Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2018
Поздняя весна холоднее ранней. Нынешние погоды даже птиц удивляют — на
верстаке моем под навесом пасутся все птички сразу и вместе: синицы, снегири,
зеленушки, зяблики (прилётные), чижики (малюсенькие, бодрые, быстрые и яркие,
как пернатые лимончики в черных еврейских шапочках), белые снегири (сивые
по-волчьи), юрки (самцы невероятно пёстрые и яркие: чёрное, белое, красное и
всё остальное), овсянки (серые по-мышиному, но и —
тоже — по-мышиному седые), дубонос (с могучим клювом)
прибыл из леса за подсолнуховым семенем (впервые вижу его не на картинке),
дятлы (два: чёрно-бело-красный и зеленый) сидят на столбе и расклёвывают, дербанят шишки с соседской ёлки: растеребят её — и бросают
в серую, белую, зеленоватую траву, только что выплывшую из-под снега…
Я собираю шишки и горстями ношу в костёр. Шишки — геометрически —
правильные овальные, округлые, без острых углов, пирамидки, — сырые: шипят на
огне и медленно врастают в огонь, который так же медленно и
верно врастает в шишки, — обе субстанции шипят — и плоды еловые, и
плазма — выжимают друг друга. Влага древесины и весны соединяется с сухой и
адски горячей влагой пламени, сжимают в общий незримый кулак и выдавливают (эти
влаги) друг из друга жар и оранжево-красный свет. Сижу у костра (после музыки в
доме), и музыка звучит во мне, продолжается — в уме, в сердце, в душе. Музыка
выжимает моё сердце. И сердце моё выжимает из музыки всё, что есть в ней и во
мне. Время исчезает — да и было ли оно? Есть ли оно вообще? Мы помним — с
музыкой — друг друга, пытаемся забыть друг друга, мы с музыкой избегаем друг
друга — и исчезаем, прячась друг в друге. Исчезаем, как время, которое
ощущается мной (и музыкой) в его полном отсутствии: наличие времени — в его
отсутствии.
Костёр пылает, тянется вверх, врастает в себя: чем ниже пламя — тем
больше дыма. Дым — тёпел, он не сразу поднимается, он распространяется всюду,
пытаясь охватить и деревья в саду, и дом по самую крышу, — давление
(атмосферное) низкое, и поэтому серо-белая шерсть сосново-елово-березового
дымка охватывает пространство, словно тепло, и глаза (мои) одевают весенние
холодные предметы леденеющего мира в варежки (ветви, скворечники, столбы,
заборы), в шарфы, шали и платки пуховые (деревья, сараи, навесы, крыльцо, крыши
строений деревенских), в кофты старомодные и разношенные свитеры (поле, лес,
речку, озеро, скалы над другой рекой и нижнюю часть неба, дряблое [пасмурное] пузцо его, обвисшие тучками бока и оплывшие туманцем дождевым, морось его поясницы и переломленного,
перегнутого, завязанного в узлы позвоночника…). Главное здесь — увидеть и
почувствовать прикосновение огня (дымом!), его поглаживание всего, что хочет
быть, жаждет быть обласканным. Дым — метафора огня. Время — метаформа
пространства. Просторы метафоры — в душе. Время течёт, стоит, клубится, хлещет,
льётся, вьётся, бежит, зависает, вихрится, ползёт, летит, останавливается,
поднимается, расширяется, опускается ниже всего на свете, ниже себя самого.
Время — вода, дым, воздух, дерево, птица, дождь моросящий, свет, человек с
лопатой, человек с сигаретой, человек, смотрящий в огонь, в дым, во мглу, в
тепло, в ледяное свеченье небес, человек плачущий, человек, говорящий в себя,
человек зябнущий, человек страдающий, человек улыбающийся, человек умирающий,
человек любящий; время — жизнь, смерть, любовь; время — все на свете том, этом
и другом, — но! — время — не вечность… Время — ритм, чередование событий,
предметов, смыслов, духа? — нет: ритм убивает время. Он его съедает. Он его
выедает так, что в прогрызы, в проеды,
в прорехи видна вечность… Время — это метафора пространства: время — доминанта
человеческого бытия, — пространство — константа мира миров. Время —
человеческое — это метаэмоция пространства.
Пространству (пространствам всем: реальным, ирреальным, мыслительным, духовным
и самовольно бытующим, существующим) — любому пространству нужно поплакать, и
посмеяться, и помолчать, вот оно (они) и эмотируют.
Переживают, так сказать, временем. Волнуются.
Время — пауза в длительности (шарообразной) вечности, как смерть — это
пауза; нет, — жизнь — есть пауза в смерти!.. Человеческое время — это
социальная пауза в вечности. История человечества — пауза в вечности.
Грохочущая, рыдающая пауза. Время — пустота, наполненная сором и дрязгом
(спасибо Гоголю за словцо) жизни…
Времени нет, но оно — белое, красное, синее, чёрное, серое, прозрачное
одновременно. Времени нет, но оно длится, потому что оно — тень души. Время —
это ты, это я, это мы, это все, это всё. Это всё, что — не Бог, т.е. не
пространство.
Мы — случайная часть пространства, поэтому появляемся, исчезаем и возникаем,
чтобы исчезать то и дело. Время — бесцветно, но у него — твои глаза.
Тёмно-карие.
Время — память. Время — дежавю пространства.
Значит, время — язык. А язык — дежавю (метафора)
чуда. Русская литература — это лингво-этнокультурный
вариант мировой словесности. Язык — тень духа. А дух — вне времени. Словесность
— это время духа.
Птицы не боятся дыма. Весна ледяная гонит их в мой садик, к кормушке
(огромной, с семечками), и пернатые, насытившись, подлетают к моему костерку
сквозь дым, как сквозь время. Сквозь шерсть времени. Они садятся на вербу,
обнесенную белыми шмелями соцветий, седых от чуда воскрешения Того, кто
разрешил времени быть. Он вне времени, Он ищет смерть и проходит её насквозь,
как птицы мои пропарывают дым — навылет. На вылет — в вечность.
Их-то Господь — вон какой!
Он-то и впрямь настоящий герой!
Без страха и трепета в смертный бой
ведёт за собой правоверных строй!
И меч полумесяцем над головой,
и конь его мчит стрелой!
А наш-то, наш-то — гляди, сынок, —
а наш-то на ослике — цок да цок —
навстречу смерти своей.
А у тех-то Господь — он вон какой!
Он-то и впрямь дарует покой,
дарует-вкушает вечный покой
среди свистопляски мирской!
На страсти-мордасти махнув рукой,
в позе лотоса он осенён тишиной,
осиян пустотой святой.
А наш-то, наш-то — увы, сынок, —
а наш-то на ослике — цок да цок —
навстречу смерти своей.
А у этих Господь — ого-го какой!
Он-то и впрямь владыка земной!
Сей мир, сей век, сей мозг головной
давно под его пятой.
Виссон, багряница, венец златой!
Вкруг трона его весёлой гурьбой
— Эван эвоэ! —
пляшет род людской.
Быть может, и мы с тобой.
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок, —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
навстречу смерти своей.
На встречу со страшною смертью своей,
на встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!
Тимур Кибиров
Сквозь время религиозных мифов. Сквозь миф в мифе. Миф в мифе — это
мир. Мир культуры. Не на нефтяном «роллс-ройсе», «мерседесе» и проч., а на
ослике, с осликом пешочком — в культуру. Из мифа — в мир. В мир культуры. Из
социально-религиозной брехни, из религиозных практик времени — в вечность. В
вечность — через и сквозь смерть. Пешочком. Пеший ослик и Он, сидя на ослике,
бороздя стопами длинных ног песок вечности и травку местного времени. Он не смог
умереть за всех. За всех сразу. Он умер сам — и показал нам объём и границы
смерти. Он прошёл её насквозь и навылет. На вылет — в вечность. А смерть
уворачивалась, да? Она боялась его. Она боялась нас. И — она попалась. Он умер
смерть. Он её переумер. Он переумер
смерть…
Время (и смерть) — вне культуры. Нет культуры истории. История нашей
цивилизации — это история денег, грязи властвующей, крови, подлости, лжи и
обмана. И нет никакой истории культуры. Культура — сама по себе, цивилизация —
в смерть, как предметы золотаря — в горшок. В ночной горшок. Может быть, даже в
золотой ночной горшок. В горшок с утюгами, танками, кабриолетами, ракетами и
соцсетями… Он въехал на ослике в вечность, и ослику вечность понравилась…
Культура — сущность натурфактуальная: артефакты
культуры, утрачивая приметы и свойства времени, превращаются в натурфакты. Прямо говоря, культура — это часть природы,
космоса, Вселенной. Часть объективная и неизбежная. Нефть и деньги — кончаются.
Культура природы — всегда только начинается.
Культура природы — идеальна: здесь работают сотни, тысячи, миллионы
законов, но главные из них противоречивы; например, мощь гравитации и сила
равновесия; объём и качество антиномий и дихотомий, таких, как время —
пространство или материя — пустота, или разум — дух, или время — вечность и
т.д.
Культура природы скоро покинет нашу планету и выйдет вон, в космос, —
искать иную планету. Выйдет из времени в вечность. Время — это наш, состоящий
из нас, макияж вечности, косметический, косметологический слой, кремовый слой
пустоты, чреватой материей. Культура создает себя — сама: она выбирает нас —
тех, кто способен до-создавать, пере-создавать, и
со-создавать визуальное и слышимое — в вербальное. Создавать вербальное,
языковое, словесное — значит, сохранять временное в вечном. Человек открыл
глаза, точнее — обнажил, и, оторвав взгляд от природы, земли и неба, — вдруг
увидел и рассмотрел себя — голенького, и его — в 21-м веке! — интересуют только
части своего тела (соцсети!). Пустоту антропологическую, внутреннюю прикрывают
накачкой, растяжками (ног), йогой и прочей хернёй:
человек разучился в городе — ходить, работать, думать, страдать; он теперь
мыслит примитивными эмоциями, а страдает и наслаждается нервами и гениталиями
(о, какое к ним внимание притянуто Голливудом и соцсетями в интернете…). Нервы
и гениталии — вот душа современного человека… Грёбаный стыд, как говорили на
флоте. Показали мне тут как-то инстаграм — просмотрел десятки страниц — и
увидел одну и ту же бабу, уродливо ухоженную, отглаженную, выхоленную, накачанную
и откачанную — бабу, имеющую десятки имён (по числу страниц): у неё, у типовой
идиотки, узкое, измождённое голоданием лицо с тонким длинным носом, узким же
белковым лбом, с разрисованными, прорисованными, нарисованными неживыми
глазами, с огромными сосискообразными губами, с
огромными искусственными титьками, узкими опять же бёдрами и огромным
перекачанным задом, безобразно оттопыривающимся сразу на три стороны света:
ягодицы — врозь, на запад и восток, а задница вся отброшена согнутым тельцем тёлки
— на юг. Там теплее: турсия, ебипет,
мальдивы и проч., проч., проч… Всё: прочь отсюда — из
городской цивилизации денег, денег, денег, амбиций и тщеславия…
Середина мая, а озеро всё ещё жмётся подо льдом. Холодно. По ночам
морозит. Днём тепло обволакивает цельсионный ноль.
Пар изо рта. Осадки — пёстрые: то ли дождь, то ли снег, то ли морось, то ли
снежная крупа, то ли пороша… Сыплю семечки на верстак ковшами. Птицы налетают
десятками. Особенно зяблики. Хорошие ребята. Они кормятся с земли: сбрасывают
семечки со стола и подбирают их, не мешая иным птичкам и друг другу. Но сегодня
налетели чижики. Совсем малые пичуги. Лимончики в чёрных шапочках и с
крылышками. Чижики бесстрашны — не сторонятся ни снегирей, ни зеленушек
(зелёные снегири), ни дубоноса, ни полевых отвязных воробьёв. — Гармония. Все
законы культуры природы направлены на создание гармонии. Гармонии первичной,
небесно-земной, вечной.
Овечий дым. Прилипчивая пряжа. Сучёной нитью очи не прошить.
Похолодало. Небо прояснело. Чёрное небо в звёздах. Горькое небо. Горькое от
дыма небо. Дым от костерка поредел, будто пряжу растянули на руках после чёски.
Стало ещё горше. И дым теперь, поднимаясь вверх напряжёнными волокнами,
тонкими, колючими и голубоватыми от звёзд, — сливаясь с небом, становится частью
Млечного Пути, вытягиваясь за звёздным туманным теченьем с юга на север. Время
совсем иссякло. Времени нет.
пока толпа стрелков дозором обходила
тот сумрак боевой, который был вокруг,
неведомых минут неведомая сила
суровый облик стен преобразила вдруг.
когда так много шпор — серебряных, звенящих,
когда так мало дней — случайных, золотых,
тогда осенний дождь сбивается все чаще
с прозрачной прямизны на полуночный стих.
и древние гербы становятся древнее
еще на древний миг, который с высоты
упал, или сошел, или опал беззвучно,
как опадают те осенние листы.
как благородна тень вояки-дворянина!
она свой древний род ведет от тени той,
которая судьбу настенную вершила
всей прежней тишины — небесной и земной.
пока толпа дождей дозором обходила
окрестные века с их белой прямизной,
графиня-озорник, прелестная на диво,
улыбкой отреклась от паузы одной,
которая одна среди старинных пауз
мерцала об одном, подобно слову «сталь».
подобно слову «миг», который опадает
беззвучней и желтей осеннего листа.
когда настал рассвет, то их ночные латы
не сразу обрели свой утренний наклон,
и всадники вошли, овеянные тьмою
и звездной синевой отхлынувших сторон.
но если прав девиз — начертанный, надменный,
то значит, для вина нет краткости иной,
как та, что, захлебнув мерцающее время,
становится сама сплошной голубизной
Владимир Казаков
Откуда-то сверху (небо чистое, звёздное) потянуло дождевой пылью,
светлым, сивым туманом. Время кончилось совсем — и стала видна вечность.
Влажная вечность.