Авторицы и поэтки. Женская критика: 1830–1870
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2018
Авторицы и поэтки.
Женская критика: 1830–1870. — М.: Common place, 2018.
Анна Бунина, Зинаида Волконская, кавалерист-девица Дурова, Каролина Павлова, Евдокия Ростопчина, Авдотья Панаева, Анна Сниткина, Мария Башкирцева… Что объединяет всех этих женщин XIX века? Они были известными для своего времени писательницами, поэтессами, да и сегодня их имена не пустой звук для нас. Но книга, подготовленная М. Нестеренко, повествует не о них: это Атлантида тех женщин «золотого века», которые оказались забыты, апология «второго ряда». И только нам решать, стоит ли его вспомнить.
«После Татьян, вся жизнь которых проходила в мечтаниях при луне о милом и бросалась, как ненужный хлам, куда бы то ни было: в монастырь, в загул разврата или законную проституцию, когда этот милый не мог предложить им свое сердце и руку, — мы видим женщин, которые не довольствуются более не только мечтаниями при луне, но и счастьем с милым, а требуют себе доли в жизни, считавшейся веками недоступной для них». Мария Цебрикова, 1870.
Почему мы открываем книгу с таким странным названием, на такую специфическую тему: «Авторицы и поэтки. Женская критика: 1830–1870»? Вряд ли рассчитывая встретить неизвестную нам доселе Достоевскую, Толстую или г-жу Белинскую. Скорей, мы движимы любопытством, подчас праздным и даже злорадным: академик в чепце, курсистка, суфражистка, народоволка, нигилистка… как там тебя еще? Чем же была начинена твоя сумбурная, на скорую руку эмансипированная и на русской почве отчаянная голова?
Внутренний мир образованной, мыслящей русской женщины XIX века, ее взгляды, угол зрения, убеждения — действительно ли нас интересует всё это из ее уст? Или мы пришли «на говорящую собачку посмотреть» и до сих пор придерживаемся позиции Бетховена, что женщина-творец — это как танцующая болонка: она никогда не станет балериной, но сам факт, что она может танцевать, притягателен. Да кто же в таком себе признается: XXI век на дворе.
«Ну как тут быть, когда всё у нас отняли: университет отняли, кафедру отняли, свободу отняли — всё у нас отняли отцы, мужья, братья и сыновья… Хорошо! Я не огорчаюсь: отняли, так отняли, отвели нам особый удел: будуар, уборную, гостиную, поручили воспитание детей, домашний быт — согласна, не бунтую, да зачем же вместе со всем тем не отняли у нас мужского же удела — тщеславия… Не соблазняй меня своим примером отец, муж, брат, сын, не домогайся они с утра до ночи ежедневно в моих глазах местечка в истории — я была бы спокойное, счастливейшее существо!» А. Зражевская, 1841.
Восемь авторов, вошедших в антологию, принадлежали почти все к дворянскому сословию, имели хорошее образование. Некоторые были полупрофессиональными литераторами и критиками, другие — публикующимися писателями и поэтами; они сотрудничали с ведущими журналами своего времени: «Сын Отечества», «Библиотека для чтения», «Современник», «Русские ведомости» и др. Не все фрагменты, представленные в сборнике, можно отнести к литературной критике в чистом виде.
Так, от г-жи Зражевской мы можем узнать подробно о трудностях, встречаемых женщиной в журнальном мире XIX века, о неприятии ее творчества в мужской среде, о социальной консервативной установке, препятствующей даже настоящим дарованиям, — и все лишь потому, что они женщины; о жестокости и замкнутости мира профессиональных литераторов, о плачевной финансовой стороне дела и отчаянной, но почти бесплодной борьбе девушки за свое право на самореализацию.
Однако ж парадоксальным образом автор открытого письма о женской ущемленности оказывается и сочинителем… консервативного дидактического наставления девицам «О чтении романов», где в лучших традициях XVIII века обличается распущенность современных девушек и их любовь к чувствительной прозе. Еще немного, и Заржевская воскликнет: «Ах, Лиза, где твоя невинность!» или начнет монолог Фамусова «Ученье — вот чума…». Печально и одновременно комично созерцать прогрессивное желание дамы пробиться в ведущие журналы с целью… напомнить о ретроградных ценностях.
«Ежели роман написан мужчиной, то женщины не могут в
тонкости понять мысли его. <…>. Горе той, которая в состоянии следовать в
самые темные аллеи романа за сочинителем — ее стыд, ее скромность, ее
невинность много потеряют от такого чтения… <…> Желала бы только, чтобы
вы прилежно углубились в чтение единственной, обширнейшей и совершеннейшей
книги — в ваше сердце!»
Другой автор сборника, Евгения Тур (сестра драматурга А.В. Сухово-Кобылина, мать писателя Е.А. Салиаса), представляет художественный пересказ книги «Жизнь Жорж Санд» (1856 г.). Хотя эта работа включает небольшие элементы анализа текста и психологический разбор типажей, но, скорее, становится почвой для рассуждений об исторически закрепощенной женской судьбе. От рецензии, критической статьи, обзора литературных тенденций, как мы их себе представляем, такая проза еще очень далека. Писательница — сторонница натуральной школы и наибольшими достоинствами художественного текста считает… достоверность, простоту, ясность. Но это скорее не пушкинская ясность, а оттенок публицистичности, очерка, «приближенности к действительности».
«Мышление, воображение, анализ больше вредят, чем
помогут писать собственные записки. Чем больше человек развит, тем больше он
мыслит и, следственно, тем отчетливее объясняет себе свое положение, тем
труднее будет справиться ему с заданной себе темой, тем упрямее, щекотливее
становится его труд…»
Тщетно мы будем искать здесь литературного контекста, сравнения Жорж Санд с современницами, панорамы истоков романтизма и затем реализма XIX века. Нет, биография французского классика — это лишь призма, сквозь которую автор смотрит на свою собственную жизнь; прикрытие, чтобы выразить свои эмоции, взгляды, укусить шовинистов или представителей «темного царства», призвать к борьбе за «внутрисемейную свободу».
«Как все женщины, не испытавшие никогда любви, г-жа
Дюпен страстно привязалась к сыну, которого любила исключительно или даже
эгоистично; правда, она была готова всем для него пожертвовать, но за то
требовала такой же преданности и никогда не могла понять, даже допустить мысли,
что Мориц может когда-нибудь полюбить другую
женщину…»
С другой стороны, у Евгении Тур мы уже встречаем психологический анализ жизни общества, критические уличения французской писательницы в лицемерии — обелении и очернении героев на свое усмотрение; дидактика не так откровенна у нее, как у А. Зражевской. Это маленький, но очевидный шаг по направлению к реалистической школе.
Надежду Хвощинскую, ученицу Белинского, авторицу «Провинциальных писем о нашей литературе», интересует тема женской неверности. Выбрав для разбора две более чем второразрядные повестушки (на дворе 1862 г.: давно уже вышли «Белые ночи» и «Бедные люди», уже издан «Обломов», через год выйдут «Казаки», а год назад отменили крепостное право) — «Кирилла Петров и Настасья Дмитрова» Кохановской и «Приключения одного лета» Н-вой, — обозревательница углубляется в недостатки патриархального менталитета и, напротив, прозападного воспитания.
Со всем пафосом обличения домостроевского фарисейства и ветхозаветного закона Хвощинская доказывает, что черное — это черное, и обрушивается на темное невежество мужика, не способного любить и простить опозоренную барином девку:
«Избави нас Бог от этих сильных натур, которые,
разбивая чужое сердце, кричат ему: «погубили вы навеки меня», от этих верующих,
которые забывают первое правило веры — справедливость, от этих благодушных, у
которых нет милосердия, от этих честных и чувствительных, которые, бросая в
чужие люди и на чужой толк свою жертву, дают ей денег на случай недостаточности
и приговаривают:
— Только уж сделайте божескую милость, Настасья
Дмитриевна, не обидьте меня!
Это значит: не возьмите еще любовника!»
Впадая из одной крайности в другую, в «Приключениях», называемых ею тупоумной и безнравственной книгой, обозревательница распекает чрезмерную фривольность поведения дворянских барышень, играющих на лугу с аморальным гувернером и разнообразными женихами, указывает на порочность «рационалистического», европейского менталитета, где «заманивание мужей» поставлено на поток (позже это станет одной из тем «Крейцеровой сонаты»).
Весь этот залп из пушки по едва живым уже воробьям кажется запоздалым и неуместным, тем не менее автору нельзя отказать в гуманистической позиции и здравом суждении, что справедливость и человеческое отношение — это норма, а не нравственный титанизм.
Тему «женщины о женщинах» продолжает и одна из известных публицисток 60-х — Евгения Конради. Трагическая судьба уже немолодой героини, с рождения скованной условностями и их блюстителями, разбирается на примере произведения Ж. Санд «Последняя любовь». Ситуация нравственного закрепощения женщины, подгонки ее богатой и деятельной натуры, ее кипучего ума и глубокой души под единообразный шаблон «молчаливой и заботливой подруги, стоящей невидимо за спиной превосходящего ее просвещенного супруга», приводит к беде: отчаянной связи с мальчишкой-альфонсом.
«Во внешней своей деятельности она раба общественного
мнения той среды, в которой живет; во внутренней своей жизни она раба своей
страстной организации, которая ведет постоянную, глухую войну и с ее
собственной гордостью, и с лучшими началами ее нравственной природы, и с
общественным мнением, которым она не может не дорожить, перед которым она не
может не трепетать».
К сожалению, кроме того достоинства, что критикесса, как и ее коллеги, всецело на стороне жертвы общества — в лучших традициях прогрессивной критики 60-х, — мы не видим ни контекста романа, ни сопоставления с другими книгами, ни определенных выводов. Это опять же своего рода самопрезентация под маской критического разбора.
Единственная в книге работа, касающаяся общественно-политического, а не художественного текста, — переосмысление труда английского философа Милля «О подчиненности женщины» (1869 г.). Елена Лиханова, уже довольно самостоятельный теоретик и общественный деятель, мыслит шире «женского вопроса» и рассматривает проблему общественных зависимостей в целом. Здесь мы сталкиваемся с привычным для нас прогрессивным мировоззрением предтечей русской революции: не только с «узкими» призывами к эмансипации и праву женщины на оплачиваемый труд, образование и юридические полномочия, но и с пониманием, что «общество больно в целом».
«Было ли когда-нибудь господство, спрашивает Милль,
которое не казалось бы совершенно естественным для тех, в чьих руках оно
находилось? Рабовладельцы уверяли, что негры по самой природе своей не способны
к наслаждению и предназначены для удовольствия рабовладельцев. <…>. Но
что это значит? Мы слышим иногда, что есть крестьяне, которым лучше жилось при
помещиках, но разве это могло служить аргументом в пользу крепостного права?»
Лучшая же статья, включенная в книгу, — это, безусловно, разбор прогрессивным критиком Марией Цебриковой женских характеров у Льва Толстого и типажей новых людей у Гончарова. Наконец-то мы дошли до чего-то, живо нас волнующего, а не до полузабытой Жорж Санд и безнадежно устаревшего теоретика «предмарксизма».
Перейдя на «национальную почву» и работая с «горячим материалом», автор дает пусть субъективную, но показательную оценку явлениям, коих современником он является, — народническим тенденциям, нигилизму, квазиреволюционности, псевдоосвобождению. Живой свидетель зарождения того, последствиями чего мы обременены до сих пор, Цебрикова являет нам тип сознания женщины и человека, читавшего все то, что читаем и мы, но только другими глазами. Увы, здесь у нас нет возможности углубиться в творчество автора, что, надеемся, станет для кого-то поводом заглянуть в саму книгу…
Итак, женщины-критики, женщины-писатели — норма сегодня, но в русском XIX веке это феномен, редкость, нонсенс. Да, были жены Льва Толстого и Федора Достоевского, оставившие обширные дневники и мемуары. Да, был профессиональный критик Зинаида Гиппиус, работавшая под псевдонимом Антон Крайний. Да, Авдотья Панаева держала литературный салон и была соавтором и романов, и статей Некрасова. Но в общем всё, что было до Анны Ахматовой, рассматривалось как «исключение». Да и все эти женщины-авторицы писали старомодно, дидактично, предвзято, пока не подались в сторону идеализма и максимализма. Вопрос об их профессионализме справедлив. Художественный пересказ чужого романа, шпильки в сторону мужчин, потребность в морализаторстве и недовольство своим социальным положением еще не делают человека писателем, какого бы пола он ни был. А XIX век, что бы ни говорили, женского титана наподобие Цветаевой нам не дал… И всё же как публицистический феномен такой сборник представляет исторический интерес. Мы видим эволюцию взглядов в сторону прогресса с 30-х по 70-е. Чуть дышащая в корсете общественного мнения Зражевская через полвека отзовется в Александре Коллонтай и Надежде Крупской. Курсистка, суфражистка, бунтарка, народоволка «наивного XIX века», чеховская «Невеста» и декабристка Таня Ларина станут идейными прабабушками не только «равноправной» гражданки XX века, но и современной «свободной» женщины.