Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Письмо 22.
Наука и здравый смысл
Первое «Письмо к учёному соседу» вышло пять лет назад1. Для авторской колонки это довольно большой срок. Пять лет — это маленький юбилей.
Когда Сергей Беляков (заместитель главного редактора) предложил мне вести колонку, посвященную науке, я не ожидал, что такой большой кусок моей жизни будет связан с научно-популярными статьями для «Урала». Мы сидели в кафе на Пушкинской в Москве, и Сергей смело предсказал, что наше сотрудничество продлится не один год. Я ему не поверил. И ошибся.
В мае 2018 года журнал «Урал» пригласил меня в Екатеринбург, на фестиваль «Толстяки на Урале», и присвоил премию за лучшие публикации года в разделе нон-фикшн. Это и приятно, и почетно. Журналу я благодарен. А самой большой наградой стали встречи и разговоры с читателями2. Эти встречи дали мне, вероятно, больше, чем моим слушателям. Я видел и заинтересованность, и улыбки, и недоумение, и даже раздражение, когда мне не удавалось ответить на вопрос, волновавший слушателя. А это серьезный повод многое продумать и пересмотреть в своей работе.
В разговоре с ведущим канала «Министерство идей» Георгием Цеплаковым3 я коснулся одной из главных для меня тем — связи между наукой и здравым смыслом. И я решил немного отвлечься от рассказов о мозге человека и посвятить юбилейную колонку этой теме, попробовать разобраться в самом феномене научной популяризации: чем же я все-таки занимаюсь все эти годы? И как должна выглядеть идеальная научная популяризация?
Писать научно-популярный текст надо понятно, увлекательно и глубоко.
Следовать всем трем сформулированным требованиям сразу практически невозможно. Понятное не слишком-то интересно, увлекательное — неглубоко, а глубокое — непонятно.
Непонятое будет сразу же отвергнуто, поскольку никак не вписывается в сложившуюся у читателя картину мира. Если, чтобы пробиться к смыслу, нужна серьезная работа, только очень мотивированный человек согласится такую работу проделать. Чем текст глубже, тем выше порог вхождения, тем текст непонятнее для неподготовленного читателя.
Скучное (неувлекательное), даже если оно понятно, не захватывает воображения, не будит мысль, в нем нет того, что писатели называют «тягой сюжета» (или driving force). Скучный текст не затянет читателя, и он, пролистав несколько страниц, книгу закроет, как бы интересна ни была тема разговора. Никому не хочется разговаривать с занудой. Увлекательный текст черпает энергию не из внешнего мира, он увлекает не потому, что нечто невероятное сообщает, увлекает само его построение — внутренняя интрига. Интрига возникает, когда читатель способен сам предсказать развитие событий — и ошибиться. Но чтобы предсказывать, нужно уметь построить свою версию событий, а значит, быть глубоко в теме.
Неглубокое, поверхностное, даже увлекательное чтение быстро надоедает — почти так же быстро, как скучное. Потому что читатель ждет от научно-популярной книги действительно нового знания. И если его нет, читатель почти наверняка предпочтет почитать детектив, в увлекательности он наверняка не уступит, а в понятности — тем более.
Так как же все это совместить?
Если студент-физик изучает квантовую механику и она ему непонятна, он все равно будет в ней разбираться. У него есть профессиональная мотивация. Ему не знать квантовую механику — нельзя. Но если мы попробуем рассказывать об этой науке не профессионалу, а просто интересующемуся человеку, мы должны отдавать себе отчет, что у него нет жесткой необходимости ее знать. И даже если он по каким-то причинам все-таки хочет понять эту нашу науку — он здесь хозяин. Будет ему непонятно или скучно — он просто книгу закроет и пойдет смотреть футбол или новый сериал, есть у нас хоть малый шанс удержать его?
И тем не менее научно-популярная литература существует. И в ней случаются блестящие удачи. А значит, эти три несовместимых требования каким-то чудесным образом удается совместить.
Станислав Лем — великий писатель, мыслитель и научный популяризатор — говорил: «С помощью книги можно в голове читателя попереставлять всю мебель, при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней находилась»4.
Но даже если эта мебель в голове все-таки есть, читатель и какой-то маленький табурет к ней добавляет с огромной неохотой. Возможно, после чтения книги что-то новое и добавится к тому, что читатель знает, но это если ему и пригодится, то уже для другой книги, для той, которую он будет читать потом. А может быть, и вовсе не пригодится, поскольку не факт, что, познакомившись, например, с квантовой телепортацией, читатель будет двигаться в том же направлении, углубляя свои знания, скорее, он последует за модой и будет читать что-нибудь более раскрученное, например, про искусственные нейронные сети или про конструирование живых организмов.
Научно-популярный текст — текст необязательный. А значит, специально для него новый гарнитур читатель приобретать точно не станет. И писателю, если он хочет, чтобы его понимал достаточно широкий круг интересующихся наукой людей (а не только несколько продвинутых гиков, которые будут не столько читать, сколько искать у него ошибки), придется иметь дело с некоторым типовым мебельным набором.
Что там в голове? Основательно подзабытый школьный курс, несколько фильмов производства ВВС или Discovery и здравый смысл. Вот из этого и придется строить.
На школьный курс, к сожалению, особенно-то рассчитывать не приходится. И не потому, что в школе плохо учат, или читатель плохо учился. Даже если учили его хорошо и он был круглым отличником, — школьные знания в той их части, которая оказалась практически невостребованной в жизни (а это почти все сообщаемые в школе знания), остаются в памяти как некоторая россыпь фрагментарных, слабо связанных воспоминаний (так уж устроена наша память). Причем у разных людей эти воспоминания — разные. К тому же эти школьные знания всегда относятся к достаточно давним научным исследованиям, а научная популяризация старается говорить о последних открытиях. Самое печальное положение дел с математикой — ее школьный курс ограничивается в основном достижениями начала XVIII века. Но и более новые научные сведения, которые, например, сообщают на уроках биологии (а это уже XX век), без практического использования повисают в пустоте и постепенно стираются. К тому же школьный курс сильно изменился за последние 20—30 лет, и читатели старшего поколения помнят одно, а более молодые — другое.
Фильмы ВВС или Discovery бывают замечательные, но они запоминаются не знанием, а скорее впечатлением — эмоциональным всплеском. Ну как это забудешь, когда прекрасный Морган Фримен на фоне не менее прекрасного звездного неба изображает Господа Бога. А что он при этом говорит, не очень-то и важно. Просто будешь восхищенно смотреть на чудесную картинку5.
Остается здравый смысл. И это совсем не мало.
Декарт в «Рассуждении о методе» дает такое определение: «Здравомыслие (bon sens) есть вещь, распределенная справедливее всего; каждый считает себя настолько им наделенным, что даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть. При этом невероятно, чтобы все заблуждались. Это свидетельствует скорее о том, что способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения — что, собственно, и составляет, как принято выражаться, здравомыслие, или разум (raison), — от природы одинакова у всех людей…»6 Декарт убежден, что здравый смысл — это некоторый инвариант, определенная мыслительная способность, которой в достаточной степени наделен каждый человек. И это как раз то, что нужно.
Мне приходилось встречать у популяризаторов науки довольно резкие высказывания в адрес здравого смысла. Вплоть до того, что научный взгляд на мир ему прямо противопоставляется, поскольку здравый смысл вроде как мешает демонстрации и пониманию подлинно научных методов и фактов. Я с этим согласиться не могу.
Борис Пастернак писал: «Безумье — доверяться здравому смыслу. Безумье — сомневаться в нем»7. Это верная, на мой взгляд, позиция по отношению к здравому смыслу не только в поэзии, но и в научной популяризации.
Чеховское «Письмо к ученому соседу», которое и дало название моей колонке, обычно считают неким вопиющим примером непросвещенного сознания, которое, столкнувшись с научными теориями, приходит от них в полное недоумение и тут же принимается их опровергать, исходя из собственного опыта и здравого смысла. Это все, конечно, так. Но есть и другой момент.
Здравый смысл имеет перед наукой важное преимущество: по сравнению с научным аналитическим знанием здравый смысл синтетичен, его в первую очередь интересует, как ответы науки помогают выстраивать непротиворечивую картину целого мира, а не только какой-то одной его строго ограниченной части.
В январе 2017 года на Асиломарской конференции8, посвященной принципам ИИ (искусственного интеллекта), во время одного из обсуждений был задан вопрос: чего еще долго не смогут мыслящие машины? Ответ последовал довольно неожиданный: у них нет и, возможно, не будет здравого смысла, хотя с широким спектром трудных интеллектуальных задач они научатся справляться довольно скоро. Почему? Здравый смысл — это некодифицированный опыт человечества, он неотрефлектирован, интуитивен и потому практически неформализуем, даже до той степени, которая необходима для постановки задач для искусственных нейронных сетей или других алгоритмов ИИ. Но здравый смысл позволяет находить верные (не всегда, но достаточно часто) решения неформальных задач. И позволяет ему это делать именно то, что он исходит из целостного представления о мире. А все вообще задачи, стоящие перед человечеством, к набору формальных задач не сводимы9.
Нейробиологи Б. Баарс и Н. Гейдж пишут: «Большинство студентов жалуются на то, что хотели бы иметь «память получше», имея в виду лучшую способность надежно хранить информацию и извлекать ее произвольно, легко и без потерь. Однако человеческий мозг эволюционировал вовсе не для академических занятий и экзаменов… Он развивался для решения задач, связанных с выживанием. Лучше всего наша память работает отнюдь не с точными последовательностями символов. Наш мозг исключительно хорош, скорее, для решения сложных, нечетко очерченных и совершенно новых задач, и именно с такими проблемами нам приходится иметь дело в реальном мире»10. Задачи выживания, новые и нечетко очерченные, — это и есть задачи, которые умеет решать здравый смысл.
Но и доверяться здравому смыслу — тоже нельзя. Он оперирует приблизительными, грубыми аналогиями, неточным, терминологически не выверенным языком, и потому многие действительно глубокие научные результаты и рассуждения для него просто неразличимы. Нельзя линейкой с миллиметровым делением измерять субатомные расстояния — они будут равны нулю. Это — противоречие даже с точки зрения здравого смысла. А научная популяризация пытается говорить о достаточно тонких и глубоких вещах.
Великий математик Андрей Колмогоров говорил, что все открытия совершаются на узкой полосе между тривиальным и недоступным. Если здравый смысл — это «тривиальное», то глубокая наука в нашем случае — это как раз «недоступное». Научный популяризатор должен занять позицию на той узкой полосе, где и возможны «открытия». Конечно, не открытия в прямом смысле — это дело глубокой науки, а открытия, которые позволяют обычному заинтересованному человеку что-то в науке понять — открыть для себя самого.
Научный популяризатор — реально работающий ученый или научный журналист — это те люди, которые понимают, что происходит в науке, но смотрят на нее с точки зрения здравого смысла и потому стараются выполнить своего рода «перевод» научных абстракций на конкретный язык. То есть, вглядываясь в науку, задумываясь о работе ученых, рассказать о происходящем языком тех приблизительных аналогий (как правило, визуальных или вербальных «картинок»), которыми владеет здравый смысл. Если это получится — открытие состоится. И такие открытия могут быть не менее значимы, чем реальные научные прорывы, просто потому, что понимание ценности сделанного учеными, которого при успехе добивается популяризатор, меняет (пусть только чуть-чуть) здравый смысл, а это изменение картины мира большого количества людей. При этом надо помнить, что сам здравый смысл не становится от этого более научным, но он как бы немного поворачивается в ту сторону, откуда наука лучше видна.
Поэтому, в частности, многие ученые берутся за это дело, отрываясь от собственных исследований. Ученым в определенном смысле труднее, чем научным журналистам: ученый глубже понимает науку, но ему труднее поймать границу недоступного, для него слишком многие вещи равно очевидны, и поэтому он не так, как журналист, чувствителен к трудности языка и уровню абстракции. Журналист отстоит дальше от науки, но в данном случае это может оказаться не только недостатком (конечно, хорошо разбираться в предмете необходимо — содержательно говорить о том, чего ты не знаешь, попросту невозможно), но и преимуществом — журналист лучше понимает, что необходимо объяснять и иллюстрировать, а что можно оставить для размышления читателя и тем самым избежать слишком детального, а потому занудного изложения — нет ничего обиднее для читателя, чем подробное объяснение того, что он и так знает.
Добиться такого серьезного результата, как изменение здравого смысла, трудно. Никаких универсальных рецептов здесь быть не может — слишком неоднороден здравый смысл, слишком различны области науки, которые нуждаются в популяризации, слишком разнятся литературные таланты популяризаторов (а здесь литературный талант играет далеко не последнюю роль).
Популяризация бывает разная. Это и написание реферативных обзоров, предназначенных для коллег — специалистов в узкой области, это и изложение результатов для ученых близких специальностей. Популяризацией занимаются и сотрудники университетских пресс-служб, и новостные журналисты, которые пишут для газет и интернет-порталов, это и блогеры, пишущие о науке постоянно или от случая к случаю. Это ученые и научные журналисты, которые пишут научно-популярные книги, предназначенные для широкой публики. И это, наконец, исследователи, которые пишут заявки на гранты. В каждом случае популяризация отличается глубиной изложения, языком, характером обоснований. В каждом случае наука и здравый смысл сталкиваются на разных уровнях формализации изложения. Но есть и общее: наука при каждом таком переводе теряет в строгости, но приобретает в человечности, а значит, становится кому-то ближе и яснее.
Когда речь заходит о научной популяризации, почти всегда имеют в виду естественные науки или математику. Гуманитарные науки как будто являются и так понятными, и их популяризация вроде бы не нужна. Может быть, такое положение дел и складывается отчасти потому, что гуманитарии реже, чем естественники, затрудняют себя специальной научной популяризацией. Это касается даже таких наук, как социология и экономика, которые используют сложную терминологию и работают специализированными научными методами.
Ну и действительно, зачем нужна популяризация истории или филологии? Пусть публика читает работы историков или филологов — все же вроде понятно при определенном внимании и заинтересованности.
На мой взгляд, популяризация гуманитарных наук вполне возможна (и необходима), но она имеет немного другой характер, отличный от популяризации естественных наук.
Объект исследования, которым занимается та или иная естественная наука, чаще всего не встречается в повседневной жизни, будь то нейтронные звезды или гамма-излучение, ДНК-бактерии Mycoplasma mycoides или фаланга мизинца левой ноги австралопитека. Все это вещи, которые вот так запросто на улице не встретишь. Даже когда наука занимается такими вроде бы известными каждому человеку вещами, как молния, она на самом-то деле занимается не молнией — она исследует искровые разряды в сложной газовой смеси (атмосфере), и это точно так же мало доступно обыденному сознанию, как и нейтронная звезда. Поэтому популяризатор естественных наук в первую очередь должен так или иначе описать и показать объект исследования. А методы, которыми наука пользуется, в данном случае играют роль чуть ли не вспомогательную. Как вы получили этот снимок мозга? С помощью магнитно-резонансной томографии. А как эта МРТ работает, не очень-то и важно. Описание методов исследования в данном случае — это как раз более-менее упрощенная демонстрация специализированного языка, который делает ненаблюдаемый объект видимым и до какой-то степени понятным обыденному сознанию. И при этом надо еще как-то исхитриться главный метод физики или, скажем, космологии — математический формализм — полностью (или почти полностью) исключить, поскольку «каждая включенная в книгу формула вдвое уменьшит число покупателей» (Стивен Хокинг. «Краткая история времени»).
С гуманитарными науками все обстоит ровно наоборот. Здесь объект исследования чаще всего хорошо известен обыденному сознанию. Экономика занимается деньгами. Ну, так и мы тоже зарплату получаем и в магазины ходим. Что ж, мы не знаем, что такое деньги, что ли? Социология занимается человеческим обществом. Ну, так мы сами и наши коммуникации и есть это общество. В гуманитарных науках не очевиден не объект, а метод исследования. Именно метод и должен, по идее, стать предметом популяризации, и здесь мы должны, отталкиваясь от наблюдаемых явлений, перейти к методам обобщения и оперирования с исследуемыми объектами. А вот эти методы как раз совсем не самоочевидны. Если не указать явно, не подчеркнуть методы (в том числе формальные или формализованные), которые используют гуманитарные науки, то им придется вообще отказать в статусе наук. Что и происходит довольно часто, когда иронически называют гуманитарные науки «противоестественными». Популяризация научности гуманитарного знания необходима еще и для ученых-естественников, которые, сравнивая свои области с гуманитаристикой, не находят привычных научных форм исследования и приходят к выводу, что никакой науки там нет вовсе.
Теории, которыми оперируют гуманитарии, например, филологи или историки, — это, можно сказать, «слабые» теории по сравнению с «сильными» теориями математиков или физиков. Гуманитарные теории имеют меньшую объяснительную и предсказательную силу. Это связано в первую очередь с трудностью формализации объекта, который исследует филолог или историк. Крайне трудно выстроить достаточно полную модель, например, поэтического языка. Но это вовсе не значит, что такие модели не надо строить вообще, а все оставить суждениям вкуса.
Валентин Янин писал об исторических штудиях юного Колмогорова: «Андрей Николаевич сам неоднократно рассказывал своим ученикам о конце своей «карьеры историка». Когда работа была доложена им в семинаре, руководитель семинара профессор С.В. Бахрушин, одобрив результаты, заметил, однако, что выводы молодого исследователя не могут претендовать на окончательность, так как «в исторической науке каждый вывод должен быть обоснован несколькими доказательствами» (!). Впоследствии, рассказывая об этом, Андрей Николаевич добавлял: «И я решил уйти в науку, в которой для окончательного вывода достаточно одного доказательства». История потеряла гениального исследователя, математика навсегда приобрела его»11.
«Достаточность одного доказательства» — это и есть «сила» теории. А необходимость нескольких — «слабость». Но очевидное преимущество «слабой» теории в том, что она ищет и находит «решения сложных, нечетко очерченных» задач, то есть именно таких, к которым лучше всего приспособлен наш мозг и которые решает здравый смысл.
И один из методов гуманитарных наук — это свободная конкуренция плодотворных гипотез, иногда прямо противоречащих друг другу. И потому научная популяризация гуманитарной науки просто обязана воспроизвести эту конкуренцию и не может ограничиться одним доказательством и единственным решением. Здесь необходимо показать живое движение науки, ее эволюцию. Это полезно и при рассказе о «сильных» теориях, но в гуманитаристике без этого нельзя обойтись, иначе возникает слишком жесткая, догматическая, а потому неверная картина.
Здравый смысл любознателен. Любознательность — это не жажда истины, а стремление к равновесию и целостности. Приближение к истине как раз выбивает из равновесия. Истина, как сказано, «источник многих печалей» и многих сомнений. Потому что поиск истины — это процесс, который не завершается. А здравый смысл хочет конечных и окончательных ответов.
Человек живет, то есть получает информацию. Он эту информацию как-то у себя в голове укладывает. Но по мере этого «укладывания» образуются лакуны, нестыковки, странности. И человеку просто необходимо их заполнить, состыковать, прояснить, иначе он как бы теряет устойчивость. Любознательность и есть желание лакуны заполнить. Энергия узнавания («И сладок нам лишь узнаванья миг». Осип Мандельштам), которую аккумулирует любознательность, — это и есть тот главный ресурс, который может и должен использовать популяризатор науки.
На вопрос, которым задается здравый смысл, популяризатор ответить обязан: откуда есть-пошла наша Вселенная, или почему люди болеют раком. Но надо еще как-то ненавязчиво включить в текст открытые вопросы, чтобы любознательность не угасла, чтобы было возможно продолжение (новый сезон сериала «Познание»). Некоторую неравновесность надо постараться сохранить.
Ведь открытие только кончается обращенным к миру радостным криком «Эврика!», а начинается оно тихим, обращенным к себе самому: «Как странно…»
Когда мы говорим по-русски «здравый смысл», мы как бы отсылаем к некоторому «здоровому» мышлению, которое, по-видимому, следует противопоставить «нездоровому». Что такое «нездоровый» смысл, совсем непонятно. А вот английский (или латинский) термин говорит и о другом: common sense (или sensus communis) — это еще и «общее чувство», а не только мышление. И, кажется, это гораздо ближе к действительному положению дел. «Здравый смысл» — это разделяемое (общее) чувство, а не только некоторая стандартизация мышления. Такое стандартное (здравое) мышление по отношению к «общему чувству» оказывается вторичным.
Андрей Линде пишет: «…наше знание о мире начинается не с материи, но с ощущения. Я точно знаю, что моя боль существует, так же как и мое «зеленое» или «приятное»… Далее мы обнаруживаем, что наши ощущения подчинены некоторым закономерностям, что наиболее просто истолковывается как существование за ними некой реальности. Далее эта модель мира, подчиняющегося законам физики, становится настолько успешной, что мы вскоре забываем об ее истоках и говорим, что единственной реальностью является материя, а ощущения — лишь полезный инструмент для ее описания… Мы заменяем реальность наших ощущений успешно работающей теорией независимо существующего материального мира»12.
Может быть, научная популяризация и должна начинаться с общего чувства, с острого ощущения, даже переживания. Как это и происходит при встрече сознания ребенка с миром. А уже потом естественно произойдет переход к мышлению, которое позволит снять трудные вопросы, возникшие из чувственного переживания, и заполнить лакуны.
Я увлекся физикой в седьмом классе, читая книгу Даниила Данина «Резерфорд». Знал я, конечно, очень мало, математическим аппаратом не владел вовсе. Но в истории не было человека, который был бы мне интереснее Эрнеста Резерфорда. Я буквально ощущал то удивление, ту растерянность и будоражащую близость открытия, которую пережил Резерфорд, «обстреливая» альфа-частицами тончайшую золотую фольгу, когда неожиданно выяснилось, что немногие альфа-частицы не только неожиданно отклоняются от прямой, но и буквально отскакивают обратно. Это так же странно, как если бы пушечное ядро вдруг отскочило от оконного стекла. Я мучительно переживал то неприятие физиков, которым они встретили планетарную модель атома Резерфорда, противоречащую законам Максвелла. Физики молчали, как будто делали вид, что не заметили, как коллега сморозил глупость. Так было до того момента, когда Бор сформулировал понятие стационарных орбит. Все вздохнули с облегчением и как-то безо всякого сопротивления согласились с Резерфордом. Когда я наконец прочел о предложенном Бором решении, я испытал настоящее облегчение, хотя математический смысл уравнений Максвелла я усвоил только в университете.
Вот почему так велика роль самого популяризатора — его чувства можно разделить. Его увлеченность может зажечь: если у него так горят глаза, может быть, то, о чем он говорит, действительно интересно? И человек верит человеку, потому что их объединяет common sense, а что уж там один другому рассказывает — это можно и потом разобраться, ведь надо же все-таки понять, чего это он так увлечен этой трехмерной структурой двойной спирали ДНК или эволюцией денег.
Трудно «сочувствовать» идее. Трудно не сочувствовать искренне увлеченному человеку. Более того, сочувствовать идее можно только тогда, когда ты знаешь человека, которому эта идея жизненно важна.
Поэтому многие научно-популярные книги — это биографии или автобиографии. А научно-популярные книги, в которых совсем нет героев-людей, так часто не удаются.
Великий математик Израиль Гельфанд в «Киотской речи» говорил: «Логика прекрасно работает, если у человечества уже есть адекватный язык. Но логика не поможет развить такой адекватный язык. Развитие такого языка — не логическая процедура. И конечно, эта задача связана со здравым смыслом. Подобно тому, как хороший врач при лечении пациента не может заменить моделью мозга настоящий мозг или моделью сердца и нервной системы настоящее сердце и нервную систему, так и в развитии адекватного языка мы должны использовать здравый смысл»13.
Выходит, что «здравый смысл» в чем-то существенном и есть «основание науки». И только здравый смысл позволяет увидеть место науки в развитии человечества и в создании «адекватного языка», то есть такого языка, который делает целый мир понятным человеку и добивается этого оптимальным, наиболее естественным образом. Пример такого языка Гельфанд видел в геометрии Евклидова пространства — буквально в «Началах» Евклида, которые содержат не меньше «картинок», чем слов и терминов, и описывают то самое пространство, в котором мы все живем.
И это хорошая новость для научного популяризатора, работающего как раз на границе науки и здравого смысла. Можно предположить, что роль научной популяризации не только в том, чтобы помочь пониманию глубоких научных теорий. Все гораздо серьезнее: научная популяризация выполняет важнейшую функцию связывания знаний и выстраивания целой картины мира.
Но чтобы это случилось, писать надо понятно, увлекательно и глубоко. И в своих будущих колонках я буду стараться по мере сил следовать этим несовместимым требованиям.
1 Если быть точным — пять лет минус один месяц, но, поскольку колонка выходит в четных номерах, сентябрь придется пропустить, и я отмечу это важное для меня событие немного раньше. См.: Владимир Губайловский. Письмо первое. Сквозь нейронные джунгли. «Урал», 2013, № 9.
2 За организацию этих встреч я хочу поблагодарить Надежду Колтышеву — заместителя главного редактора «Урала» по вопросам развития. Вот одна из этих встреч: моя лекция в УрГУ «Память человека: как мозг сохраняет информацию». Канал «Министерство идей» — https://youtu.be/wRFCsgJF2o4.
3 «Развитие науки в эпоху Интернета». Канал «Министерство идей» — https://youtu.be/YNCG6XvmHyU.
4 Станислав Лем. Ничто, или последовательность. «Rrien du tout, ou la consequence» par Solange Marriot (Ed. du Midi). В кн. «Абсолютная пустота». http://thelib.ru/books/lem_stanislav/absolyutnaya_pustota-read-5.html.
5 Но в сериале «Сквозь кротовую нору» (русское название сериала Discovery «Through the Wormhole with Morgan Freeman») есть целый ряд замечательных находок, очень ценных для научной популяризации, например, воспоминания Фримена о детстве, которые делают абстрактную науку теплее и ближе любому зрителю.
6 Рене Декарт. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: «Мысль», 1989. С. 250.
7 Борис Пастернак. Полное собр. соч. в 11 т. М.: «Слово/Word», 2004. Т. 2. С. 27.
8 Об Асиломарской конференции см. подробнее: Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 17. 23 закона искусственного интеллекта. «Урал», 2017, № 8.
9 В некотором смысле формальных доказуемых (выводимых) задач очень мало, даже по сравнению со всеми формальными. Юрий Манин пишет: «Как далеко от выводимости до истинности?.. Вот ответ в двух словах: очень далеко». Манин ссылается на замечательный результат Ю.В. Матиясевича и Г.В. Чудновского. См.: Юрий Манин. Теорема Гёделя. В кн. «Математика как метафора». М.: МЦНМО. С. 106.
10 Мозг, познание, разум: введение в когнитивные нейронауки. В 2-х томах./Под редакцией Б. Баарса, Н. Гейдж. — М.,: «Лаборатория знаний», 2016. Т. 1. С. 480.
11 Янин В.Л. Колмогоров как историк // Успехи математических наук. 1988 г., ноябрь—декабрь. Т. 43. Вып. 6 (264). С. 190.
12 Андрей Линде. Инфляция, квантовая космология и антропный принцип. /Перевод с английского С. Карпова — http://www.astronet.ru/db/msg/1181084/node10.html.
13 Izrail Moiseevich Gelfard. Two
archetypes in the psychology of man.
https://www.kyotoprize.org/wp/wp-content/uploads/2016/02/5kB_lct_EN.pdf.