Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Ася Петрова — прозаик, переводчик французской
литературы, член Союза писателей Санкт-Петербурга, кандидат филологических наук
и обладатель докторской степени университета Сорбонна, Париж IV. Преподает в
СПбГУ. Автор пяти книг для детей и юношества и двух романов, а также более 40
книг переводов, среди которых проза Гийома
Аполлинера, Жюля Лафорга, Бернара Фрио,
Марселя Эме. Лауреат первой премии «Книгуру» (2011) и премии имени С. Маршака (2015). Дипломант
премии им. Бабеля (2018), обладатель почетного диплома им. Андерсена, финалист
премии «Новая детская книга» (2017).
Мне было двенадцать лет, я носила красную бейсболку задом наперед и рваные джинсы, совсем не облегавшие мои худые ноги. Я всегда повязывала вокруг бедер хлопковую клетчатую рубашку, которая летела за мной шлейфом, когда я неслась по футбольному полю на просеке. Я подкрашивала губы мамиными тенями для глаз оттенка «пыльная роза» и сама в том в возрасте, в том образе, на даче, в июле, в обществе мальчишек выглядела совсем как пыльная роза — с ног до головы в земле, в мыле, но цветущая и уже почти по-взрослому красивая.
— Эй, папуаска-дистрофичка, ты когда с обеда вернешься? У нас решающий матч.
Тем летом я непривычно загорела, и прозвище Папуаска-дистрофичка осталось со мной на долгие годы. Спустя пару лет, когда у меня уже выросла грудь, ноги перестали быть «скинни», а солнце потускнело, парни из нашей футбольной команды продолжали дразнить меня тощей афродевочкой.
— Вернусь часа через полтора, — кричала я, вприпрыжку сбегая с любимой горки, которая подарила мне шрам на колене и неистребимые воспоминания о красном велосипеде с блестящей рамой.
— Как можно обедать полтора часа?!
Этот риторический вопрос, всегда остававшийся без ответа, настигал меня уже у колодца, где я вполне могла сделать вид, будто ничего не слышу, повернуть направо, дернуть калитку и скрыться.
Кто обедает полтора часа? Только французы. Ну, наверное, еще итальянцы, но в двенадцать лет я об этом не знала. Ни один подросток не обедает полтора часа. Обедать так долго просто стыдно. Можно прослыть обжорой, можно пропустить начало игры, можно испортить себе всё веселье.
Конечно, я не обедала полтора часа. Я сметала куриную грудку с жареной картошкой — бабушка позволяла есть жареную картошку каждый день! — за пять минут. Проблема заключалась в другом: мне надо было читать.
Папа с мамой приезжали по выходным и проверяли, сколько страниц я прочитала за неделю. Папе всегда казалось — мало, и он усаживал меня в кресло рядом с собой и не пускал играть в футбол, пока я не дочитаю главу, часть или книгу до конца. Мама с бабушкой это горячо одобряли, и, когда мальчишки улюлюкали мне из-за забора, высвистывая на футбол, бабушка, подобно строгому дворецкому в богатой семье, выходила на крыльцо и громогласно заявляла: «Мальчики, она читает Стивенсона».
Парни вздыхали, качали головой, убегали, но вечером снова возвращались, и я с боем отстаивала перед папой право на футбол.
Папа никогда не любил футбол, зато любил книги и не понимал, как я могу бросить «Остров сокровищ» ради игры.
— Да не нравится мне! Мальчишеская книга! — отбивалась я.
— А футбол, конечно, игра для девочек! — не сдавался папа.
— Она с мальчишками бегает с утра до вечера, уже вся забегалась, аж подурнела, — когда бабушка подпевала папе, мне хотелось ее убить, несмотря на жареную картошку.
«Ну, погоди, — думала я, — вот родители уедут! Я тебе покажу!» В воскресенье вечером они действительно уезжали, и тогда я с наслаждением подчиняла бабушку футбольному расписанию. Без родителей моя старушка не умела сопротивляться.
Надо признать, в распределении игроков на поле я мало что смыслила. Мне казалось, они бегают как попало и не используют всех возможностей, чтобы победить. Каждое движение они подозрительно выверяли, старались не бить друг друга по ногам, не ставить подножки и не нарушать правила. Я только плечами пожимала.
— Аут! — сердито орали мне. — Желтая карточка! Красная карточка!
Меня раздражали эти карточки. Они убивали мой воинственный дух и превращали поэзию футбола, искусство для искусства в нечто регламентированное, схематичное и упрощенное. Как можно воплотить всю свою страсть в игре, когда тебе запрещают ради гола врезать кому-то по ноге или разок выбить мяч с поля?
Пока я размышляла, парни переговаривались на волшебном языке, они говорили: «Пыром бей!», «Стань в стеночку!», «Выноси!», «Прямо в очочко!», «Держи штангу!», «Тащи!», «Отдай пяточкой!», «Не было пеналя!», «Не водись!», «Навешивай на угол!», а еще: «пас», «подножка», «подстраховка», «подкат», «подрезка»…
Меня завораживали эти таинственные слова, среди которых слово «мяч» совсем терялось и вызывало жалость: оно было подобно голливудской диве, случайно оказавшейся на красной ковровой дорожке без макияжа.
Еще мальчишки ругались матом. И даже не ругались, нет. Они просто говорили матом, кричали матом во время игры. Это меня ужасно злило. И дело не в том, что мама с папой, чье мнение я очень уважала, внушили мне, будто мат зло. И не в том, что папа говорил — мол, приличные мальчики при девочках не ругаются. Проблема заключалась во мне, в моих мозгах, в моем теле. Его буквально выворачивало от мерзких, липких выражений, в которых наслюнявленные слова так спаивались, так глубоко ввинчивались друг в друга, как нормальные породистые звуки никогда бы не смогли. Только мат бывает трехэтажным. Хорошие слова никогда не клеятся. Они с чувством собственного достоинства стоят отдельно друг от друга, спокойные, готовые выразить мысль; эмоциональные, но рациональные.
Когда я объяснила тренеру команды, самому старшему мальчику лет шестнадцати, пухлому, со стрижкой-ежиком и голубыми слегка безумными глазами, что я не стану следовать всем правилам, поскольку я свободный художник, а футбол — искусство, меня поставили на ворота.
Я не хотела стоять на воротах, то и дело выбегала на середину поля, кричала, что я вратарь-мотала, и рвалась забить гол, но меня возвращали обратно.
— Чем тебе не нравится быть вратарем? — спрашивал наш тренер.
— Странный вопрос. Стоя на воротах, гол не забить!
— Зато можно отбить!
Отбивала я неплохо. Только головой не отбивала. Папа приучил меня к мысли, что голова нужна для книг.
Однажды я разыгралась не на шутку, мяч постоянно летел в мою сторону, и я ловила его то над головой, то у самого живота, иногда (редко) удавалось отбить ногой, и этот смачный удар звучал в моей голове, словно аккорд, венчающий концерт для фортепиано с оркестром. Как-то мяч подкатился прямо к сосне (две сосны у нас считались боковыми стойками), он катился очень быстро, и мне пришлось растянуться на земле в полный рост, чтобы остановить снаряд в последний момент. Раздались аплодисменты, и потный, скользкий Дрон (так звали нашего тренера) бросился меня обнимать. Он ликовал и очаровательно картавил, издавая победный клич: «Ты крутая! Черт! Ты вратарь по жизни!»
Я не очень поняла, что такого особенного было именно в том мяче, за который меня похвалил Дрон, но смирилась с ролью вратаря и стала стараться пуще прежнего.
Между тем Стивенсона сменял Чехов, Чехова — Астрид Линдгрен, ее — Герман Гессе и Патрик Зюскинд. От жареной картошки у меня случился приступ гастрита, мама поругалась с бабушкой, папа окончательно спланировал августовское путешествие по Германии, а я научила шестилетнего соседского мальчика играть в футбол, и он в меня влюбился. Помню, его бабушка приходила пить чай к моей бабушке и говорила, что у внука первая любовь, он плачет и ничего не хочет делать без меня. Я его прекрасно понимала. Ведь и меня футбол кое в кого влюбил, но я это от всех скрывала. Нельзя влюбляться в тренера команды, особенно если ему целых шестнадцать и он ухаживает за другой девочкой.
Другая девочка по имени Аня появилась внезапно. Ее родители купили ярко-желтую дачу рядом с лесом, там до футбольного поля было рукой подать. Сказать, что Аня мне не нравилась, — ничего не сказать. Меня до сих пор удивляет, как девочка в двенадцать лет, по большому счету ребенок, может быть такой взрослой коварной стервой. Мало того что она сразу украла мою фишку — красить губы тенями «пыльная роза», так при мальчишках она корчила из себя романтическую невинность, носила сарафаны, цветы в волосах, впадала в задумчивость и улыбалась, как Джоконда. Зато когда мы оставались вдвоем или втроем с моей толстой и молчаливой подругой Леной, которая не играла в футбол, но за меня болела, Аня начинала ругаться матом, курить, отвратительно сплевывать слюну, ржать как конь и говорить о сексе. И это еще не самое страшное. Дрон очень быстро принял Аню в команду, научил играть, и она стала отбивать мяч головой, чего я никогда не делала. Маленькая худенькая девочка отбивала мяч своей крохотной головенкой, где вряд ли поместилось больше одной извилины. Как же меня это бесило! И как я надеялась, что Аню исключат!
Но она играла всё лучше, забивала голы, следовала правилам, не обедала по полтора часа, обсуждала с мальчишками матчи, которые я не смотрела, футболистов, о которых я слыхом не слыхивала, даже чемпионат мира. Маленькая фея, якобы недоступная, далекая и женственная, хитроумно заставляла мальчишек поверить в то, что она как бы одновременно нимфа и хороший, свой парень. Убийственное сочетание.
Аня говорила о футболе, а парни — об Ане. Во всяком случае, такие слухи разнес брат моей подруги Лены. Еще он рассказал о том, что один из мальчиков, Леша, с Аней целовался, а Дрон только собирается.
Я загрустила. Моя красная бейсболка вдруг показалась мне уродливой и глупой, джинсы — слишком старыми, клетчатая рубашка вокруг бедер — нелепой. Я смотрелась в большое зеркало в деревянной раме и не видела в себе ничего женственного. Я была просто скучной девчонкой, которая не отбивает мяч головой и ни с кем не целуется.
Наступил вечер пятницы, я ждала приезда родителей, сидя в гамаке с книгой в руках. Книга была не для показухи. В тот момент я на спор с папой читала «Обрыв» Гончарова. Папа уверял, что я ни за что не дочитаю, ну, а если дочитаю, он купит мне горные лыжи. Это мама придумала дать мне «Обрыв», и папа сразу сказал, что я не осилю. Он не принял во внимание того факта, что читать книгу против папы гораздо увлекательнее, чем просто читать.
Время от времени я поднимала голову и видела в небе, за воротами, за горкой, вершины берез, серебристо-зеленые листья на голубом фоне и белые с черным стволы. Так, подняв голову, я могла бы сидеть часами.
Когда нам с Леной было по восемь лет, мы в этом гамаке жевали банановые конфеты-тянучки и придумывали, как отмстить мальчишкам за то, что они вредные. Мы говорили: «Давай строить козни». И строили их дни напролет. Ничего, кроме метания елочных и сосновых шишек, придумать не могли, зато с каким удовольствием качались в гамаке, впиваясь глазами в небо, окуная носы в густой теплый воздух и радуясь изнутри, прямо из живота, тому, как всё идеально, радостно, сейчас я бы сказала — правильно.
В восемь лет меня по-настоящему беспокоила только жизнь после смерти. Внезапно я поняла, что когда-нибудь мама с папой умрут, и мне стало очень страшно. Когда родители приезжали из города, я брала папу за руку, мы надолго уходили гулять в поля, куда не забегали даже бездомные собаки, и я допытывалась: увидимся ли мы после смерти?
Папа любил поля, там он часто воображал, что мы провалились во времени — в эпоху Павла Первого, например. Он спрашивал: «Откуда ты знаешь, какой сейчас год? Вот здесь, сейчас, когда никого и ничего вокруг. Только зелень, сплошная зелень». А потом говорил, что после смерти все люди будут жить со своими семьями, с теми, кого любят, и всё у них будет хорошо, и у нас всё будет хорошо. Меня это немного успокаивало.
Папа давал мне почитать Библию, я читала, задавала вопросы, чувствовала, что во многом совершенно не согласна с Богом, не стеснялась высказывать свое мнение, просила привезти мне из города Коран, читала, делала грандиозные выводы и маленькие выводки.
Обо мне и Коране в нашей семье принято рассказывать анекдоты. Что ж, наверное, возраст такой был. Восемь лет. В восемь лет я на полном серьезе пыталась решить, что лучше: Коран или Библия. К счастью, вскоре это прошло.
Бабушка выглянула из окна веранды, где к приезду родителей жарила творожники с изюмом, и внезапно изрекла гениальную фразу:
— Слушай, а надень сегодня вечером розовый сарафан, который мама в Испании купила! Мама обрадуется.
Бабушкина голова исчезла и спустя секунду снова возникла в окне:
— А ваша Аня шмакодявка.
Бабушкина проницательность изумляла.
Я вымыла голову, ополоснула водой со свежей крапивой, которую нарвала под яблоней, распустила кудрявые волосы и облачилась в розовый испанский сарафан.
— Схожу на поле, пока родители не приехали? — спросила я у бабушки, словно не знала ответа.
— Конечно, — бабушка кивнула, заговорщически подмигнув.
Бредя по просеке, я любовалась лиловым вереском, темно-синей черникой, алой брусникой, пушистым львиным зевом, наивными васильками и ромашками, важным тысячелистником, сладким клевером, расторопшей, чередой, дикой малиной, люпинами и ярко-летним небом, которое так любили сосны, которое чуть светлело и заливалось румянцем на горизонте, где леса ярусами поднимались всё выше и выше, но, насколько хватало глаз, никогда не кончались. Самое счастливое лето в жизни, лето, когда сосновый и озерный воздух к вечеру валил с ног, когда каждое утро начиналось с того, что я в одной ночнушке выбегала на крыльцо проверить погоду и улыбалась, а бабушка с удовлетворением качала головой и повторяла слово «райская», и мы завтракали на залитой солнцем веранде, а потом я до обеда играла в футбол, гоняла на велике, купалась, читала и снова гуляла до самой темноты. Это было лето, когда мысли о жизни, вопросы без ответов и чувство тревоги еще ко мне не подобрались. Последнее такое лето на моей памяти.
Увидев меня на футбольном поле в сарафане, мальчишки захихикали, смутились, покраснели, а Дрон со всей серьезностью произнес:
— Тебе в таком виде сюда нельзя.
— Это почему? — я возмутилась и подбоченилась.
— В таком виде в футбол не играют, — Дрон как будто начинал злиться.
— Как же? Аня постоянно в платье бегает! А мне почему нельзя?
— Не знаю! — Дрон заорал так, что парни присели.
— А ты узнай!
— Не могу!
— Почему?
— Хватит глупые вопросы задавать!
— Сам глупый!
— Ты какая-то в этом платье… не такая!
Оттого, что я «не такая», у меня всё внутри закипело, и я неожиданно выдала:
— Давай брось мне мяч, я отобью головой!
Дрон вытаращился на меня, как бык на красную тряпку.
— Ты же никогда не отбиваешь головой!
— А ты брось! Вот и увидим!
— Эй, не надо, пожалуйста, — вмешалась моя подруга Лена, которая вышла откуда-то из-за куста и решила меня защитить. — Не надо, Дрон, не бросай ей мяч, ей нужна голова, мне ее бабушка говорила…
Услышав про голову и бабушку, парни расхохотались, Дрон тоже, но мой гнев было уже не унять.
— Бросай мяч, иначе я тебе нос расквашу, — процедила я сквозь зубы и сжала кулак.
Этой репликой я окончательно взбесила Дрона.
Он отошел подальше, встал примерно на середине поля. Я осталась в воротах.
— Получай, б…!
С невероятной силой озверевшего большого парня он ударил по мячу. Пока мяч летел, я готовилась отбить его головой, потом вспоминала о книгах, мозгах и папиных советах, внезапно решала отбить мяч ногой или вовсе пропустить, но снова вспоминала — на этот раз о том, что я вратарь, крутой вратарь, вратарь по жизни. И пока я думала, мяч летел мне прямо в живот.
Не знаю, какое чувство было сильнее: то ли страх, то ли стыд, то ли физическая боль. Только я согнулась пополам и заплакала.
Парни молчали, Дрон едва слышно буркнул «извини» и пошел прочь. Лена проводила меня домой.
Когда я заявилась, держась за живот, зареванная и в грязном сарафане, папа как с цепи сорвался.
— Кто тебя обидел? Что за мерзавец ударил девочку в живот? Что здесь вообще происходит? Я говорил, что футбол до добра не доведет!
— Никто меня не ударял.
— А что случилось?
Из-за папиного крика я рыдала еще более исступленно и захлебывалась в слезах.
— Дрон бросил мне в живот футбольный мяч.
Сквозь стену слез и криков я слышала, как папа с мамой спросили у бабушки, где живет Дрон, затем ушли и долго не возвращались. Брат Лены, который в тот момент был у Дрона, потом рассказывал, как мой папа буйствовал, угрожал и чуть не врезал Дрону — к счастью, его удержали моя мама и бабушка Дрона.
Позже, вечером, меня пришла навестить Аня и очень понравилась родителям. Пока они отдыхали в креслах под соснами, Аня в легком белом платьице стояла перед ними и толково рассуждала о том, что футбол не женская игра. За ухом у нее в темных гладких волосах фиалка выглядела до того изысканно, естественно, что у меня мурашки пробежали по коже. Вот она — красота. Красота настоящей девушки.
— А ты чем тут, на даче, занимаешься? — спросил у Ани мой папа.
— У меня распорядок. Я как проснусь — книжку в руки и читать. Читаю два часа, потом завтракаю, помогаю бабушке с дедушкой прибраться в доме, поливаю цветы на участке, пропалываю грядки, — Аня спокойно перечисляла свои добродетели, и я чувствовала, как на меня волной обрушивается ярость. — Мне нравится ухаживать за садом, сейчас наконец появилось время заняться шиповником…
— Она всё врет! — перебила я. — Уйди с моего участка, мелкая дура!
Я зарыдала так, словно мне во второй раз попали мячом в живот.
Бабушка увела меня в дом, а родители остались извиняться перед Аней, пока я тряслась всем телом, обливалась слезами, стучала зубами и ненавидела — точно не знаю кого.
Ночью я долго не могла уснуть, а наутро меня увезли в город, чтобы показать живот врачу. Живот был в порядке.
Играть в футбол и приближаться к Дрону мне, конечно, запретили. Объяснять папе, что Дрон, скорее всего, попал в живот случайно и что я просила бросить мяч в голову, как-то не хотелось. Я решила махнуть рукой. В конце концов, Дрон мне не так уж и нравился. Тем летом мне нравились еще два мальчика и покойный Джо Дассен. Так что одним меньше — не беда. А вот с футболом дело обстояло куда серьезнее. Вместо того чтобы играть, я попробовала смотреть футбол по телевизору, но это занятие меня ни капли не увлекало. Глядя в экран, я, подобно старику Хоттабычу, удивлялась, почему такая толпа гоняется за одним-единственным мячиком. Голос комментатора утомлял, а лица фанатов не внушали доверия. К тому же бабушка рассказала мне о том, что футболисты зарабатывают в миллионы триллионов раз больше, чем папа, хотя папа профессор, а футболисты нет. Это меня здорово рассердило.
И всё-таки жить на даче без футбола не получалось. Как только Дрон с родителями уехал смотреть новое жилье в Канаде (тогда модно было переезжать жить в Канаду), я снова примкнула к команде. Еще и Лену уговорила играть. И стала учить правила. Брат Лены всё мне объяснил, он сказал:
— Смотри, в футболе много тонкостей, но у нас тут все проще. Поле небольшое, команды неполные, разметки почти нет. В настоящих командах по 11 игроков на поле, а мы 6 на 6 играем, иногда 8 на 8. Поэтому у нас на защитников, полузащитников и нападающих деление условное, по-хорошему все должны и защищаться, и назад бежать. Но это вообще такой тренд в футболе сейчас. Вот что главное, что тебе надо помнить: руками может играть только вратарь, полевые игроки максимум плечом могут мяч отбивать. Сыграешь рукой, значит, будет штрафной или пенальти. Пенальти — если нарушение у самых ворот. Пенальти бьют с 11 метров прямо по центру ворот, и ворота защищает только вратарь. Ну, мы бьем с 5 метров, потому что у нас ворота меньше. Это почти стопроцентный гол. Полевой игрок только в одном случае может руками играть — когда вбрасывает мяч из-за боковой линии. Если мяч за боковую линию выкатился, игра останавливается. Мы говорим: «ушло» или «аут». Аут выбрасывают руками, из-за головы, можно с разбега, но при этом нельзя за линию заступать. Ну и важно знать, когда еще штрафные назначают. Нельзя руками толкать соперника, только плечом оттирать, нельзя бить по ногам, особенно сзади, за это удаляют, нельзя хватать за одежду, нельзя в борьбе играть высоко поднятой ногой, нельзя ставить подножки. Можно выбивать мяч в подкате, то есть падая и вытягивая ногу, но если попадешь не в мяч, а в ногу, получишь предупреждение или удаление. Еще нельзя мешать вратарю в пределах его вратарской площадки. В настоящем футболе еще фиксируют офсайд, или положение вне игры, это, грубо говоря, когда нападающий на чужой половине поля получает мяч за спиной последнего защитника, но у нас разметки нет, поэтому все равно не докажешь, чужая эта половина поля или еще нет.
Я не всё поняла, потому что брат Лены говорил очень быстро и немного на меня раздражался, но часть правил я осмыслила. Правда, словосочетание «полевые игроки» никак не укладывалось в голове. Я сразу представляла себе мышей, и воображение уносило меня далеко-далеко.
Брат Лены сказал, что футбол, как музыка, — искусство. Такое определение мне понравилось. Музыку я тоже любила и тоже не понимала. Мне казалось, музыку нельзя понять и не надо понимать. Может, футбол тоже не надо понимать до конца.
Помню, Дрон говорил, что футбол — драйв. Музыка тоже драйв. В футбол играют. И музыку играют. Иногда играют в музыку, но тогда ничего не выходит. Всё дело в языке, в предлоге. Я совершенно не умела играть в футбол, зато обожал играть футбол, то есть бездумно им наслаждаться. Футбол звучал. Удары различались по силе, бывали глухими и гулкими, даже звонкими. Футбольное поле стучало, шуршало, трещало, громыхало, скрипело. Поскрипывали на ветру ветви сосен, трещали шишки под ногами, дятел стучал клювом по стволу, шуршал бездомный кот в траве, громыхало небо перед летней грозой, щебетали трясогузки, гудели пчелы, свистел судья, мальчишки орали во всех тональностях и регистрах: «Зашибись! Зашибибись вовсюсю!» Голоса раздавались эхом, превращая дачный жаргон в мастерскую потенциального языка Раймона Кено. И всё сильнее я чувствовала, что футбол объединяет даже тех, кто не может говорить на одном языке, и по ночам мне снилось, будто властители мира складывают оружие и бегут на концерт. А на стадионе и рояль, и гобои, и скрипки, и виолончели, и контрабасы, и флейты, и фаготы, и валторны, и трубы, и тубы, и литавры, и контрабасы, и арфы, и английский рожок, и дирижер с тоненькой, как стебель ромашки, палочкой: он то ли Рихард Вагнер, то ли Артур Никиш, но точно играет «Девятую симфонию» Брукнера. Ту самую, что обожали обсуждать Шушниг и Зейсс-Инкварт до того, как стали убийцами.
И вместе с музыкантами на стадионе полно футболистов. У них мировой матч, то есть матч за мир. Ни у кого из болельщиков это не вызывает удивления или сомнений, потому что все знают: кое-что произошло. Когда Гитлер встречался с Шушнигом и спросил, каковы достижения Австрии в мировой истории, и Шушниг, побледнев, задрожав, сфокусировавшись на синем небе и соснах в окне, тихо, робко, наивно ответил: Бетховен, — Гитлер не закричал, не сказал, что Бетховен немец, не озверел, а согласился, улыбнулся, вспомнил Хуго Майсля с его «Лучшая оборона — это атака», решил оставить атаку футболистам и научиться играть на арфе. И Зейсс-Инкварт с Шушнигом продолжали обсуждать «Девятую симфонию» Брукнера, и никто никого не казнил, и провидец Второй мировой Луи Суттер не сошел с ума.
Такой сон приснился мне лишь раз, но запомнился, словно инопланетяне передали важное послание с Марса. Бабушка говорила, что напрасно папа всё время рассказывает мне об истории: «Вон даже сны стали чрезмерно эрудированными». А папа говорил — нет ничего важнее истории и литературы.
Иногда мне снилось, будто меня целует Джо Дассен. Он был одет в белый костюм, легонько пинал сияющий белый мяч, который катился по ярко-зеленой искусственной траве из музыкального клипа, и насвистывал. Про поцелуи во сне я бабушке с папой не докладывала.
Зная все правила, я играла в футбол уже более вдумчиво. Аня тоже с нами играла. Постепенно моя ненависть переросла в обыкновенную неприязнь. Оказалось, что про грядки и работу по дому она не врала, а вот по утрам всегда читала одну и ту же книгу — Библию. Ее семья была невероятно религиозной, но, видимо, не литературной.
После того, как я дочитала «Обрыв», а папа наотрез отказался покупать мне горные лыжи, мы сошлись на том, что я буду играть в футбол, когда захочу. Соглашение меня вполне устраивало, и к середине августа я уже совсем не хотела ехать с родителями в путешествие по Германии. Я мечтала остаться на даче — лучше бы навсегда.
Однажды вечером перед отъездом в город, за день до отлета, я вернулась с футбольного поля, держась за живот. Родители сразу запаниковали.
— Тебя что, опять мячом? — негодовал папа.
— Надо было запретить — и всё! Лучше бы лыжи пообещал, она бы к зиме о них забыла! Нам же лететь послезавтра!
Мама с папой ругались и не слушали меня. А я пыталась объяснить, что никакой мяч в мой живот не прилетал, просто вдруг заболело.
— Ну, прими ношпу и ложись уже в кровать, — сказала бабушка.
Я пошла в дом, стала раздеваться и вдруг увидела на светлых джинсах пятно алой крови. На мой крик прибежала мама, сначала испугалась, а потом вдруг обрадовалась, рассмеялась и давай меня поздравлять. Я долго не могла взять в толк, что происходит. Новость показалась мне странной и даже неприятной. В тот момент я еще не понимала, какие изменения она готовит.
После Германии в сентябре на выходных, и следующим летом, и через год, и еще спустя год я по старой привычке, хоть и без особого желания, пробовала иногда гонять с мальчишками в футбол, но почему-то игра больше не доставляла мне удовольствия. А вот платьев, цветов, книг, туфель на каблуках и разных мыслей с каждым годом прибывало.
Может, когда-нибудь я научу играть в футбол своих детей. Буду бегать с ними до изнеможения или стоять в воротах. Разрешу долго не обедать, не читать каждый день, помогу соорудить футбольное поле. Но что бы там ни случилось, я, как мой папа, не позволю им отбивать мяч головой. Мало ли для каких книг она пригодится.