Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Владимир Синчук (1932)
— родился во Владивостоке. Окончил Московский электротехнический институт связи
(МЭИС), в 1959 году приехал в Свердловск, работал в оборонной промышленности,
стоял у истоков разработки автоматизированных систем управления (ПКБ АСУ). В
1990-е годы создал негосударственный учебный центр «Потенциал». В «Урале»
печатается впервые.
I
Поздно ночью 2 декабря 1937 года я проснулся от яркого света в спальне родителей, в которую согнали всю нашу семью из большой квартиры, принадлежащей нам. В комнате стояли два красноармейца с ружьями. Отец оделся, и его увели. Незадолго до этого он вернулся из Москвы, где получил орден «Знак Почета» из рук Калинина.
В 18 лет отец вступил в ВКП(б) и ушел на Гражданскую войну. Закончил комиссаром полка дивизии Котовского.
По партийному призыву после Гражданской войны отца направили на Дальний Восток. В 24 года он стал первым секретарем горкома партии в Благовещенске, потом переведен на повышение во Владивосток, назначен председателем Центрального комитета профсоюза рыбников.
В конце 1937 года всё партийное и советское руководство Дальнего Востока было репрессировано двумя волнами. Одних забрали, других назначили и тоже забрали.
Когда был арестован отец, добрые люди советовали маме скрыться на время, но она носила отцу передачи в тюрьму, которые принимали, хотя его уже не было в живых. Она ждала ареста как «жена врага народа». В лагерь нас не взяли бы по малолетству: детей с матерями забирали с двенадцати лет. И мать, понимая, что мы останемся одни, «попритыкала» нас с сестрой: меня с какой-то чужой случайной женщиной отправила в Киев к своей старенькой матери, а Лину пристроила к своей родной сестре во Владивосток. Лизе, сестре мамы, жених тут же предъявил ультиматум: либо дочь врага народа — в детский дом, либо он уходит. Она выбрала второе.
Киевская бабушка вскоре заболела и оставила меня у своих знакомых, чтобы лечь в больницу. Из больницы она не вернулась. Что делать со мной, было непонятно. Началось оформление в детский дом. Меня на время приютили замечательные люди, которые стали моими воспитателями на многие годы: семья работников Киевской консерватории Александра Григорьевича и Богданы Ильиничны Раввиновых. Он был доцентом кафедры художественного воспитания детей, а она библиотекарем в консерватории. Естественно, при знакомстве я их назвал «тетя» и «дядя». Так они остались для меня до конца жизни. У них была родная дочь, но они не побоялись оставить у себя сына «врагов народа» в это трудное, чрезвычайно опасное время.
II
Подошел 1941 год. Я закончил первый класс. В воскресенье 22-го июня мы собирались на прогулку в Голосеевский лес. Однако какая-то тревога ощущалась: непонятно почему на улицах носились милицейские пикапы. Пока мои воспитатели готовились к выходу, я сидел на окне, из которого был виден Днепр, не понимая, почему за Днепром земля летит в небо. Как пели в известной песне:
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам
объявили,
Что началася
война.
На самом деле немцы Киев не бомбили, сохраняя город для себя. Бомбили только военные и промышленные объекты.
Усиливающаяся тревога охватила всех. По радио сообщили, что выступит Молотов с важным сообщением. Улицы наполнились народом, как в праздники на демонстрации, но только не то настроение. Все пошли на свои предприятия слушать выступление Молотова.
Мы пришли в консерваторию, собрались в столовой, где было радио. Напряжение нарастало. Слушали сообщение Молотова: немцы вероломно напали на нашу страну. Началась война.
Никто не верил, что Киев сдадут, в эвакуацию не собирались.
Опасались газовых атак, поэтому у всех были противогазы. Как правило, к ночи объявляли воздушную тревогу. Мы быстренько хватали противогазы и спускались в бомбоубежище, которое перед войной соорудили в подвале нашего дома. В это же бомбоубежище приходили люди из соседних домов. Дети ко всему быстро привыкают, и поэтому мы старались удрать из бомбоубежища во двор.
Очень много в то время говорили о диверсантах, и у нас была мечта поймать диверсанта. Во дворе стояла бочка с бензином. Видимо, из осторожности решили ее закопать. После этого большая орава ребятишек отправилась на улицу ловить диверсанта. Помню, как мы окружили какого-то мужчину и пытались сдать его в милицию. Оказалось, что это просто прохожий.
Наш дом был построен в 1924 году кооперативом врачей, которые во время нэпа вели частную практику. Строил его академик архитектуры Алешин. Он жил в этом же доме. Во время оккупации остался в Киеве и сотрудничал с немцами. После освобождения города у Алешина были неприятности, но как-то обошлось.
Всюду проводились маскировочные мероприятия. Естественно, дети не могли оставаться в стороне. В доме была плоская крыша, устроенная для прогулок. Мы решили покрыть ее травой, поэтому усердно вырвали всю траву вокруг и подняли ее на крышу, чтобы немцы подумали, что это луг. Однако через пару дней ветер сдул всю траву, наши старания оказались напрасными.
III
Тетя повела меня отдавать в детдом, но в последний момент передумала. Вернувшись из эвакуации, мы узнали, что воспитательница детдома сдала всех детей немцам. Немцы детей использовали для проведения опытов, брали кровь для своих раненых. Все дети погибли. После освобождения Киева ее осудили. Она отсидела 10 лет.
В конце июля началась паническая эвакуация. Уезжали в основном со своими предприятиями и организациями. Кто как мог.
Дядя раздобыл лошадку, запряженную в телегу. Машин уже не было. Погрузили на телегу чемоданы и поехали на Сталинку — привокзальный район, где дядя руководил хором мальчиков в клубе железнодорожников. Втиснул нас троих в дачный поезд, который Дворец культуры железнодорожников отправлял на восток. А сам должен был поехать с консерваторией. Но в последний момент сел вместе с нами! Вряд ли бы мы выжили без него.
Когда переезжали по мосту через Днепр, все собрались на вагонных площадках, чтобы успеть выскочить из вагона, так как немцы беспрерывно бомбили поезда. Железнодорожную станцию Дарницу одиннадцать раз поднимали на воздух, когда на ней скапливались эшелоны с боеприпасами. Было много диверсантов, которые сигнализировали немцам об этом. Нам повезло, через Дарницу мы проскочили. Остановились в Харькове. Вдоль всего перрона стояли столы, наполненные едой. Мы сели к столу, официанты просили пассажиров поезда: «Ешьте, ешьте, пожалуйста», видимо, понимая, что Харьков будет сдан. Так оно и случилось.
Мы продолжили путь. Поезд останавливался на полустанках и долго стоял, чтобы пропустить эшелоны с боеприпасами на фронт и с фронта — с ранеными. Женщины высыпали из вагонов и быстренько готовили пищу детям на костерках. Как только паровоз давал гудок, все бросались снова в вагоны.
Долго ехали до Урала, оказались на станции города Златоуста. Всех местных жителей «уплотняли» — так называлось размещение эвакуированных, непрерывно приезжавших со своими предприятиями и организациями, где только можно и невозможно. Никто нас не ждал, люди жили тяжело, но понимание было. Шла война, порядки были военные.
У одного из местных жителей нам отвели каморку с большой кроватью, спали на ней вчетвером. Война где-то далеко, но еда еще была. Хозяйка дома держала корову, и каждый вечер я получал большую глиняную кружку молока с земляникой, которую мы собирали. Плохо стало зимой, а особенно летом 1942-го. Рабочим выдавали по карточкам 600 грамм хлеба, иждивенцам (старикам и детям) — 300. Есть было нечего, очень голодали. Я покрылся нарывами. Все время хотелось есть. Постоянно вспоминал: «Вот сейчас бы то, что не доел в мирное время!»
На станции прожили осень, потом переехали в город Златоуст. Поселили нас в большом доме бывшей купчихи. При доме была когда-то лавка. Хозяйке оставили одну комнату, где она жила с дочкой, остальные помещения заняли эвакуированные семьи. Иногда приходил с завода сын-станочник, их временами отпускали домой, а так рабочие спали около станков. Он притыкался в кухне на топчане, спал сутки и снова на завод. Кухня была большая и длинная, разделенная пополам русской печью. С обеих сторон к ней примыкали очаги — печки на ножках с двумя конфорками. Одна — хозяйки, другая — наша. Между ножками печки укладывали сырые поленья, чтобы подсыхали. Варили в чугунках из овсянки для лошадей себе кашу. Естественно, жиров не было. Первый раз поели, потом доливали воду. Овсянка еще больше разваривается. Можно снова есть.
Одна дверь из кухни вела в комнату к хозяйке, вторая к нам. Помимо нас в доме располагались еще три или четыре эвакуированных семьи. Хорошо помню одну, тоже с Украины. У них был сын — ровесник дочери хозяйки. Видимо, оба заканчивали школу.
Я пошел учиться во второй класс. Школа была на горе. Теплой одежды у меня не было: тетя все сдала при оформлении в детдом. Это при уральских морозах с ветерком!
Однажды наша учительница, зная мои злоключения, предложила: «У меня детей нет, есть корова, огород. Иди ко мне жить». Я был шокирован. Даже мой детский ум не позволил мне изменить людям, приютившим меня в столь трудное время. Только став взрослым, рассказал тете эту историю.
В школе выдавали завтрак — маленький кусочек хлеба, посыпанный сахаром.
Летом украинская соседка купила козу. Мне поручили пасти козу по кюветам, которые были вдоль всей нашей улицы. За это раз в два дня мне давали маленькую чашку молока. Потом соседка стала утром отгонять козу в стадо, а моя задача стала забирать ее вечером домой. До сих пор не понимаю, как я ее узнавал. Скорей всего, она сама меня узнавала.
Однажды летним вечером гоню козу из стада. На перекрестке вижу: лежат на земле три жирных селедки. Оглядываюсь — никого нет. Счастливый, беру их за хвосты и несу домой. Видимо, в этот день отоваривали рабочим карточки, а завернуть селедки не во что. Газеты — дефицит, так как расходились на самокрутки. На крыльце соседнего двухэтажного дома отдыхают работяги.
— Ты где взял селедки? — спрашивают.
— На углу лежали.
— А там еще нет?
— Нет, я все забрал.
И поскорее побежал домой. Боялся, чтоб не отняли.
Хорошо помню этот дом, так как зимой около него произошло еще одно важное событие. Однажды брел, промерзший, домой из школы. Вдруг — глазам не верю: в сугробе замерзает курица, вокруг никого. Хватаю курицу и бегом несу домой. Сложил под печкой клетку из поленьев, отогрел птицу и, счастливый, как охотник, убивший мамонта, ожидаю прихода тети. Поздно вечером приходит она. Бросаюсь к ней со своей добычей. Никакой радости это у нее не вызвало. Она заставила меня унести добычу в соседний дом, где, как оказалось, в подвале у людей был курятник. Предела моему негодованию не было.
И вот тут-то время рассказать о грехе, который не сильно, но щекочет иногда мою совесть. Хозяйка-купчиха со своим другом где-то добывали ржаную муку и пекли черные шаньги с картошкой. Их продавали на рынке. Меня, ребенка, ни разу не угостили. А пахли они умопомрачительно по тому времени. Я изредка (не рисковал) добывал с противня пару шанег, пока они остывали.
Летом хозяйка постоянно сидела в кухне у окна, из которого был виден огород. Но нам с ребятами это не мешало перебираться через крышу здоровенного амбара и там за ним подкрепляться морковью.
Играть детям практически не приходилось. Во-первых, все время хотелось есть, во-вторых, взрослые на работе, а все хозяйственные дела — на детях.
Тетя хорошо шила, и ее взяли браковщицей на Златоустовскую фабрику по пошиву одежды для военнослужащих. Однажды, вернувшись с работы и раскрыв сумочку, тетя пришла в ужас: в ней лежали катушки ниток, которые ей выдавали для работы, а остатки, уходя, она забыла сдать. Если бы в проходной обнаружили, неминуемо посадили бы по 58-й (политической) статье. Так тогда было принято.
От истощения у тети на пояснице появился карбункул. Пришлось оперироваться в больнице.
Дядя — преподаватель консерватории, работал и подрабатывал, где только мог: в школах учителем музыки, репетиторством, в самодеятельности на заводе. Однажды его на месяц прикрепили к столовой для руководства металлургического завода за организацию и успешное руководство самодеятельностью металлургического завода. Весь месяц обеды брали домой и кормились вчетвером.
После пятого класса дети работали на заводе — набивали патронами пулеметные ленты. Их там подкармливали. Я очень завидовал сводной сестре, так как она работала, а меня по малолетству туда не взяли.
А жизнь продолжалась. Частенько сверстники дочери хозяйки собирались в её комнате, танцевали под патефон. Сын соседки, козу которой я пас, очень симпатичный парень, писал записки дочери хозяйки, а я их ей относил. Видимо, хозяйка прознала и пожаловалась дяде. Крутая была. Мне попало. Пришлось прекратить оказание этих услуг.
Летом 1943 года уже в Свердловске мы получили письмо от этих соседей. Сын закончил учебу. Его мобилизовали, но до фронта не доехал: немцы состав полностью разбомбили. Он погиб. Коза родила козлят, но однажды ночью ее украли вместе с козлятами.
Зимой нам, эвакуированным, привозили на лошадке в санях сырые березовые дрова. Мы с дядей, доцентом консерватории, пилили их и рубили. На улице сорок градусов, естественно, пилу в руках никогда не держали, на двоих одна пара варежек, которые тетя сшила из чего-то. Зато сегодня в любых условиях любыми дровами разожгу костер или затоплю печь — хорошая была учеба.
Мужчин почти не осталось, а так как основным транспортом были голодные лошади с санями, то все перевозки осуществлялись на них. Кучер был один на четыре-пять саней, он сидел на первых санях, а все остальные прицеплялись цугом, одни за другими, к первым саням. Он периодически бегал, чтобы поправить упряжь. Заодно согревался. Автотранспорта практически не было, изредка только проезжали ЗИСы с газогенераторными установками. По бокам кабины у них стояли котлы, которые топили деревянными чурками. Лес кругом — заправка повсюду. Таким образом вырабатывался газ, который подавался в карбюратор вместо бензина. Между котлами в кузове располагался ящик, а в него складывались березовые чурки и пила «Дружба-2» (ручная пила с двумя ручками).
Впоследствии даже американцы и немцы считали, что самый надежный автомобиль Великой Отечественной войны — газогенераторный ЗИС-5.
IV
Весной 1943 года наконец переехали в Свердловск, куда была эвакуирована Киевская консерватория, разместившаяся в Свердловской. Обучение студентов проводили совместно. Дядя продолжил работу на кафедре художественного воспитания детей, а также стал руководить хором мальчиков в свердловском Дворце пионеров. Тетя вернулась в библиотеку консерватории. Помню до сих пор маленькие серые булочки, которые дядя приносил из Дворца пионеров.
Второй фронт еще не открылся, но союзники начали нас активно снабжать военной техникой, автомобилями, оборудованием и продовольствием. Мы, эвакуированные, изголодавшиеся, стали оживать, так как пошли коробки (они назывались «рационы») с американской тушенкой, английским беконом, молочным и яичным порошком. Совершенно ослабленных детей прикрепляли к специальным детским столовым. Поэтому про американцев могу только с глубокой благодарностью вспоминать и говорить. Наша армия пересела с раздолбанных ЗИС-5 на «студебеккеры» «шевроле», «форды» и «виллисы».
Наконец-то у меня появился теплый бушлат, покрытый прорезиненной тканью, выданный по ордеру как эвакуированному ребенку, в котором я проходил до конца войны (валенки выдали еще в Златоусте осенью 41-го года).
Летом ходили в основном босиком, благо не было осколков стекла, т.к. ни бутылок, ни стекла практически не было. Для выхода в город надевали «сандалеты» — деревянная подошва из двух частей, соединяющихся кожаной полоской. Зимой — ботинки на березовой колодке с верхом из прорезиненной ткани, прибитой гвоздиками к ней. Когда верх отрывался, я ремонтировал обувь, прибивая выпавшие гвоздики. Но в то время не соображал разницу между сосной и березой, в которой гвозди практически не держатся, и периодически оставался без обуви. В свердловском пассаже, который недавно снесли и построили прекрасный новый, во время войны размещалась масса эвакуированных организаций, но был небольшой киоск, в котором продавалась деревянная обувь для детей и деревянно-брезентовые ранцы для школьников.
Электричества не было. Вечерами освещались коптилками. В консервную банку наливалась смесь бензина с керосином, продававшимся на рынке. С одиннадцати лет я стал подрабатывать, научившись делать коптилки из консервных банок из-под американской тушенки для своей семьи и окружающих. Кусочки хлеба, которые мне оставляла тетя, выменивал на инструмент.
Летом 1944 года начал подрабатывать уже в Киеве в детском саду. Игрушек не было. Из консервных банок стал делать детям ведерки, совочки и формочки для песочниц. Мастерскую оборудовал себе рядом с кухней, в которой меня подкармливали.
V
Шла война. Киев освободили на ноябрьские праздники 1943 года. Опустевшие квартиры после бегства немцев и их приспешников захватывали, кто только мог. Поэтому люди стремились скорей вернуться из эвакуации, чтобы не остаться без своего жилья. Мы приехали из Свердловска ранней весной 1944-го. Еще объявляли тревоги. Немцы пытались бомбить Киев, но тщетно. Наша авиация прочно захватила небо. Открылся второй фронт. Повеяло победой, завершением войны. Атмосфера стала совершенно другая. Жили трудно, но не так, как прежде.
Мы успели приехать вовремя. В квартире второго этажа, под нашей, разместился штаб партизанского соединения. А где были партизаны, не знали, так как фронт покатился на запад, освобождая Европу. В шестикомнатной квартире с лабораторией на первом этаже, которую построил профессор Клеин, поселилась семья генерала Жмаченко: жена, бабушка, сын Гарик семи лет и дочь двенадцати лет, которая до нас, дворовых мальчишек, не снисходила.
VI
Генерал Жмаченко
Однажды рано утром летом 1944 года в наш закрытый двор дома врачей въехала кавалькада машин: шикарный голубой спортивный «мерседес» (якобы подарок Сталина, как говорила обслуга), штабной немецкий «мерседес», американский «Крайслер» и немецкий «опель-адмирал». На заднем дворе разместились два огромных трофейных грузовика-фургона «мерседес-бенц». Из легкого автомобиля вышел невысокого роста генерал, весь в орденах, и быстро пошел в дом. Еще один автомобиль — американский «додж-три четверти» с автоматчиками сопровождения – у нас во дворе не поместился. Их разместили во дворе напротив. Все они приехали прямо с фронта. Распоряжался всем этим шустрый майор-адъютант.
Из одного фургона выгрузили несколько мебельных гарнитуров, чемоданы и баулы. Из другого — маленький автомобиль «фиат», прототип нашего «горбатого» «Запорожца», но значительно изящнее. Два мотоцикла и два велосипеда детям генерала. Может быть, уже тогда началась коррупция? Солдатам, офицерам не разрешалось везти с фронта ничего. Был специальный приказ во избежание мародерства.
На «фиате» водители легковых машин ездили обедать и запороли движок, за что были наказаны. Гарик приспособился передвигаться на «фиате» с помощью полуголодных ребятишек, которые толкали машину сзади, а он их одаривал конфетами. Моё самолюбие этого не допускало.
Гарик вызывал у меня большой протест. Во двор он выходил в сшитом по фигуре шикарном офицерском мундире с погонами, портупеей, кобурой с настоящим (трофейным дамским) пистолетом. На груди у него висела точная модель автомата, карманы набиты конфетами. Автоматом он любил размахивать перед моим носом, демонстрируя свое превосходство.
Однажды, когда он уж очень сильно размахивал перед моим носом своим автоматом, наподдавал ему и забросил автомат во окно подвала. Это было уж совсем аполитично! Бабушка Гарика нажаловалась тете, и мне было запрещено выходить во двор. Могло быть и хуже, если бы тете припомнили, кого она приютила.
Вскоре наш двор опустел, все автомобили исчезли. Семье генерала предоставили двухэтажный дом во дворе вблизи нашего дома. Привезённое добро в квартире Клеина не разместилось.
Слухи доходили, что Гарику с его барскими привычками пришлось туго в новом дворе среди местных ребят, которые пережили оккупацию. Им было все равно, что он генеральский сын. Его поколачивали. Выиграли от этих событий я и профессор Клеин, который ютился у кого-то из соседей. Клеин въехал в свою квартиру и снова открыл лабораторию. Я же снова обрел свободу и стал выходить во двор. А в лице доктора Клеина приобрел важного заказчика: ремонтировал штативы для пробирок, электропроводку, развалившиеся стулья и мебель. Оказывал прочие услуги, совершенствуя свой профессионализм.
VII
Крещатик лежал в развалинах. Дома на нем заминировали при отступлении наших войск. Когда немцы вошли в город и разместились на Крещатике, дома начали взрываться, вызвав панику немцев.
После освобождения Киева на Крещатике среди развалин (на теперешнем Майдане) установили виселицу, все помчали смотреть, как будут вешать немцев, которые правили в Киеве во время оккупации: гестапо, СС и прочие. Их опознали и выловили. К виселице задом подъехали грузовики, в которых в ящиках лежали связанные немцы. Их подняли и надели петли, по команде грузовики отъехали. Немцы оставались висеть несколько дней.
В Киеве было очень много госпиталей для наших раненых и лагерей для военнопленных немцев, которые восстанавливали город. Их хорошо кормили, одевали в новое трофейное обмундирование и усиленно пропитывали cоветской пропагандой. Подготавливали для восточной зоны оккупации Германии, создания ГДР, где потом работал майор Путин.
На нашей улице рядовые пленные немцы укладывали на мостовую шлифованный булыжник, привезенный из Германии. Офицеры не работали. Стояли по углам улицы, одетые в новую трофейную офицерскую форму (без погон и нашивок), наблюдая за работой. Очень их ненавидели наши покалеченные раненые. Однажды на моих глазах один из них, без ноги, подошел, долго смотрел, потом размахнулся и ударил костылем офицера так, что тот рухнул.
Напротив нашего дома было огромное здание бывшей польской школы. В нем размещался госпиталь для раненых, потерявших на фронте зрение. Их учили ходить. Страшная картина была, когда они молча строем шли по нашей улице. Впереди одна шеренга слабовидящих, а за ней большой отряд незрячих. Левая рука на плече впереди идущего. Правая — на левом плече рядом идущего.
Среди пленных немцев было очень много хороших мастеров. Они были расконвоированы. Их развозили по стройкам. Однажды во дворе школы мы с восторгом наблюдали, как такой немец строил высокий забор. Стоя на стремянке, левой рукой доставал из кармана большой гвоздь, втыкал в доску перед собой, а правой ровно в три удара загонял его в забор. Фантастика. Я нигде и никогда не видел больше такого.
В 1948 году я закончил 7-й класс, хотел поступать в ФЗО, чтоб не сидеть на шее у воспитателей, но тетя не пустила, отправила в техникум местной промышленности. Ребята заманили в другой — на радио. Тогда это было модно. Я не понимал, что не с моей биографией туда соваться, и создал себе проблемы с распределением после окончания учебы, так как техникум был полувоенный.
После сдачи вступительных экзаменов и зачисления на радостях отрабатывали на строительстве 5-го лабораторного этажа здания техникума, размещенного в бывшем жилом здании. Работали на кирпичном заводе. Доставали горячие кирпичи из печи после обжига (до сих пор чувствую горячие крошки, обжигавшие спину). Грузили на старенькую полуторку. Всю подсобную работу делали мы. А профессиональную — два пленных немца, которых ежедневно привозили из лагеря. Один — пожилой, очень добродушный, приветливый — любил с нами общаться, видимо, скучал по своим детям. Другой — молодой, звереныш, член общества «гитлерюгенд», пропитанный фашистской пропагандой, как мы — сталинской.
В ночь на 9 мая 1945 года никто не спал, ждали сообщения о капитуляции. И как только это произошло, началась стрельба, непроизвольный салют. Капитан, военный инженер, приехавший с фронта в отпуск жениться на соседке-студентке, дал мне свой пистолет, и я с восторгом стрелял из лоджии.
VIII
В мае 1946 года в нашу киевскую квартиру с черного хода постучали. Я открыл, в кухню вошла незнакомая женщина. Спросила Богдану Ильиничну. Я позвал тетю. Они поздоровались. Я с ужасом понял, что это моя мать. Она приехала тайно, так как была лишена прав, как все, кто сидел по 58-й статье. С ужасом, т.к. для меня, пацана, она был абсолютно чужой человек, который захочет меня забрать из семьи, ставшей мне родной.
А каково ей было? Оставаться опасно. Вскоре она уехала.
Тысячи и тысячи людей возвращались из лагерей. Вокруг Москвы на расстоянии 201-го километра образовалось плотное кольцо бывших зэков. Они бедствовали и голодали, так как из-за того, что были лишены прав, их не принимали на работу и, соответственно, не выдавали продуктовых карточек. Моя мама вместе с подругой Марией Самойловной, женой заместителя Кагановича, которого он отправил прямо из своего кабинета под расстрел, отсидевшие 9 лет в казахстанском лагере «Алжир» (Акмолинский лагерь жен изменников родины), поселились в городе Кашине (200 км от Москвы). В начале лета 1947 года они пытались забрать меня к себе в Кашин.
Я раздобыл небольшой ящик из-под какого-то прибора. Соорудил себе из него сундучок, в котором поместилось все мое имущество. Приехал в Москву, где меня встретила мама и повезла в Кашин. Так как они обе были лишены в правах, на постоянную работу их не принимали и продуктовых карточек им не выдавали. Мама подрабатывала тем, что разливала в киоске водку на Кашинском рынке. При этом надо было бесплатно наливать «работодателям». Пришлось бросить это дело, чтоб не угодить в тюрьму. Мария Самойловна попыталась работать секретарем в техникуме, но от нее довольно быстро избавились. То, что присылали из Москвы родственники Марии Самойловны (сушеные помидоры и еще какую-то малость), уходило мне. Чем питались они? Голодали.
Я исхудал. Мама позвонила тете, попросила взять меня обратно. Тетя с радостью согласилась. И я был рад. После поступления в 1948 году в Киевский политехникум связи я стал на каникулы приезжать к маме в Кашин. Однажды она сказала мне: «Во всем, что произошло с нашей семьей, виноват Сталин». Я очень возмутился. Мария Самойловна заметила маме: «Зачем ты ему это говоришь? Он все равно ничего не поймет». Я был активным комсомольцем, членом комитета ВЛКСМ техникума.
В 1952 году я окончил с отличием Киевский политехникум связи. И как раз тогда в техникум поступила заявка из Чехословакии на 12 радиотехников. Директор техникума Виктор Григорьевич Старинский очень заботился о ребятах активных, отличниках и первоначально оформил мне направление на работу в Чехословакию. На следующий день он вызвал меня и сказал, что они забыли, что у меня не все благополучно с биографией, и предложил Московский трест по строительству телевизионных центров. Однако оттуда сообщили, что работой по специальности обеспечить меня не могут, и попросили направить другого специалиста.
«Выбирай любой областной радиоцентр от Новосибирска до Владивостока», — сказал мне директор. Я знал, что все областные радиоцентры размещаются вдали от городов в силу специфики их структуры и работы. За спиной директора висела карта России. Я протянул руку и пальцем попал на город Иркутск. Значит, мне туда дорога. Распределился в Иркутское областное управление связи. Купил билет с пересадкой в Москве, так как опаздывать на работу в те времена не полагалось.
Когда я приехал в Москву, позвонил Боре Чумаку, который уже жил в Москве у своих родственников. Он сказал, со слов руководителя своего отдела, что очень нужны специалисты и чтобы я вместе с ним поехал встретиться с его руководителем. Видимо, кадровики не считали нужным сообщать руководителям, кого можно принимать на работу. Я сдал билет на поезд, которым должен был выехать в Иркутск. Позвонил Боре, чтобы уточнить время встречи. Трубку взял кто-то из его родственников. Попросил к телефону Бориса, на что мне удивленно ответили, что он уехал в Киев. Это был первый акт предательства в моей жизни, но далеко не последний.
Билета нет. Приобрести билет большая проблема, так как на восток устремились отпускники, студенты и масса другого народа. Поехал на Ярославский вокзал, записался в очередь. Пока ожидал билет в Иркутск, не теряя времени, сдал документы и поступил во Всесоюзный электротехнический заочный институт связи, который не волновали изъяны в моей биографии. На третий день мне достался билет: верхняя боковая полка в комбинированный вагон почтового поезда, идущего во Владивосток. Внизу сидящие пассажиры, вверху полки-плацкарты для лежащих. Постели не выдавали. Поэтому на каждой остановке я покупал газеты — это была моя постель. Тем не менее ехать было весело. Ночью выходящие пассажиры вытягивали из-под меня газеты. Молодости все нипочем. Однажды пассажиры, сидящие на нижних полках, позвали милиционера, чтоб утихомирил молодежь. Пришел милиционер, постоял среди нас, повернулся и молча ушел. Днем я отсыпался на верхних полках, на которых ехали запасливые студентки Иркутского медицинского института. С одной мы очень подружились.
Тогда был большой дефицит дипломированных инженеров. Поэтому меня — техника (!) – приняли два больших руководителя: главный инженер областного управления связи Мацько и начальник радиоцентра (всех радиостанций в Иркутске) — Кантарович.
Я попросил оставить меня в Иркутске — здесь есть радиостанция, я видел вчера. «Не можем», — короткий ответ. Опять моя биография помешала! Поедешь в Тулун (700 км от Иркутска в тайгу). «Не поеду», — выпалил я. Немая сцена! Тогда было непозволительно себя так вести, могли бы посадить по 58-й статье, но люди были хорошие. Я говорю, что поступил в заочный институт и должен сдавать экзамены в Иркутске. Посоветовавшись, они сказали: «Ближайшая радиостанция 50 км от Иркутска. Поедешь туда».
В поселке, куда меня привезли, было два двухэтажных деревянных дома для сотрудников и два коттеджа для руководства, клуб и начальная школа. Меня очень хорошо приняли, дали отдельную комнату. Дипломированные техники тогда были в цене. Парторг радиостанции сказал, учитывая мою комсомольскую биографию, что требуется секретарь комсомольской организации. Партия сказала: «Надо», комсомол ответил: «Есть». Я с вдохновением взялся за эту работу. Вскоре меня избрали членом Ангарского горкома комсомола.
Оказалось, что рядом большая стройка. Строили город и химический комбинат, демонтированный в счет репарации в Германии. Он лежал вдоль железной дороги от Новосибирска до Иркутска, так как его срочно вывезли из американской зоны оккупации Германии, пока американцы еще в нее не зашли. Город был секретный, получил название Ангарск. Все строили зэки. Вокруг было семнадцать лагерей, до 10 тысяч человек в каждом. Два режимных, два женских.
Зарплаты не хватало. Стал подрабатывать на промплощадке с зэками в монтажной организации. В лагере № 1 был специальный сангородок, в котором по 58-й статье сидели врачи: профессора, академики. Весь иркутский генералитет и партийно-административное руководство лечились в сангородке. Одновременно строили прекрасную больницу в Ангарске, в которую плавно перемещались освободившиеся высококвалифицированные специалисты, соответственно, лишенные в правах после освобождения.
К одному хирургу мне повезло попасть, он мне спас травмированную ногу, которую чуть не загубила наш поселковый врач.
Шел 1952 год. Однажды зашел в электроцех, подходит ко мне дизелист Степанов, отсидевший 20 лет на Колыме за убийства, с газетой «Правда» в руках: «Смотри, что делают твои евреи». В нашей глуши репрессии, которые творились в центре, не ощущались, а в Киеве увольняли евреев пачками. В консерватории уволили 40 человек — 39 евреев и одного украинца. Среди них и дядю, который вернулся на работу только во времена хрущевской оттепели. Начальники всех трех отделений техникума, который я закончил, евреи, были высокопрофессиональными специалистами, фронтовиками, награжденными орденами, уважаемыми людьми. Директору техникума, интернационалисту, предложили всех уволить. Он отказался. Тогда уволили и их, и его. Слава богу, вскоре, в марте, умер Сталин. Зэки ликовали.
Три дня мы не выключали станцию. Левитан торжественно читал: «Работают все радиостанции Советского Союза», — и сообщал о состоянии здоровья Сталина, которого уже не было живых. Нам выдали премию за безаварийную работу. Берия объявил амнистию уголовникам, а 58-я статья еще досиживала. С Колымы и Магадана хлынули зэки, опустели наши лагеря, стройки остановились. На иркутском вокзале для амнистированных выделили отдельный зал, страшно было на них смотреть. Вповалку на голом полу лежали страшные, грязные, оборванные, в лохмотьях нелюди.
Восточно-Сибирская магистраль была оккупирована, так как зэки устремились на запад. Но новая власть справилась. Частично зэков стали возвращать обратно, лагеря открыли. В бараках сделали перегородки, селили рядом в комнаты женщин и мужчин, бывших зэков. Как-то скоро вокруг бараков появились дети. Часто не могли понять, кто чей. Стали присылать пачками фэзэушников, но с ними не могли работать эмвэдэшники, которые привыкли к бесправным зэкам. Ребятам не могли организовать фронт работы, в результате они были без денег, стали воровать, и их стали сажать. Все эти вопросы мы решали на комсомольских активах. Тогда еще комсомол не был развращен, как впоследствии.
IX
Начались хрущевские реформы. Оттепель. Повеял ветер свободы. Кончилось крепостное право, когда ты не мог уволиться. Сейчас это непонятно, а тогда был шок — подал заявление и через месяц уволен. Состоялся XX съезд, началась реабилитация. Мама поехала к Микояну, который знал по работе отца. Он направил письмо прокурору Дальневосточного края с просьбой ускорить реабилитацию, сообщил в письме, что лично знал И.И. Синчука. После оформления документов прокурор сказал маме: «Передайте своим детям, что они могут гордиться отцом, так как он не подписал ни одно из предъявленных ему обвинений». Трудно представить, какие пытки ему пришлось пережить.
Я закончил три курса заочного института. Дальше экзамены нужно было сдавать в Москве. Пока я размышлял, как дальше жить, пришла заявка из Министерства связи, по которой меня направили в Москву на три года учебы с сохранением зарплаты. Из тайги в столицу! Спорт, театры и прочее! Но все оказалось значительно сложнее, чем представлялось. Пришлось повкалывать. Полный курс радиофака за три года!
Три года пролетели, стал дипломированным инженером. Предложили работу в Свердловске, на Уралмашзаводе, с предоставлением жилья, в специальном конструкторском бюро. Почти полгода мне оформляли допуск к совсекретной работе. Когда он был получен, я очень гордился. Довольно скоро я стал руководителем специальной конструкторской группы.
Начался очередной, совершенно новый этап моей жизни…
X
О Малиновском
В конце шестидесятых годов обстоятельства сложились так, что я, совсем еще молодой специалист совершенно секретного специального конструкторского бюро Уралмашзавода, оказался в доме отдыха Московского совнархоза. Меня поселили с совершенно необыкновенным, обаятельнейшим человеком — бывшим сотрудником внешней разведки. Он был чемпионом Москвы по теннису среди старшего возраста. Перенес инфаркт. Врачи рекомендовали ему вернуться к прежнему активному образу жизни, чтобы восстановиться. Имени его я не помню, да, скорее всего, он назвал мне то, что было можно, так как у него их было много. Официальная легальная деятельность у него была журналистика.
В то время была популярна «Литературная газета», а в ней особенно увлекательна общественно-политическая колонка за подписью «Литератор», которую он и вел. Так и будем его звать — Литератор. Первые две ночи мы не спали. Рассказы Литератора были фантастичны.
Во внешнюю разведку он попал из комсомола. Прошел большую школу. Знал несколько языков, в командировках побывал во многих странах, как правило, в качестве журналиста. Когда началась война, он был в Германии, и его обменяли на работников германского посольства.
Вот что я запомнил из его рассказов о Малиновском.
В 1937 году многие наши военные были отозваны из Испании, где шла гражданская война. По возвращении в СССР большинство из них были репрессированы, расстреляны. Полковник Малиновский и Литератор почему-то с коллегами не успели уехать, а потом канал, по которому возвращались из Испании, закрылся. Поэтому они не спеша купили маленький автомобиль и на нем возвращались через Францию, наполнив его коллекционным вином. Малиновский знал толк в этом и владел французским языком, так как в Первую мировую войну был в плену во Франции. Пока они добирались до Москвы, начался 1939 год, это их и спасло, репрессированы они не были, хотя Малиновский все же был уволен. Литератор рассказал, что как-то, будучи в Наркомате обороны на Фрунзенской набережной, встретил там в очень мрачном настроении, без работы полковника Малиновского. На вопрос: «Как дела?» – тот ответил: «Не видишь, что делается?»
Слава богу, репрессии обошли Малиновского, его опыт и знания сослужили большую роль в войне, победе. Он стал маршалом, героем, министром обороны.
XI
О Туполеве
У нас в институте были очень сильные педагоги. Теоретическую механику преподавал доцент Жарков, бывший работник конструкторского бюро А.Н. Туполева. Он очень любил разговаривать с нами, так как мы были уже зрелыми людьми. На курсе учились производственники и демобилизованные из армии офицеры. Хрущев сократил в это время армию на один миллион двести тысяч человек и предоставил возможность поступать в вузы вне конкурса офицерам, имеющим специальное и среднетехническое образование.
Жарков был репрессирован одновременно со всеми конструкторами КБ Туполева с самого начала. Он рассказывал, что в начале войны создали так называемую шарашку. Туполеву разрешили взять сто человек, в том числе Жаркова. Он работал в отделе расчетчиков. Об этом много написано, но интересно было видеть и общаться с живым современником легендарного конструктора. Вначале они оставались заключенными со всеми вытекающими условиями (зэки). Было сказано, что послаблений не будет, пока не полетит первый самолет. Это был бомбардировщик ТУ-2.
Так и получилось.
XII
Берия
В конце 1975 года я поехал в командировку в Министерство приборостроения по просьбе директора проектного института ПКБ АСУ, в котором я тогда работал. На второй день командировки оказался в клинической больнице на проспекте Мира с двусторонним воспалением легких. В Москве тогда бушевал грипп с таким осложнением. Опуская подробности, сообщаю, что, уже выздоравливая, я перелег на освободившуюся койку, рядом с кроватью бывшего истопника дома на площади Восстания, в котором с 1938 года до своего ареста проживал Берия. Сосед практически не вставал, и ему пришлось туго из-за моей настырности.
В двухэтажном доме на площади Восстания было 12 квартир. В 1938 году всех из него переселили, оставив только истопника котельной с семьей. Был произведен капитальный ремонт, после которого в доме поселился Берия с женой и сыном. Истопник одновременно выполнял еще и функцию дворника и поэтому иногда видел Берию, когда он приезжал и уезжал. Иногда Берия для разминки помогал дворнику. Через некоторое время истопника пригласил на свидание сотрудник НКВД в садик напротив «Детского мира», где они стали регулярно встречаться. Сотрудник сказал: «Будешь докладывать все, что видишь и узнаешь».
Истопник мне дословно сказал, что он буквально «чуть в штаны не наложил». Поэтому он пытался отказываться, так как действительно мало что знал: Берия приезжал и уезжал молча, посетители были редко, так как Сталин не любил, когда его окружение встречается между собой, и поэтому они этого избегали. Редко кто приезжал из сподвижников. Но ему сказали — бесполезно отказываться. Такие были времена: даже и Берию Сталин контролировал. Как вся прислуга, истопник был оформлен в звании старшины в соответствующем управлении. Я спросил: «Как платили?» Он коротко ответил: «Хорошо платили», не уточняя сумму. Многое из того, что я из него вытянул, хорошо известно, но важно то, что я получал информацию из первых рук.
Часто, когда семья была на даче, к Берии привозили дам. В доме было три повара: европейской и грузинской кухни для хозяев и третий — для охраны и обслуги. Когда подходило время отпуска, адъютант каждый раз спрашивал у истопника, который хотел поехать в деревню на родину: «Куда собираешься? Зачем тебе? Вот тебе путевка, поедешь в санаторий». Так он объездил лучшие санатории страны. Через какое-то время семье выделили хорошее жилье на проспекте Восстания, чтобы не жили в котельной.
В день, когда Берию арестовали, они ничего не знали и не понимали, что происходит. Всех собрали в одной комнате, сидели, ничего не понимая. Хотелось есть. Повара выпустили, он приготовил еду и накормил всех. Охрану мог снять только один человек, что и было сделано. Приехал автомобиль с новой охраной, разводящий снял старую охрану, поставил новую, а старую охрану и всю обслугу увезли на Лубянку, арестовали, но дня через три выпустили.
Когда я уже совсем достал истопника, он зло сказал: «А ты думаешь, что сейчас иначе? Что-то изменилось? Все осталось по-прежнему».