого мента, оправдывавшая его отсутствие на
службе: дескать, «на объекте» был).
Алексей,
вероятно, тоже был «с объекта». Он сидел за столом и пил коньяк из гранёного
стакана.
— Привет! — преувеличенно
радостно воскликнула я, влетая в комнату и целуя мужа в щеку. — А у нас гости.
Лёша, познакомься: Гриша, Лида…
Лёшка вяло
отреагировал на мой поцелуй с приветствием. Лицо его было хмуро. Гришка вырос
на пороге комнаты и сразу как-то испуганно обратился к Алексею:
— Лёха, привет!
Пошли покурим на лестнице.
Алексей
неторопливо повернул голову и окинул Гришку тяжёлым взглядом. Потом спокойно
произнёс:
— Ну, пошли.
И вышел вместе со
стаканом. Гришка — за ним.
— Надеюсь, не
подерутся, — с улыбкой проговорила Лида.
— Ведь вроде не
из-за чего? — пробормотала я, радуясь про себя, что Гришка пришёл не один.
— Пошли на кухню,
приготовим поесть чего-нибудь, — предложила Лида, как старшая женщина.
Мы готовили ужин,
когда в квартиру проник шум драки. Вскоре вошли Лёшка с Гришкой. Первое, что
бросилось в глаза: несоответствие между их оживлёнными, довольными лицами — и
явными следами мордобоя на них.
— Вы чего,
ребята? — воскликнула я.
Лёшка не ответил.
Он улыбался, прижимая к груди руку, обмотанную окровавленным носовым платком.
— Всё нормально,
я Лёху учил удары стаканом отбивать. Приём такой есть, спецназовский, —
спокойно отвечал Гришка. Он заметно побледнел и выглядел немного растерянным,
но тоже улыбался. Поддерживая Алексея под руку, Гришка препроводил его в
ванную. Нас с Лидой они не пустили, потребовав «сообразить чего-нибудь
порубать». Мы бросились накрывать на стол.
Ужин получился
коротким и вялым. Все жевали молча. Если я заговаривала о чём-то, меня никто не
поддерживал. Выпив сто грамм, Гришка вдруг помрачнел и засобирался домой,
поторапливая Лиду, которая с удовольствием наворачивала жареную картошку:
— Хватит жрать,
родная, поехали.
Алексей не
пытался удерживать гостей:
— Что, пора? Ну,
счастливо, заходите как-нибудь.
После ухода
гостей я заставила мужа показать рану. Устрашающий разрез на ладони, в
полсантиметра глубиной, под повязкой продолжал кровоточить.
— Вы идиоты, — не
утерпела я. — Нельзя было обойтись без этих штучек? Дешёвые понты, игры для
мальчиков-переростков…
Алексей хмуро
покосился на меня. И неожиданно улыбнулся:
— А знаешь —
правда неплохой он мужик. Тебя уважает. Всё повторял: «Вика меня убьёт…»
На следующий день
после бессонной ночи (у Алексея воспалился рубец и поднялась температура) я
пришла на работу. Оказавшись в управлении, сразу ворвалась в кабинет Гришки.
Тот сладко спал, сидя в рабочем кресле, примостив голову на папки с личными
делами, которыми были завалены и стол, и диван, и подоконник.
Надо сказать, что
Гришке в кадрах отводилась особая миссия: он оформлял сотрудникам надбавки за
«секретность», и ему даже выделили особый сейф с кодовым замком. В сейфе он
должен был хранить неотработанные личные дела. А отработанные — сдавать в
архив. Кроме того, в Гришкины руки стекались заключения военно-врачебной
комиссии на сотрудников и новобранцев, и именно он готовил приказы на
увольнение тех, кого отбраковали по здоровью. Но всё это так, к слову.
Проснувшись,
Гришка уставился на меня, словно соображая: кто это? На отлёжанной щеке
проступил провокационный «трудоголический» рубец.
— Гришка, тебя
убить мало! Ты покалечил моего мужа! — закричала я без «здрассьте».
Гришка потянулся,
зевнул. Затем отъехал от стола вместе с креслом и красноречиво выставил вперёд
ногу. Я увидела на бежевых брюках вручную сделанный шов. Гришка закатал
брючину, под которой обозначился свежий шрам, розовый по краям, с запёкшимися
сгустками крови по центру. Эту жуткую гусеницу — о, ужас! — украшали усики
хирургических швов, напоминавших лапки.
Я ахнула.
— Подумаешь, —
сказал Гришка и закурил. — Фигня.
— Это Лёшка тебя
так?
— Да брось.
Поговорили по-мужски. Каждодневный эпизод. Слушай, Вик, у тебя бутерброды
какие-нибудь есть? Вчера так и не пожрали толком.
— Сейчас
сообразим, — я метнулась к выходу.
— Да, чуть не
забыл, — Гришка удержал меня за руку. — Нормальный у тебя Лёха. Мужик что надо.
Мы с Лидкой заедем к вам как-нибудь на днях.
Этот шрам,
украсивший Гришкину ногу, остался пожизненным напоминанием о том вечере.
Однажды, когда мы купались в озере, я услышала, как Гришка впаривал доверчивой
барышне: «В Чечне, ядрёна-матрёна, пуля зацепила…» Что же касается «пораненных»
брюк, то они занимали почётное место в Гришкином гардеробе до конца его жизни.
С тех пор наши
сборища происходили раз в неделю, а то и чаще. В основном мы пили и болтали о
работе да о просмотренных фильмах. Когда надоедало сидеть взаперти, шли гулять
по вечернему городу.
Съёмная квартира
в центре Санкт-Петербурга — это роскошь. Круче только собственная квартира в
центре; впрочем, о таком мы могли только мечтать.
Я дружила с
Лидой. Лёшка и Гришка тоже были неразлучны. Почти как Бивис и Батхед. Однажды,
когда Гришка, поскользнувшись в нашем туалете (как он оправдывался), упал на
сливной бачок унитаза и разбил его, Алексей выручил друга, разрулив ситуацию.
Внук нашей хозяйки работал на заводе, производящем сантехническое оборудование.
Он вынес новенький бачок прямиком с производства, а Лёшка, как опер ОБЭП,
обеспечил «крышу» со стороны правоохранительных органов.
Впрочем, не все
наши бурные встречи заканчивались благополучно. Они носили всё более опасный
характер. Как, например, вечеринка, устроенная по случаю присвоения мне звания
лейтенанта милиции.
Для тех, кто не в
курсе, очередное звание «обмывается» так. Виновнику наливают стакан водки, на
дно которого помещают его новую звёздочку (у меня, как у лейтенанта, их было
две). Он пьёт до дна, ловит зубами звёздочку и выплёвывает себе на плечо. А
затем обращается к старшему по званию (за нашим столом это был Гришка) и
говорит примерно следующее: «Товарищ майор, разрешите доложить! Стажёр Виктория
Сергеевна Громова представляется по случаю присвоения специального звания
«лейтенант милиции». Служу Отечеству!» Старший по званию благословляет
«летёху» на долгую безупречную службу, и все кричат: «Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!
Гип-гип-ура, ура, ура!»
Именно эта, уже
неофициальная часть чуть меня не угробила! Войдя в раж, Гришка и Лёшка,
раззадоренные криками: «Ура-а-а!», принялись подбрасывать меня к высокому
потолку. Вдруг крики оборвались; какие-то доли секунды я наблюдала, как ко мне
приближается паркетный пол.
Вес всех моих
пятидесяти килограммов принял железный обогреватель. К его ребру я и
приложилась физиономией… Очнулась на кровати. Сквозь красную пелену разглядела
три бледных пятна, нависших надо мной. Первое, что воспринял мозг, — это
спокойный голос Гришки:
— Всё нормально,
Вик. Лицо не повреждено.
Вскочив с
кровати, я бросилась в ванную. Зеркало не утешило: длинная багровая полоса
украсила бледную физиономию.
— Это царапина!
Шрама не будет, — орал Гришка, колотя в дверь. Ему вторил поддатый Алексей:
— Ты сильная! Ты
— римлянка!
И Лида,
вклиниваясь в этот хор, просила:
— Викуся, выйди,
рану надо смазать йодом!
Всю оставшуюся
ночь муж и друзья прикладывали лёд к моей распухшей физиономии, обрабатывали
глубокую царапину. А утром я позвонила добрейшему начальнику Сергею Петровичу.
— Сергей
Петрович, я приболела, можно отлежаться денёк? — проныла я в трубку.
— Приболела,
значит? — Сергей Петрович рассмеялся. — Что же будет, Викочка, когда вы
полковника получите? Ну, хорошо, отлежитесь.
Сергей Петрович,
интеллигентный бородатый мужчина пятидесяти лет, был человеком редкой доброты.
Такой доброты, в принципе, не требуется милицейскому руководителю. Ему иногда
пытались «сесть на шею» нахальные подчиненные. Он долго терпел, но иногда
выдавал вспышки ярости — неожиданные для всех, зато действенные. Меня Петрович
искренне любил. Ко мне в отделе вообще тепло относились, считали умницей,
девочкой-отличницей. Вот только, беспокоились сотрудники старшего поколения,
дружба с Гришкой Стороженко до добра не доведёт… В ответ я жестко щурилась и
отмалчивалась: дворовое воспитание, привычка стоять за друзей, как бы больно ни
били, чем бы ни умасливали.
— Дай мне трубку,
— влез Гришка. — Петрович, а я тоже… кхе-кхе… приболел…
Не знаю, что
сказал начальник, но Гришка тут же понёсся на работу галопом, даже кофе не
попил.
У меня, как и у
Гришки, шрам остался навсегда. Он почти незаметен, но я о нём помню и, когда
нервничаю, почёсываю нос с правой стороны.
5. Наследники Кафки в погонах
В нашей кадровой
службе особым удовольствием считалось уничтожение ненужных документов под Новый
год. Поскольку нам случалось работать и тридцать первого декабря, и даже отчеты
в Москву отправлять в этот день.
Мы с Гришкой
сидели в его кабинете и разбирали старые бумаги. В основном это были рапорты,
накопившиеся за год. Кое-что я оставляла себе на память, прочую макулатуру
Гришка скармливал допотопному агрегату — «Машке, которая жрёт бумажки». Эта
машина, похожая на сейф, объемная и обшарпанная, стояла в углу его кабинета и,
поедая документы, противно скрежетала. После Машкиной «трапезы» полагалось
вытряхивать выдвижной поддон, заполненный бумажными макаронами.
— Ну и куча, —
сказал Гришка и даже головой покачал. — Я, ёперный театр, и не помню таких
залежей. А говорят, якобы уменьшаем бумагооборот…
— Что там ещё?
Снова рапорт? Дай сюда, — я протянула руку и отняла у Гришки листок, исписанный
от руки мелким почерком. — Да, видимо, в отделе у них полтора компьютера и те у
начальника…
— А может, они
просто не умеют работать на компьютере! — предположил Гришка и фыркнул. Он
гордился тем, что освоил компьютерную грамоту, тогда как его кореш Валерка
Фролов по-прежнему стучал на машинке, словно дятел.
Я разгладила
ладонью листок и вслух прочла:
«Докладываю, что
по факту проводимой по мне служебной проверки свою вину отрицаю. Поскольку,
находясь в трезвом виде, сменившись с дежурства, я в форме поехал домой и,
вымотанный после суток, уснул в электричке. Однако на подъезде к станции Новый
Петергоф проснулся от удара по голове куском чугунной трубы, от чего потерял
сознание и очнулся на конечной станции Калище без служебного удостоверения и
без денег».
Гришка кивнул.
— Его
действительно нашли на платформе в Калище. Без документов и пьяного. Даже «мяу»
сказать не мог… Судом чести судили, — добавил Гришка важно.
— Это не
уничтожай, себе возьму, — сказала я. — Когда-нибудь книжку буду писать.
— Тогда на вот
тебе ещё один:
«По существу
заявления гражданина Сидорчука Н. о том, что я якобы сидел в его машине,
нарушая при этом его право гражданина Российской Федерации на частную
собственность, докладываю следующее. Я стоял на дежурстве у входа на Балтийский
вокзал. Был мороз. Обнаружив незапертую машину, я решил в ней погреться. Сидя в
машине Сидорчука Н., я охранял её от угона, за что он мне должен сказать
спасибо, а книгу, которую взял в салоне и читал, я потом положил на место.
Отказываюсь признать данный факт превышением моих служебных полномочий и тем
более — нарушением служебной дисциплины и законности».
Мы с Гришкой,
конечно же, посмеялись над «образчиком служебного рвения», а потом он достал
свою неизменную поллитровку и плеснул нам «по пять капель».
— Вот ещё,
смотри, — Гришка вытащил многостраничный рапорт, — от твоего протеже —
психолога из ЛОВД на станции Великие Луки!
Витька Фёдоров,
великолукский психолог, был действительно моим любимцем. В ту пору он ещё
только стажировался на «железке», но уже показал такое рвение, что его
периодически командировали к нам. В период важных стратегических мероприятий,
происходящих в Питере, он вместе с ротой псковских патрульных месяцами жил в
конференц-зале, питаясь бомж-пакетами. А рапорты писал — зачитаешься!
«Докладываю Вам,
что 25 ноября я узнал, что майор милиции Н.Н. Чуркин в последнее время
появляется на работе в состоянии алкогольного опьянения, и причиной этого могут
быть внутрисемейные конфликты, а именно — ссоры с женой Е.А. Чуркиной.
В связи с
вышеуказанным, в рамках заботы о морально-психическом здоровье личного состава,
26 ноября я побеседовал с Чуркиным. Психоэмоциональной напряженности,
нервно-психических расстройств, симптомов психопатии и астенизации, как
факторов суицидального риска, он не проявлял. Однако, зная о том, что Чуркин
воспитывался без матери, что отец погиб, когда ему было восемь лет, что его сын
живёт с бывшей женой, а в нынешней супруге, по его словам, он «души не чает», я
в тот же день в 18:30 поехал к нему домой по адресу: ул. Королева, д. 5, кв. 1.
Чуркин был дома,
готовил ужин и, судя по запаху, находился в состоянии алкогольного опьянения.
Он сам открыл мне дверь. В квартире был ужасный бардак: вещи разбросаны, посуда
не мыта, на кухне разбито окно. С 18:30 до 22:00 я проводил с Чуркиным
психопрофилактическую беседу. На первом этапе я убеждал сотрудника в моем
сочувствии, готовности к пониманию, выражая это невербальными проявлениями
эмпатии — такими, как: техники активного слушания, в частности, зеркальное
отражение позы Чуркина, взгляд — глаза в глаза и т.д. Я выводил его на
откровенный разговор, тем самым снижая выраженное состояние переживания
одиночества, используя психологические приемы: повторение содержания сказанного
с перефразированием, установление последовательности событий, отражение эмоций,
разработки, вербализация и поиск источника эмоций…»
— Ни фига не
понял, — признался Гришка. — Какой-то этот парень… заумный. Долго, наверное, на
психолога-то учился!
— Вообще-то он
диплома психолога пока не имеет, — объяснила я. — Но толковый, читает книжки.
Собираемся его послать учиться в Москву.
— Иди ты! В
Академию для высшего начсостава? — ахнул Гришка.
— Да нет, на
курсы для психологов двухнедельные. Слушай дальше.
«В результате
моих стараний сотрудник сам рассказал о причинах сложившегося конфликта. А
именно: ввиду сцен ревности с рукоприкладством и периодических пьянок
сотрудника, в сентябре жена ушла от него жить к родителям, но после ухода они
пытались наладить отношения, неоднократно встречались и приходили к мнению, что
им нужно «попытаться заново». На одной из таких встреч Чуркин оскорбил жену и
нанёс ей побои. В результате чего она перестала общаться с Чуркиным,
отказавшись от какого-либо общения с сотрудником».
— Последняя фраза
— это то, что называется «тавтология», — объяснила я Гришке.
— Ну, тебе
виднее: ты же у нас писатель, — фыркнул Гришка.
«Также Чуркин
рассказал, что его отец совершил самоубийство, когда он был ребенком, и что
мать находилась на лечении в психиатрической больнице с диагнозом шизофрения, а
с братом он не общался с детства. Из близких людей, которые его поддерживают,
остались только дядя и сын. Помимо этого у него сложилось мнение, что его хочет
уволить с работы начальник, а остальные коллеги не желают ему помогать. В то же
время он кричал, что работа для него сейчас не важна и у него есть другая,
самая важная проблема — это отношения с женой. Во время беседы сотрудник
объяснял своё поведение неоправданным кокетством супруги. Рассказывал он всё
эмоционально, периодически выкрикивая в окно оскорбления. Но в то же время
признавался, что был счастлив в браке и мечтает, «чтоб всё было, как раньше». В
результате мы решили, что я сам поговорю с его женой. Я дал Чуркину телефоны
психологических служб нашего города и в 22:00 поехал домой.
27 ноября я
написал рапорт начальнику отдела с просьбой снизить объём требований к Чуркину
и таким образом помочь мне в стабилизации его психологического состояния. Затем
примерно в 15:50 сотрудник мне позвонил, и мы договорились о встрече на углу
перекрестка Гагарина и Вокзальной ул. в 16:30. На встречу он пришел с перебинтованной
рукой, объяснив это уличной дракой с подростками. Я рассказал ему, что примерно
буду говорить его супруге. Он согласился со мной и в 17:00 ушел в сторону
вокзала, а я пошел звонить Чуркиной. Однако она не пожелала со мной общаться и
бросила трубку. После чего примерно в 18:30 мы встретились с Чуркиным и
продолжили морально-психологическую работу до 22:30.
На этом этапе я
использовал приемы: структурирования ситуации, преодоления исключительности
ситуации, включения в контекст, снятия остроты, использования предыдущего
опыта, терапии успеха, убеждения, логической аргументации, планирования,
интерпретации; подчеркивал значимость близких ему людей, убеждал в
необходимости бросить пить. В результате беседы мы совместно пришли к выводу,
что сотруднику с женой необходимо посетить специалиста-психолога по разрешению
семейных конфликтов из центра психологической защиты, и договорились увидеться
в понедельник с целью организации этой встречи. В 22:30 мы расстались, и
сотрудник поехал к своему дяде в сторону телецентра».
— Им бы не
психолога надо, — заметил Гришка. — Их бы пороть, обормотов! Ну, читай, читай.
«28 ноября в
13:30 я позвонил сотруднику, уточнил его планы на день (он собирался заняться
домашними делами), и мы договорились о встрече на понедельник. В 13:58 он мне
перезвонил и сказал: «Вы все идиоты» и: «Я ухожу». Я начал убеждать его не
торопиться «уйти» и попытаться разрешить проблему другими способами, вспомнить,
что у него есть сын, ради которого стоит жить. На что он мне ответил: «Уже поздно,
я выпил упаковку реланиума», — и отключил телефон. В 14:02 я позвонил в «скорую
помощь» и сообщил врачам о факте отравления по адресу проживания сотрудника.
После чего доложил о случившемся заместителю начальника отдела по кадровому
обеспечению майору милиции И.Б. Королёву и руководителю психологического
обеспечения В.С. Громовой. В это время я находился в поселке Ручьи, в часе езды
от города. Я смог оттуда выехать только через 40 минут с помощью поста весового
контроля ГИБДД.
В 16:15 я прибыл
на квартиру сотрудника. Он никого не впускал и требовал, чтобы уехали машина
«скорой помощи» и дежурная машина ЛОВД. После того как Чуркин убедился в их
отъезде, он впустил меня в квартиру. Сотрудник находился в состоянии опьянения,
по квартире были разбросаны личные вещи и фотографии. Он закрыл за мной дверь
на замок и подпёр её палкой, в руке у него был кухонный нож.
Я убеждал его
прочистить желудок, но он наотрез отказывался. Я пытался напомнить ему о том,
что есть люди, ради которых стоит жить, говорил о сыне. Он меня не слушал,
только сказал, что звонил Чуркиной, а она не захотела с ним разговаривать, и
что ему «незачем жить без неё». Вскоре приехали начальник следствия
подполковник юстиции Ю.С. Марушев и начальник криминальной милиции подполковник
милиции А.А. Гаврилов, с которыми Чуркин учился в Высшей школе милиции. Они с
ним поговорили через окно и решили, что надо убедить Чуркину приехать к мужу.
Марушев и Гаврилов уехали искать супругу сотрудника, хотя Чуркин им адреса так
и не дал; естественно, они её не нашли.
Я открыл на кухне
воду и продолжал убеждать сотрудника в необходимости оказания ему медицинской
помощи: предлагал выпить воды с марганцовкой. Сотрудник отказался, мотивируя
это тем, что «пробовал, стало только хуже». В это время вода перелилась через
край, и сотрудник, несмотря на ухудшающееся состояние, взял тряпку и совершенно
осознанно стал вытирать пол.
Видя всю
безвыходность ситуации, я открыл дверь квартиры и позвал находящихся на
площадке майора милиции Королёва, старшего прапорщика Варламова и медицинских
работников. Сотрудник сказал, что я его предал, и потребовал, чтобы все
покинули его квартиру, а также окончательно отказался от медицинской помощи.
Тогда мы с
начальником отдела, майором милиции Фоминым, выехали по адресу проживания Чуркиной.
Она оказалась дома и через цепочку с улыбкой сказала, что не желает общаться с
этим человеком («Пусть делает что хочет, это ваши проблемы»), и наотрез
отказалась куда-либо ехать, но обещала позвонить мужу. После чего мы вернулись
к Чуркину.
От разговора с
женой сотрудник отказался, заявив, что будет общаться только с Марушевым и
Гавриловым. В ходе беседы с медицинскими работниками я выяснил, что доза
выпитых им таблеток не является опасной для жизни и оснований для
принудительной госпитализации сотрудника нет. В течение 30–40 минут беседы
Марушева и Гаврилова с сотрудником убедить его в необходимости медицинской
помощи не удалось. Тогда начальник отдела майор милиции Фомин дал распоряжение
оставить сотрудника в покое и больше не оказывать ему психологическую помощь.
Чуркин попросил
Марушева и Гаврилова отвезти его жене письмо, которое они не смогли передать,
так как по адресу проживания Чуркиной никто не открыл дверь. Они отдали письмо
мне. В 20:50 Чуркин позвонил мне и потребовал вернуть письмо. Примерно в 21:10,
подъехав на дежурной машине к перекрестку проспекта Гагарина и проспекта
Жукова, я отдал ему письмо. Выглядел сотрудник совершенно нормально, агрессии
не проявлял, четко и ясно формулировал свои мысли, говорил, что идёт к жене.
Больше я сотрудника не видел, и он мне не звонил.
Исходя из
вышеизложенного полагаю, что сотрудник Н.Н. Чуркин совершил
истероидно-демонстративную шантажную попытку суицида в состоянии алкогольного
опьянения. Причинами могут являться:
1. Служебные
факторы (конфликты с сослуживцами; недоверие начальника).
2. Личные факторы
(постоянные конфликты в семье, послужившие причиной ухода жены; разлука с
сыном; потеря близкого человека (отца) в детстве).
3. Психические
заболевания: истерический невроз; хроническая алкогольная интоксикация;
неблагоприятная наследственность; возможно, шизофрения в начальной стадии
течения.
4. Падение
престижа органов внутренних дел.
Полагал бы
направить сотрудника на освидетельствование военно-врачебной комиссией с целью
выявления психических заболеваний и своевременного лечения, а также решения
вопроса о его дальнейшем пребывании в органах внутренних дел.
Стажёр в
должности психолога отделения кадров Фёдоров В.В.».
— Да, —
отсмеявшись, сказала я. — Это нельзя уничтожать, это для истории. Готовая проза
в жанре абсурда! Франц Кафка отдыхает.
Подозреваю, что
Гришка Франца Кафку не читал. Однако он от души расхохотался, будто оценил
удачную шутку.
6. По делу Шевченко
Ранняя весна. В
управлении объявляется учебная пожарная тревога. Мы в форме и с противогазами
выстраиваемся на улице напротив универсама. Стоим, мёрзнем, переминаемся с ноги
на ногу. Вокруг собираются люди; наверное, они думают, что снимается кино.
А Гришки нет.
— Одиннадцатый
час, — озабоченно говорит Сергей Петрович, пощипывая бороду и нервно дёргая
глазом. — К-кто п-пойдёт звонить этому раздолбаю?
Когда Петрович
волнуется, он заикается. А уж если Петрович ругается страшными словами, то это
вообще караул.
Услужливый Стасик
из Барнаула бежит звонить прогульщику, скрывается в здании управления, которое,
по сценарию, «охвачено пламенем и заполнено клубами дыма». Через десять минут
Стасик возвращается, разводя руками: у Гришки никто не снимает трубку.
— Если через
п-пятнадцать минут не п-появится, будем п-подавать во всероссийский розыск, —
сурово говорит начальник и, сняв фуражку, в сердцах хлопает ею по колену.
Никто не желает
Гришке неприятностей. Но что ещё с ним делать? Вот уж действительно раздолбай.
У Гришки —
животное чутьё: он появляется буквально через пару минут. К управлению
подлетает «девятка», из салона выкатывается Гришка и, подбежав, встаёт в строй
позади меня.
Выражение лица
шефа, его косой взгляд на Гришку весьма красноречивы.
— Тебя в розыск
подавать хотели, — шиплю я, обернувшись к другу. — Ты с ума сошёл?
Гришкины наивные
глаза приобретают возмущённое выражение:
— Сами вы с ума
сошли. Я же его предупреждал, ядрёна матрёна!
— О чём?
— Ну, что я
встречаюсь по делу Шевченко, — неопределённо отвечает Гришка и тут же делает
мне гримасу, означающую: на нас смотрят, отвернись!
Кто такой
Шевченко и что там за «дело», я не имею ни малейшего понятия. На Гришкиной шее
красуется недвусмысленный синяк, а за лацкан кителя зацепился длинный светлый
волос.
После тревоги,
дождавшись, когда рассерженный начальник всыплет Гришке по первое число, я,
конечно, поддразню его. Гришка нисколько не обидится. Но с тех пор, когда мы с
Гришкой хотим посплетничать о ком-то, намекнуть на разные фривольности, мы
говорим: «Они встречались по делу Шевченко!»
Да, хорошее было
время. Правда, это сейчас я понимаю. А тогда казалось, что это ещё как бы
«преджизнь». Стартовая площадка, разминка, репетиция. Мне постоянно не хватало
чего-то. То большой трагической любви — у нас ведь с Лёшкой любовь была
счастливая. То творчества, потребность в котором ощущалась всегда. То денег, то
собственной квартиры. То детей…
— Лидка просит
меня продлить контракт, — задумчиво произнес Гришка за ужином в трактире
«Русское подворье».
— Какой контракт?
— не поняла я.
— Ну, мы с ней,
когда знакомились, договорились, что через полгода расстаёмся, без претензий и
мозгокрутства.
— То есть как —
через полгода? Ты что, не любишь Лиду? — я даже растерялась.
— Вот они, бабьи
штучки, — вздохнул Гришка. — А я думал, что ты — мой, а не Лидкин друг.
Он выглядел
действительно подавленным.
— Ну, ладно, —
спохватилась я. — Так что ты думаешь насчёт контракта?
— Понимаешь, у
меня принцип, — отвечал Гришка, поковыряв в зубах. — Я с одной девчонкой больше
полугода не встречаюсь. Это такой безобидный вроде срок, когда отношения ещё не
успели развиться во что-то бытовое, рутинное… в общем, серьёзное. Когда у обоих
еще есть выбор. А мой выбор сделан давно. Я от Нинки никуда не денусь, у нас
пацан растёт, так что…
И Гришка сделал
рукой разрубающий жест, словно показывая, что тема закрыта.
— Ну, если выбор
сделан, что ты паришься? — спросила я, пожав плечами.
Гришка сник.
— Жалко Лидку,
понимаешь, — пробубнил он, опустив глаза. — Мне всегда девчонок жалко. Хоть на
всех женись…
То, что он своих
баб тридцати с лишним лет называл «девчонками» и, бросая на произвол судьбы,
жалел, было так трогательно. Мне захотелось пересесть к Гришке на скамью,
обнять его, сказать, что всё образуется и что девчонки найдут своё счастье и
без его, Гришкиного, участия.
Но что-то не отпускало.
Может, обида — за
Лиду, за «девчонок»? А в какой-то степени — и за себя.
— Слушай, Гриша…
А ты вообще любил кого-нибудь? — спросила я.
Вместо ответа
Гришка закурил и уставился в окно. Случалось, что он устремлял в пространство
пустой, ничего не выражающий взгляд — и застывал, отсутствуя. И было непонятно,
услышал ли он мой вопрос, а если услышал, то счёл ли его достойным ответа.
— У меня была
девочка в десятом классе, — заговорил Гришка через некоторое время. — Мы
встречались…
— По делу
Шевченко, — не удержалась я. И сама засмеялась. Однако Гришка, словно не
заметив подколки, продолжал:
— …С пятнадцати
лет. Она умерла от рака, когда нам было шестнадцать.
Бедный Гришка…
А может, врёт? Он инфантилен, ребячлив — вдруг у него ещё сохранилась детская
тяга к вранью, бессмысленному вранью для «приукраса»…
Я вспомнила, о
чём мы врали в школе. В конце восьмидесятых подросткам не хватало острых
ощущений, приходилось их накручивать. Придумать романтическую историю
безопаснее, чем нанюхаться клея в подвале с дворовой гопотой. Или
преждевременно расстаться с девственностью с той же гопотой и в том же подвале.
Нет, это не наш метод, думали хорошие девочки, пренебрежительно косясь на
невымышленную романтику девочек плохих.
Зато почти у
каждой хорошей девочки любимый мальчик «разбился на мотоцикле». Иногда
попадалась девочка понахальнее, у которой парень «погиб в Афганистане». Хотя к
моменту вывода наших войск из Афганистана, когда там гипотетически мог быть
убит последний российский солдатик, ей ещё тринадцати не исполнилось.
Кажется, я тоже
что-то привирала; подробности стёрлись. Но когда мне было семнадцать, юноша, с
которым я дружила, вдруг неожиданно и как-то обыденно умер от туберкулёза. И
оказалось, что это вовсе не романтично — когда умирает мальчик, с которым
дружишь.
— Какой ужас, —
произнесла я искренне.
Не всё ли равно,
врал Гришка или не врал. Он был моим другом и добивался сочувствия. И он его
получал.
— С тех пор, —
продолжал Гришка, — ко мне является обезьянка. И предсказывает будущее.
— Очень интересно,
— проговорила я.
Может, Гришка —
шизофреник? С психопродукцией, как говорят мои коллеги…
— И знаешь, Вик,
что сказала обезьянка, когда ты появилась у нас? Она сказала: «Это твоя
единственная девчонка. Береги её, не давай никому в обиду».
Я обошла стол и,
подсев к Гришке на скамейку, обняла его и уткнулась в колючую щеку. Гришка
осторожно положил мне руку на плечо. От его руки шло тепло, как от грелки. Мы
посидели так обнявшись несколько минут…
— Напьёмся? —
просто и незамысловато предложил Гришка.
В тот вечер я
действительно напилась. На душе было тяжело. Казалось, что-то светлое и
радостное безвозвратно уходит из моей жизни…
Гришка был
мрачен: он жалел Лидку. А может, уже грустил по ней. Я же понимала, что наша
маленькая весёлая компания в этот вечер прекратила своё существование. Гришка с
Лидой к нам больше не придут. А как будут выглядеть наши посиделки втроём — я,
Алексей и Гришка, — трудно было представить.
Напившись, я
плакала и ругала Гришку, обвиняя в эгоизме и бесчувствии.
Потом приехал
Алексей и забрал меня домой.
На следующий день
к нам пришла Лида. Она искала Гришку. Я не знала, как себя с ней вести. Мало
того что голова раскалывалась, так ещё и стыдно было. Словно я предала, и даже
не только её, а всех «девчонок», оказавшись сообщницей Гришки. Поэтому я лишь
пожимала плечами в ответ на Лидины расспросы и угрюмо кивала, когда она
жаловалась на Гришкино малодушие.
Лида
расплакалась.
— Я больше
никогда, ни с кем не буду такой самоотверженной, бескорыстно любящей, готовой
на всё, — с чувством проговорила она. — Господи, как мне жаль себя, жаль эти
выброшенные полгода, жаль всего лучшего, что во мне было и что он уничтожил.
Лида была
неординарной, яркой девушкой и, расставаясь с мужчиной, которому она попросту
надоела, умудрилась найти красивые, особенные слова.
Я не хотела
отпускать её, упрашивала ещё побыть у нас. Даже Алексей присоединился к
уговорам. Однако Лида не осталась. Она ополоснула в ванной заплаканное лицо,
накинула на голову красный шарфик и ушла, пообещав «забегать».
По сюжету
следовало бы добавить, что больше я её никогда не видела. Но это не так. Мы с
Лидой сохраняли связь долгие годы. Она приезжала меня навестить, когда уже
родились мои дети. Рассказала о своей семейной трагедии. У Лидиного брата
погибла в автокатастрофе жена, оставив сиротами троих мальчишек: семнадцати,
пятнадцати и тринадцати лет. Лида переселилась к брату, дорастила до женитьбы
последнего племянника и только тогда родила сыночка — «для себя». Назвала,
конечно, Григорием.
Потом мы потеряли
связь друг с другом, а через много лет, случайно увидев Лиду в толпе, я
отметила, что она всё такая же: круглолицая, с вздёрнутым носиком, с иронично-наивным
(почти как у Гришки) взглядом, целеустремлённо несущаяся куда-то, не замечающая
никого вокруг. Годы не изменили, не состарили Лиду. И слава богу.
7. Отец
Апрель до
середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился,
подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники
старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и
переселились на дачи.
Вечером двадцать
первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то,
смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка
нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.
Папа тоже слушал
и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы
разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее,
тёплое… Но я не знала таких слов.
Я всегда
завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли
смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас
дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с
какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я
боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных
дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять
вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением,
словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные
жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый
вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было
постучать, переступить порог, попросить прощения…
Я, конечно, не
предполагала, что запомню этот вечер с родителями навсегда.
На следующий день
Сергей Петрович послал меня в изолятор временного содержания, или ИВС, а потом
я должна была ехать в учебный центр, или УЦ.
ИВС находился на
Московском вокзале. Там я встретила Гришку, и мы зашли хлебнуть холодного
пивка. Через некоторое время я спохватилась, что меня ждут в УЦ. Гришка, как
настоящий друг, отправился проводить. Заместитель начальника УЦ был Гришкиным
корешем (наверняка таким же, как он, раздолбаем).
Приехав в УЦ, мы
предстали перед секретаршей, строгой дамой в очках.
— Тут психолог из
управления, — без прелюдии начал Гришка, решив, что чем наглее, тем «правее»
будем. — Доложите шефу.
Дама повернулась
ко мне.
— Вы Вика? — тихо
и как-то испуганно спросила она, приподняв очки.
— Да, —
прошептала я.
— Вы знаете, где
ваш отец?
Гришка усадил меня
на диван, очкастая дама торопливо подала стакан с водой, плеснув туда
валерьянки. Я послушно выпила противную пахучую жидкость. Гришка и секретарша
приглушенно переговаривались. Я всё слышала и понимала, хотя участвовать в
разговоре не могла.
— Блин, тупорылая
девчонка, не тяни кота за… рога, — наезжал на даму Гришка.
— Звонили из
управления, — с достоинством отвечала та. — Её два часа нигде не могли найти.
— Что с её отцом?
Он умер?
— Он в
реанимации. Сказали, что вроде бы инсульт.
— Твой шеф на
месте? У него машина на ходу?
— Он не даст.
Гришка схватил
телефонную трубку и принялся звонить в управление.
— Алло, Петрович?
Машина нужна, для Громовой, пригони мухой. Что значит «забрали»? Для Громовой,
говорю тебе… в больницу к отцу ей ехать… непонятливый какой… Тогда свою дай! А,
тудыть тя… Где тут местный аппарат?
Дама указала
рукой.
Услышав начало
Гришкиного разговора со следующим абонентом, я догадалась, что звонил он своему
другу-раздолбаю, заместителю начальника УЦ. Дама как в воду глядела: машину в
УЦ нам не дали, и Гришка обругал друга-раздолбая непечатным словом.
Следующий звонок
был в ИВС. Разговор получился короткий.
— Дам, — сразу
ответил начальник изолятора Валерий Егорыч, рябой мужик с честным лицом.
— Егорыч, ты —
человек! Коньяком проставлюсь… Вик, тебе велено через пятнадцать минут стоять у
выхода. Подъедет Бешеный.
Водитель по
прозвищу Бешеный, по имени Костя действительно примчал через пятнадцать минут.
Стоя рядом с Гришкой у здания учебного центра, я наблюдала, как по тротуару несётся
милицейский «уазик» с сиреной и мигалкой, как разлетаются в разные стороны
испуганные пешеходы. Я подумала о том, что не зря сегодня, протестировав
Бешеного, занесла его фамилию в тетрадку с чёрной наклейкой и надписью:
«Сотрудники группы риска».
Гришка,
непривычно тихий и строгий, подсадил меня в машину, поцеловал в макушку.
— Ты это, —
проговорил он, запинаясь, — позвони мне вечером. Отец, он, это… думаешь, я не
понимаю, что ли.
Я кивнула.
И не позвонила
Гришке — ни вечером, ни в последующие девять дней…
Смерть отца — это
разлом опоры, крушение потолочной балки. Сначала оглушает боль, потом
проявляются последствия травмы: болезнь, беспомощность. А когда возвращаешься к
жизни, понимаешь, что крышу чинить придётся не кому-нибудь, а тебе. Но ты в
этом ничего не смыслишь: и руки-крюки, и сил маловато. Да и папа не научил,
берёг от жизни, всё делал сам. И вот стоишь и чешешь затылок, соображая: как же
теперь без папы?
Я, наверное,
изменилась за короткое время. Мир вокруг тоже изменился. Будущее стало
определённее и суровее, настоящее — теснее и приглушённее.
Кстати, у моего
отца не было никакого инсульта. Не было и не могло быть. Отец, здоровяк и
крепыш, собирался, как Поль Брэгг, погибнуть в девяносто, занимаясь серфингом.
Его сбила машина в квартале от нашего дома, когда он шёл на службу.
У отца не было
левого глаза (чему виной послевоенная травма), поэтому, переходя дорогу, он не
заметил машины. Заплаканный водитель уверял, что пешеход посмотрел прямо на
него и шагнул под колёса.
Возможно, трагедии
бы не случилось, если бы мама, как всегда, шла рядом, держа его за руку. Но он
сам заставил маму вернуться домой, так как вспомнил, что забыл открыть
балконную дверь. Да, если бы не ранняя апрельская жара…
Потом я часто
возвращалась в двадцать первое апреля. Мысленно разговаривала с отцом, сидящим
рядом. Ответы придумывала сама. Мне казалось, что нужный ответ расставит всё по
местам и это как-то поддержит нас с мамой.
Мама,
неестественно оживлённая, многословная, пыталась понять и принять случившееся,
будто проходила сжатый учебный курс для вдов, осваиваясь в новой роли. Она по
десятому кругу рассказывала всем, кто приходил выразить соболезнования, как они
с папой впервые встретились в командировке и как через полгода он приехал к ней
насовсем. Я узнала много интересных фактов, касавшихся моей семьи, которыми
прежде не интересовалась.
Лёшка постоянно
находился рядом. Я часто заставала его беседующим с мамой. Его родители тоже
поддерживали нас.
Мы переехали к
маме, отказавшись от съемной квартиры, которая теперь стала не по карману. Это
вялотекущее бытие семейства, пережившего невосполнимую утрату, протекавшее за
плотными шторами, отличалось от скачкообразной жизни на Пушкинской. Я скучала
по себе прежней, по «оргиям», по Гришке, но старалась на этом не застревать.
Впрочем, Гришка к
нам иногда заглядывал. Он вносил умеренное, не раздражающее оживление в тихие
вечера. Даже мама грустно улыбалась ему.
В начале лета
Гришка уехал в командировку в Псков, и на неделю в управлении наступило
затишье. Уныние затягивало меня, и бороться с ним не хотелось. Депрессия —
нормальная реакция на смерть одного из родителей, говорила я, когда кто-то
пытался меня «расшевелить».
И ровным счетом
ничего не происходило до возвращения Гришки, который, подобно свежему ветру,
ворвался в мой кабинет и объявил сенсационную новость: у него очередная
девчонка. Капитан юстиции, старший следователь, «а-бал-ден-ная» (он растягивал
слоги и облизывался). Гришка её увёл у милицейского бугра, который пообещал
Гришку «урыть». (Действительно, ревнивый монстр создал моему другу проблемы по
службе, из которых тот с присущей ему изворотливостью выпутался.)
— Давай выберемся
вчетвером на природу, — предложил Гришка.
Мои отговорки,
сводящиеся к напоминаниям о том, что «у меня, вообще-то, траур…», не
действовали. И в следующую субботу мы сидели на берегу небольшого озера посреди
соснового леса. Гришка был весел. Алексей впервые за полтора месяца тоже
выглядел оживлённым. Я всё воспринимала будто через слой ваты. Однако
постепенно слой истончался. К концу вечера мне стало казаться, что ещё
чуть-чуть — и сквозь эту вату пробьётся яркий свет, на меня обрушится водопад
звуков, ароматов, эмоций.
Я стала оживать,
и это было Гришкиной заслугой.
Гришкина девушка
Галя мне не то чтобы не понравилась. Просто к ней нужно было привыкнуть. Я с
интересом рассматривала и оценивала Галю. Губы — тонкие, глаза — голубые,
холодные. Значит, Галя прагматична (но не практична: попёрлась в лес на
каблуках!) Платье — с Сенного рынка, с люрексом (денег нет, а выделиться
хочется.) Гришка считает её «обалденной»… ну, личико так себе. На улице
встретишь — мимо пройдёшь. Справедливости ради пришлось отметить, что фигура у
Гали — вполне. А ещё у неё были роскошные волосы: густые, вьющиеся, красивого
медового оттенка. Гришке явно нравилось, когда она их распускала…
Со мной и
Алексеем Галя держалась натянуто, не стремилась понравиться, подружиться. Ну,
не очень-то и хотелось.
8. Ревность
Июль 1998-го был
отмечен важным историческим событием: в Санкт-Петербург вернулись «царские
кости». Помню споры в прессе и на службе по поводу подлинности найденных в
Екатеринбурге костных фрагментов и своё равнодушие к этим обсуждениям. События
собственной жизни, обрушившиеся на мои плечи за год — начало службы,
замужество, гибель отца, отношения с Гришкой, — вытесняли всё внешнее, суетное,
клубившееся вокруг.
Это сейчас мне
интересно: были ли царские похороны грандиозным историческим событием или
ошибкой, а то и фальсификацией? А если да, то чьи останки торжественно
проплывали в гробах мимо нас с Гришкой, застывших на лётном поле аэропорта
Пулково в парадной милицейской форме?
— Меня показали
по телевизору! — хвастался Гришка. — Я в кадре мелькнул.
Мне оставалось
только завидовать, поскольку сама я не попала в прицел видеокамеры. Зато Галя,
как и Гришка, «мелькнувшая в кадре», на работе чуть ли не раздавала автографы.
Они теперь
постоянно появлялись вместе. На людях Гришка всячески подчеркивал их близость.
Он невзначай поправлял Галкины волосы, мимолётно поглаживал голое плечо со
сползшей бретелькой сарафана. Сидя с ней за столом, касался её коленки. И я,
наблюдая это, почему-то испытывала раздражение.
— Посмотри-ка, —
сказала я Гришке, заскочившему в мой кабинет перекурить, — полюбуйся.
И кивнула на
листочки, разложенные на столе.
— Что это? —
заинтересовался Гришка. Он взял несколько листков и принялся рассматривать.
— Экспонаты
выставки детского рисунка, — пошутила я.
— Причем учеников
коррекционной школы, — подхватил тональность Гришка. — Это ты патрульных
тестировала? — догадался наконец.
— Так точно. Тест
«Несуществующее животное». Как тебе эти зверушки?
— Жуть, —
отозвался Гришка.
Он с интересом
рассматривал рисунок рядового Гасана Тархунова. На нем был изображен сказочный
персонаж культуры, близкой Тархунову, — дэв. Или, может, циклоп? Монстр покрыт
шерстью, у него когти на всех конечностях (хотя стоит он на задних лапах),
оскаленная зубастая пасть и огромный глаз во лбу.
— Они должны были
дать животному имя и приписать, чем оно питается, — добавила я.
— «Людоёт, —
прочитал Гришка. — Питается людми». Видимо, Тархунов не лишен чувства юмора!
— А я боюсь, что
лишен… Гриша, нарисуй и ты что-нибудь.
Гришка пожал
плечами, сел за стол напротив меня, взял листок бумаги и карандаш. И принялся
рисовать. У него получился добродушный сидячий динозаврик, пузатый, пучеглазый,
с оттопыренной нижней губой, похожий на самого Гришку. «Галюнчик» — так назвал
его Гришка. И приписал: «Питается смехом».
— Нет, —
возразила я, — так не пойдет!
И, выхватив у
него из рук рисунок, подправила имя, добавив мягкий знак. Теперь зверёк
назывался «Гальюнчик».
— Стерва ты! —
заметил Гришка. И, увидев, что я подписываю его работу: «Июль 1998 года,
мент-кадровик Г.Н. Стороженко», добавил: — Вдвойне стерва!
Я расхохоталась,
даже как-то злорадно. Почему-то задевала мысль о том, что, даже рисуя
несуществующее животное в кабинете психолога, Гришка продолжает думать о Галке…
А впрочем, какое
мне дело?
Расцветшее
незаметно лето оказалось таким, как надо: в меру жары, в меру дождей. Июль был
приветливым, тёплым и ненавязчивым. В супружеской жизни на событийном уровне не
происходило ничего. Мы с Лёшкой за год исчерпали все темы и тяготились
совместным проживанием с мамой. Гормональные встряски, поцелуи и объятия всё
еще примиряли нас, сглаживали острые углы. Правда, вечное мамино присутствие
осложняло и эту сторону жизни.
А Гришка вдруг
собрался изменить Гале с пухлой девочкой из следствия, работавшей у Гали «на
подхвате». Было непонятно, зачем это ему. От скуки, видимо.
— Слышишь, Вик, —
заговорщицки шептал он, — подтвердишь Галке, что вы с Лёшкой меня позвали вещи
перевезти. И Лёшку предупреди, а то вдруг она вам звонить додумается…
— Гришка,
неуёмный наш, — подтрунивала я. — А что, если во мне проснется женская
солидарность и я встану на сторону Гали?
Гришка скуксился,
усы его печально обвисли.
— Женской
солидарности нет и быть не может, — обиженно произнёс он. — А ты, Вик, просто
вредина.
Мне стало
совестно: зачем я огорчаю друга, который меня никогда не подводит, а, наоборот,
отмазывает перед Лёшкой, когда я тайком курю или просиживаю допоздна под видом
совещания в компании оперов, слушая их потрясающие байки?
— Ладно, мы с
Лёшкой тебя выручим, — успокоила я. — Но, Гришка, мне кажется, ты и сам не
уверен, нужна ли тебе эта толстенькая…
— Да, не уверен,
— признался Гришка. — Так что — тебя как эксперта звать?
— Зови! —
потребовала я.
И получила
приглашение на Гришкино свидание.
Толстенькая
девочка явилась с опозданием на двадцать пять минут, совершив непростительную
ошибку. Гришка, который постоянно опаздывал на двадцать, тридцать минут, а то и
на полтора часа, сам был непримирим к опоздунам и опозданкам.
Мы ели шашлыки и
пили коньяк в Таврическом садике, сидя прямо на траве — все столики в ресторане
оказались заняты. Девочка облизывала сосисочные пальцы, самовольно хватала
Гришкину зажигалку и прикуривала, называла Гришку «дяденька» и «товарищ майор».
Она была глупенькая, одевалась ещё безвкуснее, чем Галя, а жиденькие бесцветные
волоски собирала в пучок.
— Представляете,
— пожаловалась толстушка, — волосы лезут! Месяц назад неудачно покрасилась:
окислитель не подошел к краске. Я себе сожгла кору головного мозга…
Мы с Гришкой
переглянулись и, не сговариваясь, заржали.
— Да-а, вам
смешно, — обиделась толстушка, — а у меня кожа с волосами прямо чулком облезла!
Я пробормотала:
«Сочувствую…» — и поспешила перевести разговор на другие рельсы.
— Гриш, а как
тебе новый начальник с Витебского?
— Я считаю, что
мужик доиграется, — пожав плечами, заметил Гришка.
Начальника
линейного отдела на Витебском вокзале действительно упрекали в излишней
жесткости и закручивании гаек.
— А по-моему, он
правильно начал, — возразила я. — Там же помойка, а не отдел! Вспомни слова
героя «Заговора» Алданова по поводу того, что Наполеон унаследовал от
Директории большой публичный дом и перестроил его в казарму. Казарма — это,
конечно, не Эдемский сад и не Платонова Академия, но она во всех отношениях
лучше публичного дома…
Я бессовестно
переврала самую суть цитаты (как говорится, в интересах следствия), чего, по
счастью, никто не заметил.
— Наполеон — это
тот, который Багратион? — вдруг подала голос толстушка, которая только что
увлеченно кушала.
Мы с Гришкой
снова переглянулись.
— Чего? Я не
врубился, — Гришка от удивления даже рот приоткрыл.
— Ну, Багратион —
это же имя, а Наполеон — фамилия, — объяснила толстушка и повела плечиком. —
Или как там его… тоже на «Б»…
Я сочла, что
лучше промолчать. Пока шашлык горячий.
Гришка с каждой
минутой мрачнел всё больше, а толстушка раскрывалась с самых неожиданных
сторон, показывая, что глупость человеческая может быть безгранична,
всеохватна…
— Ну, что? —
поинтересовалась я, когда она отплыла «попудрить носик».
— На фиг, —
резюмировал Гришка и решительно заглотил граммов сто пятьдесят.
Больше толстушка
в нашем кругу не появлялась. Впрочем, Галя даже не узнала, что я
посодействовала ее счастью. Галя отрезала, оттирала весёлого друга от нас с
Лёшкой. Проблема была в том, что Гришка оказался единственным нашим общим
другом. Вдвоем же мы в основном ссорились и брюзжали.
Меня что-то
тревожило. Потребовалось время, чтобы определить происхождение этой тревоги. Я
снова и снова задавала себе вопрос: что происходит? Почему я недолюбливаю Галю?
Почему злорадствовала над промахами толстушки? Неужели это ревность?
Нет, не может
быть! У меня — счастливый брак… вообще-то.
Потом я поняла,
что далеко не каждого человека можно засунуть в кармашек кляссера с пометкой:
«друг», «муж», «поклонник», «предмет воздыхания» или что-то в этом роде. Гришка
— это Гришка и никто другой, поэтому его кармашек в моем кляссере так и
подписан: «Гришка».
Однако это было
позже. А тогда я, психолог, стремилась называть вещи своими именами. И всерьёз
задумывалась о «нас с Гришкой». Маялась, бедная…
И вдруг произошла
история, которая, взбаламутив наш маленький аквариум, всё окончательно расставила
по своим местам.
9. Изгнание рыжего
Позвонила Даша,
подруга по институту. Примечательно, что Дашу знал и Алексей, поскольку она
училась в одном классе с его двоюродной сестрой. Лёшка как-то пошутил: если бы
он на выпускном балу у сестры познакомился с хорошенькой отличницей, она в свой
срок познакомила бы его со мной. То есть наша с ним встреча — это судьба, каким
боком ни поверни.
— Давай увидимся,
— предложила Даша. — Я тоже собираюсь замуж и скоро уеду.
Как выяснилось из
короткого разговора, Даша с женихом готовились к выезду на ПМЖ в Германию по
еврейской линии.
— Слушай,
приезжай к нам, — предложила я. — Прямо сейчас. Лёшка обрадуется. Погода
хорошая, съездим на озёра.
Даша приехала.
Моя мама по недавно возникшей традиции отбыла на дачу с родителями мужа. Мы
собирали купальные принадлежности и еду для пикника, когда явился Гришка.
— Ого, кто такая?
Почему не знаю? — шепелявя и жуя, поинтересовался он, бесцеремонно разглядывая
красивую девушку.
У светло-русой,
сероглазой Даши носик был маленький и задорный, и, когда она улыбалась, он
вздёргивался. Приподнималась верхняя губка, показывая два зубика с детской
прорехой между ними. В Дашином исполнении это выглядело очаровательно. Хотя и
глаза у неё были небольшие, и волосы — обычные, негустые, какие бывают у двух
девчонок из трёх. Однако — факт есть факт — мускулистые юноши, приличного вида
мужчины и даже учёные старые пни оборачивались на Дашу чаще, чем на меня.
Дашин тип красоты
перманентно моден на западном рынке российских невест. Правда, выбрала Даша
еврея с улицы Марата. Однако увозил он её в Дюссельдорф.
— Меня зовут
Григорий, — представился Гришка и протянул Даше руку. — Для близких — Гришатка.
Мне двадцать восемь лет.
Мы с Алексеем
прыснули, но тут же усохли. И дебильное «Гришатка», и по-женски бессовестное
убавление возраста вызывали плохие предчувствия. Мы переглянулись, но
промолчали.
— Даша, — с
достоинством произнесла она, игнорируя протянутую руку. — А тебе что,
действительно двадцать восемь лет?
— А что, так
плохо выгляжу? — ответил Гришка вопросом на вопрос.
— Это он на войне
обветрился, — пояснил Алексей. И мы наконец рассмеялись.
— Вы куда? —
поинтересовался Гришка.
— На озёра
купаться.
— Ну и я — с
вами, — пригласил сам себя Гришка.
Никто не
возразил.
В тот день мы
перекупались. Потом перепили. Меня вдобавок укачало во время катания на лодке и
потому мутило. Алексей старался контролировать ситуацию, но тоже прилично
перебрал. А Гришка…
Гришка просто
цвёл, рассказывая Даше о своих приключениях на войне. Такого вранья я от него
не ожидала! Даша выглядела оживленной, разгоряченной и, к нашему удивлению,
весьма довольной его ухаживаниями.
Потом Алексей и
Гришка бежали через окультуренный парк, пугая пенсионеров и мамаш с колясками,
а мы с Дашей тряслись у них на плечах, как наездницы взбесившихся верблюдов.
Пошёл ливень, и
все вымокли. Но было весело. Мы добежали до остановки и ввалились в трамвай.
Гришка тут же плюхнулся на «детское» место. Мы с Лешкой и оглянуться не успели,
как Даша оказалась у него на коленях. Наверное, окружающие принимали их за
влюбленную парочку…
Нам с Алексеем не
хвалило мест, и мы отошли в уголок, слушая обрывки весёлой Гришкиной болтовни и
Дашкин мелодичный смех. А потом они затихли…
— Идем ко мне! —
приказным тоном сказал Гришка, когда мы все вышли из трамвая. И было понятно,
кому персонально адресовано приглашение.
Однако Даша,
удивив нас, отказалась:
— Спасибо, Гриша,
в другой раз. Мне на Пионерскую через весь город пилить.
— Я провожу, —
помрачнев, сказал Гришка. И опустил косматую рыжую голову на Дашино плечо со
сползшей сарафанной лямкой.
По его
разбойничьему взгляду я догадалась: Гришка не сдался, он всё-таки рассчитывает
на «чашку чая» в Дашином обществе…
— Проводи, —
легко согласилась Даша. — Папа с мамой будут тебе признательны.
Гришку слегка
покорёжило. Он помрачнел и на несколько секунд затих. А потом повернулся к
Алексею:
— Лёха! У тебя
ведь родители живут на Пионерской?
— Да, ну и что? —
пожал плечами Алексей.
— Ты ведь
говорил, что они на даче сейчас? А ключи у тебя есть? Может, там посидим, а? —
тихо и просительно, но настойчиво забормотал Гришка, придвигаясь к Алексею.
— Ну, не знаю, —
Алексей был явно не готов к такому повороту событий.
Меня кольнуло
нехорошее предчувствие — и улетело быстро, как тучка. Не хотелось возвращаться
домой, в пустую квартиру, где Лёшка тут же включит какой-нибудь футбол. Для
меня вечер ещё не закончился. Да и Даша явно была не против того, чтобы
«продолжить на Пионерской». Её и Лёхины родители жили рядом.
— Лёш, —
присоединилась и я, — правда, поехали? Там и переночуем.
У твоих предков
диван удобнее, чем наша развалюха, хотелось добавить мне. Смена обстановки нам
необходима, иначе рутина засосёт с головой…
Алексей подумал —
и согласился. Ключи «от стариков» были у него при себе.
Что осталось в моей
памяти от той вечеринки? То, что мы пили. И тупили. «Шуткой вечера» оказался
рассказанный Гришкой анекдот о том, как милиционер на дне милиции выступал со
стихами собственного сочинения, в которых руководство порекомендовало заменять
мат на «тра-та-та-та». И милиционер читал со сцены то, что осталось в сухом
осадке: «Тра-та-та-та-та и тра-та-та-та, тра-та-та-та-та и тра-та-та-та,
тра-та-та-та-та и тра-та-та-та, советская наша милиция!»
Даша хохотала,
как будто это и вправду могло быть смешно.
— Вик, расскажи,
как ты ствол уронила, — попросил Гришка, когда его шутки иссякли. И тут же сам
принялся рассказывать мою отнюдь не придуманную историю.
Объявили
стрельбы. К управлению подали автобус, чтобы отвезти нас в тир. Сотрудники
сдали в оружейку «карточки-заместители», получили свои пистолеты и пошли к
служебному автобусу. А мне приспичило в туалет. Я сунула пистолет Макарова в
карман штатской куртки, застегнула молнию и отправилась по нужде. Когда я вышла
на улицу, автобуса не было. Что делать? Решила добираться на трамвае.
Я ехала, сидела у
окна, никого не трогала. Рядом со мной плюхнулся подвыпивший чмырь. Клеился,
тупо шутил, трогал мои коленки. Я огрызалась, злобно стряхивала с себя потные
ручки. Подошёл контролер. У чмыря, конечно, билета не было. А я расстегнула
молнию на кармане и достала служебное удостоверение…
Тут трамвай
качнуло, и удостоверение упало на пол.
— О, ментяра! —
глумливо произнёс чмырь. И грязным ботинком наступил на священный документ.
Я наклонилась и,
не теряя достоинства, принялась тянуть удостоверение из-под прижавшего его
ботинка. Вдруг раздался грохот: пистолет из кармана вывалился на пол. Мне
удалось завладеть удостоверением, затем я подняла пистолет и спокойно положила
в карман. И тут увидела, что вокруг меня в радиусе трёх метров никого нет. Ни
чмыря, ни тётки в спецовке, ни пассажиров. Вакуум.
Я доехала до
Растанной и там получила нереальных «люлей» от инструктора: за то, что опоздала
на стрельбы, и за то, что явилась в тир в гражданской одежде.
— Кстати, я тебя
в автобусе что-то не видел, — подозрительно произнёс инструктор, очевидно,
поддаваясь самым страшным догадкам.
— Да была она,
была, — заступился Гришка. — Меньше пить надо перед стрельбами, Михалыч, вот и
зрение улучшится.
Сам же из-за
инструкторской спины показал мне кулак.
Я лишь потом
поняла, какими неприятностями могла обернуться для меня та история.
— Ах-ха-ха, —
смеялась Даша. — Ну, у вас и весело. Расскажите ещё что-нибудь!
Да легко!
Я рассказала о
своих первых командно-штабных учениях. Зима, мороз –35 градусов. Полигон где-то
под Волочаевкой. Приехали представители департамента из Москвы. По легенде,
группа «подстрекателей к массовым беспорядкам» с требованиями
социально-бытового характера заблокировала железнодорожные пути и потребовала
главу областной администрации. К станции подтянулись группа оцепления, группа
рассредоточения, группа захвата, группа конвоирования и группа ведения
переговоров.
Я была
старательной девочкой. Поэтому, получив задание разработать сценарий
переговоров, я целыми днями просиживала в публичной библиотеке, перерывала
студенческие конспекты, пытаясь восстановить в памяти приобретённое в вузе.
Наконец сценарий был готов и передан кому надо вместе с убедительным, как мне
казалось, инструктажем. Во всяком случае, на генеральной репетиции накануне
приезда комиссии Сам Самыч громогласно произнёс, протянув ко мне руку с
трибуны: «Где наш психолог? Спасибо ей!» Я гордилась, предвкушая
головокружительную карьеру…
Однако учения
закончились быстрее, чем ожидалось. К зачинщикам вышел полковник двухметрового
роста по фамилии Коврига, высморкался в два пальца и, откашлявшись, рявкнул в
«матюгальник»: «Значит, так! Быстро расходитесь по домам, а то открываем огонь
на поражение!»
Подготовленные
«подстрекатели» с готовностью подхватили арматуру и штакетник, а полковник
вдруг зачем-то добавил ни к селу, ни к городу: «А сейчас с вами поговорит
психолог!»
Только психолога
и недоставало в такой ситуации!
Это был провал. Я
бросилась к кураторам, которые осоловело и тупо смотрели с трибун. Запинаясь,
лепетала, пытаясь объяснить на полном серьёзе, что у нас был другой план, что
полковник Коврига напутал… Обидно было до слёз. Наши идиоты умудрились
тщательно спланированные учения превратить в цирк — причем клоуном оказалась я!
Гришка утешал.
Увёл в вагончик, отпаивал знаменитым полигонным коктейлем (на три четверти
кружки — кипятка, на четверть — спирта). Последнее отчетливое впечатление этого
дня: я реву, уткнувшись в Гришкино плечо, а его рука гладит меня по голове. И
успокаивающе, усыпляющее рокочет над ухом его голос:
— Вик, ты видела
на здании нашей управы табличку «Сервис и услуги»? А знаешь, почему не видела?
Потому что её там нет! Ты — в милиции, детка. И раз уж взялась дрессировать
слонов, то обзаводись слоновьими нервами…
К полуночи байки
кончились — и началось нечто!
Расходившийся
Алексей смахивал на Кинг-Конга. Меня ноги ещё водили по кое-каким нуждам — в
туалет, в ванную, но исключительно по стеночке… которая вдруг изогнулась и
ударила меня в лоб!
Даша, похожая на
сильно помятую хорошую девочку, так и просидела весь вечер на коленях у Гришки.
И казалось, что ей там тепло и уютно… Гришка же, орущий: «Мы с тобой, Лёха,
мля, Танго и Кэш!», завершал картину под названием «Приплыли».
— Не пора ли на
боковую? — предложил он наконец. И, сняв Дашу со своих колен, стал нежно, но
неуклонно поджимать её к двери, ведущей в комнату Алексея.
Но Даша сказала:
— Нет.
Гришка не понял.
И тогда ему доходчиво объяснили.
— У меня есть
жених Витюша, и я уеду с ним в Германию, — произнесла Даша с приятной улыбкой.
— Что ж, —
помолчав, глухо отозвался Гришка, поигрывая кухонным ножичком, — на моей
совести не одна могилка. Будет и Витюшина, будет и твоя.
Даша, мгновенно
протрезвев, изменилась в лице и перевела глаза с меня — на Алексея. И снова на
меня.
— Дашка, иди
спать, — посоветовал Алексей. — Закройся на замок. А мы этого героя проветрим.
Даша, кивнув,
скрылась в Лёшкиной комнате.
— Куда, куда? —
Алексей, перехватив дёрнувшегося за девушкой Гришку, заботливо повёл его к
входной двери. — Пойдём-ка прогуляемся. У нас пиво кончилось.
До рассвета мы
выгуливали Гришку, которого тянуло на подвиги. С тоской поглядывая на икающего
«духовного наставника», я вспоминала, как Гришка казался мне умным,
оригинальным, почти сверхличностью…
Мы дошли до
Черной речки, до места дуэли Пушкина, где было безлюдно и не горел ни один
фонарь. Мне было неуютно в черном парке, хотелось поскорее уйти оттуда, но
пьяный Лёшка всё пытался чокнуться бутылкой пива с обелиском и «выпить с
Александром Сергеичем». Гришка успел даже немного вздремнуть на лавочке, пока
Лёшка не счёл, что Пушкин достойно «поддержал компанию». Внезапно погрустнев,
он присел на лавочку к Гришке. А тот, вдруг очнувшись, вскочил и воскликнул:
«Скорее, Лёха, замёрзнем!» — и, обхватив моего мужа и подталкивая его в спину,
заставил пробежать несколько метров. Помню, как смешно они бежали
«паровозиком»…
Наконец мы
добрались до людных мест. Это был шалман, где праздновало ночь городское быдло.
Из дверей его тянуло шашлыком и куревом, на ступеньках лежала блевотина. Периодически
вываливались на улицу пьяные, обдолбанные, а то и окровавленные люди…
И закружились
бешеной каруселью блеклые светильники, показавшиеся лампами роскошной люстры,
когда мы ворвались на кабацкую танцплощадку и заплясали, как заводные буратины:
безобразно, зато с каким куражом!
По возвращении
Гришка вышиб дверь, ведущую к Даше, по-хозяйски вошёл и рухнул на диван рядом с
ней, разбудив и напугав девушку.
На шум подоспел
Алексей. Он щупал выдранный с мясом косяк, вертел в руках выпавший из двери замок,
словно не веря в случившееся, и причитал:
— Гришка,
сволочь, ты что наделал? Что родители скажут?
Даша, сонная и
хмурая, встала в дверях. Она первая сообразила, что нужно сходить за совком и
веником, подмела щепу и облупленную краску.
Гришка вырубился
молниеносно, поэтому пришлось его расталкивать. Наконец он в достаточной мере
проснулся, чтобы осознать содеянное. Сконфуженно матерясь, Гришка отправился
искать в хозяйственном шкафчике молоток и гвозди. Он уродливо, как бог на душу
положил, вставил замок, которому не суждено было больше защёлкиваться, прибил
косяк и, повернувшись к нам, развёл руками. Всем своим видом он изображал
раскаяние и при этом словно торжествующе говорил: что поделаешь, такое я
чучело…
— Убирайся, и
чтобы я тебя больше не видел, рыжая морда! — в сердцах заорал Алексей.
— Ну и
пожалуйста, ну и больше не увидишь, — обиженно прошепелявил Гришка. У него это
получилось: «ну и позялуйста, ну и больсе не увидись…» Сказывалось отсутствие
нескольких зубов (видимо, тоже утраченных на войне).
Мы с Дашей
подмели мусор, затем, не глядя друг на друга, убрали на кухне, помыли посуду.
Потом Даша сказала:
— Я пойду домой.
— Я провожу, —
упрямо выдернулся Гришка. Даша не ответила, словно не слышала реплики. И он
потрусил за ней следом, даже не попрощавшись с нами.
У меня болела
голова. Алексея тоже мучил похмельный синдром. Обоим было не до Гришки.
Предстояло разбираться с родителями, объяснять, что мы делали у них дома,
почему на кухонном линолеуме следы затушенных окурков и почему из облупленной дверной
коробки бывшей Лёхиной «детской» торчат большие страшные гвозди…
Когда мы, не
раздеваясь, упали на родительскую кровать, я тут же провалилась в сон. Мне
приснился Алексей, который вёз в коляске младенца. Удивлённая, я спросила, ни к
кому не обращаясь: «Неужели это наш ребёнок?»
«Да нет же! —
рассмеялся Алексей. — Разве ты не видишь — это я, только маленький!»
Я проснулась,
продолжая улыбаться младенцу из сна. Алексей тоже просыпался, кряхтя и
постанывая. Мы потянулись друг к другу, обнялись, и на нас обрушилась штормовая
волна желания. Нас штормило полдня (хотя, возможно, со стороны это было
довольно жалкое зрелище). Говорят, с похмелья отмирающие клетки и ткани
отчаянно вопят, требуя продолжения рода. А может, смена обстановки и
экстремальная Гришкина выходка сыграли знаменательную роль в нашей с Лёшкой
интимной жизни?
Впрочем, так ли
это важно?
Я надеюсь только,
что мой сын Алексей был зачат не в эти часы, после больного пробуждения. Очень
надеюсь…
10. Несостоявшийся взлёт
Меня мутило с
самого утра. Немного отпустило к обеду. Курить не хотелось, более того,
подташнивало от табачного дыма. Кончилось всё тем, что я раздражённо выгнала из
кабинета Гришку, вальяжно развалившегося напротив меня в кресле с драной
обшивкой.
Кабинет теперь у
меня был отдельный — с тех пор, как Стасика из Барнаула забрали на повышение в
другое ведомство. Сначала ко мне хотели подселить какого-нибудь подполковника
или майора (кабинет ведь большой и светлый!), но все тот же Гришка подсуропил.
Он нашел и дал почитать Сергею Петровичу какую-то директиву, в которой было
прописано, что психологам в милиции полагаются отдельные кабинеты. Сергей
Петрович, который прежде не слышал об этом, директиву внимательно изучил и на
совещании перед генералом выступил: психолог должен трудиться отдельно! Поэтому
своим комфортом я была обязана Гришке.
Если бы он ещё не
отирался тут, не обкуривал и меня, и весь этот замечательный кабинет в придачу!
Изгнанный Гришка
ушёл, но вскоре вернулся с большим красивым яблоком и баночкой томатного сока.
— А ты беременна,
подруга! — с порога ошарашил меня он.
— С чего ты взял?
— кажется, у меня отвисла челюсть. — Да нет, не может быть…
— Уверена?
— Ну… рано делать
выводы.
— Вот посмотришь,
— почти злорадно расхохотался Гришка. — Ну, пока!
Я проводила его
взглядом и укусила яблоко. Кисло-сладкое, холодящее десну, оно показалось
невероятно приятным на вкус.
А вдруг… Нет, не
может быть!
Через несколько
дней я почти уверила себя в том, что Гришка заблуждается. Какая беременность?
Откуда? Да и тошнило меня не от вида или запаха какой-либо еды. Меня тошнило и
от Гришки, и от Алексея, собственного мужа, и от работы, неожиданно
показавшейся скучной, вымученной. Если бы хоть что-то было в ней осмысленного,
творческого! Так нет: сидишь, обрабатываешь какие-то бланки, подсчитывая
циферки — так называемые «сырые баллы», в которые переводятся ответы
сотрудников. И все вручную: на моем допотопном компьютере не было нужных
программ.
Тут, как нарочно,
поступило задание от генерала: изучить социально-психологический климат в самом
претенциозном подразделении. Это была оперативно-розыскная часть, или ОРЧ.
Сотрудники ОРЧ —
все как на подбор суперпрофессионалы, «белые воротнички». К «обозу», как они
называли все «побочные» службы (включая психологов), они относились с иронией.
И то — в лучшем случае.
Ну как изучать у
них «климат»? Кстати, в милиции климат этот почему-то назывался
«морально-психологическим». Такою же, то есть «морально-психологической»,
официально была и вся моя деятельность…
Нет, я не хотела
никому читать морали. Я хотела одного: чтобы ко мне относились всерьёз! Взяв
свои бланки и отрепетировав вступительную речь, которая должна предварить
процедуру обследования, я потопала в ОРЧ. «Элитное» подразделение находилось
там же, где и тир, — десять остановок на трамвае.
Начальник ОРЧ,
хмурый, упитанный (а ещё считается, что все толстяки — весельчаки!), не пустил
меня дальше порога. Не дослушав мои объяснения, он сухо кивнул, отобрал бланки
и через два дня прислал их заполненными.
Битый час я рассматривала
бланки, крутила их в руках, и мне хотелось плакать. Да, было с чего! Что мне
делать с этой халтурой? Какое заключение я напишу? Вот наглый тип… Хоть бы
ручку поменял! Все подписи и закорючки на бланках были сделаны одним и тем же
цветом чернил, с одинаковым «неправильным» наклоном букв и циферок влево.
Я сидела за
столом, заваленным этой макулатурой, когда ввалился Гришка.
— Вик, сигаретку
дай! — выпалил он без «здрассьте».
— Нету, ты же
знаешь, что я бросила… Гришка, ты только взгляни… — от огорчения я даже забыла,
что совсем недавно дулась на него и собиралась дуться вечно.
Гришка взял
бланки, повертел их в руках и, пожав плечами, кинул обратно на стол.
— А ты что
думала? — вдруг напустился он на меня. — Я тебе говорил, что так и будет!
— Ты о чем? — не
поняла я.
— Да всё о том
же! Ты же психолог! Поставить себя надо было раз и навсегда, ясно?
— Ну, заладил, —
пробормотала я, уже досадуя на себя за то, что поделилась с Гришкой своей
неприятностью.
— А ты что
делала? Добренькую корчила? Ты год здесь проработала, тебя все знают, и если
наплевательски относятся к исследованию — значит, дело в тебе!
— Но в ОРЧ меня
не знают! — закричала я, размазывая слезы по лицу. — Они меня даже не пустили…
— Вот и плохо,
что не знают! Сама виновата! — гаркнул Гришка, хлопнув по столу ладонью. А
потом, словно сделав над собой усилие, выдохнул и продолжил уже спокойнее: — Но
еще хуже, если знают, и у них относительно тебя установка: щас приедет эта
дура, впарим ей лажу и заморачиваться не будем.
— Ну почему ко
мне такое отношение? — воскликнула я и зарыдала.
— Да потому, что
надо было жесткость проявлять, а не ходить и улыбаться, как дебильная овца! —
заорал Гришка.
И часто задышал,
опершись на мой рабочий стол. В его груди что-то хрипело и постанывало, словно
пружины старого матраса. Видимо, от свирепости…
Я еще пару раз
всхлипнула по инерции, хотя слезы уже высохли. Я начинала злиться. Не на Гришку
даже, а — вообще.
— Я уволюсь!
— Ой, — сморщился
Гришка. — Давай не будем играть в детсад, а, Вик?
И он закашлялся,
прикрыв рот рукой.
Чувствовалось,
что Гришка больше не сердится.
— Ладно,
девчонка, не реви, — он вытащил из кармана мятый, не первой свежести носовой
платок и протянул мне. — В конце концов, ты — не ребенок, а я тебе…
Тут Гришка
осекся. Мне показалось, что он собирался сказать: «Я тебе не папа». Хорошо, что
вовремя заткнулся.
— Ты — мой
духовный наставник! — съязвила я. Но Гришка словно не заметил подколки.
— Вот-вот! И я
тебе всегда говорил: нельзя быть добренькой с этими бессовестными людьми.
Нельзя! Милиционер по интеллекту и тем паче — благородству чуть-чуть отличается
от разнорабочего. И не всегда в лучшую сторону. Возьми хотя бы меня, — Гришка
явно рисовался передо мной.
Вот уж кто
действительно «моральный» психолог у нас!
— Вспомни, —
продолжал Гришка, — как ты проводила проверку в ИВС. Поставила «отлично» и
написала, что замечаний нет! Разве так можно? А твоя проверка дежурной части…
даже вспоминать не хочу! Короче, Вик, твоя репутация серьёзно подмочена, и как
это исправить — не знаю. Думать тебе… Ладно, — вдруг заторопился он, — пойду
сигаретку стрельну — умираю курить охота.
И Гришка вышел,
хамовато хлопнув дверью. Или то был сквозняк? Мне в последнее время не хватало
воздуха, и я постоянно держала форточку открытой.
Когда первая,
самая щиплющая обида (на Гришку? на себя? на весь мир!) схлынула, я задумалась.
А ведь наставник прав! Все считают меня милой, отзывчивой… мямлей!
Ну какой из меня
«старший психолог»? Какую такую сенсационную работу я провела за год? В нашем
управлении, если верить Гришкиной статистике, отсиживается много
непрофессиональных, а то и коррумпированных начальников мелкого и среднего
звена. Разве хоть одного из них выгнали с моей подачи?
Я опять
просмотрела бланки, заглянула в графу: «Оценка стиля руководства». Толстый
начальник ОРЧ оценил свою работу на «5»…
Нет уж, фигушки!
Я села за стол и принялась писать, но не заключение, а докладную записку на имя
генерала. Я стучала по «клаве» старенького компьютера, вкладывая в каждое «тук»
своё возмущение.
Компьютер, на
зависть кадровикам, у меня теперь тоже был отдельный, хоть и отнюдь не «пентум»
(как называл Гришка высоко ценимый в те времена Pentium). Программы Word не
имелось, поэтому я работала в системах, именуемых «Лексикон» (белым по синему)
и «Слово и Дело» (омерзительно желтым по черному). Счастливы те, молодые и
дерзкие, кто не помнят громоздких и глючных программ!
Вскоре докладная
записка была готова. Суть моего обращения к генералу, несмотря на обрамляющие
витиеватые конструкции (ибо не только мое возмущение, но и сарказм здесь
порезвился), заключалась в следующей фразе:
«В связи с
высокой вероятностью заполнения всех бланков одним лицом дальнейшая
интерпретация эмпирических данных представляется экспериментатору
бессмысленной».
Я была лейтенантом,
а начальник ОРЧ — полковником. По слухам, он брал взятки от наркодельцов,
параллельно приторговывая оружием. Но это так, к слову…
Подписав
докладную записку, я отнесла её Сергею Петровичу.
Сергей Петрович,
усталый и словно потускневший в последнее время, вопреки привычке дотошно
читать справки подчиненных, «подмахнул» бумагу, не глядя, — и она отправилась к
генералу на утверждение. А я отправилась к себе, играть в «Героев магии и меча»
(старая, одномерная компьютерная игрушка) и ждать последствий своей выходки.
Реакция генерала
последовала быстро. Сам Самыч, человек действия, любимец личного состава,
органически чуждый формализма и лицемерия, утвердил мой документ и расписал его
всем службам. С резолюцией:
«Принять к
сведению полученные тревожащие данные. Провести изучение
морально-психологического климата во всех коллективах. Провести проверку
служебной деятельности начальника ОРЧ полковника милиции Н.В. Хохрякова на
предмет соответствия занимаемой должности!»
После того как
полковник Хохряков слетел с должности, я, как говорится, «проснулась звездой».
Меня теперь
возили по всем отделам как «особого проверяющего», и даже самые борзые
начальники передо мной заискивали. Кроме того, мне объявили благодарность и
дали денежную премию.
Одно за другим я
писала заключения на имя генерала. Это были мои первые сочинения, пусть не
вполне художественные, но, во всяком случае, выделяющиеся в ворохе формальных и
косноязычных милицейских докладных записок и рапортов.
— Как вы выросли
за год, Викочка… Виктория Сергеевна! — тепло сказал Сергей Петрович на своём
последнем банкете. Он грустно улыбался и, вопреки обычной устойчивости к
спиртному, выглядел захмелевшим.
Мы провожали его
на пенсию. Наш добрейший начальник, который, казалось, все больше терял интерес
к службе, словно истратил отпущенные на нее физические и душевные ресурсы,
наконец-то написал рапорт об увольнении и ушел на «гражданку», в охранное
предприятие. Его место занял энергичный, деловитый, относительно молодой
карьерист. Впрочем, у этого нового руководителя обо мне с первого дня было
сформировано благоприятное мнение. Ещё бы — такая слава! Меня теперь настолько
ценили, что даже задали вопрос: чего в первую очередь не хватает
«морально-психологической» службе? Я честно ответила: кадров.
В одних
подразделениях уже работали психологи, в других — ещё нет. За последний год мне
удалось трудоустроить кое-кого из безработных однокурсников. Теперь же генерал
потребовал: психологам быть везде!
Меня назначили
ответственной за отбор психологов. Каждый день приходили кандидаты, и я
«проводила кастинг», выбирая «лучших из лучших». Впервые у меня образовалась
своя команда! Вместе нам чёрт не страшен, думала я. Не говоря уже о всяких
Хохряковых…
Однако случилось
так, что после блистательного рывка моя карьера, набиравшая высоту, как самолет
над лётным полем, вдруг ткнулась носом в землю. Вскоре выяснилось, что в
ближайшем будущем меня ожидают декретный отпуск и бутылочно-пелёночная
канитель.
Я была беременна!
Гришка, как всегда, оказался прав.
11. Мучительное взросление
Мы пили чай на
моей кухне. Гришка, правда, ещё отхлебнул пару глотков из принесенного с собой
пузырька, но больше для приличия. Он знал: меня мутило даже от запаха. Я теперь
брюзжала, как взаправдашняя жена, когда Алексей приходил с работы поддатый. Или
когда в радиусе нескольких метров от меня появлялся кто-то прокуренный. Моя
мама и курящие гости, такие, как Гришка, выходили курить на лестницу.
— Гришка, скажи,
чем девчонка с ребёнком отличается от бездетной?
Гришка
внимательно посмотрел на меня и честно задумался.
Сказать по
правде, я ожидала услышать от Гришки какие-нибудь интимные подробности. Однако
он произнёс:
— Девчонка с
ребенком более эгоистична.
— Как это? —
удивилась я.
— Ну, — пояснил
Гришка, — когда девчонка бездетная, то она готова ради любимого на всё. Отдаст
ему свои деньги, пропишет у себя, будет пирожки печь… А если у неё есть
ребёнок, то она уже, вишь, прикидывает: может ли мужчина и её, и сопливого Иван
Иваныча прокормить, одеть, защитить. Если не может он этого, то — коленом
такого под зад.
Я кивнула: ясно!
Для Гришки женщина с ребёнком была каким-то двухголовым сверхтребовательным
существом…
А что чувствовала
я?
Я никогда не
держала на руках младенца. У меня не было ни младших братьев и сестер, ни даже
подружек с детьми. Правда, одна девочка из моего дома родила в пятнадцать лет и
вышла замуж по справке. Поскольку мы дружили в детстве, вместе играли в
казаков-разбойников, я иногда подходила к ней, увидев на бульваре с коляской.
Расспрашивала о жизни, сюсюкала с малышом… Однако положение той девочки,
несмотря на то, что отец ребенка не бросил их обоих, представлялось мне
незавидным, ну, а будущее… Никакого интересного будущего для этой Светы я
попросту не видела!
Как и для себя
теперь…
— Гришка, мне
страшно! Очень страшно, что ребёнок задавит во мне личность, — призналась я в
том, в чем не могла признаться даже близким подругам…
А впрочем, есть
ли у меня подруги? А если есть, то где они? Почему не сидят со мной на кухне,
не утешают, не поддерживают?
Гришка выслушал и
опять посмотрел — не в глаза мне, а будто в душу — своим особенным взглядом.
Так понимающе и грустно, как он, смотреть не умел никто. Это были глаза не
друга, а собаки: преданные, всепрощающие. Глаза спаниеля или эрдельтерьера. Или
рыжего, как Гришка, шотландского сеттера.
Правда, я-то
знала, как эти карие глаза с желтыми точечками в считанные минуты умели
становиться нахальными или пустыми. Но не сейчас.
Гришка кивнул,
понимающе и грустно.
— Я знаю,
девочка. Это действительно очень страшно, — тихо произнес он.
Я подлезла под
его руку, и Гришка, осторожно обняв меня, похлопал по плечу.
В кухне было
тихо, только поздняя муха жужжала, запутавшись в тюлевой занавеске. Мы сидели,
обнявшись.
А потом пришла
мама. Она обрадовалась Гришке, и мы ещё попили чаю.
В Петербурге
обживалась, по-хозяйски расхаживала, шурша подолом, хмурая и неприветливая
осень девяносто восьмого года. Сухое, страшное слово «дефолт», похожее на
щелчок пистолетного затвора, повторялось в очередях, в транспорте, в курилке.
Мою маму
беспокоило то же, что и всех: когда выплатят задолженности по зарплате, как
низко падет рубль и до какого предела поднимутся цены.
— Они не
угомонятся, пока всех нас не сделают нищими, — пожав плечами, заметил Гришка. —
А что им? Проблемы индейцев шерифа не трахают!
Мы все смотрели в
будущее с тревогой. А я теперь — и вовсе панически.
Пока мама
крутилась на кухне, я, как заправский психолог, выливала на Гришку свои
внутренние проблемы, а он, хоть и позевывая, честно меня выслушивал.
Я рассказывала о
том, что, сколько себя помню, во мне всегда жили страхи. В детстве это были
старик с мешком, в котором сидят непослушные девочки, красная гитара из
пионерских страшилок, электрики, которые отключат свет, если я не стану есть
кашу… Электриками меня пугала старенькая няня. Я была такая тощая, хоть и
«живчик», а ела плохо — вот ей и приходилось включать фантазию на полную
катушку. Потом я выросла, и страхи мои повзрослели. Сейчас это страх бедности
(например, я боюсь, что льготы отменят или «пайковые» отберут). И страх
старения. Молодость проходит ведь? Проходит… И страх темноты! У меня ночью
всегда горит свет на кухне, в туалете или в ванной. И я ругаюсь с домочадцами,
жалующимися, что электричество дорого стоит, и оставляю свет…
— Ой! Пойду Нинке
позвоню, — вдруг взглянув на часы, спохватился Гришка.
Он вышел в
прихожую, и вскоре я услышала его непривычно мягкий, почти заискивающий голос:
— Слышь, Нинка, я
тут к Валерке Фролову заскочил, буду позже. Не сердись, а…
Когда Гришка
вернулся на кухню, выражение его лица было по-детски безмятежным. Как будто и
не врал жене только что!
А потом пришел
Алексей. Он был хмур, с Гришкой поздоровался сухо, и тот как-то быстро
ретировался. И осадок остался, как будто муж своим приходом вспугнул что-то
хорошее…
На следующий день
я узнала, сколь плохи Гришкины дела.
Напоминаю для
тупых, что я ещё и работала! В обеденный перерыв мы с сотрудниками пошли в
столовую правительства Ленобласти. Там были вкусные и дешёвые комплексные
обеды, и МВД заключило с ними договор на нашу кормежку.
По дороге мы
потеряли Гришку. Заметив, что он отстал, я обернулась и увидела жуткую сцену:
Гришка ругался с женой. Растрепанная, взвинченная, размазывающая слезы по лицу,
его жена сейчас совсем не походила на ту Нинку, гладкую и надменную, которую я
видела с Гришкой на балах в ДК милиции.
Нинка работала в
коммерческой фирме, зарабатывала в десять раз больше Гришки. У нее были наряды,
которые мне не снились. Шуба из каракуля, например. Модная в те годы
сумочка-сейф. Платья из «Пассажа»… Но (вот потому-то я совершенно не завидовала
ей!) Нинка была жирная.
Чем сумела
женщина, похожая на сытую розовую хрюшку, завлечь импозантного Гришку? И что,
кроме пятилетнего сына, связывало их теперь? У меня (и не только у меня) этот
брак вызывал большое недоумение.
И вот сейчас я
увидела, что с ними стало! Нинка плакала, обвиняя мужа в чем-то. Гришка же
выглядел не виноватым, а, скорее, возмущенным. И не оправдывающимся, а
нападающим…
Я поняла, что
Гришка так и не попал домой вчера вечером. Куда (вернее, к кому) он поехал,
догадаться было несложно. Галка, кстати, вообще не пришла на работу сегодня.
Мы уже пили
компот, когда Гришка появился в столовой. Плюхнулся за столик напротив меня со
своим подносом и, угрюмо сопя, принялся есть. Я его ни о чем не спрашивала.
А через два дня
сенсационная новость облетела управление: Гришка бросил Галку!
Я не знала,
радоваться или грустить по этому поводу. Вроде к Галке я уже привыкла. Девчонка
как девчонка. Хороший следователь. И, во всяком случае, не «хрюшка»…
Неясно было, что
произошло, хотя в общих чертах понятно. Нинка напугала Гришку так, что он еще
долго ходил на работу тихий и пришибленный. Что она ему посулила — разлуку с
сыном? Изгнание из маленькой, но уютной квартирки с видом на пруды? А впрочем,
какая разница. Гришка дрогнул, Гришка сдался. И — сдулся.
У Гришки,
которому — море по колено, вдруг обнаружилось уязвимое место. И этим местом,
как ни странно, оказалась семья.
Месяцы шли, и с
деньгами становилось всё хуже. Когда умер папа, администрация предприятия, где
работали мои родители, выплатила маме многомесячные задолженности по зарплате.
Эта приличная по нашим меркам сумма какое-то время удерживала нас на плаву. Но
деньги заканчивались, а основные траты даже не начинались.
Считается плохой
приметой покупать вещи для малыша, пока живот будущей мамы не вырастет и срок
появления на свет нового гражданина не пододвинется вплотную. Вот мы и тянули…
позволив ценам на коляску, ванночку, прыгунки, ползунки, пинетки и прочие
кукольные принадлежности вырасти в пять, шесть… десять раз…
На этом фоне
напугала фраза, вскользь брошенная нашим энергичным шефом Родионом Палычем:
придется переводить на депонент «пайковые» и квартальные премии, нет денег на
выплаты сотрудникам.
А те «пайковые»
были — всего-то шестьсот рублей. Или тогда ещё шестьсот тысяч рублей? Впрочем,
гроши останутся грошами, как их ни обзови и сколько нулей к ним ни припиши. Но
жалко же было терять!
«Вот и отобрали…»
— с ужасом поняла я.
Зарплата с
обрезанными «пайковыми» казалась такой мизерной, что её стыдно было приносить
домой.
И я решила действовать.
Записалась на приём к шефу. Взяла свои многочисленные медицинские справки.
Благо «их у меня было». Все — с диагнозами: «патология строения органов малого
таза», «аллергия на анальгетики», «отрицательный резус-фактор», «резус-конфликт
с будущим плодом», «двойное обвитие пуповины»…
Придя в кабинет к
шефу, я плюхнулась в кресло, красноречиво выкатила живот (последний аргумент,
запрещенный прием) и бросила на стол кипу бумажек.
— Что это? —
удивился Родион Палыч.
В ответ я
заплакала… нет, даже взвыла!
Шеф был ошарашен.
Он хмуро рассматривал справки, а я говорила, всхлипывая, что если он, Палыч,
отберёт у меня пайковые, то мне конец. Вся надежда на него, Палыча. Он — мой
единственный шанс родить здорового ребёнка, прокормить его и себя…
Родион Палыч испугался
такой ответственности.
— Хорошо, —
сказал он поспешно. — Пиши рапорт. Проси выплатить тебе задолженности. Опиши
всё, что мне излагала. Сам Самыч тебя любит…
Покинув кабинета
шефа, я отправилась к Гришке. Ввалилась в его каморку, упала Гришке на грудь —
и зарыдала так, как будто мне не пообещали помощь, а, напротив, отняли всё! Я
плакала от пережитого стресса и унижения; от страха, что мои старания окажутся
напрасными и Сам Самыч, прочитав рапорт, ничего не даст… Я сама не понимала,
отчего реву и никак не могу остановиться. А Гришка гладил меня по плечу и
жалел.
— Ладно, —
наконец сказал он, когда я ему всё выложила. — Ты давай пиши, а я проверю.
И уступил мне
место за своим компьютером.
Вскоре я показала
Гришке рапорт. В нём были красочно расписаны и угроза выкидыша, и патология
плода, и мои собственные проблемы со здоровьем — а в конце приводилась целая
бухгалтерская смета с расшифровкой затрат на мое лечение и комплектацию
детского приданого.
Гришка сел за
компьютер и принялся править текст. Там, где у меня было написано «необходим
курс укрепляющих препаратов», Гришка приписал «три курса». Там, где упоминался
дорогостоящий укол иммуноглобулина после рождения малыша (чтобы избавиться от
антител в организме и родить последующих детей здоровыми), Гришка исправил на
«пять-шесть дорогостоящих уколов».
А потом,
перечитав текст ещё раз, фыркнул:
— Вик, сколько же
у тебя местоимений!
— А что? —
удивилась я.
— А то!
И Гришка с
чувством процитировал:
— Я, такая-то,
такая-то, для решения проблем, связанных с моим здоровьем, и спасения жизни
моего ребёнка, прошу выплатить мне мои задолженности… Мне, моё, я… Ты же
психолог, блин! Давай отредактируем это. А то — нож к генералову горлу
приставила и требуешь. Бедненькая… хворенькая…
И Гришка так
захохотал, что в моем животе, проснувшись, заворочался мелкий Лёшка.
— Дурак ты, —
обиделась я. — Как же тут без местоимений…
— Да тут ведь и
без мата — никак, — заметил поуспокоившийся Гришка, продолжая веселиться. — Но
однако…
Однако он
все-таки заставил меня улыбнуться в тот день!
Рапорт мы
отредактировали. Я отнесла его Родиону Палычу, тот подмахнул и отправил
«наверх». Потом мы с Гришкой ещё выпили по чашке чаю, и я заторопилась домой:
мама одна, её угнетает тишина в квартире. Алексей на дежурстве, он вообще
поздно приходит теперь.
— Кстати, —
спохватился Гришка, — чуть не забыл! Запиши телефон. Это мои друзья, у них
мелкий подрос. Они дёшево продадут коляску и отдадут манеж, ванночку, два мешка
детских вещей. Всё — импортное, там тёща челноком катается. Позвони, они ждут.
А забирать я с Лёшкой поеду, один-то он всё это не дотащит.
12. Мать… Мать?
Март выдался
серый и хмурый.
Я маялась в
пустой палате детской больницы. В палате было двадцать коек, и она
предназначалась для молодых мам. Сейчас все разъехались. Только я осталась на
ночь.
Перед сном ходила
проведать маленького Лёшку в кувезе. Брала его на руки, переодевала, давала
грудь. И, убедившись, что младенец уснул (а спал он много: гипоксия давала о
себе знать), возвращалась в палату и валялась на своей кровати. Но спать не
хотелось, поэтому я снова шла в бокс и сидела над колыбелькой сына. До утра.
Все мамаши,
которые уезжали на ночь (кто к своим семейным обязанностям, к старшим детям, а
кто — и на ночную дискотеку!), считали, что я — странная. Но как раз это меня
не беспокоило.
Оправдались мои
страхи: ребёнок практически задавил меня! И теперь непонятно, чего хочу я, а
чего хочет он. В тот блаженный период, когда он ещё только должен был появиться
на свет, со мной все носились, будто я хрустальная. Сейчас же меня звали: «Мама
Лёши Громова». Вик больше не существовало, с нею было покончено.
«Где Лёшкина
мать?» — раздавалось в палате. И звучало это как «Кузькина мать».
— Мамочка
Громова! О чём вы думаете? Малыш опять испачкался, а ему пора на физиотерапию!
— Да-а, таким
только позволь рожать, — хмыкала стервозная медсестра.
Ну что на это
скажешь? Я постоянно ходила с красными глазами.
Однажды днём
прогуливалась вдоль бетонного забора. Маленький Лёшка спал. Я чувствовала себя
пленницей. Хотелось поскорее выписаться, забрать малыша домой, к приготовленной
уютной кроватке и детскому приданому… но именно в этот день нам продлили курс
лечения. В голове, как всегда, крутились стихотворные строчки. На этот раз
сочинялся стишок про то, что я решила не писать больше стишков, потому что
время, отведенное мне для собственной жизни, закончилось:
Погребены стихи
среди старья,
Лежат бумажной
неопрятной грудой.
Я их забуду,
ворошить не буду —
Весна, и в жизнь
вступают сыновья…
Почему «сыновья»,
почему во множественном числе — сама не знаю. Просто на рифму легло. А
оказалось пророчеством!
Тут у моих ног
упал пакет. Он лопнул, и по асфальту рассыпались яблоки, бананы, мандарины. А
над забором выросла чья-то голова и снова исчезла. Пока я соображала, что это
за странный грабитель, почему он лезет в детскую больницу (и зачем через
забор!) и чем ему, собственно, тут поживиться, — появились рука и нога. Человек
забросил свое тело на забор, сел на него верхом — и оказался Гришкой!
— Гришка, —
крикнула я, — калитка же рядом!
Гришка обернулся
и осветился радостью.
— Привет, —
сказал он, спрыгивая рядом со мной.
Мы крепко
обнялись.
— Какими
судьбами?
— Да, понимаешь,
девчонка одна здесь каникулы себе устроила. Не подскажешь, где её найти?
— В
психиатрическом отделении, — пошутила я (и опять пророчески)…
Мы ползали по
земле, собирая фрукты. Потом Гришка торжественно вручил мне грязный пакет,
завязав порванное днище узлом.
— Благодарю вас,
— произнесла я.
Мы ушли в самый
дальний больничный закуток, туда, где пахло кухней и громоздились хозяйственные
тележки. Гришка закурил, я вытерла рукавом яблоко и принялась грызть.
— А тебе старшего
лейтенанта дали! — сообщил новость Гришка. — Жаль, что не отметить…
— Отметим! После
выписки.
— Вик, тебе Лёшка
мои приветы передавал?
— А как же.
— А ты молодчина,
— Гришка вдруг посерьёзнел. — Лёшка говорит, за шесть часов с родами
управилась?
— За пять, —
похвасталась я.
— Везёт же! Нинку
двое суток черти в белых халатах мучили, — вздохнул Гришка. И вдруг засуетился:
— Ну, держись тут. Забирай мальца домой. И готовьтесь к моему юбилею! Через
пять месяцев всех вас соберу. Сорок лет — это веха…
— Конечно, мы с
Лёшкой придем! — заверила я. — Тебе пора?
— Да, а то отряд
заметит потерю бойца. Этот Палыч злее нашего Петровича будет. Пока что мне
только в морге прогулы ставят… а на работе — ни-ни.
После Гришкиного
ухода стало совсем тоскливо.
Наконец, после
месяца в больнице, нас выписали. И потом почти год я возила Алёшку в
реабилитационный центр. История о том, как мой несчастный сын, получивший все
виды осложнений при родах, выправился и вырос в крепкого, ладного парнишку,
заслуживает отдельного описания. Тогда же — не верилось, что это время
наступит. Я мысленно торопила его первое слово, его первые шаги, в мечтах
воображая своего крикуна солидным господином с портфелем и в галстуке, а себя —
воскресшей вольной птицей…
Большую часть
времени я проводила дома. Занималась хозяйственными делами, ухаживала за сыном.
От скуки постоянно записывала в тетрадку (своего компьютера у меня ещё не было)
унылые стишки.
Как уютно под
домашней крышей:
Муж, сынуля,
чистота, обед…
Гришка, друг, ты
где — усатый, рыжий?
Ты меня узнаешь
или нет?
Гришка давно не
звонил и не заходил. Я даже не обижалась. Другие коллеги-приятели тоже забыли
про меня, а студенческие подруги к тому времени сами родили детей и стали
«взрослыми». Последнее проявлялось в том, что, когда я звонила им, чтобы
поделиться своими переживаниями, рассказать, как однообразно текут дни, какая
тоскливая картина за моим окном, где лишь серые строительные вагончики и уныло
торчащий подъемный кран, подруги отвечали одинаково: «Извини, но на эту ерунду
у меня нет времени». Одиночество грызло меня изнутри, или я его грызла, как
черствый пряник, мечтая о чем-то более вкусном.
В поисках способа
найти себя я не придумала ничего умнее, чем родить второго ребёнка. Я объясняла
свой шаг следующим мотивом: чтобы мелкому Лёшке не было одиноко. Хотя тосковал
не Лёшка, тосковала моя душа, не находя своего предназначения, пока что мне неведомого.
Вероятно, выход следовало искать в социальной активности, в деле, совершив
которое, я добилась бы признания других и, соответственно, полюбила себя сама…
Я же выбрала самый простой и малоэффективный способ решения проблемы.
Мы всё ещё жили с
моей мамой в тесноте, мечтая разъехаться. Вопрос размена обострился, когда я
вторично забеременела. И я, и Алексей были единственными детьми, поэтому наши
родители вывернулись наизнанку, выложили все свои сбережения, чтобы решить
жилищную проблему любимых чад. Этот родительский подвиг, впрочем, был принят
нами как должное.
Моя мама
придумала комбинацию: молодая семья едет в квартиру свёкров, её же квартиру,
самую большую, мы продаем и покупаем две маленьких квартирки для родителей. К
нам ежедневно стали ходить покупатели. Вскоре оказалось, что, несмотря на
приличный метраж и сталинскую планировку, никто не жаждет приобрести «двушку» в
промышленном районе с видом на Кировский завод. К тому же помещению требовался
ремонт, и не только косметический. Каждый день я вычерпывала лужу под
протекающей фановой трубой, а когда приходили люди, загораживала собой эту
трубу, выставляя вперёд живот, словно убеждая потенциальных покупателей
поторопиться с принятием решения.
Вечерами все
переругивались: устало и вяло, если Алексей приходил с работы трезвый, или
бурно и драматично, если он приходил подшофе. Потом я делала упражнения для
беременных, кормила маленького Лёшку и — какое блаженство! — отходила ко сну.
Мне снилась жизнь, которая когда-нибудь наступит, в которой мы с мужем будем
жить под собственной крышей, с умными и воспитанными детьми. К нам будут
приходить гости, тоже с детьми, а муж перестанет грубить и окружит меня такой
заботой, что подруги начнут завидовать…
Размечталась!
Наконец нашелся
покупатель на мамину квартиру. Им оказалась знатная грузинка, которая
приобретала жильё для вдовы и малюток покойного брата.
В непривычно
холодный майский день накануне переезда в наше неказистое семейство явилось
пополнение в виде маленького Гришки. Что интересно: назвать младшего сына этим
именем решил Алексей. Правда, он уверял, что к Гришке Стороженко это отношения
не имеет и что назвал он сына в честь шолоховского Гришки Мелехова.
Переезд освежил
всех нас (включая маму, получившую кусочек личного пространства). Но только на
время. Через полгода, когда мы с Лёшкой обжились на новом месте, а Гришка начал
садиться и вставать, все проблемы обострились. Я опять закурила. И было с чего!
Алексей
растолстел до ста тридцати килограммов. При двухметровом росте он выглядел
тушей: не то хряк, не то медведь. «Тумба-Юханссон», как сам Лёшка прежде
дразнил растолстевших знакомых, подразумевая шведского спортсмена (до которого
моему мужу было ох как далеко).
Кроме того,
Алексей превратился в мизантропа. Казалось, его интерес к жизни иссяк, как
только юношеские кудри покинули шишковатую голову. После работы он валялся на
диване у телевизора, а когда я обращалась к нему с каким-то вопросом,
демонстративно прибавлял звук.
Мы теперь обитали
в родительской квартире — той самой, где Гришка выломал дверь. Под нами жили
Юрка и Линка Лазаревы. Они были первыми, с кем мы познакомились после переезда.
Однажды Лазаревы
подвели меня к окну своей кухни и показали деревце, наряженное, как новогодняя
ёлочка, использованными «памперсами», выставившими напоказ своё содержимое. Так
вскрылась отвратительная привычка Алексея выбрасывать в окно детские
«памперсы». Прижатый к стене, он поклялся не портить Лазаревым эстетическую
картину мира, однако в тот же день нарушил обещание. Некстати войдя на кухню, я
успела заметить «памперс», летящий в фейерверке брызг и плюхающийся на вагончик
за строительным забором метрах в двадцати от дома. И тут же позвонила Линка
Лазарева, которая буквально визжала от смеха. Линка курила у окна и все видела
— и тайное стало явным.
— Ты — чемпион
мира по метанию «памперсов»! — Я попыталась взбодрить пристыженного мужа хоть
так…
Наши свёкры
купили квартиру поблизости от нас. Теперь всё большую роль в жизни нашей семьи
играла свекровь. Она брала на прогулку детей, давая возможность заняться
домашним хозяйством, могла сходить в магазин, приготовить обед. Мои свёкры
урезонивали Алексея, когда тот срывался с цепи. И отца и мать Алексей, как ни
странно, слушался. Они ж, в свою очередь, не лезли в наши внутрисемейные
отношения, не дудели сыну в оба уха, стравливая с невесткой, а, наоборот,
мирили нас, сглаживали острые углы. Свёкор к тому же помогал деткам финансово,
возил на своей машине в поликлинику и на дачу.
Хорошие свёкры
могут выручить, но не спасти.
Чего, интересно,
я ожидала? Продолжения беззаботного существования, как на Пушкинской? Трудно
сказать. Мой муж превращался в малоподвижный предмет домашнего обихода, да ещё
и меня хотел превратить в такой предмет! Правда, сам Алексей не осознавал
чудовищной перемены. И когда я ему выговаривала, он огрызался: «Не веди себя
как жена!»
Кстати, эти слова
— муж, жена — прежде в равной степени вызывали аллергию у обоих. Мы
снисходительно смотрели на семьи наших родителей и друзей, обещая друг другу,
что «мы такими не будем»…
Установка
оправдала себя. Такими мы не стали.
13. Вечер испорчен
Однажды Гришка
всё-таки пришёл нас навестить.
Младший сын спал,
старшего забрали на выходные родители. Когда я посмотрела в глазок и увидела
там Гришку, моё сердце отозвалось забытым чувством; то была смесь радости,
предвкушения праздника и беспричинного смеха…
Оказалось, что
Гришка пришёл не один. Из-за его широкой спины, стесняясь и жеманничая,
выступила завитая, как овечка, Галка. Вот это был сюрприз! Значит, Гришка с
Галкой не смогли друг без друга. Помучившись год, они сошлись снова — теперь,
по-видимому, навсегда.
Гришка рассказал,
что он развёлся с Нинкой и привёл Галку к себе. Нинке ничего не оставалось, как
уйти и оставить квартиру им. Я понимала, что Нинка ещё вернётся, как Карлсон. В
квартире ведь есть её доля! Однако влюблённых, по-видимому, не огорчали
подобные мелочи.
Алексей встретил
гостей без энтузиазма, хотя поначалу сдержанно.
— Как живёте? —
спросила я у Гришки и Галки.
— «Как же я
вместе с нею живу? Да как сволочь, глаза б не глядели», — процитировал Гришка,
переврав Геннадия Григорьева. И засмеялся своим фирменным булькающим смехом.
Алексей еще
больше помрачнел.
— А-а… мы уже
притёрлись, — проговорила Галка. И, вздохнув, махнула рукой.
Ну и слава богу!
Я накрыла на
стол. У нас с Алексеем в серванте стояла бутылочка вина. Однако Гришка с
Галкой, как выяснилось, принесли с собой литр водки. Я хотела воспротестовать…
и тут заметила, что Алексей, в общем-то, не возражает против «тяжелой
артиллерии». Подумав, поставила на стол четыре стопки.
Вообще-то у меня
были нехорошие предчувствия насчёт этого вечера. Еще в самом его начале
проглядывала концовка, зловещая, как развязка триллера. Однако я решила не
поддаваться дурным предчувствиям.
Мы с Гришкой и
Галкой обсуждали общих знакомых. Я, как могла, пыталась выглядеть оживленной. А
Алексей… Явно лишний в нашей компании, он мрачно нависал над нами,
неодобрительно слушая смех и с отвращением покоряясь уделу пассивного
курильщика, да изредка косился на искалеченный косяк двери, словно прикидывая,
не угрожает ли ему очередное увечье. Разумеется, Алексею было неинтересно, ведь
говорили мы с Гришкой и Галкой о людях, которых он даже не знал. И я начала
«переводить стрелки» на друзей семьи. Рассказала про Димку, Лёшкиного старого
приятеля, и его жену Ленку.
— …Представляете,
когда Димка в третий раз был в Грозном, он под Новый год пошел к чеченцам
играть в карты! Да нет, какой там отморозок, дурачок скорее…
— Ничего себе —
дурачок! — живо откликнулся Гришка. — Представляю, как из-за этого «дурачка»
натянули руководство… И что было дальше?
— А дальше… Димку
на обратном пути чуть не пристрелили! Свои! Задремавший на посту сержант
проснулся от хруста ветки и пальнул. Тут же с десяток сотрудников вывалились из
вагона в одних подштанниках и открыли стрельбу из всех видов оружия… Хорошо,
что никто не попал. Позже Ленка, чтобы покрыть Димкин карточный долг, выслала
ему тысячу долларов.
Галка хмыкнула.
Гришка слушал очень заинтересованно. Смотреть на Алексея я избегала.
— …Так вот, Ленка
на развод подала! Её можно понять: хоть мужик и десять лет в угрозыске, и три
командировки в «горячие точки»… Но продать ёлку накануне Нового года! Он тогда
так напился на вырученные деньги, что, забрав из яслей ребёнка, исчез в
неизвестном направлении и пробыл там (никто не знает где) три дня. Ребёнка она
нашла и забрала, всё нормально…
Тут Алексей встал
и демонстративно включил видик. На экране появились кадры порнофильма с
участием Рокко Сиффреди.
Пару минут все
ошарашено смотрели в телевизор. Потом Гришка — не то смущённо, не то возмущённо
— проговорил:
— Слышь, Лёха! А
нельзя ли эти… картинки убрать? Ну, чтобы их не было?
— А что такое? Я
у себя дома! — заявил Алексей и прибавил звук.
Гришка подумал и
пожал плечами: дескать, дело твоё…
Было очевидно,
что Алексей всячески пытается выгнать гостей. Следующим этапом может оказаться
битьё морд…
Однако Гришка,
видимо, решил не вестись на провокации.
— А знаете,
друзья, — начал он миролюбиво, — на днях…
Но тут Алексею
позвонили на мобильник.
В начале
«нулевых» звонки на мобильные номера с городских номеров предполагали оплату
разговора владельцем «трубки». На этот раз Алексею звонил с городского номера
приятель Ян, недотёпа и зануда, предмет шуток в нашей семье.
Алексей секунд
десять раздумывал, прежде чем ответил на звонок.
— Да, — отозвался
он неприязненно. Затем, после короткой паузы, последовала его
злобно-саркастическая тирада:
— Ну, Лесбиян, я
охреневаю! Это из-за такой фигни ты меня на бабки опускаешь? Ладно, ишак тебя
понюхал… Сообщу.
— Ну что же,
друзья, — произнес Алексей, возвращаясь за стол, — давайте выпьем за вас!
Только простачок
не уловил бы сарказма в его голосе. Однако гости выпили как ни в чём не бывало.
— Ты хотел что-то
рассказать, — напомнила я Гришке.
— Ах, да, —
спохватился тот. — На днях в баре с мужиком повздорил. Я ему объясняю: «Тебе
извиниться следует, чудак на букву «м»…
— А что он
сделал? — поинтересовалась я.
Из угла
неприязненно сопел Алексей.
— Да это неважно…
А вот то, что он начал орать: «Я — семёра!», его и сгубило!
— А что такое
«семёра»? — спросила я.
— Управление ГУВД
по спецмероприятиям, — объяснила Галка. Видя, что мне это ни о чём не говорит,
Алексей пренебрежительно фыркнул и налил себе водки.
— Ну, те, которые
нас типа курируют… Но я на эти понты ложил, ты же понимаешь. Я ему в ответ
спокойно так: «Ах, ты — семёра? А я — валет!» И давай его воспитывать…
— Ой, — вмешалась
Галка, — нашел, чем хвастаться! Хоть бы помолчал…
— Он на
четвереньках выбегает на улицу, — продолжал Гришка, не обращая на Галку
внимания. — Я не спеша иду за ним. Он врывается в отдел милиции. Я — следом.
Дежурный только головой крутит туда-сюда. Он с пола показывает ксиву, вползает
в «обезьянник», за решетку, и кричит: «Закройте меня!»
И Гришка
расхохотался.
— Ну, рассказывай
дальше, — взъерепенилась Галка. — Расскажи, как вы, дураки, полночи в этой
клетке просидели!
Я покосилась на
Алексея. Тот пустым взглядом смотрел на экран. Потом вдруг схватил пульт и
выключил Рокко Сиффреди.
— А как вы
встретили Новый год? — спросила Галка, героически решив всё-таки превратить это
безобразие в «светский вечер».
— Как, как… Да
никак!
2003 Новый год мы
встретили без электричества, зато с семейным скандалом. Лёшка, хорошо
отметивший праздник в коллективе (и по этой причине, как обычно, злой), полез в
подвал чинить пробки и наткнулся на свору собак. Замёрзший, с порванной
штаниной, зато протрезвевший, он вернулся домой. И мы, так и не дозвонившись до
аварийной службы, в одиннадцатом часу бурно помирились и легли спать. Лазаревы
звали «посидеть при свечах», но уже ничего не хотелось…
Поскольку я боюсь
темноты, свет в нашем коридоре никогда не гаснет. Тем непривычнее было засыпать
на Новый год в кромешной темноте, под стуки и стенания мужика, застрявшего в
лифте на нашем этаже.
Зато в третьем
часу ночи свет зажегся везде! Заплакали разбуженные дети, зачертыхался Алексей.
Наступил Новый год.
— А у нас полдома
вырубило, — подхватил Гришка, — но сосед-умелец присоединил провода к патрону
лампочки на лестнице, и мы смотрели телевизор! В этом году ведь полгорода без
лепестричества оставили, потому что телебашню, как новогоднюю ёлочку, огнями
нарядили.
Интересно, откуда
Гришка знает, в чём причина отключения электроэнергии?
— А где мой
тёзка? — вдруг вспомнил Гришка, оглянувшись на дверь детской. — Можно с ним
поздороваться?
— Не надо,
Гришка, — ответила я. — Спит и пусть спит.
Алексей угрюмо
сопел. Я вдруг заметила, что кончик носа у него — набрякший и красный, в лучших
традициях запойных пьяниц. Плохой признак!
— Эй, а где
водка? — вопросил вдруг Гришка. И привстал, осматривая стол.
Оказывается, пока
мы тут болтали, Алексей всё выпил.
— Хочешь водки —
иди в магазин, — невнятно проговорил Алексей.
И Гришка с Галкой
пошли. Я увязалась с ними, чтобы не оставаться с мужем.
…Мы обернулись
быстро. Еще на первом этаже у лифта я услышала странные звуки, идущие сверху.
Звуки, не похожие ни на что (рёв? хрип?), непостижимым образом связывались в
моём сознании с мужем. Я бросилась наверх пешком, Гришка с Галкой топали следом
за мной. С каждым лестничным пролетом звук усиливался, и вот уже было понятно,
что всё-таки это — человеческий голос.
На седьмом этаже
двое перепуганных юных гопников и их общая девочка жались друг к другу, с
ужасом глядя на огромную всклокоченную фигуру, изготовившуюся к прыжку.
«Предъявите документы, — орал Алексей, разбавляя смысловой блок сообщения
матом, — ах так, ну, всё, вам кобздец!» Рядом с вытаращенными глазами стояли
наши соседи Лазаревы. Где-то за приоткрытой дверью женский голос причитал: «Ох,
ну что же это делается?», а сонный мужской голос бубнил: «Успокойся, мать,
наверное, это кошки…».
Я успела
подумать: где же Гришка со своими спецназовскими приемами? Но Гришка, видимо,
растерялся. Зато не растерялась Галка, и, когда Алексей прыгнул вперед, тоже
прыгнула. Гопников словно втянуло в квартиру, и Лёшкины кулаки лишь скользнули
по железной обшивке. В тот же момент Галка схватила его за загривок и, согнув в
три погибели, поволокла от злополучной двери вверх по лестнице. Мы с Гришкой
плелись следом, и всюду на нашем пути защёлкивались дверные замки.
Дома Алексея
запихали в ванную, а Гришка с Галкой, посидев минут двадцать, засобирались
домой.
Вечер был
испорчен. Я провожала гостей. На улице кочками лежал снег. Весной, когда он
сойдет, все увидят разбросанный по двору мусор, который не будет убран никем и
никогда, и так продолжается с тех самых пор, как отменены ленинские субботники.
А впрочем, может
быть, это и есть наша нормальная жизнь, и для того, чтобы всё было нормально,
просто не нужно приглашать гостей? Никогда. Никаких.
14. Невроз
Жизнь после
юности набирает скорость, события мелькают смазанными дорожными картинками. Я
не знала такой скорости, я была не готова к ней. На меня набросились страхи.
Закружили хищными птицами над заблудившимся путником. Не сказать —
стервятниками над падалью. Я узнавала их при первом приближении. Удушливый,
вязкий страх темноты. Головокружительный, звенящий страх высоты. И — король
фобий — липкий, тошнотворный страх смерти.
В отрочестве я
пыталась преодолевать свои страхи. Вместе с приятелями, стоявшими на учёте в
детской комнате милиции, прицеплялась к товарным поездам, забиралась по
пожарной лестнице на крыши и, обмирая, смотрела вниз, на неухоженные дворы
восьмидесятых. Карабкалась на деревья, стараясь не замечать, как прогибаются и
трещат подо мной ненадёжные, тонкие ветки.
Теперь каждую
ночь снились и эти дворы — вид сверху, и ломкие ветки, предательски
потрескивающие, и безупречно гладкий рельс, стремительно бегущий рядом с моим
повисшим на подножке тельцем… А когда я поднималась на последний этаж гипермаркета,
ноги дрожали и становились ватными, а руки судорожно вцеплялись в поручни.
Всё осложнилось
тем, что в начале зимы ко мне попала старая, затрёпанная книга Рэя Брэдбери. Я
любила старые книги и эту принесла с помойки. Казалось, Рэй Брэдбери был мною
зачитан в детстве… но только казалось. Это была книга не о путешествиях на Марс
и не об антиутопических мирах будущего. Это была настоящая, сильная проза,
наполненная мрачной энергетикой, мистикой (не случайно прабабку писателя
сожгли, как салемскую ведьму) и философией смерти.
Особенно меня
потряс рассказ «Коса», герой которого косит пшеницу в огромном поле
необыкновенной косой, приводя в исполнение приговор обреченным на смерть людям.
Наткнувшись на колоски своих жены и детей, он пытается схитрить и обходит их
стороной. В тот же день сгорает их дом. Вернувшись с поля, он находит семью
среди пепелища — ни мёртвых, ни живых… Они просто ждут, когда он выполнит
работу… и он идет её выполнять. Дымят печи концлагерей, бомбы падают на города,
разбиваются самолеты. А он всё косит и косит.
Вот бы научиться
так писать!
…Странные
фантазии и видения одолевали в самых обыденных ситуациях и местах. Например, на
эскалаторе. Куда едет встречный поток пассажиров? Зачем движущаяся лента тащит
их под землю? На фарш! А они едут, спокойные, ни о чём не подозревая. А то
вдруг мерещилось, что люди спускаются под землю в гробах, с безмятежными
выражениями на землистых лицах.
Я чувствовала
недоумение, почти презрение к этим людям; хотелось кричать: вы же знаете, что
умрёте! Почему не вопите от страха, не катаетесь по земле? Почему все тратят
жизнь на ерунду и никто не изобретает эликсир бессмертия?
Однажды, не
удержавшись, я поделилась своими «озарениями» с соседкой Линкой Лазаревой.
Пожав плечами, Линка сказала, что она относится к смерти «философски». Кажется,
её удивила моя глупость. Однако то была не глупость, просто Линка была здорова,
а я — нет.
За два месяца я
дошла до истощения, не могла спать и есть. А когда склонялась над детскими
кроватками, с ужасом вглядываясь в черты детей, я не узнавала своих мальчишек:
на меня смотрели потухшие глаза двух маленьких старичков…
Когда я вспоминаю
тот период, первое, что всплывает — боль. Я чувствую её раздирающие коготки и
слышу тяжёлую музыку, долбящую мозг через наушники: Rammstein, Rotting Christ,
Linkin Park. Вот я бреду с баночкой алкогольного энергетика в руке. В ушах
раздаются удары молотка и тревожный вой электрогитары. А перед глазами вместо
снега пузырится чёрная масса…
Даже Алексей
начал проявлять признаки сочувствия и тревоги, видя, что со мной творится. Он
вообще стал спокойнее, поскольку его давно не трогали. Гости к нам больше не
приходили. Друзей у меня не осталось.
И вдруг…
Вдруг всё
закончилось так же внезапно, как и началось. Наступила весна, и она меня исцелила.
Просто однажды я
проснулась счастливой. Начиналось новое утро. Из приоткрытого окна доносились
жизнерадостные трели птиц. Иногда сквозь этот звукоряд прорывался странный звук
— пронзительный голос, лишь отдалённо похожий на женский. Казалось, что поёт
неземное существо, сирена. Достигнув звенящей высоты, исполнитель вдруг обрывал
мелодию на неожиданной ноте. Я никогда не слышала ничего похожего. Не
исключено, что неподалеку кто-то работал на нераспознанном мною бытовом
инструменте наподобие карликовой дрели. Но какое это имело значение? Очарование
того пробуждения я помню годы спустя.
День обещал быть
солнечным. Пора было будить Лёшку, чтоб отвести в ясли. Собираясь, я посмотрела
на себя в зеркало. На меня взглянуло не замученное, безвозрастное, унылое
существо — нет! Я увидела прекрасную двадцативосьмилетнюю женщину с осмысленным
взглядом, с волевым подбородком. Я была хороша, как в юности! И всё вокруг было
хорошо.
После полудня мы
с Гришкой в коляске прогуливались по парку. Мужчины оборачивались, подолгу
смотрели мне вслед. Светило по-весеннему нежное солнце. И не было такого дела,
которое казалось не по силам! Я в очередной раз бросила курить, решила
поступать в аспирантуру, пообещала себе каждый день писать по полстраницы
прозы, заниматься аутотренингом, выходить на пробежку в шестом часу утра…
Начиналась новая,
отдельно взятая маленькая жизнь. И она обещала быть светлой.
15. Писатель в мусарне
Мой выход на
службу из отпуска по уходу за детьми совпал с самоубийством милиционера.
В управлении всё
изменилось. Раньше мой кабинет был единственным отремонтированным, теперь же
евроремонт сделали во всем здании. И закуток психолога выглядел обшарпанным на
общем фоне. Однако эти перемены казались ерундой по сравнению с переменами в
коллективе. Я никого не узнавала и озиралась в растерянности в поисках знакомых
лиц.
Из-за
транспортного коллапса, от которого отвыкла за годы сидения дома, в то утро я
опоздала на работу. Когда поднялась на наш этаж, сотрудники отдела кадров уже
выходили с планёрки. Кто-то, кого я так и не смогла вспомнить, указал на меня
мордовороту в сером костюме — новому начальнику отдела, и что-то тихо
проговорил.
— А, здрассьте!
Вот кого черти принесли! — недобродушно приветствовал меня рослый кабан (даже
мамонт). — Как звать?
Мне вдруг
захотелось писать. И домой.
— Вика, —
промямлила я. И зачем-то гаркнула: — Служу России!
— Дурочка? —
осведомился начальник у подчинённых. Все пожимали плечами. Никто меня не знал,
кроме Егора Обвалова, которого я сама принимала в психологическую службу.
Однако Егор Обвалов молчал.
— Ну, что стоишь!
— рявкнул начальник. — ЧП у нас: жмурик в строю! Задачи ясны?
Задачи абсолютно
были мне не ясны, но я кивнула. Не расписываться же в собственной глупости…
И вдруг я поняла,
что мне нисколечко не страшно! Даже интересно: что дальше последует?
— Ты, — начальник
обратился к строгой даме, в которой я с трудом узнала Риту Чиж, — передай ей
личное дело покойного. Пусть работает. А ты, — он повернулся к Обвалову, —
проверишь, что она напишет. Не мне же читать эту чушь.
Вот так
установочка в отношении моей персоны! Называется, новый карьерный виток…
Я переступила
порог забытого кабинета — грязного, прокуренного, с истерзанными обоями,
заваленного хламом Егора Обвалова, долго исполнявшего мои обязанности и
желавшего остаться в этой роли. Села за свой рабочий стол. Нужно было
«отписываться»: объяснять вышестоящей инстанции, что милиционер нечаянно
повесился в своём гараже на брезентовом ремне, играя с малолетним сыном.
Интересно, что
это за игра такая?
Сам Егор Обвалов
сидел напротив: подвинутый с моей должности, он был оставлен кадрах в
непонятном статусе, в моих помощниках. Хотя Обвалов почему-то считал, что он —
мой начальник. Сощурив глаз, он курил, победно выпуская дым колечками, и
подначивал:
— Давай пиши,
спасай свою шкуру! Может, ещё не уволят…
Хотя, если уж на
то пошло, уволить следовало самого Обвалова: суицид произошел накануне, когда
формально он занимал «расстрельную» должность руководителя психологической
службы!
Дописав
заключение, я распечатала его, молча сунула Обвалову и вышла.
Ноги понесли к
кабинету Гришки. Честно говоря, я с утра предвкушала нашу встречу, беспокоясь,
почему рыжего нет в курилке, почему не слышно его весёлого матерка и шаркающей
походки. Однако кособокий дед, сидевший за Гришкиным столом, не обрадовал меня
известием:
— Хворает ваш
хахаль, барышня. Месяц уж не видать. Может, и комиссуют…
И тут я осознала,
что год прошел с того дня, как Гришка с Галкой были у нас в гостях, и полгода —
с последнего известия о нём (кто-то из знакомых где-то встретил пьяного
Гришку).
Боже мой, Гришка…
Позвонить Галке, расспросить, навестить? Но это трудно: мне до сих пор стыдно
перед Галкой за тот вечер…
И всё вдруг
показалось чужим и враждебным в этом отремонтированном здании. И начальник
кадров поменялся, и генерал другой. И Гришки нет, и я для них — «дурочка»…
Неприятные люди — совсем не такие, которые работали здесь прежде.
Кажется, я
понимаю, почему тот бедняга повесился!
Впрочем, вскоре я
поняла и главное, а именно — зачем нас, психологов, держат в милиции. Чтобы
было кого наказать, если кто-то из сотрудников повесится или застрелится!
Основное
направление нашей работы называлось: «профилактика суицидов». Оно было самым
важным, важнее даже, чем Гришкины «суды чести». Психологи тестировали всех
сотрудников и отслеживали, не нуждаются ли они в помощи, не ухудшилось ли их
«морально-психологическое» состояние.
«А
аморально-психологическое? — пошутил бы Гришка. — Моё — на пятерку с плюсом!
Так и запиши».
Впрочем, Гришке
было теперь не до шуток. Я все-таки дозвонилась Галке и расспросила о нём.
Галка моему звонку не удивилась и не обрадовалась. Рассказала, что Гришка
спьяну подрался с каким-то уркой. Тот пытался его урезонить: не быкуй,
Николаич, мы все тебя уважаем… Куда там! Гришку понесло. Он хамил и нарывался,
пока не получил заточкой в бок. Долго лежал в реанимации. Рана глубокая, затронуты
жизненно важные органы. А у него и так легкие больные! В санаторий посылали —
не ехал. Работу, говорил, оставить не на кого. Суды чести проводиться не будут…
Галка заплакала в
трубку, отсморкалась, выслушала мой лепет — утешения, сожаления, ненужные слова.
Никак их не прокомментировала. Потом опять заговорила и говорила долго, сгружая
на меня всё, что пережила за время, пока мы не виделись.
Галка поведала,
как дежурила у двери реанимации и как жила у Гришки в больнице, в палате на
троих. Выхаживала Гришку, подкармливала прочих. Медперсонал делал вид, что её
нет, а пациенты уважали Галку и называли Гришку, самого тяжелого среди них,
счастливчиком. Галка спала на раскладушке возле Гришкиной кровати. Там висел её
мундир, валялись вещдоки: Галка таскалась в больницу прямо с мест преступления.
Потом пришла
Нинка, она сказала Галке в присутствии Гришки: «Девушка, выйдите, у нас
семейный разговор». А Галка ей — фигу под нос: «Вот тебе! Сама выйди. Теперь я
— его жена, поняла, толстозадая?» Нинка ушла. Гришка же — не возразил, он
вообще ничего не сказал, а только посмотрел увлажнёнными глазами, и от взгляда
этого у Галки чуть сердце не разорвалось…
Да, уж я-то
знала, как Гришка умеет смотреть: прямо в душу. Нежно, прочувствованно, даже
как-то жалобно. Бедная Галка…
Первое моё
заключение «по факту непреднамеренного суицида» понравилось Мамонту-начальнику.
(Вообще начальника звали Ильей Константиновичем, но для меня он был Мамонтом.)
Я, в принципе умею и люблю работать. А тут ещё пришлось драться с Егором
Обваловым — за должность, за кабинет, за влияние в коллективе. Мне не хотелось,
чтобы он сидел напротив меня даже в роли помощника. Во-первых, от него плохо
пахло. А во-вторых, мне нужен был отдельный кабинет — не зря ведь за это
боролся Гришка!
Не так-то просто
это было. Егор Обвалов, узнав о том, что я потребовала освободить от него
кабинет, принялся писать руководству жалобы и прошения о внеочередной моей
аттестации. Новому генералу не были известны прошлые достижения Виктории
Громовой, а Егора Обвалова он знал лично. Однако моя война была справедливой
войной, в то время как война Обвалова — подлой и крысиной. И все, включая
генерала, это понимали.
Вскоре Егора
Обвалова выперли из моего кабинета. И вообще перевели в другое ведомство — в
тюремный спецназ «Тайфун». Там он, кстати, нашел себя, со временем став кем-то
вроде местного гуру…
Я осталась при
своей должности. И научилась «отписываться» от вышестоящих инстанций. Ко мне из
других контор потом обращались, просили помочь «отписаться».
Когда же
происходило самоубийство и нужно было прикрыть свою и начальственные задницы,
выставив суицид как «самострел» (то же деяние, только совершённое нечаянно, а
значит, по нерасторопности пострадавшего, а не по вине руководства), — тут я
была незаменима.
В праздничный
день, двадцать третьего февраля, в пять утра позвонил ответственный от
руководства:
— Викуся,
поздравляю!
— С чем? —
поинтересовалась я, уже понимая, что выходной отменяется.
А впрочем, на что
его тратить? Торчать дома, в тесноте, беспорядке и дрязгах? Любая работа
предпочтительнее. Тем более детей накормит и свекровь.
— У нас суицид!
Дураки, как
известно, умирают по пятницам, а самоубийцы в МВД — по праздникам. Закон такой
есть.
— Незавершённый,
— порадовал ответственный.
«Незавершённый» —
значит, не убился, а только поранился. И на том спасибо.
— Так что
собирайся, — повел итог «ответственный». — Машина уже выехала.
Собиралась я, как
пожарный. Только что валялась на диване, вдруг — звонок… и меня как ветром
сдуло. Домочадцы остались сидеть (вернее, лежать) с открытыми ртами. А что?
Служба у нас такая!
По дороге в
госпиталь я читала личное дело пострадавшего. Патрульный милиционер, женат,
воспитывает сына. Образование — восемь классов плюс полугодичные курсы
переподготовки. Служит в органах двадцать пять лет. Шесть раз ездил в Чечню.
После второй поездки центр психодиагностики выдал заключение: «Не рекомендуется
к дальнейшим командировкам в горячие точки». У бедолаги уже случались срывы… А
его всё посылали — да и сам он был не против. Выплаты хорошие, год за полтора
идет. Ветеран, опять-таки, боевых действий… Между прочим, в Моздоке он кого-то
убил, какого-то местного жителя. Руководство отмазало, мотивировав тем, что
орден Мужества кому попало не дают. Короче, вполне герой, Крутой Уокер.
В клинике я
показала удостоверение, и меня пропустили в реанимацию. Накрытый простынкой,
голый, описанный, на койке лежал мужчина и бредил. От него пахло — не сказать,
разило — перегаром.
Мы долго
беседовали. Мужчина был беспорядочно словоохотлив. Икая и всхлипывая, он
рассказывал, как нехороший сослуживец (впоследствии оказавшийся милым с виду
дедушкой) глумлениями и унижениями довел его до ручки. В смысле, до спускового
крючка. Дедушка, бывший преподаватель Высшей школы милиции, вечно язвил по
поводу малограмотности моего подопечного, а тому было обидно. Накануне
праздника он приехал с работы домой, надел парадный мундир со всеми наградами,
заперся на балконе и выстрелил себе в грудь из пистолета Макарова, который
якобы нашел на улице. (Дураку понятно, что ствол из Чечни.) Выстрелил, причем
дважды.
Я приехала в
управу, рассказала всё Мамонту.
— Что ж…
Отбрехиваться будем, — пожав плечами, сообщил мне начальник очевидную вещь. —
Твое дело — как. Лишь бы никаких вопросов потом. Поняла?
Я кивнула. Куда
уж понятнее!
— Ну, иди пиши… —
Мамонт хмыкнул. — Писательница!
И я написала — от
души! Что сержант милиции И.Н. Деревянко накануне двадцать третьего февраля,
после скромного банкета в отделе, вернулся домой совершенно трезвый.
(«Буга-га!» — сказали бы интернетные паддонки «нулевых»). Дома он надел
парадный китель со всеми наградами, дабы раскрутить жену на ласку и шампанское,
хранившееся в серванте для особого случая. Душе хотелось праздника! Пока жена
готовила «романтический ужин», пострадавший вышел на балкон покурить. Заперся
на задвижку, чтобы сын не видел, что он курит. Дальше — самое интересное:
Деревянко сидел на корточках, курил и раскачивался на носках! («Ну, йог, блин»,
— прокомментировал позже московский проверяющий и попытался изобразить
вышеописанное, присев возле стола Мамонта и грохнувшись на копчик). Покуривая,
Деревянко вынул из тумбочки пистолет Макарова, найденный накануне на улице
(разумеется, после праздников он собирался его сдать). Разглядывал пистолет, не
подозревая, что тот заряжен. Неудачно покачнулся. Раздался выстрел. Пуля попала
в медаль на груди, не убила (но оцарапала) и, срикошетив, отскочила в стену. От
боли и неожиданности Деревянко повторно выстрелил себе в грудь. Потерял
сознание. Очнулся в больнице. Все. Проверяющий, как ни старался, ничего не
доказал, и служебную проверку прекратили.
Я получила медаль
«За верность долгу». Как сейчас помню.
16. Скорохват и другие
Нет, конечно, мне
приходилось заниматься не только самоубийствами. На «железке» (так у нас
называлась Октябрьская железная дорога) психологам работы хватало.
Однажды четыре
милиционера, находясь на дежурстве, в электричке изнасиловали бомжиху. Одному
из четверых оставалось полгода до пенсии. Второй был стажёром. Третий и
четвертый служили лет по пятнадцать, нареканий не имели. Разумеется, все они
отравились под суд. А перед этим были уволены задним числом: якобы на момент ЧП
все четверо уже месяц как не работали, а в электричку сели, одетые в форму, с
целью подебоширить.
Уволили и нашего
дежурного по вокзалу, который принял заявление у потерпевшей. «Идиот! — орал на
него начальник отдела. — Тебе надо было её посадить на обратную электричку,
патруль приставить, из вагона не выпускать — пусть бы всю ночь каталась. К утру
бы вырубилась или просто забыла. Ишь, гуманист выискался!»
В управе велись
бурные обсуждения. Странно, однако, все сочувствовали не бомжихе, то есть
потерпевшей, а насильникам. Дескать, что они, свои органы на помойке нашли? И
вообще — разве нет у них баб в отделе? Вот лопухи…
Я писала
характеристики на «героев». Все они были в моей картотеке, значились в «группе
риска».
В другой раз трое
патрульных на дежурстве поменяли табельное оружие на героин. Я, когда читала их
психологические характеристики, даже присвистнула. Как «гениально» их включили
в одну смену! Начальник либо был большой шутник, либо не умел читать. Первый —
возбудимый психопат, неформальный лидер. Второй — конформист, патологически
зависимый от эмоционального лидера (то есть от возбудимого психопата). Третий —
инфантилен, ему всё по фиг. Результат «подбора кадров» превзошел ожидания…
Ещё был случай:
меня вызвали в аэропорт, сообщив, что рассветным рейсом будет лететь
террористка-смертница. Она хочет взорвать самолёт. К такому выводу пришли
эксперты, потому что девица требовала продать ей двойную страховку. Дескать,
если что-то случится с ней, старушка мама получит побольше денег. А что с ней
может случиться при перелете из Санкт-Петербурга в Магадан? Ясно и ежу: самолёт
хочет взорвать!
Всю ночь мы
дежурили в ЛОВД в аэропорту «Пулково», а к моменту регистрации пассажиров
подозрительного рейса зал ожидания заполнился сотрудниками милиции.
В Пулково вообще
всегда происходила самая веселенькая работа. К примеру, руководство ставило
задачу: провести физиогномический контроль граждан с целью выявления шахидов и
ваххабитов! Тогда в Пулково сгоняли всех сотрудников. Нередко можно было
увидеть зрелище: по залу ожидания слоняется бородатый мужик — рожа мрачная,
рука в кармане, — а за ним на небольшом расстоянии топчутся два-три
милиционера. Чтобы сразу же обезвредить, как из кармана руку вытащит.
Регистрация на
рейс закончилась, а «террористка» так и не появилась. «Вспугнули, черти», —
сокрушался начальник ОРЧ, шугая попавших под горячую руку оперов.
Что делать? Было
принято решение: вместе с территориальной милицией выехать по адресу,
указанному в паспорте подозреваемой. К обеду её привезли в управление, и мне
пришлось «отрабатывать» версию. То есть пытаться протестировать эту дуру,
которая вообще не помнила, что утром этого дня собиралась куда-то лететь. Она
была до того обдолбана, что прямо на моих глазах выдала галлюциноз: от кого-то
отмахивалась, вскочила и побежала, натыкаясь на мебель и браня невидимых
преследователей…
— Искали
террористку — а накрыли целый наркопритон! — потешался Мамонт. — Вот как мы
работаем — им, в ГУВД, ещё учиться и учиться!
Однако «козырем»
в моей профессиональной «колоде» все-таки оставались суициды, преднамеренные и
непреднамеренные.
Молодой
милиционер, чтобы напугать жену, повесился на гвозде от детских прыгунков,
вбитом в дверную коробку. Его удавила собственная жена, открывшая дверь.
Офицер,
отслуживший в Чечне, развлекал юных стажёров, в шутку делая вид, что стреляет
себе в голову. Сыграл убедительно. Кровь и мозги фаталиста брызнули в прямо
лицо остолбеневшим пацанам; на такой «ноте» началась их служба.
Убивать себя
можно самыми неожиданными способами. Я и раньше об этом догадывалась, но
убедилась, лишь поработав в нашем управлении.
В соседнем
кабинете, за стеной от меня, по-прежнему сидел тучный и неопрятный Лёха Скорохват.
Годы не щадили его; увидев Скорохвата после пятилетнего отсутствия, я даже
испугалась. Он располнел до такой степени, что ходил по коридору медленно,
вразвалочку, и жирные ляжки тёрлись друг о друга при ходьбе.
Широкая, плоская,
какая-то пустая физиономия Скорохвата вечно была покрыта синяками и струпьями.
На мой вопрос, кто избивает Скорохвата, его сосед по кабинету однажды ответил:
никто, это Лёха сам падает, заснёт сидя — и падает вниз лицом и бьется.
Кстати, сосед у
Скорохвата давно уже поменялся. Саня Куманец перевелся в Мурманск на
руководящую должность. Теперь Скорохват делил кабинет с сотрудником по фамилии
Муравей. Как-то исключительно везло этому кабинету на фамилии!
Муравей охотно
поддерживал Скорохвата, когда тот намеревался выпить. Поэтому кабинет в рабочее
время был теперь чаще всего заперт.
Однажды на
утренней пятиминутке Мамонт вспомнил, что Скорохвата и Муравья не видно третий
день. Шеф поручил нам разузнать, чем заболели эти два «обалдуя». Мы только
переглядывались: было известно, что Скорохват и Муравей три дня не уходят домой
ночевать и пьют у себя! После пятиминутки целая делегация попыталась проникнуть
в кабинет к моим соседям, но им никто не открыл. В десять утра в ответ на
вторую попытку дверь отворил потный и заспанный Муравей. Выслушав всё, что
коллектив думает о нём и его друге, Муравей пообещал привести себя и Скорохвата
в божеский вид, найти приемлемую причину трехдневного отсутствия на работе, не
позорить отдел — и опять закрылся изнутри. А в полдень, выйдя в коридор, я
увидала расхристанную фигуру Скорохвата, бредущего из туалета. Потом начался
обеденный перерыв, и мы с юристом Митькой отправились погулять в Таврический
садик.
Когда мы
вернулись, у соседнего кабинета собралась толпа. Пришлось протискиваться сквозь
неё. Скорохват сидел за своим рабочим столом, уронив голову на руки. Он был
мёртв.
Муравей находился
тут же, в кабинете, и тихонечко выл, сидя на корточках в углу.
— Психолог, —
послышалось с разных сторон, — она вернулась! Пусть ему помощь оказывает…
Меня подташнивало,
но пришлось войти в кабинет, поднять с пола ослабевшего, безвольного Муравья и,
обняв за плечи, увести к себе.
Остаток дня
прошел в тумане. Муравей рыдал и беспрестанно повторял: «Я — следующий!»
Ворвался трясущийся Мамонт и потребовал срочно написать негативное
психологическое заключение на покойного. И датировать прошлым годом!
Решившись наконец
выглянуть из кабинета, я увидела, что по коридору медленно везут носилки с
тучным телом…
Под конец
рабочего дня, отправив Муравья под конвоем к психиатру, я зашла к
приятелям-юристам Митьке и Светке.
Митька Рогов и
Светка Стогова, чем-то похожие — инфантильные, слегка дурковатые, — не очень
горевали. Они даже веселились, но как-то судорожно.
— Не понимаю, что
на этот раз выпил Лёха? — пожимая плечами, вопрошал Митька, ни к кому не
обращаясь. — Он же был всеяден… Вернее, всепитен!
— Я вообще ничего
не понимаю, кроме одного: Лёха с нами на проверку в Волхов не едет. Вот
паразит! — говорила Светка и истерически хохотала, запрокинув голову.
— Не-е, кроме одного:
Лёха с нами больше не пьёт! — поправлял её Митька, и оба снова колотились в
конвульсиях от смеха…
Я хотела было
возмутиться, обвинить обоих в кощунстве, в цинизме… как вдруг услышала свой
собственный смех: противный, неестественный, жестокий…
Нет, мне не было
смешно! Но чем страшнее становилось, тем громче я хохотала.
Мне долго снился
Лёха Скорохват, сидящий за своим рабочим столом. Тучное тело расползлось по
креслу. Мертвые пальцы судорожно вцепились в кипу бумаг. Лохматая голова низко
опущена, но кажется, что он вот-вот поднимет её — и наши взгляды встретятся…
Гришка приковылял
в управление несколько месяцев спустя. Выглядел он плохо, был вял и заторможен,
и непонятно, обрадовался ли нашей встрече. Вскользь упомянул, что его
комиссовали, но оставляют в кадрах на вольнонаемной должности. Оклад —
копеечный. Хотя — плюс пенсия… Да и вообще, идти ему некуда.
Гришка
обмолвился, что и Галку уволили из органов — за частые отлучки с работы,
связанные с дежурствами в больнице, — и теперь молодой семье, состоящей из
двоих пенсионеров, ноги бы не протянуть…
Я сопереживала
Гришке, но не знала, что сказать. Что-то меня не пускало подойти к нему,
обнять, признаться, что я соскучилась…
Гришка, мой
духовный наставник, когда-то обаятельно-аристократичный, выглядел жалким,
неопрятным, опустившимся. И чужим.
17. Бумажный монстр
А тут и
комплексная проверка подоспела. В нашей системе они проводятся раз в пять лет.
Ближе к появлению московских оккупантов мы все буквально переселились на работу
и целыми днями корпели над изготовлением бумаг, справок и отчетов полугодовой,
годичной и даже трехлетней давности.
Гришка, понятное
дело, не принимал участия в общем ажиотаже. Его вообще в отпуск отправили,
чтобы не попадался никому на глаза со своей, как выразился шеф, «сомнительной
рожей». Толстые папки с «судами чести» были переданы в другие, более надежные
руки.
— Готовь себе
замену, — посоветовал мне Мамонт. — На всякий случай.
И, вздохнув,
добавил:
— Я вот готовлю…
Оптимистичнее не
скажешь! Дескать, завалим проверку, выгонят нас — так хоть смену себе
подготовим заранее.
Вскоре, однако,
стало известно, что возглавляет комиссию психолог. И теперь все, в том числе
Мамонт, возлагали надежды на меня.
— Смотри, —
пригрозил шеф. — Если вытянешь — все, что хошь, проси. Если же нет…
И перед самым
моим носом образовался внушительный кулак с побелевшими от напряжения
суставами.
— Разрешите идти?
— спросила я сухо. И, не дожидаясь ответа, повернулась на каблуках и нарочито
строевым шагом направилась к выходу из кабинета Мамонта.
— Помощь нужна? —
спросил шеф вдогонку.
— Срочно
командируйте к нам Фёдорова из ЛОВД на станции Великие Луки, — в той же
«строевой» тональности отвечала я.
Витька Фёдоров,
психолог из Великих Лук, известный своим легким нравом, исключительной
работоспособностью и цветистыми рапортами, приехал на следующий же день и
поселился в УЦ. Мы собрали питерских психологов и качественно отметили начало
новой жизни.
Назавтра с
чугунной головой вместе с другими кадровиками я встречала делегацию. Это были
трое мужчин с непроницаемыми лицами. Двое из них — в штатских костюмах. Только
на предводителе комиссии красовался китель подполковника милиции с шевроном
департамента кадров на лацкане.
Нас тоже нарядили
в форму, которую мы надевали только по праздникам.
Предводитель-психолог
произнес вступительную речь, лейтмотивом которой была следующая идея: мы — ваши
друзья, мы приехали помогать, а не наказывать, эта проверка не отразится на
вашей жизни, вы будете работать в обычном режиме и т. д. Некоторые кадровики
неуверенно заулыбались… Я же вспомнила о том, что предводитель — мой
персональный проверяющий, Мамонт отдал его мне на откуп, то есть он считает,
что коллективная оценка работы зависит от меня процентов на восемьдесят…
Задавив в груди
зачатки паники, я отправилась на своё рабочее место. Через пятнадцать минут
прибежал подполковник Козяев, или Козя, — заместитель Мамонта.
— Что ты тут
расселась, — воскликнул Козя. — Он тебя ждет в своём кабинете!
В
действительности то был кабинет Кози, которого временно выселили. Козя
переместился за мой рабочий стол, а нам с Витькой пришлось устраиваться за
тумбочкой, на которой прежде стоял телевизор. А телевизор вообще убрали:
дескать, мы не развлекаться на работу приходим!
Предводитель А.Д.
Хитров ждал меня в Козином кабинете. Он восседал за средним из трех столов,
выстроенных буквой «П», а слева и справа сидели его помощники: худощавый майор
Герасимов и упитанный подполковник Карягин.
— Садитесь! Я вам
рад! — вскричал Хитров, порывисто срываясь с места. Я опешила. А он выскочил
из-за стола и бросился пожимать мне руку. Помощники, как истуканы, остались на
своих местах.
— Здравствуйте,
здравствуйте… как вы напряжены… ладошка потная… Успокойтесь, я приехал помочь
вам, — фразы мельтешили, беглые, с проглоченными окончаниями.
Я кивала и
улыбалась, очевидно, довольно глупой улыбкой.
— Да-да, не
наказать, а помочь моя задача, — повторил Хитров, — поскольку, если я начну
придираться, всем вам придется искать другую работу… А зачем?
— Уважаемый А.Д.,
мы рады вас приветствовать в северной столице, — поспешно произнесла я
заученную фразу, чтобы как-то разрядить атмосферу.
— Столица одна, —
отмахнулся Хитров, — все остальное — провинция. Представляю себе ваше
положение. Запустение… Отсутствие методических средств… Поэтому, чтобы не
тратить времени, давайте начнем с главного. Вы честно расскажете о своих
проблемах. Итак, — он сел за стол, взял ручку и открыл свой ежедневник, —
начнем с психологов, которые плохо работают. Фамилии, отделы… рекомендуемые
меры воздействия, от снижения финансовой надбавки до увольнения.
Я молчала. Небо
за окном казалось пасмурным, как моё будущее.
— Что такое? —
визгливо спросил Хитров. Он почему-то нервничал.
— У нас все
хорошо работают, — четко, по-военному отрапортовала я. — А некоторые даже очень
хорошо. Я надеюсь с вашей помощью пробить им премии.
— Ну, премии надо
заслужить, — скроив кислую гримасу, произнес Хитров. — Вы мне сначала покажите
результаты своей работы хотя бы на бумаге…
Когда я выходила
из кабинета, то обернулась на истуканов в поисках поддержки. Мне показалось,
что их бесстрастные лица выражают еле уловимое сочувствие…
…И посыпались
задания: подготовить кучу справок, отчетов и обзоров и всё — в срочном порядке;
казённо выражаясь, срок — вчера. К концу второго дня у нас с Витькой были
красные глаза и почему-то красные уши — вероятно, от стыда.
Нет, это
неправда, что миром правит «телец златой». Истинный хозяин мира — обыкновенная
бумажка, исписанная значками, выстроенными в символы зачастую бредового
содержания.
Мы были бы рады
использовать убитое время на что-то полезное. Но от нас требовали — бумаг!
Хитров был строен
и невелик ростом, даже миниатюрен. Слабостей за ним не водилось: он не курил,
не пил, не обедал и морщился, когда по громкой связи объявляли, что прибыл
микроавтобус для доставки проверяющих на обед. Приходил Хитров в управу ни свет
ни заря, увозили его в гостиницу ближе к полуночи.
С собою Хитров
привез двух секретарш, которые однажды пожаловались мне, что бегают на обед
строго поочередно, работают с 08:00 до 23:00, а посмотреть Питер — их детская
мечта, которая вряд ли осуществится: выходные в их графике не предусмотрены…
Хитров был
личностью экспрессивной. Настроение его менялось, как у беременной женщины, в
зависимости от погоды и лунных фаз. То он злобно шипел на нас, как чайник в
момент закипания, то принимался ласково расспрашивать «о личном, о семейном».
Никогда, впрочем, не запоминая, сколько нам лет, сколько у нас детей, с кем мы
состоим в браке и какие у нас планы вообще. Поэтому он интересовался этими
интимными подробностями снова и снова.
Две недели подряд
Хитров объезжал наши подразделения по одному в день и проверял работу
психологов. Мы с Витькой «держали кулаки», переживая за наших так, как будто
психолог в это время рожал в роддоме или — что точнее — его пытали в застенке.
Сидя на многочасовых совещаниях, мы записывали перлы Хитрова, на время
примирявшие нас с действительностью. Вот некоторые из них:
— Психологи! Вы
должны устраивать скандалы по каждому поводу! (Это относилось к отсутствию
материальной базы, которую нам следовало выдирать из глотки у начальства.)
— Любой психолог
должен уметь кадровику очки втереть.
— Не умеете
работать — умейте хоть создать видимость.
— Не каждый
полковник подпустит к себе лейтенанта на близкое расстояние (у большинства
психологов «потолок» по званию был — «старлей»; Хитров хотел сказать, что,
конечно, начальник отмахнется от такого подчиненного, даже если тот говорит
дельные вещи).
— Психолог в
коллективе должен быть сверху — и всецело отдаться.
— Нечего мне рака
за камень заводить!
И, наконец,
коронная фраза Хитрова, ставшая его визитной карточкой:
— Я вам дам
пинка, чтобы дальше летели.
И ведь дал,
ей-богу! Заставил всех нас не только попотеть, но и полетать.
Маленькое
отступление: однажды мне довелось побывать в Москве на семинаре, организованном
департаментом кадров. Помню экскурсию на Петровку, 38. В дежурной части за
многочисленными конторками, уставленными ультрасовременными компьютерами,
сидели красивые девушки в милицейской форме, похожие на стюардесс международных
рейсов. Улыбчивый колобок-дежурный охотно рассказывал о современных
технологиях, используемых в работе московской милиции. Особенно впечатляла
движущаяся карта Москвы во всю стену, на которой можно было увеличить любой
фрагмент, вплоть до подворотни, где грабитель, выхватив сумочку у старушки,
пытается удрать.
Полуобморочное
молчание экскурсантов, руководителей «провинциальных» психологических служб,
нависло над просторным залом. Вдруг раздался чей-то голос:
— А у нас в
Нижнепупинске в дежурке печка дровами топится…
Иногда Хитров
заточал нас с Витькой в кабинете, и мы сидели и обрабатывали данные его
исследований. Москву интересовало, не являемся ли мы все дебилами, — а то,
может, пора вообще разгонять нашу контору? Мы с Витькой осуществляли тупую
работу «набивщиков» цифр в таблицы. К программе, позволявшей получить
содержательные выводы, нас и близко не подпускали, а запирали для того, чтобы
никто не попытался помочь нам изобрести такую программу. И мы часами набивали
циферки и терпеливо ждали, когда же нас выпустят.
Однажды Хитров
отправился в ГУВД. С собой он прихватил меня.
ГУВД отличалось
от С-З УВДТ примерно так же, как Москва от Петербурга. Для них мы всегда были
провинцией. Бедные родственники, выклянчивавшие устаревшие методики и
приглашения на научные семинары.
Старшие братья
встретили меня тепло (если сравнивать с их обычным снобизмом по отношению к
нашей слаборазвитой службе). Мы пили чай в просторном кабинете. Все нервничали,
поскольку Хитров, поручив разработать план совместных с ГУВД мероприятий, запер
кабинет на ключ и ушел на совещание. Старшие братья не привыкли к такому обращению
и переживали сильнейший стресс.
— Ладно, давайте
работать, — наконец сказал самый старший брат, Сергей, и нервно почесал усы.
Ему хотелось курить, но в кабинете находилась астматичка, к тому же имелась
противопожарная сигнализация. Мы вяло сели за круглый стол, однако дело не
клеилось. Оказалось, что наши аналитические способности не раскрываются в
неволе. После часа сидения взаперти кто-то опять заикнулся о чае.
— Все выпили, —
отрезал Сергей. — Воды нет.
— А вон там, в
графине?
— В графине хватит
на две чашки.
— Давайте их
разыграем, — предложила астматичка.
— Чай — для
девушек, — вздохнул молоденький стажёр, — мы перебьемся.
Воду вскипятили в
электрическом чайнике. Три женщины разделили две чашки чая. Потом повисла
пауза: курильщики переживали никотиновые ломки.
— Нет, это
безобразие, — нарушила паузу астматичка. — А в туалет нас тоже не выпустят?
— Мир забыл о
нас! — пафосно произнес Сергей.
Стажёр хихикнул.
Мы понимали друг друга без слов.
— Кто первый
писает? — съязвил Сергей, снимая с полки графин.
— У меня спина
болит, — пожаловалась полненькая Оля и легла на диван. Стажёр пристроился
рядом. Мы с астматичкой заняли второй диван. Сергей улегся прямо на столе…
Время тянулось
медленно и мучительно. Мне даже удалось покемарить. В десятом часу вечера
Сергей вдруг подскочил, посмотрел на часы и кинулся к компьютеру. За пятнадцать
минут мы накидали пресловутый план. И тут же вошел Хитров.
— Не скучали? —
ласково поинтересовался он. Народ безмолвствовал.
— Что ж,
посмотрим, что вы там написали, — Хитров, близоруко сощурившись, уставился в
монитор.
— Можно на
перекур? — нервно выкрикнул Сергей.
— Курить —
здоровью вредить, — вздохнул Хитров, — но сходите, ребята, сходите.
Все бросились к
выходу; в дверях образовалась пробка.
— Пять минут! —
донеслось нам вслед.
В полночь мы,
пошатывающиеся от усталости красноглазые зомби во главе с бодрым предводителем,
потирающим руки и рассуждающим о бюрократизме нашей питерской системы,
спускались по ступеням широкой лестницы, выходящей на Суворовский проспект.
Тёплая белая ночь раскинулась над городом, словно приглашая покататься на
кораблике по рекам и каналам, попить пивка в ночном клубе, погулять по городу с
мужчиной своей мечты… издеваясь, короче говоря. Хотелось одного: уткнуться в
подушку и затихнуть. Навсегда.
— Кого подвезти?
— приветливо спросил Хитров, открывая дверцу белоснежной «Волги» рядом с
водителем. — Три человека поместятся. А, милые дамы?
Милые дамы не
ответили. Бормоча сквозь зубы ругательства, словно по свистку, мы кинулись
бежать и через мгновение растеклись по широкому Суворовскому. Скользящие в ночь
чёрные точки, ничтожные насекомые на теле величественного и равнодушного к
человеческому абсурду города.
…Огромная кипа
картонных папок, устрашающе открывших пасти, издающих запах склада и затхлости,
надвигалась на меня, и уже полетели, плавно кружась, отдельные листки…
Я проснулась и,
только вскочив на ноги, сообразила, что это был кошмарный сон.
Задремала
повторно уже под утро. На этот раз мне приснилось, что мы с Витькой стоим у
деревянного столба, а Хитров, резво бегая вокруг, приматывает нас к нему
закатанной в рулон длинной бумажной лентой…
18. Столичный благодетель
Назавтра, после
изнуряющего дня, проведенного в борьбе с многотонным бумажным чудовищем,
прибежал Козя и порадовал известием, что нас с Витькой опять кличет к себе
«дорогой гость».
— Садитесь,
друзья! — воскликнул Хитров (очевидно, изображая любимую им картину «Ходоки у
Ленина»). — Чайку? Кофейку?
Мы с Витькой,
деликатно пропустив «чайку-кофейку» мимо ушей, сели и замерли в неудобных
позах. Преданно взирая на Хитрова, мы переглядывались друг с другом, как
товарищи по мятежу незадолго до расстрела.
— Подождите, я
просмотрю документики, которые вы принесли, — и Хитров углубился в чтение,
периодически бросая нам: — Чудненько, чудненько… Ой! А вот это плоховато,
надобно бы исправить… Так как там у вас, понимаешь, жизнь личная, семейная?
Витька, целый
месяц не видавший семьи, злобно скрипнул зубами. Я издала неопределенный звук,
разновидность зевка. Моя «личная, семейная» жизнь в последнее время оставляла
желать лучшего.
— Так
переписывать всё, что ли? — мрачно спросил Витька.
— Да-да,
перепишите, дорогие друзья, — лучась нежностью, прощебетал Хитров, возвращая
отчет. — Формализм в нашей работе недопустим! Мы работаем на благо человека! И
завтра, пожалуйста, к десяти утра…
Мы с Витькой
отчаянно переглянулись: уже был десятый час вечера, время для вожделенного сна,
а к десяти утра от нас ждали переработанного отчёта. Уловив замешательство,
Хитров состроил сочувственную гримасу и, пробормотав что-то о том, как наша
халатность задаёт такие жесткие рамки, разрешил всё же оттянуть «момент истины»
до одиннадцати.
— Ах! Попейте
чайку, — спохватился он вдруг. Мы огляделись: чайку поблизости не было.
— Спасибо, не
беспокойтесь, — вежливо отказалась я.
— Что вы, что вы.
Только вот… чем бы мне вас угостить? — Хитров нервно забегал по кабинету. Найдя
наконец нечто подходящее — почти пустую коробку из-под «ёжиков» (мини-пирожных
с шоколадной глазурью), где их уцелело два из дюжины, он широко улыбнулся и
картинным движением протянул её мне. Тупо приняв подарок, я открыла коробку,
машинально взяла «ёжик» и положила его в рот.
— Ай-ай! — в
ужасе закричал Хитров; я поперхнулась. — Вы их съесть хотите?
— Хочу, —
призналась я. И добавила: — Жрать охота, сил больше нет!
Витька в своем
углу вдруг подозрительно засопел. Полковник Карягин надул и без того пышные,
красные щеки и, сдерживая смех, крякнул.
Хитров посмотрел
на меня с ласковой укоризной.
— А я думал, что
это — детишкам, — сокрушенно объяснил он. — Как компенсация, что ли, за
отсутствие мамы…
— Спасибо, —
поблагодарила я.
— Что же мне
передать вашим детишкам? — озабоченно спросил Хитров, продолжая бегать по
кабинету.
— Спасибо, не
надо, у них всё есть… Уже поздно, можно, мы, с вашего позволения, пойдем? —
спросила я.
— Нет, подождите,
— Хитров порылся в Козином шкафу, извлек оттуда пачку дорогого печенья,
посыпанного пудрой, и две ватрушки в целлофановых обёртках, схватил со стола
мою сумку, открыл и начал запихивать туда всё это, бормоча: «Вот… пусть
побалуются…»
Тут он оглянулся
и увидел Витьку, который, забывшись, смотрел на него с улыбкой во весь рот.
Хитров нахмурился, как будто припоминая, кто это, потом вдруг просиял.
— А вот вам я
обязательно должен что-нибудь подарить! — воскликнул он радостно и принялся
озираться по сторонам. Его руки, импульсивно двигаясь по столу, загребли пару
каких-то брошюрок, из тех, которые ему были преподнесены Мамонтом: сборники
статей о подвигах сотрудников нашего ведомства, патрульных и оперов. С поклоном
Хитров вручил их Витьке, недоумённо принявшему этот знак внимания.
— И это тоже вам,
— Хитров совал Витьке в руки новенький канцелярский набор, выданный ему
Мамонтом для работы. — Берите, берите! У вас ведь ничего нет! Вы же бедствуете,
возьмите потихоньку, а начальнику скажете, что спёр гадкий проверяющий. Вот еще
ножнички, вот еще скрепочки… все отсюда, из набора… А! Тут ручка не пишет,
возьмите мою! — выхватив из кармана пиджака авторучку, Хитров тоже вручил её
Витьке. Тот вяло поблагодарил. За нашими спинами утробно ухал полковник
Карягин.
Когда мы
оказались за дверью, на меня напал приступ смеха. Пока я хохотала, почти
сгибаясь пополам, Витька стоял рядом, не выражая эмоций.
— Меня никогда
ещё так не оскорбляли, — наконец произнес он; впрочем, без обиды, скорее
недоумённо. Канцелярский набор, однако, Витька аккуратно сложил в большую
спортивную сумку. В ЛОВД на станции Великие Луки не то чтобы бедствовали, но не
баловали сотрудников даже лишней пачкой писчей бумаги.
Наступил день
подведения итогов. В отделе кадров этот «день» не заканчивался до глубокой
ночи. С шести вечера мы торчали в коридоре возле кабинета Мамонта, ожидая
справки, которая вот-вот должна была родиться из-под пера Хитрова.
Время ползло
медленно. Иногда Мамонт выходил в коридор, перебрасывался парой фраз со своими
замами; нервно хохотал, запрокидывая голову, чего обычно за ним не водилось.
Рассказал анекдот: «Беседуют два друга, один спрашивает другого: ты когда-нибудь
имел гея? Нет, отвечает тот, а ты? Тоже нет, но вчера я имел мужика, который
имел гея!»
— Го-го-го, —
расхохотался над своим анекдотом Мамонт. Мы опешили; иные подобострастно
захихикали, кто-то слегка испугался за шефа, у меня же его поведение вызвало
светлое чувство, близкое к состраданию. Мамонту явно требовалась помощь
психолога.
После двух часов
ожидания меня делегировали к Хитрову. Тот сидел перед компьютером, глядя в
монитор воспаленными глазами. Меня он не сразу заметил.
— Как ваши дела?
— спросила я с надеждой.
— Плохо, —
пожаловался он, — пять часов тружусь как папа Карло и всего семнадцать страниц
написал.
— А разве этого
мало? — воскликнула я.
— Конечно, мало,
должно быть не менее тридцати! А я не знаю, ну хоть убейте, не знаю, что ещё
можно написать про вашу, с позволения сказать, работу… Разве что вы подскажете
ещё какие-нибудь недостатки…
Я спешно
ретировалась.
Справка была
готова к десяти часам вечера. Чтение состоялось в кабинете Мамонта (и, что
важно, в отсутствие Хитрова). Внимая раскатистому голосу Мамонта, читавшего
вслух текст, наиболее слабонервные периодически впадали в обморочное состояние.
Хитров, не постеснявшись, оценил работу нашего кадрового аппарата на 2,3 балла.
Единственными, кого он, можно сказать, пощадил, были мы с Витькой и пятнадцать
наших коллег. Работа психологов удостоилась оценки 3,5, то есть
«удовлетворительно».
Повисла тишина.
— Нет, — наконец
загремел Мамонт, — терпение лопнуло! Каков… подлюка! А ну подать его сюда!
Я побежала за
Хитровым.
— Голубчик, это
ещё что такое? — спросил Мамонт тихо, но зловеще. — Разве мы не договорились,
какие недостатки отразим в справке, а какие — устраним в ходе проверки?
— А что, что я
такого написал? — юлил Хитров, моргая глазками. — Я же ваш друг, товарищи! Я
желал вам добра, пытался научить работать…
— Так, дорогой
мой, — Мамонт взял несколько страниц справки, свернул их самолетиком и запустил
в Хитрова, — садись-ка да переписывай этот пасквиль! А то, понимаешь… отберу
подарки и поставлю в угол! Ясно?
Драма в кабинете
Мамонта затянулась до полуночи. Я успела сбежать домой до того, как закрылось
метро. Утром рассказывали, что Хитров всю ночь переписывал злополучную справку.
Кадры получили общую оценку «3».
Хитров уезжал. Мы
с психологами организовали для него скромное чаепитие. Все чувствовали себя
бойцами, вернувшимися с фронта без потерь и даже с медалями.
— Главное, —
вещал Хитров, по обыкновению потирая руки, — не забывайте, что мы с вами,
психологи, трудимся на благо человека! Бюрократизм, понимаете ли, не для нас с
вами, психологов! Повышайте свой уровень, приезжайте учиться в Москву…
— Мне жаль
расставаться с вами, — восклицал он, раздавая нам на память авторучки и
экземпляры собственного автореферата. — Прощайте, друзья! Не поминайте лихом!
Хитров порывисто
обнимал и целовал меня и других женщин. А Витьке он долго тряс руку,
проникновенно бормоча, что «чертовски счастлив, очень рад…». С его лица не
сходила улыбка, глаза блестели. Мы растроганно произносили слова благодарности.
Уже было известно, что Хитров пробил для нас специальное оборудование,
«продвинул» мои статьи в научные журналы. И что Витька поедет учиться в
московскую академию! У него ведь нет диплома психолога…
Теплые чувства,
захлестнувшие всех в тот момент, вытеснили наши тяжелые воспоминания.
— Не позволяйте
зажимать вас. Обращайтесь, — говорил Хитров. — Звоните, всегда рад помочь.
Мы кивали и
обнимали нашего куратора, которого больше не боялись и даже считали старшим
братом своим.
— Возьми, возьми,
— Хитров совал мне в руки полиэтиленовый пакет. — Вы же голодаете, это вам,
друзья.
Я заглянула в
пакет. Там были супы «Доширак», консервы и кофе в пакетиках. Мы с Витькой
хихикнули, но тут же состроили серьёзные и почтительные мины…
Сказать по
правде, больше всего нам хотелось успеть выпить до отхода поезда, который
должен был доставить Витьку к жене и заметно подросшему за это время сыну. Мы
подсуетились и всё успели. Кривая жизни стремительно рвалась вверх, и впереди
нас ожидали годы безбедного существования…
До следующей
проверки.
19. Пора в дурдом
Что и в какой
момент во мне надломилось опять? И что сыграло роковую роль в этом надломе?
Самоубийства, ответственность за которые по-прежнему вешали на меня? Работа в
усиленном режиме, изнуряющие проверки и командировки? Проблемы со здоровьем у
детей, особенно у младшего — Гришки? (В отличие от вундеркинда Лёшки, Гришка
рос с заметным отставанием в развитии.) Постоянные скандалы с Алексеем? Или то,
что Алексей в конце концов оказался в реанимации (сердечко подкачало)?
В общем, неизвестно,
почему это произошло со мной. Важно то, что я опять оказалась во власти
невроза.
К тому времени я
уже немало знала о неврозах. Поучилась основам психиатрии на курсах в
московской академии и в гражданском вузе. Я мысленно ставила диагнозы высшему
руководству, когда меня запихивали в ВОШ (то есть временный оперативный штаб).
Случалось это два раза в году, по случаю проведения в Питере мероприятий
государственной важности. Вроде Саммита Большой Восьмерки. Вот уж там, в ВОШ,
собирались исключительно невротики! Или становились ими по ходу действия.
…Вот у этого
красного от натуги, орущего на всех полковника — выраженная неврастения.
Чуть-чуть перенапрячь, и будет новый суицид. А у этого «подпола» — застревающий
невроз с тревожно-фобической симптоматикой. Вот он как на ладони: весь в
какой-то сыпи, суетливый, затравленный… боится московской проверки…. А тут —
ярко выраженные психопатические черты личности. Интересно, как это существо
прошло военно-врачебную комиссию? Доложить бы… но кто прислушается? Да и кого
назначить вместо него на «расстрельную» должность, для которой только психопат
и годен? Зачем менять знакомого, привычного, почти родного психопата на
незнакомого и враждебного?
И теперь, ощущая,
как во мне самой обживается, разрастается невроз, я пыталась, как умела,
договориться с ним, поработать психологом для самой себя. В первую очередь
нужно искать зацепки за реальность. Вроде бы таких зацепок у меня было много.
Парадокс в том, что почти все они не действовали.
Дети? Но они были
такими маленькими; кого или что могли удержать их слабые ручки? Работа?
«Незаменимых у нас нет!» Наше руководство любило повторять: «Если что не так,
снимайте погоны и валите на гражданку!»
Начальником
кадров к тому времени стал некто унылый и пресный, прозванный за глаза Упырём.
Нашего Мамонта, воплощение жизнелюбия и магнетизма, перевели в Москву. Правда,
там вскоре посадили в тюрьму за организацию преступного сообщества. Помню, его
было жалко… Новый руководитель, первым делом выгнавший меня из отдельного
кабинета, урезавший штат психологической службы и сокративший её финансирование
до нуля, весьма способствовал обострению невроза.
За последние годы
мне не раз приходилось выклянчивать больничный лист у ведомственного психиатра.
Когда же бессонницы почти меня доконали, а фобии стали постоянными моими
гостями, я поняла, что выход остался один: клиника неврозов.
Я знала
сотрудников, которые отлеживались там, а потом возвращались на службу и
спокойно работали дальше. Когда-то, кстати, и Гришка валялся в клинике — после
того, как по возвращении из Чечни убил человека. Какого-то уличного хулигана.
Слухи такие ходили. Я пыталась подтвердить или опровергнуть их у Гришки, но он
только мрачновато отшучивался, и я в итоге отвязалась. Сам факт лечения в
клинике неврозов он не отрицал.
К тому периоду
жизнь уже растащила нас. Я не могла посвятить Гришку в свои проблемы. Его
статус в нашем управлении за последние годы снизился примерно до уровня батареи
центрального отопления. Нет, ещё не до уровня плинтуса… хотя чувствовалось, что
Гришке предстоит взять и этот рубеж. Теперь якшаться с Гришкой, распивать с ним
чаи, трепаться и курить (кстати, курить я все-таки бросила!) было западло. Меня
бы не поняли начальник, кадровые тетки, психологи.
Да и пересекались
мы с Гришкой редко. Упырь выделил-таки мне кабинет в одном из дальних питерских
подразделений, где даже телефон один, и тот — в дежурке. И сотрудников
пригоняли туда чуть ли не палкой, тащили волоком. Как к палачу…
Теперь я бывала в
управе, только когда вызывали на совещания или когда скапливалась кипа бумаг на
подпись. Гришка — то валялся по больницам, то, судя по слухам, пил. Работал там
же, в кадрах. Секретку у него отобрали, пресловутые «суды чести» — тоже. Но
заключения военно-врачебной комиссии по-прежнему шли через его руки…
Что однажды меня
и спасло.
Неухоженная
проницательно-очкастая, всезнающая тетка — эксперт клиники неврозов —
посматривала, как мне показалось, с искренней симпатией, когда я рассказывала о
своём «тёмном прошлом», выискивая в нём моменты, способные заинтересовать
психиатра. А я честно рассказала и о депрессии, и о фобиях, и о видениях,
мучивших меня в пору сидения с детьми. Конечно, о чудодейственном выздоровлении
я тоже поведала — о том, как я выкарабкалась из беспросвета, из ямы и как
проснулась счастливой…
Тетка
высморкалась, потёрла набрякшую переносицу под перемычкой очков, пробормотала:
«Сдвоенные фазы… Так-так-так…» — и стала быстро строчить в большой тетради,
называемой историей болезни.
Так я стала
полноправной пациенткой городской психиатрической больницы № 7, или клиники
неврозов.
Тут придется
сделать маленькое нелирическое отступление. Спустя лет десять я побывала в
традиционной психушке. Там было всё иначе! Я давно уже плавала в другом
аквариуме, в другой среде — и в психиатрической больнице оказалась в качестве
не пациента, а почетного гостя. На экскурсии, можно сказать. Главврачом был мой
хороший знакомый — с большой буквы Друг, душа общества и весельчак, тонкий и
глубокий психиатр, кроме того, человек пишущий.
Мимо нас
поодиночке и парами бродили бестелесные существа в разноцветных халатиках из
детской пелёночной фланели. Женщины выглядели опрятнее мужчин. За исключением
некоторых, ещё таивших агрессивный огонь в почти пустых глазах или давившихся
скудной остаточной психопродукцией (например, беседовавших с отсутствующим
человеком), большинство дремали, погрузив в спасительный сон повреждённые умы.
В мужском
отделении встречались и искалеченные особи, а огонь, ещё тлевший в каждом из
них, обещал, в случае прорыва вовне, недоброе… В палатах, рассчитанных на
семь-десять пациентов, не имелось дверей: огромные холлы с условными
перегородками. Никакого личного пространства — да и упаси бог! Эти люди были
опасны в первую очередь для самих себя (для прочих — только некоторые). Какое
уж тут личное пространство…
Конечно, в
клинике неврозов всё было иначе. Нас даже отпускали в город. Не с первых дней
(карантин всё-таки выдерживался), но отпускали. У меня была удобная кровать и
три милые немолодые соседки (две, по их признанию, девственницы). Была приятная
краткосрочная капельница, содержимое которой вливали в организм через бедро. И
была дверь, которая в любой момент могла отрезать нашу маленькую женскую
компанию от назойливого внешнего мира.
Уже через
несколько дней я выспалась, отдохнула, получила порцию препаратов, тормозящих
тревогу и успокаивающих возбуждённый разум, — и почувствовала себя совершенно
другим человеком!
И мне понравилось
это блаженное состояние, когда тебя обихаживают и кормят, когда никто не орёт,
врываясь в палату: «Мама Громова!», а, наоборот, вкрадчиво заглядывают,
спрашивают, тут ли находится Виктория Сергеевна, просят разрешения присесть на
краешек моей кровати. Когда мои сновидения и страхи не вызывают отторжения и
насмешки, а пробуждают в собеседнике живой интерес и сочувствие.
Я питалась
вниманием этих людей, с шиком носящих укороченные халатики (кстати, вовсе не
белые, а приятной голубизны), и возвращалась к себе. Казалось, именно здесь, в
этом старинном здании с разрисованным потолком, колоннами и развешанными в
холле картинами бывших пациентов, мне постепенно возвращают меня, собирая по
углам и закоулкам моего собственного здания (более запущенного, чем старый
особняк) и складывая, как кусочки пазлов, в единую картину.
Еще несколько
кусочков — и я стану целой, живой, ощущающей и вдыхающей жизнь всеми своими
клетками… Стану здоровой!
У меня был
блокнот, но его периодически отбирали. Друзья приносили новые, и приходилось
прятать их под подушкой. Обитателям сумасшедшего дома вредна чрезмерная
умственная активность. Никого не волновало, что я дописывала мой первый роман,
который, возможно, меня в итоге и вытащил. Разумеется, роман был слаб, он
вообще никуда не годился. Но все-таки мои герои, счастливые или несчастные,
успешные или непутёвые, с его страниц разговаривали со мной и благодарили за
то, что я подарила им жизнь. И тогда казалось, что моё существование имеет
смысл, и он, этот смысл, где-то рядом, просто нужно набраться сил и дотянуться,
взять его с полки. И всё будет хорошо.
Чтобы подразнить
медсестёр, я иногда разгуливала по коридорам с блокнотом и ручкой,
пристраивалась где-нибудь на подоконнике и писала. Дразнить медперсонал было
весело, а ещё веселее — эпатировать. Особый фурор производила моя ковбойская
шляпа. В ней я приходила на завтрак и на обед. Когда меня отпустили погулять, я
добралась до ближайшей парикмахерской и там остригла и безбожно высветлила свои
унылые тёмные волосы. Сделала веселый хайр термоядерного оттенка. Моя голова
походила теперь на взъерошенного цыплёнка. При моём появлении в столовой другие
пациенты заметно оживлялись. Я была у них кем-то вроде эмоционального лидера.
Приятными были
сны. Особые, клинические сны, каких я больше не видала ни до, ни после. Они
вызывали приливы счастья и весёлости после пробуждения, хотя потом бывало
трудно понять, что именно в них заставило меня хохотать или всё утро плавать в
волнах эйфории. Во снах всегда присутствовали маленькие дети, которые ко мне
ласкались, либо грубые мужчины, которые меня преследовали, а я, хохоча,
убегала.
Один сон
запомнился особенно. Я — хозяйка огромного ранчо, живу в большом доме, владею
скотом и управляю ковбоями, пасущими этот скот. Я — единственная женщина в
округе. Все ковбои меня боготворят. И я постоянно рожаю новых ковбоев, которые
тут же напяливают тесные джинсы, широкие шляпы, высокие сапоги, садятся на
лошадей и принимаются пасти скот. А я сижу на террасе, пью чай, смотрю, как на
большом лугу пасётся огромное стадо, как снуют ковбои на лошадях, и горда и
счастлива тем, что я — хозяйка, и это мои коровы и мои ковбои.
Да, пожалуй, в
каком-то смысле клиника неврозов была раем. Ибо что может быть более райским,
чем место, где спят, едят и ни за что не несут ответственности?
Моего лечащего
врача звали Жучка. Её звали так потому, что она была зачуханная, лохматая и
энергичная. Жучка не ходила по коридорам и кабинетам, она по ним носилась. Особенно
часто она бегала в кабинет подруги-психолога, с которой они курили и попивали
коньячок. Жучкин нос был вечно красным от хронического насморка, и она
прижимала к лицу платок. Жучка была матерью-одиночкой и любила посплетничать.
Вот всё, что я о ней знала. Я была к ней привязана и почти влюблена. В этих
стенах, пропитанных скорбью, Жучка была моим самым большим другом. Она хоть
немного избавляла меня от чувства собственной никчемности. И выслушивала мои
жалобы. Я рассказала Жучке и её подруге-психологу много личного о себе. Даже
такого, чего никогда никому не рассказывала.
20. Ползком наверх
В клинике
проводились психологические тренинги. Я любила их со студенческих лет. Ибо что
может быть приятнее, чем коллективные разборы твоих снов, комплексов и страхов?
Однако попасть в группу мне удалось не сразу. Жучка с неизменным носовым
платком, прижатым к распухшему носу, полагала, что тренинги мне только
навредят, позволив подружиться с другими больными (подружиться против врачей!),
и вместо тренингов назначила целую батарею лекарств.
Мне постоянно
кололи какие-то препараты, давали пилюли. Из-за них я плохо контролировала свои
эмоции. Иногда ощущение непринадлежности самой себе становилось таким острым,
что таблетки выплёвывались в унитаз. Случалось, меня ловили за этим делом
дотошные медсёстры и нудно выговаривали или визгливо орали. В зависимости от
темперамента.
Сидеть на
лекарствах всю оставшуюся жизнь не хотелось, поэтому я делала всё, чтобы к ним
не привыкать. Мне казалось, что если пить таблетки не по графику, то я не
привыкну. В моём кругу были люди, страдавшие психозами и неврозами и сидевшие
на таблетках. Например, поэтесса Любимцева постоянно складывала губы в трубочку
и подёргивала ими — из-за таблеток. А в клинике со мной лежал устрашающий юноша,
Саня-Рыба, получивший прозвище из-за «рыбьих» глаз — прозрачных, навыкате, с
отекшими веками, с остановившимся взглядом. Он был похож на зомби и выползал
только в столовую и туалет, а всё остальное время проводил на своей койке. Мои
новые друзья говорили, что его довели до такого состояния психиатры, что они
«высосали Саньке мозги». И я, недавно заявлявшая, что жить мне незачем,
понимала: бывают беды пострашнее, чем у меня, и вот он, живой пример перед
глазами.
Саня-Рыба. Хуже
только Вика-Овощ. Или во что ещё меня могли превратить.
Наконец я попала
в тренинговую группу. Она состояла из неизлечимых невротиков, вызывавших глухое
раздражение. Пациентки, посещавшие тренинг вместе со мной, говорили о себе во
множественном числе, чуть ли не с гордостью: «Мы, невротики…», далее следовали
пространные тирады, призванные прояснить, чем они, невротики, отличаются от
остальных людей.
Я открещивалась
от любых попыток вовлечь меня в клуб невротиков. Наблюдая за этой публикой,
поклялась себе стать здоровым человеком. В результате я оказалась для
невротического сообщества такой же «белой вороной», какой чувствовала себя
везде. Примерно на четвертом занятии меня озарило: вероятно, «белая ворона» —
это особый склад личности. Я могу быть здоровой или больной — но останусь
«белой вороной» навсегда, и не нужно огорчаться или комплексовать по этому
поводу.
Я поделилась
своим открытием с Жучкой, и она, несколько раз переспросив, записала за мной
всё слово в слово.
В другой раз я
обмолвилась, что до начала лечения в клинике почти целый месяц просыпалась в
«чёрном мешке».
— Это же
классика! — радостно воскликнула Жучка. — Какая ты умница! — и тут же
схватилась за свою тетрадь.
Когда тебя
понимают, пусть даже в дурдоме — это так приятно.
Прошло два
месяца, и меня выписали.
— Все в порядке,
— приветливо сказала Жучка моим родственникам. — Но Виктории надо принимать
аминазин, амитриптилин, финлепсин и фенибут не меньше года. Вот рецепты.
— Доктор, я
читала фармакологический справочник, не слишком ли много лекарств? — попыталась
было противиться мама, но Жучка перебила:
— Вы что, хотите
рецидива?
И даже моя
дотошная, бдительная матушка сдалась, склонила голову перед безжалостной
машиной, катящейся по человеческим судьбам, — психиатрией.
Рецидива не хотел
никто.
Тем не менее
первое, что я сделала, выйдя за порог клиники, — выбросила в урну все рецепты и
лекарства. Потом, правда, меня «ломало», но недолго.
Я решила бороться
с неврозом самостоятельно. Представляла его чёрным рыцарем в шлеме и в
доспехах. Мы бились на мечах, и с каждым ударом я ощущала весёлый задор и
прилив сил. И, конечно, всегда побеждала!
Ещё я научилась
воображать невроз в виде крутящегося колеса с перекладинами. Я, как проворная
белка, бегаю, перебирая перекладины ножками, и меня крутит, крутит, крутит.
Остановить колесо нельзя, зато можно из него выпрыгнуть. И я, собравшись с силами
и зажмурившись, прыгала куда-то вбок. Могла, например, прыгнуть прямо в бассейн
и поплыть, активно работая всеми конечностями.
После выхода на
свободу я неуверенно чувствовала себя в метро. Особенно на станциях без колонн
и железных дверок, разделяющих поезда и пассажиров. Открытые станции меня
пугали, и, когда я шла по платформе, а поезда надвигались слева и справа, у
меня кружилась голова. Хотелось сесть на мраморный пол и сидеть, пока не
подберут…
В такие минуты я
говорила себе, что нахожусь в компьютерной игре. Передо мной — эскалаторы,
справа и слева — платформы и грохочущие поезда. А сама я сижу дома в удобном
кресле и только двигаю рычажками, приближаясь к цели. Кстати, в отличие от всех
без исключения виртуальных игрушек, в моей игре и препятствий-то никаких нет!
В психологии
такие штучки называются визуализацией. Что интересно: они действовали!
В управлении меня
встретили холодно. Два месяца тунеядствовала, отсиживалась, и где — в
сумасшедшем доме! Ничего, кроме раздражения, такое поведение вызывать не могло.
Я появилась тихо,
как мышь. Села за свой стол и принялась разгребать бумажные залежи. Через пару
недель почувствовала, что созрела и до общения с людьми.
Пришлось,
конечно, нарисоваться в управлении, прежде чем засесть в своём кабинете на
периферии активной жизни. Меня вызвал к себе Упырь. Хотел, вероятно, узнать,
как я дошла до жизни такой и как мне не совестно.
Я зашла к нему в
кабинет, поздоровалась, села напротив и, глядя в глаза начальнику, стала ждать
— что скажет. Зачем позвал? Упырь молчал и тоже смотрел на меня. Слов у него
вдруг не оказалось. Может, физиономия моя была отечной от психотропных
препаратов, может, круги вокруг глаз слишком черны, а может, оболваненная
фосфоресцирующая голова его напугала — кто знает? Посидев, помолчав, Упырь
прикрыл глаза рукой и замахал мне: иди, мол, иди!
Я встала и вышла.
В коридоре наткнулась на Гришку. Вид у него был неухоженный. Гришка обрадовался
мне, но, присмотревшись, тут же погрустнел.
— В отпуск бы
тебе, девчонка, — только и сказал он.
— Через два
месяца пойду. У меня по графику…
— Ну, береги
себя… Поболтаем позже.
Гришка куда-то
торопился. А мне не хотелось его задерживать. Напротив, хотелось как можно
быстрее остаться одной, запереться в своем кабинете, как в бункере. Может, даже
поплакать… В последний раз!
В принципе, боль
никуда не ушла. Наоборот, под действием лекарств она закрепилась, стала моей
нормой. Я постоянно чувствовала её, как любой человек чувствует биение
собственного сердца, не сосредотачиваясь на нём, но и не забывая, что оно есть.
Точно так же я не сосредотачивалась на боли. Надо было разбираться с жизнью,
накапливать силы для рывка наверх из ямы, в которую я сама себя засунула. А
там, думала я, все потихоньку наладится, образуется. Что обычно говорят в таких
ситуациях…
И все
действительно стало налаживаться! Мне вдруг позвонили из университета МВД. Об
университете ходили легенды. Рассказывали о фантастически комфортных условиях
труда, высоких окладах, человечном отношении к подчиненным. Поэтому, едва
увидев, с чьего номера звонок, я от волнения еле могла говорить.
Начальственная
дама Ариадна Владленовна — яркая, дерзкая, предмет вечной зависти и сплетен —
сообщила, что в психологическом отделе университета есть вакансия для меня. Кто
рекомендовал? Поколебавшись, дама назвала фамилию: Хитров. Эксцентричный
московский проверяющий! Он дал мне самую высокую оценку. Особенно сильное
впечатление произвело на него умение виртуозно отписываться от суицидов. В МВД
это редкий дар, который следует лелеять, почти как музыкальный или поэтический.
Вот уж
действительно — никогда не знаешь, за счет чего тебе подфартит!
Упырь, конечно,
ни за что не отпустил бы меня, если бы не моя «больничка». Он по-прежнему ценил
мои способности, но теперь побаивался меня саму. А тут представился случай
«слить» бомбу замедленного действия, сотрудника, оказавшегося не вполне
благонадежным… Упырь, конечно, попытался меня отговорить, но скорее для
проформы: от него этого требовали. И, убедившись в твердости моих намерений,
облегченно вздохнул и черканул на рапорте: «Неоднократно беседовал. Настаивает
на переводе!»
Так был подписан
приказ на перевод, и передо мной открылась дверка в лучшую жизнь…
21. Крах и спасение
Вызов на
военно-врачебную комиссию, присланный на работу, был полной неожиданностью.
Я почувствовала
тревогу. И в управе тоже задёргались.
— Громова, почему
тебя вызывают на ВВК? Скажи честно: тебя вылечили в сумасшедшем доме или нет? —
дотошно спрашивал Упырь, нервно дёргая глазом.
Я заверяла, что
вылечили (про себя добавляя: «и тебя вылечат!»), и Упырь двигался дальше по
коридору, переваливаясь с ноги на ногу, как старый индюк, задавая вопрос
каждому встречному:
— А что ты,
Сидоров (Иванов, Никифоров), думаешь насчёт Громовой? Она у нас сумасшедшая или
нормальная, а?
Получив ответ, из
которого следовало, что коллега считает меня здоровой, хоть и чудаковатой,
Упырь, сокрушённо разводя руками, шёл дальше.
А я лихорадочно
соображала, у кого бы спросить совета. Наконец вспомнила про Риту Чиж. Она уже
уволилась из органов и занималась на гражданке экстрасенсорной практикой. Рита
была одной из самых авторитетных личностей в моем кругу.
Рита, по старому
знакомству, приняла меня бесплатно. Когда-то я была второй женщиной в кадрах
после неё, на её глазах совершались мои ляпы, рождались мои дети, происходило
моё становление. Рита, когда-то холодная, почти враждебная фигура, встретила
меня тепло.
— Иди на ВВК, —
сказала Рита. — Ничего тебе там не сделают.
— Ты уверена?
Рита
снисходительно улыбнулась:
— Им же надо
материал списать. Ты ведь лежала в дурдоме? Я думаю, что это формальность. Вот,
взгляни, — она потрясла плошкой, на дне которой, расплываясь, оседала кофейная
гуща. — Я не вижу твоего увольнения. Более того, тебя вскоре переведут с
«железки».
А ведь я не
рассказала Рите о предстоящем переводе! Вот что значит ясновидение!
— Будешь работать
в красивом месте, — продолжала Рита. — Займёшься наукой. И в погонах
останешься. Так что не трусь, иди!
Рита меня
успокоила. Взяв в отделе кадров направление на ВВК, я отправилась к Сирене. Это
психиатр из поликлиники ГУВД. Свое прозвище она получила из-за громкого,
визгливого голоса. Сирена меня знала, потому что именно к ней я ходила вымогать
больничный лист. Моя психиатрическая карта, снабжённая диагнозом
«астено-невротический синдром», была выставлена у неё в красном углу кабинета
как пособие для студентов-медиков.
— Меня хотят
комиссовать? — угрюмо спросила я у Сирены.
— Ну, не думаю, —
фальшиво бодро проговорила она. — Сходишь на комиссию, там отпишутся — и все
дела!
И Сирена выдала
мне листок, который назывался «Акт». В него заносят результаты обследований.
Началась
комиссионная волокита. Психиатр ВВК, с виду добрая, печальная женщина (я верила
в её помощь и про себя называла Феей), смотрела на меня с сочувствием, как
будто меня собираются не уволить, а расстрелять, и вряд ли она, такая хрупкая,
сумеет этому воспрепятствовать. Фея заполнила «Акт», расписав, кого из
специалистов мне необходимо пройти, и отправила по кабинетам.
Все врачи, от
проктолога до офтальмолога, закружились вокруг меня, осматривая, ощупывая,
выстукивая, задавая вопросы и отсылая на дополнительные осмотры. При этом они
настаивали на тщательном и всестороннем обследовании, затрагивающем все участки
моего и так уже засмотренного тела, заявляя, что надо извлечь максимум выгоды
из бесплатного медицинского освидетельствования, потому что, как они дружно
намекали, скорее всего, система со мной простится. Я кивала
рассеянно-пренебрежительно: ведь я же знала от Риты Чиж, что останусь в
погонах!
Наконец
обследования закончились. Я отдала «Акт» печальной Фее и пошла восвояси. А
через пару недель вообще забыла об этой встряске и о потраченном времени.
Приближался отпуск, нужно было успеть завершить все дела, чтобы отдыхать с
чистой совестью.
Однажды, когда я
сидела в своем кабинете, меня позвали к телефону в дежурку. Управление на
связи! Я почти испугалась: кто это? Даже Упырь и тот всегда звонил мне на
мобильный…
Наверное, ЧП! Но
оказалось — Гришка.
— Вик, — сквозь
шум помех его было плохо слышно, но я все равно учуяла, что «случилось
страшное», — срочно приезжай. Сейчас же, — и он повесил трубку.
Я не стала
перезванивать, выяснять, в чём дело. В последнее время неприятности так и
хороводились вокруг меня. Интуиция подсказывала, что ничего хорошего я не
услышу. Ладно, и с этим справимся! Главное — имелся повод приехать в
управление. Нужно было подписать у начальника рапорт на отпуск. Чтобы съездить
на юг по «горящей» путевке, сбросить последние месяцы, как шелушащуюся кожу. А
все проблемы можно решить и потом…
Как выяснилось —
не все.
— Проходи, —
сказал Гришка бесцветным голосом.
Он запер дверь,
достал из сейфа какую-то бумагу и сунул мне под нос:
— Вот, полюбуйся.
Сегодня прислали с Очаковской.
На Очаковской
улице размещалась военно-врачебная комиссия.
Я долго не могла
выстроить пляшущие буквы в слова…
Маниакально-депрессивный
психоз… Категория «Д»… Не годна для дальнейшей службы… Набор фраз, не имеющих
ко мне отношения!
Но что это?
Неужели последствия моих каникул в дурдоме? Вот и «сходили за хлебушком»…
«Сдвоенные фазы…
так-так-так…» — прозвучал у меня в голове бубнящий голос неухоженной врачихи.
Сволочь! Я же сама — никто ведь не тянул за язык! — рассказала ей о том, как
пережила когда-то свою страшную зиму. Как выкарабкалась, вытащила себя из
депрессии без лекарств, без врачей и без клиники — и вдруг в одночасье
поправилась, проснувшись счастливой, порхающей, обновленной. Рассказала ей и дуре
психологу. Неужели даже моё выздоровление для них было всего лишь стадией
неизлечимой психической болезни?
— Нуждается в
немедленном освобождении от выполнения служебных обязанностей до момента
исключения из списков личного состава, — прочитала я вслух.
Трудно определить
чувства, которые испытываешь, читая о себе подобное. Смесь стыда, ужаса,
унижения, беспомощности… и ярости, направленной на врачей, «кудесников в белых
халатах и с ма-а-аленьким солнцем в груди», обрекающих тебя на социальную
смерть. Ибо что это, если не приговор? Наверное, даже лаконичное «расстрелять»
не потрясло бы меня больше.
— Сейчас,
япона-матрена, я должен сказать шефу, — как сквозь вату, донесся до меня
Гришкин голос. — Это основание для аннулирования приказа о твоём переводе и издания
приказа об увольнении. С сегодняшнего, блин, числа…
Это был конец. Я
в оцепенении смотрела на лист бумаги, внезапно оказавшийся белым: страшные
слова и буквы с него словно улетучились…
Но… меня ждали в
университете! И до пенсии (это сладкое слово!) оставалось почти пять лет.
Гришка протянул
руку и отобрал у меня бумаги. Встал, припадая на ногу (ту самую, покалеченную
Алексеем), подошел к облезлому ящику у стены. Это была «Машка, которая жрёт
бумажки». Ровесница пишущих машинок и микрокалькуляторов размером с современный
ноутбук, питающихся от сети. Подруга уличных таксофонов и автоматов с
газированной водой. Я помнила «Машку» столько же, сколько помнила самого
Гришку, — и ведь она ещё фурычила!
Гришка включил
агрегат, сунул аккуратно сложенные листки в широкую щель. С противным скрежетом
«Машка» их поглотила.
— Вот так, —
задумчиво проговорил Гришка, отряхивая одну ладонь о другую.
Я тихонько
всхлипывала, сидя напротив него. По счастью, в момент самого «преступного
деяния» в кабинет никто не ввалился.
— Короче, Вик, на
больняк тебе надо, — произнес Гришка устало. — Они всё восстановят. Информация
быстро дойдет. На больняк, и снимать диагноз. В общем, соображай. Ты теперь —
сама за себя. Я тебе не помощник…
Я вяло кивнула.
— Тогда чеши, а
то мне отчет кропать… Кстати, — спохватился вдруг Гришка, — а сигаретки у тебя…
Ах, ёлки, ты у нас не куришь… Ну, чао-какао!
Конечно,
информация просочилась быстро. Упырь взял моё дело «под личный контроль», как
было принято говорить. Не дождавшись заключения военно-врачебной комиссии, он
послал туда запрос, и уничтоженные документы продублировали. В отношении Гришки
возбудили служебную проверку. Никто не сомневался, что именно он виновен в
исчезновении порочащих меня «вещдоков».
Как всё
происходило, я примерно знаю, а чего не знаю, то могу домыслить.
— Бездельник,
саботажник, пьяница! — орал вялотемпераментный Упырь, в котором в одночасье
пробудились все драконы и теперь рвались на свет божий, дыша огнём. — Это твоих
рук дело? Тебе передавали заключение Громовой?
— Что-то не
припомню, — пожал плечами Гришка.
— Зато в
делопроизводстве помнят! Каков… козёл! Из-за тебя я её в отпуск отправил! Она
же год на больняке отсиживаться будет! А психологом — тебя посадим?
— Я и так
психолог, — невозмутимо ответствовал Гришка.
— Ну, всё, баста!
Пиши «по собственному желанию», и чтобы я тебя больше не видел!
И Упырь обрушился
в кресло, заботливо придвинутое подхалимом.
— Ну и
позялуйста, — согласно легенде, отвечал Гришка. — Ну, и больсе не увидись!
И он сел и
написал заявление об увольнении.
22. Самый важный документ
Меня в тот момент
в обозримом пространстве не было.
Гришка подсказал
единственно правильный выход: отсиживаться там, откуда не отзовут, где ты не
подвластен никаким приказам. Существовало два островка безопасности: отпуск и
больничный лист. Хорошо, что Упырь подписал мне отпуск.
Теперь у меня
была одна задача: спасать свою шкуру. После отпуска меня ждал длительный
больничный, а за ним — либо увольнение из органов, либо триумфальный перевод,
путь наверх. Разумеется, я намеревалась бороться — и победить.
Правда, как
выяснилось вскоре, бесперспективно доказывать психиатрам, что ты психически
здоров, если этому противоречит официальное заключение их коллег. На это я и
напоролась, попытавшись пройти независимую психиатрическую экспертизу.
Бородатый заика, косноязычный демагог с дёргающимся глазом, хоть и с ученой
степенью, подтвердил мне гнусный диагноз. С пометкой: «В стадии ремиссии».
Можно подумать,
сумасшедшему в стадии ремиссии обрадуются в правоохранительных органах!
Спасение пришло с
неожиданной стороны. Мама задействовала свои связи, и в мою судьбу вмешалось
нечто новое. Это был административный врач, когда-то лечивший от последствий
черепно-мозговой травмы покойного маминого крестника, сильный и влиятельный
человек, чьё имя слишком известно, чтобы его называть вслух. Он обитал в
кабинете с антикварной мебелью, сидел там с таким видом, как будто по чьей-то
ошибке, вместе с кабинетом и с мебелью, оказался в нашей несуразной эпохе. У
него были разные глаза и потрясающая ирония. Если я на тот момент ощущала себя
безвольным моллюском в раковине, то он олицетворял собой мощный коралловый риф,
к которому я прибилась. И было достаточно пары телефонных звонков, чтобы мной
занялись серьёзные люди.
Колёса заскрипели,
рычаги завертелись, психиатрическая машина, как избушка на курьих ножках,
повернулась ко мне своей более благосклонной стороной, нежели задница. В
словосочетании «казнить нельзя помиловать» переставили запятую. Я легла в
очередную психиатрическую больницу для своей последней экспертизы.
В этой больнице
был дневной стационар. Туда-то меня и отправили. Там ежедневно, ежечасно
происходило что-то.
Например, по
коридору бредёт юноша: глаза в кучку, рот оскален судорожной улыбкой. Он, как
дрессированная обезьяна, подаёт руку всем встреченным на пути мужчинам. Одни
отвечают на рукопожатие, другие с отсутствующим видом плывут дальше, глядя мимо
него. В коридоре сидит старик. У него взгляд медитирующего буддиста. Юноша
останавливается напротив старика и протягивает ему руку. Тот, не меняя
выражения лица, обеими руками хватает протянутую ладонь и, склешив её мёртвой
хваткой, опять застывает. На лице у юноши отражается гамма чувств: удивление,
потом беспокойство и наконец ужас. В течение нескольких минут, до появления
медсестры со шприцом, которая сделает старику укол, расслабляющий клешню, юноша
дёргает рукой, сучит ногами и жалобно воет.
Ещё кадр:
пациенты сдают анализ мочи. Они ставят открытые баночки в деревянный ящик,
размещённый прямо в коридоре. Подходит мужчина с баночкой мочи в руках. Он
наклоняется и пытается её пристроить, но в ящике уже нет места. Полная тётка в
очереди злорадно хохочет. Мужчина распрямляется; на его лице отображено
отчаяние. Бормоча себе под нос, грозя кому-то кулаком, он уходит по коридору и
вдруг, остановившись, злобно пинает скамейку. Потом замирает, лицо его
постепенно просветляется. Мужчина возвращается, подходит к ящику и с силой бьёт
нему ногой. Ящик переворачивается, баночки вылетают, моча разливается по полу.
Мужчина, торжествуя, ставит на место пустой ящик и водружает в него свою
баночку. Очередь пациентов по-разному реагирует на происшествие. Какой-то
чахлый юноша принимается бурно рыдать, а та же полная тётка набрасывается на
мужчину с кулаками.
Видел бы всё это
Гришка, думала я. Иногда мне очень хотелось ему позвонить, рассказать о своей
теперешней жизни, текущей в зазеркалье, по ту сторону ведомого Гришке мира. Я
представляла, как бы он удивлялся, переспрашивал, потом долго смеялся своим
похрюкивающим смехом… Но я не позвонила; времени в сутках едва хватало на
зазеркалье, на торопливое проигрывание семейных ролей и на сон. Да и разучилась
я звонить Гришке.
Когда мой лечащий
врач, бывший армейский доктор — Старый Солдат, как он себя называл, — с иронией
осведомился, нравится ли мне «санаторий», я не удержалась и выпалила:
— Очень! Тут
столько интересного…
Тут я заметила
его недоумение и поправилась:
— Ну… вообще-то
лучше бы сюда не попадать… Но раз уж попала… Я — сама психолог, понимаете?
О том, что я —
писатель, разноглазый покровитель запретил даже заикаться. По его мнению, для
психиатров-экспертов это могло послужить неоспоримым доказательством моего
сумасшествия. Но я запрет нарушила, и вскоре Старый Солдат вовсю читал рассказы
своей пациентки, в том числе — сочинения последнего периода, в которых
фигурировали монстры психиатры. Некоторые, как он выражался, изыски его
откровенно радовали.
Наконец настал
день экспертизы. Главным судьёй тут выступало Светило, мнение которого не
подвергалось сомнению. Старый Солдат сочинил длинную справку, где весело и
задорно описывались мои чудачества и обыгрывались литературные способности,
которые заставили меня драматизировать ситуацию и приписывать себе
несуществующие симптомы в клинике неврозов. Я была благодарна ему за поддержку.
Впрочем, сидевшие в кабинете эксперты, как и Светило, настроенное должным
образом, казались совсем не страшными. Да и сам допрос вёлся по принципу игры в
поддавки: мне подсказывали правильные ответы.
— Вы оказались в
клинике неврозов, конечно, по молодости, по недомыслию?
— Да. Я думала,
это что-то вроде санатория.
— Вы устаете на
работе, у вас блестящий послужной список, вот вы и решили, что заслуживаете
отдыха?
— Вот именно! Я
просила отпуск, но мне не дали…
— Посмотрите,
господа, какой яркий пример эмоционального выгорания! Однако сотрудники клиники
неврозов отмечают ваши жалобы на смену фаз настроения, на страшные сны и
фантазии. Подобные жалобы действительно имели место, или мои коллеги
преувеличивают?
— Видите ли,
доктор, я начинающий писатель…
— Дальше можете
не объяснять. Вы, должно быть, впечатлительная и доверчивая девушка?
— Да, я прежде
была очень впечатлительна, легковерна и наивна.
— Ну, теперь-то
вы лучше разбираетесь в людях?
— Конечно, дай
бог каждому так разобраться, как разобралась в них я.
Я сидела со
Светилом рядом, поэтому могла на него только искоса, через плечо, погладывать,
а Старый Солдат, сидящий напротив, думал, что я кокетничаю с экспертом, и
изредка грозил мне пальцем. Но Светило, тоже считавшее, вероятно, что я строю
ему глазки, улыбалось вполне благосклонной улыбкой, не лишённой обаяния.
Меня же
познабливало: рядом со мной сидел реальный Монстр, заставший времена, когда
психиатрия служила орудием грозной государственной машины, и видевший меня
насквозь, со всеми моими маленькими хитростями.
Вот он — самый
важный документ в моей жизни: справка о том, что я психически здорова! Никакие
звания, дипломы, свидетельства никогда не сравнятся с этим статусом. Я —
нормальный человек! Ура!
Потом была
военно-врачебная комиссия. Сначала меня не хотели там видеть, потому что я была
уже комиссована. К счастью, Упырь лёг на обследование в госпиталь, и его новый
заместитель, не вникая в детали, выписал мне повторное направление на ВВК.
Придя за направлением
в управу, я, конечно, заметила отсутствие Гришки, но наводить о нём справки
было некогда. Да и не у кого. Отчуждение между мной и коллективом (теперь уже
бывшим, потому что после победы над военно-врачебной комиссией меня в любом
случае ждал перевод) возникло такое, что, когда я поднималась на наш этаж, все
попадавшиеся навстречу сотрудники, как по команде, поворачивались ко мне кто
боком, кто спиной.
В МВД не любят
психически больных. К алкоголикам относятся снисходительно, к непойманным взяточникам
— лояльно, а стукачам и клеветникам — вообще зелёный свет! Однако при
упоминании о нарушениях психического здоровья суровые полицейские вздрагивают
и, как по команде, суровеют ещё больше. Будто бы это заразно…
Военно-врачебная
комиссия признала меня годной к службе в тот же день.
23. Новая жизнь и старый друг
Меня перевели в
университет МВД старшим психологом по работе с постоянным составом (то есть с
преподавателями и прочим «обслуживающим персоналом»), и там началась совершенно
другая жизнь. Началась сразу, буквально — «с вешалки».
Каждое утро я
приходила на работу к половине девятого утра и видела что-то космическое: холл
психологического отдела с интерактивными рисунками на полу и стенах;
тренинговый зал со звёздным небом на потолке, роскошной люстрой, позволявшей
использовать шесть видов освещения, фонтанчиками и мягкими креслами с
релаксационным оборудованием; массажные кресла, гидрокровать…
Где вокзальный
чулан близ общественного туалета (как у психолога из ЛОВД на станции Новгород),
где отгороженный шкафом закуток с доской, положенной на две тумбочки вместо
стола (как у Витьки Фёдорова из Великих Лук), где моя собственная каморка, в
которой министерским требованиям соответствовал только сейф? Где вообще приметы
родной милиции? Куда я попала?
Помню, что,
оказавшись впервые в этом раю, я несколько минут стояла и озиралась по
сторонам, должно быть, с глупым видом, потому что новые коллеги тоже стояли и
смотрели на меня, переглядываясь. «У неё шок, — услышала я, — такое бывает,
помните делегацию из Тулы?..» Меня легко и быстро приняли в команду. И потащили
пить чай.
Офисное помещение
в психологическом отделе было одно на шестерых. Мне расчистили и оборудовали
рабочее место. Вокруг сидели красотки коллеги, стильные и яркие. Они носили
шпильки и наращивали ногти. Девочки что-то быстро печатали и слушали музыку;
чаще всего — популярную в коллективе Ваенгу. Все — аспиранты и адъюнкты, а две,
включая начальницу, уже кандидаты наук.
Я тоже поступила
в адъюнктуру. И сидела рядом с ними, за своим компьютером, в своих ботинках
«Dr. Martens», в потертых «Wrangler» и в наушниках «Beats», откуда доносились
взрывные волны «Rammstein». И мне было комфортно.
Удивительно, но
такого здорового, деятельного, сострадательного коллектива я не встречала. Все
проблемы, начиная от мелких ссор до крупных корпоративных разногласий,
разрешались девчонками тут же, за круглым столом. Создатель сего микроклимата,
микрокосмоса, микровселенной Ариадна Владленовна, женщина-звезда, — иногда
журила меня за промахи, но неизменно помогала советами, связями и просто
поддержкой.
Я поняла, что
попала к равным, из девочки на побегушках превратилась в личность. Здесь я
сумею раскрыться и показать себя! Знакомые отмечали, что у меня появились
новые, матёрые интонации, изменились походка и взгляд. Мои рассказы стали
печатать в «толстых» журналах. Впрочем, в моей профессиональной среде как раз
это не было кому-либо интересно. Ну, причуда, хобби, безобидный способ убить
свободное время. Они есть у всех, есть и у меня. Имею право!
В нашем коллективе,
например, распространёнными способами времяубийства были — дача, рукоделие,
кулинария. Нормальные хобби для выросших хороших девочек.
Осваиваясь в
новой жизни, я не вспоминала Гришку неделями, месяцами. Я уже знала, что он
уволился, но понятия не имела о том, чем сейчас занимается. И вдруг он позвонил
мне на работу.
— Викторию
Сергеевну хочу, — донеслось до меня.
Это было похоже
на дуновение ветерка, пощекотавшего кожу, нагретую солнцем. На прикосновение
бабочки, случайно влетевшей в окно спальни, когда в доме все уже спят. На
полифонию запахов двора моего детства… среди которых, кстати, доминировал
аромат канализации, периодически разливавшейся в бабушкином дворе. Неплохая
ассоциация?
— Гришка? Как ты
узнал мой рабочий телефон?
— Вик… Я щас
подойду. Спустись к проходной, — и Гришка повесил трубку.
Я пошла его
встречать раздраженная, думая о недоделанной работе.
Гришка выглядел
совершенно истрёпанным и больным.
— А где все? —
поинтересовался он, бесцеремонно целуя меня в щеку. — Где Сенька?
Я не сразу
сообразила, кого Гришка имел в виду: Семёна Григорьевича Бобрикова, полковника
из воспитательного отдела, своего однокашника! У меня назвать этого небожителя
Сенькой язык не повернулся бы.
— Все работают, —
проговорила я сухо, не отвечая на поцелуй. И, обернувшись к дежурному,
проговорила: — Это ко мне.
Мы поднялись в
психологический отдел. Мои коллеги находились на «площадках»; так назывались
факультеты, которые они обслуживали. Я работала с «взрослыми» сотрудниками,
поэтому и была одна в отделе. И слава богу: не хватало только девочкам увидеть
моего посетителя и попадать в обмороки!
— Чаю хочешь? —
Не дожидаясь ответа, я включила электрочайник.
— Ну-у, —
неопределённо протянул Гришка. И вместо ответа взял с полки чашку.
— Как дела…
вообще? — спросила я. И тут же предупредила: — Только учти, у меня всего
полчаса.
Работы
действительно было, что называется, выше крыши. И я не знала никого, кто бы жил
иначе. Переаттестация — смена старой, разболтанной патриархальной милиции
жесткой, подтянутой безликой полицией — торчала перед нами, как шлагбаум. Или
это мы торчали перед шлагбаумом в длинной очереди, ожидая, кого отгонят в
сторону, как старого больного пса, а кого пустят в новую жизнь, чтобы дальше
кормить и охаживать плёткой?
Мы стали
собранными, жёсткими, по-деловому немногословными. Нам было не до Гришек…
— Слушай, Вик, —
Гришка отхлебнул чаю и наклонился ко мне, уткнув подбородок в сплетённые пальцы
рук. — Мне правда позарез нужен Сенька. Проводи к нему, а?
— У тебя что-то
случилось? — И без расспросов понятно, что да!
— Угу… Проблемы у
меня, в тюрьму могут посадить.
Вот это новости!
Даже для Гришки — крутовато.
— Ну-ка
рассказывай, — потребовала я. — Если хочешь, чтобы я проводила тебя к Семёну
Григорьевичу.
А тот пусть сам
решает: принять — не принять. Это не в моей компетенции. Правда, вслух я ничего
подобного не сказала.
Гришка вздохнул,
потом пожал плечами.
— Подрался, —
сообщил он как что-то само собой разумеющееся.
— С кем?
— В поезде мужик
скандальный попался. Видишь, ножичком пырнул, — Гришка задрал толстовку,
надетую на голое тело, и я увидела пластырную нашлепку с расползшимся желтым
пятном.
И не знаешь,
жалеть его или возмущаться!
— Григорий! Умные
учатся на чужих ошибках. Дураки — на своих. А на чём учишься ты?.. Рана
серьёзная?
— Да брось,
царапина. Понимаешь… его-то я вообще в реанимацию отправил…
Нанесение тяжких
телесных повреждений, прокрутилось в моей голове. Шесть лет отхватить запросто
можно.
— А… Семён
Григорьевич знает, что ты придешь? И вообще, он в курсе твоих дел?
— Понимаешь, я
ему звонил. Сказать ничего не успел. Он был занят. Обещал перезвонить… и не
перезванивает уже два дня! И что мне — сидеть и ждать, пока закроют?
— Понятно… —
протянула я. Про себя же подумала: дохлый номер. Семён Григорьевич просто так,
за спасибо ничего ни для кого не делает.
— Хорошо, —
сказала я вслух, — пойдем… Только чаю попей. Вот бутерброды…
Не жрал ведь,
судя по всему!
— Спасибо, Вик.
Ты — настоящий друг, — глаза Гришки сейчас были теплыми и преданными. — Слушай,
раз такая пьянка и я оказался здесь — зайдем ещё к Генке, ладно? Проведёшь к
нему в приемную. Может, с работой выручит. Мне б хоть дворником…
— К какому еще
Генке?
— К Крылатову, к
кому же ещё…
Я тяжко
вздохнула. Вот уж называется — не делай добра…
Генка, то есть
Геннадий Анатольевич Крылатов, тоже Гришкин сокурсник, сидел еще выше Сеньки.
Он был генералом и в вузе нашем трудился, в переводе на человеческий язык, проректором
по науке. У нас эта должность называлась иначе, длинно и казенно. Мимо
Генкиного кабинета мы, адъюнкты, даже прошмыгнуть боялись.
— Ладно, пошли…
там видно будет, — проговорила я, отодвигая кружку.
Следовало
поспешить: не дай бог, вернутся девочки!
Гришка перезвонил
мне месяц спустя:
— Вик, спасибо,
что выручила!
— Как дела? —
спросила я, постаравшись, чтобы голос звучал тепло.
— Отлично! Я на
работу устроился! — похвастал Гришка.
— Поздравляю.
Куда?
— В котельную.
Что ж… Генка к
другу юности был более милостив, чем к нам, адъюнктам. И за то ему спасибо.
— Но главное, —
Гришкин голос вибрировал от предвкушения моей реакции на его вторую, еще более
радостную новость, — меня не посадят! Сказали — два года условно дадут…
Значит, и Сенька
не подвел!
Сенька, то есть
Семён Григорьевич, захаживал к моей начальнице попить чайку и покурить в нашем
туалете (их, сидящих на генеральском этаже, за курение наказывали) и однажды
завел со мной разговор о Гришке.
— Григорий
Стороженко рассказал, что вы давно дружите, — Семен Григорьевич откашливался,
покряхтывал и осторожно подбирал слова, словно не зная, как сформулировать
деликатный вопрос, хоть и без знака вопроса на конце.
— Да, — спокойно
подтвердила я, — это правда. Дружим семьями. Мой младший сын назван в его
честь.
— А-а, — протянул
Семен Григорьевич не то с облегчением, не то с разочарованием. — Это хорошо. На
него повлиять кому-то надо. А то… опустившийся он какой-то. И жена пьет. Я
справки наводил.
Я молчала,
ожидая, что за этим последует.
— Тут ведь и не
знаешь, чем помочь! — вдруг разоткровенничался полковник. — У нас двое таких на
курсе было: Гришка Стороженко и Борька Воронин. Борьку я тоже жалел-жалел…
Денег в долг дал. От прокуратуры отмазал. Ну, этот умер шесть лет назад, а
Григорий… Чем смогу — помогу, сказал ему я. Только денег не проси. И вроде
прав, да и он не обиделся — а все-таки что-то грызёт…
Ну, как говорит
мой муж Алексей: «Что на это скажешь, кроме: «Да-а-а!»
Я хотела
промолчать, но, спохватившись, что я все же — психолог и полковник сидит в моем
кабинете для консультаций, выдавила из себя несколько профессиональных дежурных
фраз. И Сенька ушел.
24. Последняя встреча
Гришка продолжал
звонить. Раз в месяц, а то и чаще. Спохватившись, что ханыжный голос, требующий
к телефону меня, слышат мои драгоценные сотрудницы, я продиктовала Гришке номер
мобильного телефона.
И он стал звонить
раз в неделю.
— Вик, привет! Ты
жива? В гости придешь?
Разговор клеился
(или не клеился) в зависимости от моей занятости. Либо я поддерживала беседу,
либо быстренько сворачивала. А можно было вообще не снимать трубку или сбросить
звонок: Гришка не обижался.
Все эти годы моя
жизнь кипела, крутилась в бешеном ритме. Гришка же, по-видимому, только и делал,
что принимал каких-то гостей.
— Вик, приезжай,
вчера гости были! Холодец не доели…
— Спасибо,
Григорий, но мне надо писать отчёт.
— Ну, ты… —
Гришка нецензурно ругался.
Я сухо прощалась
и вешала трубку, якобы задетая грубостью. Мы таких слов не понимаем!
На самом деле то
было совсем другое чувство, в котором трудно себе сознаться. Мне так и не
удалось найти ему подходящее определение. Что-то скреблось внутри и грызло, как
сказал Семён Григорьевич, — гадкое, пищащее, шершавое.
Что это было —
сожаление? Досада? Чувство вины? Или, может, сострадание? Успокаивая себя, я
мысленно говорила: уж если кто и нуждается в сострадании, то это я, загнанная
лошадь, живущая по схеме «работа — дом». А вовсе не Гришка, живущий только так,
как он хочет сам.
Но вот Гришка
звонит в очередной раз — и попадает в удачный момент. Я благодушно настроена, и
у меня есть время поболтать.
— Здорово, Вик.
Слышал, у тебя с диссертацией были проблемы?
— Да… в ВАК
застряла. Сволочи, год решение принять не могли. Полемическая работа, видите
ли… Ну, сейчас всё позади. Привет, Гришка!
— А я, между
прочим, переживал, — говорит он искренне. — Но знаешь, Вик, — его тон неуловимо
меняется, и я словно вижу прежнюю Гришкину нагловатую ухмылку, — из-за чего
были все твои проблемы? Ты забыла проставиться самой главной инстанции. Про
меня забыла, блин!
Я смеюсь.
Всё-таки хорошо, что есть Гришка. И жаль, что мы потерялись на годы.
— Так ты меня
ждёшь? А как Галка — надеюсь, обрадуется?
— Натюрлих, —
говорит Гришка. — Конечно, как ты можешь спрашивать!
Канун двадцать
третьего февраля. Я покупаю вина, сыру, ветчины. Расщедриваюсь на подарок
Гришке. И еду в гости.
Я вызываю такси.
Приезжает молодой словоохотливый араб. По дороге он с чудовищным акцентом,
фамильярно (а на самом деле — от незнания языка) обращаясь ко мне на «ты»,
рассказывает о своей сумасшедшей русской сожительнице, которая за последние
семь лет ни разу не приготовила самую простую еду, не прибралась, не почистила
зубы и не помыла голову. Несколько лет назад пара потеряла сына, и с тех пор,
по словам таксиста, женщина «сошел свой ум, стал дикий». У них есть ещё две
дочери, и таксист не может вернуться на родину, куда его тянет тоска по солнцу
и корням, поскольку боится, что девочки умрут от голода или будут убиты
безумной матерью.
— Я убираль от
жена всё, что резать и уколоть, — причитает таксист. — Готовиль, мыль, гуляль
детей. Она не работаль ни день, всё время плакаль. Всё время, с утро до ночь…
Я сочувствую,
прячу улыбку (очень уж смешно говорит!), а про себя думаю: рассказал бы ты
землякам, какие ужасы ждут их в России! У нас своих безработных полно… Таксист
скорбно смотрит на меня и продолжает потоки жалоб. Речь его становится всё
более сбивчивой, я понимаю всё меньше, теряю нить и вскоре уже не слушаю.
История чужой жизни, трагическая и дикая, неожиданно освещает вечер, как
одинокая сигнальная ракета — свинцовую ночь. Обыденное кажется ярким. Я еду в
гости к Гришке с Галкой. Вот радость!
Жму на звонок и
слышу веселый мат, собачий лай и шаркающие шаги. Дверь распахивается, и в
зеркале прихожей отражается странная пара: женщина в норковой шубе и тип,
похожий на сильно пьющего дворника. Они обнимаются, как будто это в порядке
вещей. Из кухни выплывает Галка, запахиваясь в халат. За прошедшие годы она
заметно… прибавила зрелости. Волосы, всё ещё пышные, обрамляют отечное лицо.
Фигура потяжелела. Мы с достоинством целуемся и идём на кухню. Я достаю бутылку
вина, что вызывает у Галки одобрительный возглас:
— Вот и
правильно! Пусть Гришка сам пьёт свою гадость…
— Какую ещё «гадость»?
— возмущается Гришка. — Все натуральное! Витамины, злаки… Сам настаивал!
И он достаёт из
«темнухи» литровую бутыль с мутной жидкостью, в которой плавает перчик… и
кто-то ещё.
— Нет уж, это без
меня, — открещиваюсь я. — Что за настойка на эмбрионе?
— Фу, как
неинтеллигентно! — кричит Гришка. И, увидев, как я сама открываю штопором
бутылку вина и разливаю в фужеры себе и Галке, картинно хватается за голову.
Выпиваем по
первой. Гришка суетится, раскладывает на блюде принесённую мною закуску. Его
отощавший зад обтягивают те самые бежевые брюки, когда-то пострадавшие от
Лёшкиной ревности. Чувствую, как что-то теплое шевелится в душе. И приятно
сидеть на захламлённой кухне, отгоняя косматую псину, которая тычется в мои
колени, и слушая Гришкину шепелявую речь…
— …Съездили в
Псковскую область, — рассказывает Гришка. — Галкину дочку навестили…
У Галки есть
дочь-подросток, которая живет в деревне с бабушкой. Об этой девочке я и раньше
слышала вскользь.
— Галя, как
дочка? — спрашиваю я.
— Нормально, в
техникуме учится. Гришку любит, — оживляется Галка. — Знаешь, как она его
зовёт? Бородатик!
— Да дайте же
рассказать! — нетерпеливо перебивает Гришка. — Хорошо провели отпуск: на
рыбалку ездили, в баню ходили. Сидели с дядей и братом Галкиными, выпивали.
Соседи присоединились. Ну, немного поругались…
— Да ты вообще
драться со мной полез! — возмущается Галка. — Приревновал к соседу Мишке!
— Я тебя не
трогал! — орёт Гришка. — Ты сама мне затрещину закатила, чуть башка не
отвалилась!
Я веселюсь,
наблюдая за этой парочкой. Как-то всё у них тепло и слаженно, даже если дерутся
от души… А они, перебивая и отталкивая друг друга руками, лезут ко мне, взахлеб
рассказывая о том, как Галка, проснувшись на рассвете в похмельном ознобе,
обнаружила, что во рту у неё отсутствует передний зуб. А зуб был ценный, как
говорит Гришка, — инплатан!
— Это он мне
выбил зуб, представляешь? — жалуется Галка. — Из ревности. Чтобы соседа
отшить…
— Врет она, не
слушай ее, Вик!
Дальше следует
рассказ о том, как они всю ночь искали зуб и наконец нашли его… в кроличьей
клетке!
— Кролика заживо
хотела сожрать, да зуб обломала! — выкрикивает Гришка, отбиваясь от Галки. И
они оба хохочут и бурно обнимаются.
— Да! Упорные вы
ребята, всю ночь искали, — говорю я, к удивлению своему, испытывая что-то
похожее на зависть.
— Ну, как же, —
Гришка разводит руками. — Инплатан ведь, ё-моё! Пятьдесят тыщ стоит. Мне в
котельной три месяца вкалывать, чтоб Галке новый вставить…
— Вика, а как
твоё семейство? — спрашивает Галка.
— Да, —
спохватывается и Гришка, — выкладывай! Как там Алексей, детишки? Как ты сама?
Ну что сказать…
Всё нормально. Алексей не пьёт восемь лет. Да, совсем! Врачи запретили. И
похудел на тридцать килограмм, почти такой же тощий, как в юности. А что кудрей
лишился в борьбе за выживание, так это мелочи. У нас вон сын Гришка кудрявый!
Гришка? Учится… В коррекционной школе. Зато сын Лёшка — практически вундеркинд.
Гордость гимназии… Я? А что я? Две книжечки издала, потихоньку пишу… Нет,
подполковниками мы не стали — ни я, ни Лёшка. Так и демобилизуемся, как вы,
майорами. У меня через год пенсия. Ученая степень есть, преподавать устроюсь.
Да мало ли интересных занятий — писательство, журналистика. И сказать по
правде, надоела мне полицейская система!
— А ты в систему
никогда не вписывалась, — замечает Гришка. — Сплошные ляпы! Удивительно, как ты
всегда выкручивалась…
Сидим, беседуем,
выпиваем. И так легко у меня на душе, как не бывало лет десять. Расходимся за
полночь.
А потом…
Опять повисла
пауза — самая долгая. И мне теперь звонила в основном Галка. Правда, всё реже и
реже.
Пауза оборвалась,
когда я ответила на звонок с незнакомого номера и услышала дрожащий немолодой
женский голос:
— Вика Громова?
Простите, что без отчества… Это мама Гриши Стороженко. Ваш номер был в его мобильном
телефоне. В списке Гришиных лучших друзей…
25. Прощальный залп
На загородном
кладбище в морозной тишине теснились красивые памятники — все как на подбор, из
черного мрамора. Гришка упокоился под временной плитой; позже и его последнее
убежище обрядят в мрамор.
У ворот стояли
трое омоновцев. Двоих я узнала сразу, хоть они изменились: это были бойцы из
Северо-Западного УВД на транспорте. Третий, совсем молодой, незнакомый,
карикатурно походил на моего персонажа Морковкина. Парни топтались, понуро опустив
стволы.
На хруст снега
обернулся один из бойцов, синеглазый Вася Ёлкин. Когда-то мы вместе поступали
на службу, проходили военно-врачебную комиссию. В ОМОНе у Васи была красивая
должность: снайпер. Я не знала, хороший ли Вася снайпер, но много лет встречала
его на чьих-нибудь похоронах, где он давал прощальный залп. Это получалось у
Васи громко и по-особому торжественно.
Мы поздоровались.
Я спросила, где хоронят Гришку. Вася указал рукой в глубь кладбища.
— Я что-то не
помню такого… Григория Николаевича Стороженко, — заметил двойник Морковкина.
— Молодой ещё.
Поэтому, — объяснил Вася.
Здравствуй,
Гришка! Наконец-то мы встретились. Правда, я немного опоздала. Переживала, стоя
в многокилометровой пробке на выезде из города. Зато так и не увидела тебя в
гробу. И теперь буду помнить только живым.
К свежему холмику
прислонён большой Гришкин портрет. На фото он заснят в тот период, когда мы
встретились: молодой, с мягкой улыбкой и дерзким взглядом. Мне впервые приходит
в голову: Гришкин взгляд кажется нахальным, потому что глаза немного
навыкате… Народу немного. Могилу закрывают венки, цветы, еловые лапы. Блестят
на красной бархатной подушечке Гришкины боевые награды.
Ищу глазами
Галку. Вот и она, сидит на скамеечке ссутулившись, в руке держит пластиковый
стакан. Я подхожу, обнимаю её за плечи. Галка поворачивает голову и смотрит
снизу вверх — то ли на меня, то ли мимо. Потом узнает, слабо кивает.
— Почему ты мне
не позвонила? — спрашиваю тихо.
Галка долго
молчит, наконец разлепляет губы.
— Вика, Вика, —
говорит она, мелко и страшно тряся головой. — Он умер у меня на руках, Вика…
Тяжко смотреть на
неё… а ведь Галке ещё и пятидесяти нет.
Неподалеку стоят
сухонькая Гришкина мама, сестра и зять. Я их видела последний раз лет
пятнадцать назад. На Гришкином сорокалетнем юбилее. Как весело тогда было!
Правда, Лёшка сидел надутый. Все не мог просить Гришке разгрома в родительской
квартире.
Кстати, Лёшки на
кладбище нет: не отпустили со службы. Он хотел прийти, честно отпрашивался.
Впрочем, с Лёшки взятки гладки — а вот где Гришкин сын? Бывшую его жену Нинку я
встретила на кладбищенской аллее, — а сын где?
«…У меня пацан…
Забавный такой!» — вспомнилось мне.
Топчется,
переминается с ноги на ногу Гришкин кореш, Валерка Фролов. Когда-то он работал
в нашем управлении. Сейчас Валерке на вид можно дать все восемьдесят. Грустят,
тихо переговариваясь, ещё какие-то люди неопределённого вида. Их я либо не
помню, либо вовсе не знаю.
Подходит,
сдержанно кивнув, мужчина средних лет, в мундире генерала внутренних войск. Кладет
цветы, отходит в сторону, останавливается метрах в десяти. С трудом узнаю в
этой важной особе своего соседа по кабинету, Стасика из Барнаула.
А вот эта группа…
к ним придется подойти. Генерал и несколько полковников из универа. Гришкины
сокурсники, которые так и остались для него Сеньками, Генками, Витальками. Это
я их оповестила, как принято говорить у нас. А если по-русски, то сообщила о
печальном событии. Все — лощеные, успешные люди. И всем не дашь больше сорока
пяти.
— Мы тут денег
собрали. Вдове, — весомо произносит Сенька… то есть Семён Григорьевич.
Гришка
зарегистрировал брак с Галкой незадолго до смерти. Переживал, как бы его мать с
сестрой не выгнали Галку из квартиры. Уже и Нинка махнула рукой, заткнулась
насчет своих метров, но Гришкины родственники… Оказывается, у них шла настоящая
война, в которой я много лет не принимала участия. И даже знать об этом не
знала.
Под занавес —
прощальный залп. Гришке полагается: он майором ушел.
Омоновцы строятся
в шеренгу. Вася дает команду. Орудия — заряжай! Бах! Бах! Бабах!
И тут я
вспоминаю, как мы с Гришкой стояли на похоронах какого-то ветерана. У меня было
торжественно и печально на душе, а Гришка был несерьёзно настроен и хотел
выпить. Он бессовестно смешил меня, толкал в бок, щекотал, один раз больно
наступил на ногу. К нам повернулись, на нас зашикали… Помню, было стыдно.
И вдруг — вот
ужас! — мне не к месту становится смешно. Хочется толкнуть кого-то, наступить
кому-то на ногу и, повернувшись вполоборота, уловить тень такого же
беспричинного веселья в глазах стоящего позади…
Но за мной никого
нет. Я чувствую, осязаю непоправимость.
«Это твоя
единственная девчонка. Береги её, не давай никому в обиду», — вспоминаю вдруг.
И, кажется, даже слышу…
Церемония
заканчивается. Начальственные персоны молча, по-английски уходят. Я смотрю, как
они идут, как исчезают среди сосен.
Валерка Фролов,
вокруг которого собралась Гришкина компания, рассказывает:
— Мы тогда у
Героя в отделе работали. А Герой был прогрессивный мужик! Он первым запретил
курить на рабочих местах. Оборудовал во дворе курилку. Сам первый выходил на
улицу. Но разве это годится для Гришки? Конечно, Гришка прямо на рабочем месте
курил. Кабинет у него на втором этаже был, отдельный, он тогда «секреткой»
занимался… И вот как-то раз Герой идет по коридору, а из-под Гришкиной двери
дым ползет. Герой рассердился. «Гришка, — кричит, — открывай немедленно!» А там
— тишина. Какой-то гад, лизоблюд, Герою тут же давай в ухо дудеть: «Аверьян
Макарыч, знаете, а Стороженко в своем кабинете, говорят, и пьянствует!» Герой
недобро покосился на него: «Да-а? А чем он там ещё занимается? Не подскажешь?»
— «Дык, Аверьян Макарыч, говорят, что и баб водит…» — «Так вот что я тебе
скажу, — сощурившись, отвечает Герой, — пусть мои сотрудники хоть гадят в
кабинетах, лишь бы работали! Ясно? А Стороженко работать умеет… Но, — Герой
помрачнел, — вы всё-таки этого курильщика ко мне вызовите. Как только выйти
соизволит…» И тут — поднимается по лестнице Гришка! Это он в окно сиганул со
второго этажа. Подходит, прихрамывая, и спрашивает: «Что случилось, Аверьян
Макарыч? Простите, я покурить выходил…» Дверь кабинета ключом открывает. А там
всё проветрено! Герой засмеялся, ткнул Гришку в плечо: «Молодец, Стороженко!
Нигде не пропадешь. И все-таки, если будешь в кабинете курить, я тебя премии
лишу. Понял?» — «Понял, товарищ полковник!» Но и потом, сколько я его помню,
Гришка всегда курил только в кабинете. Одну папиросу от другой.
Мужики смеются,
разливают водку в пластиковые стаканчики…
А Гришка
действительно много курил.
Я тоже ушла
по-английски. Убедилась, что Галка уже пьяна, что её держит под руку бывшая
сослуживица, и отчалила. Я была за рулем и потому помянула Гришку яблочным
соком. Впрочем, душе и не хотелось буйных поминок.
Дорога была
снежной, едва очищенной — погибель для «всесезонки», или резины «на липучках»,
без шипов: попадешь в снежную кашу, и водит тебя, и водит… Я давно за рулем, но
никак не привыкну к колеям, к снежной каше и гололёду. Дискомфорт, стрессы;
впрочем, куда без них жителю Петербурга?
По дороге на
кладбище я застряла в пробке; сейчас же полпути пришлось плестись за какой-то
фурой. На то, чтобы выскочить на встречку, как делали другие водители, не
осталось задора и сил.
Я ехала навстречу
городу, видневшемуся впереди расплывчатым серым массивом, а город ехал
навстречу мне. Сосны теснились у дороги с обеих сторон. Рыжий шар солнца
опускался туда, где за деревьями скрывался обледенелый залив. И половина
прожитой мною жизни, связанная с Гришкой, показалась не длиннее, чем путь этого
шара от востока к западу.
У меня был
духовный наставник: матерщинник, бабник, пьяница и драчун. Но ведь без него —
неправильного, неакадемичного — не было бы меня.
Спасибо, Гришка!
Спасибо за то, что ты был.
Занесенная снегом
одноколейка вдруг разделилась на две чистые, ровные полосы. Тут явно поработала
снегоочистительная техника. Медлительное чудище ушло вбок, освободив мне путь.
Перестраиваясь в другой ряд, громоздкая фура подскочила на ухабине, грохнув
прицепом. Этот металлический звук напомнил орудийный залп, короткий и резкий…
Солнце садилось.
Дорога была свободна.
Я проглотила
комок в горле и прибавила скорость.