Андрей Филимонов. Рецепты сотворения мира
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2018
Андрей Филимонов любил писать романы. Но не умел. А Галина Юзефович любила писать рецензии. Но тоже не умела. Они были созданы друг для друга — как сиамские близнецы, как сионские мудрецы, как Рабочий и Колхозница, как конь и трепетная лань…
Нет, кроме шуток: если прозаик пишет про «головную боль в заднице Антанты», а рецензент считает это ни много ни мало «чарующим», — оба заслуживают дисквалификации и пожизненной ссылки в многотиражку арбузолитейного завода. Но прав был Станислав Ежи Лец: в действительности все выглядит иначе, чем на самом деле.
В действительности томич Филимонов прославился романом «Головастик и святые». Галина Юзефович назвала книжку «простой и бесхитростной читательской радостью» и не ошиблась. На самом деле опус А.Ф. выглядел как психоделия в переложении Шнура. Просто, бесхитростно, посконно и домоткано. Как так — мимо тещиного дома да без дона Хуана? Кастанеда, настоянный на матерных частушках, пришелся по душе обоим жюри прошлогоднего «Нацбеста». Филимонов стал тамошним бронзовым призером, набрав 7 баллов. А после лишился «НОСа», хоть шансы были недурны.
В итоге финалист тараканьих бегов сменил «Рипол-Классик» на более респектабельный «АСТ» и всерьез задумался, что бы ему полюбить для дальнейшей карьеры. Выяснилось, что он любит бабушку и дедушку.
Вот тут, простите, не обойтись без автоцитаты — не комильфо, да очень уж к месту: «“Людей неинтересных в мире нет!” — некогда провозгласил гуманный Евтушенко. Примерно в те же годы доживала свои последние дни мода на пухлые семейные альбомы в пыльных плюшевых переплетах. Гостя усаживали на тахту и чинно демонстрировали ему небритого дядю Васю из Кинешмы и пучеглазую тетю Клаву из Чухломы. Гость судорожно зевал, не разжимая челюстей, и трагически осознавал: людей неинтересных в мире есть. И гораздо больше, чем хотелось бы».
Право слово, у маленького человека должно быть за душой хотя бы что-то великое. Скажем, мечта о новой шинели. А без этого он в литературе не жилец. Однако господа сочинители думают иначе. Скульская, к примеру, выплакала граду и миру трагическую повесть о том, как ее кормили тошнотворно слизистой кашей, а мама побила деревянной вешалкой и обозвала фашисткой. На редкость занимательный саспенс. Потом Москвина вытащила на всеобщее обозрение трехгрошовые семейные тайны: как дедушка Идель Мовшиевич запрещал бабушке делать аборты, а тетка Шура нагуляла невесть с кем двух сыновей. Еще интереснее, ага.
Ясен пень, всем семейным летописцам греет душу триумф санаевского «Плинтуса». Коллеги, да вы бы задумались на секунду: там такие тылы, что вам и не снились — два народных артиста СССР и заслуженная артистка РСФСР. Всякому любопытно увидеть небожителя без штанов. Словом, богатыри — не вы…
Еще раз прошу прощения: отвлекся.
Так вот: Андрей Филимонов любил писать романы. А еще любил дедушку и бабушку. И читателя любил, но уже меньше: шесть авторских листов тусклой семейной хроники — то еще испытание. Реперных точек на 320 страницах текста всего две: легкие, вполне простительные шалости бабушки Гали с французским летчиком из «Нормандии» и поэтом-военкором…
Что-то скучно, правда? А не устроить ли литературную викторину? Военкор-стихотворец по имени Миша, автор сборника «Ливень»… Звонок другу? Слышите, Филимонов дышит в трубку пятистопным ямбом: «У нас сегодня пели соловьи».
Кажется, барышня из третьего ряда знает ответ… Ах, это вы, Галина Леонидовна? Простите, не сразу признал. Внимание, тишина в студии… Итак, ваша версия: «В нем читатель узнает слегка загримированного Константина Симонова».
Да уж. Каюсь, заблуждался насчет многотиражки. В деревню! К тетке! В глушь! В селькоры!
Развлеклись? Тогда продолжим.
Летчик Цезарь и военкор Миша ежели чего и добились, то отнюдь не девичьего сердца. Зато военлет Дима по всем статьям устроил взыскательную умницу-красавицу. И стали они жить-поживать да добра наживать. Как правило, на этих словах опускается занавес. Не тут-то было. Впереди еще как минимум две сотни страниц семейной идиллии — пряничной, вялотекущей, бессобытийной, с золотой свадьбой в финале. Филемон и Бавкида, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Хоть бы какой адюльтер завалящий… Ан нет. Порок — за порог, исключая чревоугодие:
«Рыбой в доме всегда занимался мой бесконечно
трудолюбивый дедушка. Горбушу по-гурмански запекал в пергаменте. Судака тушил
на медленном огне, посыпая венгерской паприкой. Щуку фаршировал á la juive мякишем белого хлеба.
Осетрину варил с пастернаком и двенадцатью горошинами черного перца. Сельдь
бальзамировал по особому кремлевскому рецепту. Галина, образец вечной
женственности, отвечала за десерт, по праздникам она стряпала “Наполеон” —
пропитанные сгущенкой блины, посыпанные какао-порошком “Золотой ярлык”… Вообще-то, в меню бывало разное: лапша по-флотски,
курица с вермишелью, котлеты с макаронами, спагетти с жареной колбасой».
Ну, я же говорю: старосветские помещики образца 1970-х…
«Главное проклятие, тяготеющее над сегодняшней русской прозой, — тотальная неспособность рассказать даже самую простую историю, не развернувшись предварительно всем корпусом в прошлое и не поведав о рубцах и ссадинах, оставленных на каждом из нас кровавым ХХ веком», — сочувственно вздохнула Галина Юзефович над филимоновской книжкой. Помилуйте, какие такие рубцы и ссадины? Это была бы удача, конфликт, пламенный мотор для анемичного текста. Но налицо лишь мещанское (в лучшем смысле слова) счастье: и карьерный рост — для дедушки, и строй ледериновых томов на книжных полках — для бабушки, и разносолы на столе — для обоих и любимого внука. А если и была печаль, то лишь о том, где достать нового Пикуля. Всем кушать дюрсо и перцовую за советскую семью образцовую.
Выкроить роман из жизни Филимоновых-старших я бы не взялся: миссия невыполнима. А.Ф. фарширует повествование подручным материалом, как дедушка Дима щуку: в ход идут городские легенды от Ромула до наших дней. Распутина отравили пирожными, — даром что цианида при вскрытии не обнаружили. После революции одесситов терроризировали скокари-«попрыгунчики», — даром что банда работала в Питере. В 1935-м Сталин запретил сеять хлеб на Украине, — даром что в том же году отменили хлебные карточки, действовавшие с 1929-го. И так далее.
Когда это небогатое меню истощается, приходит черед дежурного блюда — анафемы Советскому Союзу:
«Человек уже не понимал, кто он такой на самом деле,
тварь дрожащая или трава у дома».
«Серые одинаковые лица, головы в кепках втянуты в
плечи, молчаливая толпа, улица безъязыкая, словно марсиане нарядились людьми, а
человеческий язык не выучили… Куда они в этой спешке несут эти лица? Наверное,
в утильсырье, сдавать на вес, по три копейки за килограмм».
Сдается мне, СССР был хорош хотя бы тем, что советские рецензенты на раз отличали Симонова от Дудина, а задница не страдала мигренями — подобные хвори редакторы лечили одним росчерком пера.
Раз уж к слову пришлось — вот еще цитата-другая: «чудо
в листьях, обдристанное кровью из носа, разбитого точным попаданием», «вождь
мирового пролетариата, лежа в мавзолее, молчал, как фиш»… И вердикт критикессы вдогонку: «“Рецепты
сотворения мира” написаны чарующим — живым, свежим и энергичным — языком…»
Однако самая очаровательная деталь романа — даже не откровенный языковой моветон, а полное отсутствие какой-либо клаузулы. Ее заменяет архискверное подражание архискверному Пелевину — лирический герой, вусмерть обдолбанный разносортной дурью, встречает в параллельных мирах дедушку Диму-Тома и бабушку Галю-Электру:
«Они устроили совет да любовь, выбрали президиум и
нижнюю палату. Во время голосования хихикали и долго спорили, кого отдать мне в
жены: мальчика или девочку. Сошлись на том, что от девочек больше сансары. Том
выступал за зелененькую. Электра хотела пухляшку, с
вытекшими глазками. Наконец они договорились, упаковали мою радость в целлофан,
обвязали лентой и усадили рядом со мной, во главе стола, уставленного яствами и
питьем. На тарелках морщилось мясо. Ножка мамонта. Крылышко моли. Рыбий язык.
Килька в сперме кашалота».
Андрей Филимонов не любил Советский Союз. Зато любил амфетамин, кильку в сперме кашалота и дедушку с бабушкой. А еще любил писать про это романы. А Галина Юзефович любила писать рецензии и Андрея Филимонова. В общем, зря я тут кипеш затеял. Не стоило нарушать гармонию.