Александр Мелихов. Заземление
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2018
Александр Мелихов. Заземление. —
М.: «Эксмо», 2017.
Обычно свежий номер «Урала» я начинаю читать с «черной метки» Александра Кузьменкова: забавно и поучительно. Хотя свое отношение к «помеченным» критиком новинкам с этими литературно-критическими экзерсисами не сверяю: понимаю специфику жанра. А вот «метку», адресованную роману Александра Мелихова «Заземление»1, признаюсь, прочитал, воспользовавшись служебным положением (как-никак член редсовета), до ее публикации. Проявил, можно сказать, профессиональное любопытство. Мелихов-то непрост, будто специально играет с критиками в поддавки: они заглатывают наживку, а он, оказывается, — совсем о другом. Неужто и Кузьменков «поведется»?
Еще как «повелся»! У Мелихова неизвестно куда исчезает персонаж, и его ищут, а Кузьменков сразу смекает: детектив. Дознавательница Калерия ведет допрос пока еще свидетеля, а в перспективе, может, и подозреваемого — и критик сразу настороже: а как у автора со знанием УК и УПК РФ? Обнаружив «просчеты» («В какой подворотне барышня право изучала?»), выставленные, однако, писателем напоказ, критик сразу же начинает опытной рукой рушить сюжетные линии: «До основанья и никаких “затем”», — для пущей зрелищности (а иного смысла я не заметил) обильно сдабривая этот веселый погром одесским акцентом.
Александр Александрович, я вам как родному: судить художника должно по законам, им самим над собою признанным. Конечно, эту сентенцию вы не хуже меня помните. Так почему ж упорно не хотите замечать, что детективная фабула (если о таковой вообще имеет смысл говорить) проходит у Мелихова на заднем плане и никак не развивается: ни тебе зорко подмеченных подробностей, ведущих к разгадке, ни блистательной дедукции; даже и упомянутая Калерия, мелькнув два-три раза на обочине сюжета, на место в ряду с Эркюлем Пуаро, Эрастом Фандориным и любительницами частного сыска Дарьи Донцовой явно не претендует. К тому ж потерявшегося отца Павла так и не нашли: тайна не раскрыта, канон не соблюден.
Впрочем, критик не очень и настаивает, что роман Мелихова — детектив; позабавившись еще немного «откровенно мультяшной» типажностью и драматургией «того же разлива», автор «метки» предлагает другой вариант прочтения: «В жанровом отношении “Заземление” — самое натуральное ток-шоу». И эта версия очень красочно и остроумно им обоснована. Я ж говорю: забавно Кузьменкова читать. Как изобретательно он препарирует текст, как щедра его словесная палитра, как непринужденно льется его речь! И от слаженности всех средств выражения рождается ощущение, которое вслед за Станиславским все ценители эстетического совершенства выражают возгласом: «Верю!»
Вот и я верю Кузьменкову, хотя роман «Заземление» сам читал и понимаю, что блистательная «метка» — ну, никак не о нем, а о чем-то лишь внешне похожем, однако в реальности не существующем, созданном воображением критика. Но я спорить с Александром Александровичем не буду, ибо нельзя же средствами абстрактно-понятийной логики «опровергать» поэзию (а литературно-критический метод Кузьменкова сродни поэзии), да и не вижу беды в том, что читатель получит удовольствие от ярко талантливого текста. Даже и репутация автора «помеченного» романа едва ли пострадает: имя Александра Мелихова известно и авторитетно в литературе давно, о его творчестве спорят всегда (и это хорошо) — и что изменит еще один голос против? В конце концов люди постарше, вроде меня, помнят, что поэты бывали даже рады, когда попадали «на зубок» пародисту Александру Иванову: хоть пародии его нередко бывали едкими, они парадоксальным образом знаменовали признание. Нуждается ли и в таком еще признании автор «Заземления», не берусь судить, но проблема, на мой взгляд, решается просто: «метка» А. Кузьменкова — не рецензия, а совсем другой, можно сказать уникальный «авторский», жанр; любителю острых литературных блюд она доставит удовольствие, а роман надо читать без оглядки на нее — и тогда вы тоже получите удовольствие, но уже совсем иного рода.
Сам я рецензию тоже вам не предлагаю, ограничусь кратким изложением своей версии прочтения романа — мне кажется, более отвечающей его сути. Прежде всего, хочу обратить внимание на то обстоятельство, что сюжета в привычном смысле — чтоб он сцеплял все элементы фабулы в прочную и понятную цепь, захватывал и удерживал от завязки до развязки внимание читателя, объяснял мотивы поведения персонажей и запоминался бы в конце концов как некое событие, которое то ли случилось, то ли могло случиться в реальности, — такого сюжета, повторяю, в романе Мелихова нет. Но это не значит, что его там нет вообще. Без сюжета повествования не бывает, есть он даже вот в этой моей заметке. Сюжет мелиховского «Заземления» выглядит подобием родословного древа, составляющего основу схемы, изображающей генеалогию старинного рода. В таких схемах дерево как таковое даже не всегда рисуют, а если все-таки рисуют — для наглядности и красоты, — так кто ж станет обсуждать, какой оно породы и соответствует ли законам биологии его изображение? Тут главное — рамочки с именами, развешенные на его ветвях.
У Мелихова подобные «рамочки» (точнее, то, что в них заключено) и составляют главный смысл повествования. Ток-шоу, «говорящие головы»? Вот уж нет. Герои романа хоть и говорят, и цитируют, но не «транслируют воззрения», а посильно участвуют в реконструкции автором той духовно-нравственной и социокультурной среды, в которой формируются их характеры и судьбы, а того важнее — мнения, мысли, поступки любого россиянина наших дней, независимо от того, читал он или не читал роман Мелихова (или «метку» Кузьменкова). Каждый такой «картуш» в романе — это ведь отдельная человеческая история, имеющая свои корни, свою логику развития, широко «проросшая» в житейские обстоятельства многих других людей (конечно, и не только персонажей мелиховского повествования). И, по мне, так много интересней следить, как, варясь в этом житейском бульоне из происходящих вокруг событий, встреч, впечатлений, воспоминаний, мнений, инстинктов, рефлексов — да-да, и «воззрений» тоже, — человек становится тем, что он есть, нежели вместе с той же Калерией разгадывать, куда же подевался протоиерей Павел Вишневецкий.
Вообще-то, «типические характеры в типических обстоятельствах» — «пароль и лозунг» любого реалистического романа. Но мелиховский роман — не «любой»: у него необычная для художественной прозы природа и структура. Писатель не воссоздает «жизнь в формах самой жизни», как требовал основоположник русской реалистической эстетики, а мыслит с помощью типических характеров и проводит очень любопытный, на мой взгляд, художественный эксперимент. У него ведь не просто коллекция житейских типов: скорее, это паноптикум характеров, воплощающих значимые тенденции социального поведения в доведенной до крайности форме; это клиника предельных состояний. Писатель вовсе не стремится вызвать у читателя эффект присутствия в «переживательной» и поучительной ситуации, воплощенной в сюжете; читатель — по крайней мере, я так понял замысел автора — должен пройти через пространство романа как через систему зеркал, каждое из которых отразит ту или иную наклонность, подспудно существующую и в его, читателя, душе, ибо она есть в обществе, а он с этим обществом генетически связан. Отразит — ну и что? Да ничего, просто будет больше о себе знать. По крайней мере, интуитивно ощущать. А напрямую поучать литература и не должна, ибо результат получится противоположный ожидаемому.
В принципе, Мелихов не изобрел новый способ сюжетосложения. Просвещенный читатель может вспомнить хотя бы «Братьев Карамазовых»: таинственное убийство, вокруг него выстраивается сложная интрига, из-за чего роман Достоевского нередко тоже причисляют к детективам, да разве в интриге дело? Главный вопрос для писателя — где-то в пространстве, отмеченном по периметру социально-нравственными позициями трех братьев: Митя живет страстями, Иван — рассудком, Алеша — верой. Это похоже на развилку «трех дорог» для каждого, кто следует своим житейским путем, но ведь дороги всегда расходятся, а по логике Достоевского в убийстве Федора Павловича косвенно поучаствовали и страсти, и рассудок, и даже вера, которые каждый человек носит в себе, не чувствуя в том никакого вреда, пока в какой-то роковой момент одна из этих онтологических сил не выходит из-под контроля…
Александр Мелихов Достоевскому, конечно, не подражал; возможно, даже и не вспоминал о «Братьях Карамазовых», когда обдумывал идею нового романа. Думаю, сам материал, на который вывела его тема, подсказал ему такую художественную структуру: густо замешанная суспензия из житейских обстоятельств, расхожих мнений и предрассудков, книжной премудрости, отголосков и обрывков разных верований, учений, страхов и упований, а в этой питательной (в немалой мере и ядовитой) среде — образы-типы, воплощающие основные векторы социально-нравственного смысла. Только они не «вывешены» в ряд, как в картинной галерее, а поставлены в такую зависимость один от другого, какую автор подсмотрел в реальной жизни.
Основная фигура в этом раскладе — конечно, Савелий, он же Савл. С ним связано и название романа — «Заземление». Этот персонаж олицетворяет собой стержневую тенденцию преобладающей нынче идеологии индивидуализма: каждый сам по себе, никто никому не должен. А значит, все надличностные «надстройки» — объединяющие людей идеалы, высокие чувства, душеспасительные учения, да и сама душа — суть химеры, заставляющие человека бессмысленно переживать, испытывать страдания. Спустить человека с небес на землю — «заземлить» — значит, сделать его счастливым. Савелий не просто пришел к этой мысли (опираясь, между прочим, на солидную интеллектуальную традицию) — он создал свое учение, врачует «заземлением» психически травмированных пациентов, пытается обратить в свою веру группу учеников — числом одиннадцать, до библейского числа апостолов недотягивает. Кстати, этот маленький штришок — одно из проявлений глубоко скрытой, при нынешнем скорочтении, пожалуй, и не заметишь, умной и беспощадной авторской иронии при воссоздании образа этого новоявленного «пророка».
По закону жизни, прописанному в Новом Завете, Савлу надлежит превратиться в Павла, однако Павел в романе уже есть — тот самый протоиерей («протопоп») Вишневецкий, который вдруг куда-то исчезает. Пожалуй, образ этого священника у Мелихова еще менее каноничен, нежели образ дознавательницы Калерии, но как он хорош в роли убежденного проповедника веры — высокой, бескорыстной, умной, не зацикленной на церковных канонах, терпимой к человеческим слабостям… Приобщиться к такой вере, пожалуй, и мне, убежденному атеисту, было бы интересно. Примечательно, что напрямую в сюжете отец Павел не присутствует, он таинственно исчез еще до начала повествования, но он воссоздается, обретает дух и плоть через систему своих отражений в восприятии Савелия (который, оказывается, доводится ему зятем), Серафимы (это его дочь — жена Савла), Лаэрта (его верный «Санчо Панса», атеист, лицедей, талантливый и потерявший себя человек), через книги, составлявшие его круг чтения…
Савл и «протопоп» Павел в мире романа (как, впрочем, и в реальной жизни) — антагонисты, но весь нетрадиционный сюжет романа — повествование все-таки о превращении Савла в Павла. Трудное, медленное, отнюдь не однозначное по смыслу и вовсе не подводящее к мысли об однозначном превосходстве веры над «заземленным» разумом…
Но я ведь не обещал сколько-нибудь завершенный критический разбор, а только собирался представить версию прочтения романа, при котором раскроется его неординарный смысл. Однако, прежде чем поставить точку, хочу сказать хоть два слова еще и о том, что в романе А.М. Мелихова мне как читателю показалось «не камильфо». Александр Мотелевич, подобно прозектору, отважно внедряет свой скальпель во все болячки и гнойники человеческой натуры. Мне, признаться, это претит, но не потому, что я так уж не принимаю «настоящую, неприкрытую» правду жизни, а потому что убежден: дело литературы — человеческие проблемы, а не физиология, патология и прочие житейски важные, но к компетенции литературы не относящиеся вещи. И не надо мне доказывать, что это дело вкуса: это вопрос о социальной миссии литературы. Но продолжать не буду, ибо тема — не для рецензии.
1 Упоминаемый материал А. Кузьменкова опубликован в этом же номере. — Ред.