Алексей Варламов. Душа моя Павел. Роман взросления
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2018
Алексей Варламов. Душа моя Павел. Роман
взросления. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018.
Многообещающий подзаголовок «Роман взросления» появился в книжном издании — в журнальном варианте («Октябрь», 2018, № 1—2) значилось: «Роман воспитания».
«Душа моя Павел» — авантюрная история выезда студентов-филологов МГУ на картошку. Место действия — некий совхоз, расположенный далеко от Москвы, но близко от пионерского лагеря «Чапаевец». Время действия — восьмидесятые. Сюжет — приключения наивного первокурсника среди старших товарищей обоего пола. За время, проведенное на картошке, Павел учится пить, курить, влюбляться и чувствовать себя стукачом. Становится бригадиром, познает женщину, принимает крещение и умирает. «Душа моя Павел», наконец-то, не Джойс, не «Петровы в гриппе и вокруг него». В этом картофельном романе есть сюжет, приключения и интрига.
Но в каком-то смысле здесь есть и Джойс, потому что сложна вязь литературных хитросплетений, неимоверна эрудированность студентов-филологов 80-х, ночью в сырых кустах решающих вопрос об авторстве «Слова…» и в быту сыплющих цитатами из научных трудов.
Недоросль Павел, мальчик слабого ума и огромного роста, приезжает поступать на филфак МГУ из закрытого военного города Пятисотого, окруженного высокой стеной и не обозначенного на картах СССР. В Пятисотом люди мрут от радиации, но на прилавках не переводятся дефицитные товары — от сервелата до магнитофона. Такой и представляет Павел свою родину Советский Союз: страной изобилия, требующей жертв во имя себя. В начале романа Павел — Кандид, простодушный наивный герой.
Но, словно буддийский Сиддхартха Гаутама, мальчик выходит из-за высокой стены в мир советских людей и обнаруживает, что его представления о родине не соответствуют ни мнению самих граждан, ни реальному положению дел.
Все идейные и сюжетные линии романа завязаны на образе Павла. И ради стройной метафорической концепции ощутимо притянуты за уши. Деканша филфака МГУ, генерал Передистов из Пятисотого, мертвые из традиционного у А. Варламова царства мысленного (здесь — мыслительного) волка — все озабочены судьбой нового русского богатыря — наивного, честного, сильного. Деканша срывает с лекций самых умных студентов и аспирантов, чтобы они на картошке обучали Павла премудростям жизни, девочка-фольклористка Люда жертвует девичьей честью и будущей карьерой ради обучения Павла чувственной стороне бытия, преподаватель истории КПСС становится его крестным отцом, мертвые из царства волка провозглашают: «ты наше целеполагание». А Павел?
Побывав Сиддхартхой, он вживается в роль Хлестакова. Оказывается, всё плохо в этой советской стране: бригадир глуп и спит с двумя, возлюбленная — расчетливая шлюшка, начальник совхоза — пьяница и вор. В общем, «городничий — глуп, как сивый мерин…», «почтмейстер, подлец, пьет горькую», «надзиратель над богоугодным заведением Земляника — совершенная свинья»…
Следующее преображение Павла — в воинствующего фарисея Савла. Он порицает товарищей за нелюбовь к СССР. Бросает вызов умным евреям-структуралистам, товарищам по бараку: «Что плохого сделала вам моя страна?»
И ребята рассказывают что. Если отвлечься от деталей, то обвинение одно — советский строй не даёт им быть самими собой, реализовывать индивидуальные потребности.
Более серьёзное обвинение связано с положением деревни. Лицемерием был советский лозунг о партии рабочих и крестьян. Крестьяне для партии служили скотиной, на которой ездили, из которой выжимали все соки, а падёт — так и ладно. Эпидемию воровства, охватившую Советский Союз в конце его существования («все вокруг колхозное, все вокруг моё»), автор рассматривает как крестьянский реванш:
«Потому что всё, что у нас, Паша, построено, все заводы и фабрики, все машины, все ракеты, все самолеты, корабли, подводные лодки и плотины, все наши бомбы, и наш космос, и наш Гагарин, и Королев, и Курчатов, всё за счет деревни. И все войны, которые мы вели и выиграли, — это ведь они, Пашечка, победили. Только никто им этого не говорил, и победу у них украли. А потому и не говорили, чтобы они не роптали. <…> После войны в городах бедно жили, но всяко на карточки что-то давали. А им — ничего. У них дети росли и не знали, что такое хлеб. А ты говоришь, воруют. <…> Да они если все себе возьмут, что в совхозах и колхозах есть, то тысячной, мильонной доли не будет того, как их грабили!»
И тогда Павел твердеет в Павку Корчагина, гонит бригаду в поле и в дождь, и в холод — собирать урожай на благо людей: «и все вместе стали одним большим человеком, у которого если болит какая-то часть тела, то страдает весь организм».
Далее Павка-Савл понимает, что для всеобщего счастья физического труда мало, и становится библейским Павлом, проповедуя спасение не делами, а верой и силой благодати. Он решает, что, если даже СССР плох, лично ему ничто не мешает относиться к людям с чувством высокого товарищества. Наполняя их и себя благодатью. «И как хорошо, что я больше не бригадир над ними, догадался Павлик, потому что когда ты начальник, то советское разрушается, а сейчас я такой же, я равный им, а они мне, и нам хорошо всем вместе. И в какой еще стране могут люди вот так сидеть вечерними часами напролет и говорить о чем-то очень для них важном, и при этом неважно им, богатые они или бедные, знатные или нет, столичные или провинциальные?»
Но идиллия рушится, когда Павел находит главного врага советского строя — женщину: «Вот вы какие, девчонки, вы за властью тянетесь. А равенства и братства, как мы, вы не любите. Вам либо подчиняться, либо подчинять. Вы-то и есть настоящие несоветские».
Со своей первой женщиной Павел уже не Павел, а Петр, которого Люся (не Люся, а Феврония) ведет в баню, чтобы вылечить от подростковых угрей, и после бани спит с ним, поскольку это главное условие лечения.
Мне не нравится подобное пародирование. Да, любовью лечит женщина мужчину, любовью, а не припарками. И сложно современным девочкам понять, что не из корысти просит Феврония Петра жениться на ней, а во исполнение взаимной любви, которую предчувствует, на которую решается. И да, я тоже горжусь своей родиной за чувство человека и человечности вне зависимости от сословных условий.
Но пародийное снижение, как проказа, распространяется невольно на весь роман.
Хотя очень важно, что поднял А. Варламов тему советского ментального наследия, в котором было и темное, и светлое: и подавление индивидуальности, и бескорыстное товарищество.
Важно, что вписал это наследие в историю русской культуры, в которой и до большевиков было то же — решения судьбы ждали от барина, а жили всем миром. Минус Ренессанс, плюс духовное братство.
Текстовая ткань романа сочится, как соты мёдом, цитатами из русской литературы. Так и кажется, что по полю, легко кланяясь земле, ходят пушкинские Татьяна и Ольга, и тургеневские барышни озорно оглядываются, заправляя выбившуюся прядь под платок, а шаловливые шолоховские тётки заманивают героя в избу, под окнами которой в ночных зарослях бледные юноши решают проблемы бытия, достоинства и чести.
И если это роман взросления, то взрослеет в нем не просвечивающий всеми возможными аллюзиями Павел, потому как он, былинный богатырь и Иван-дурак, повзрослеть не может, а русская литература, очнувшаяся от долгого сна и с удивлением оглядывающаяся на фольклорное детство и золотую юность. Это осознает себя русская мысль, закончившая убирать бесконечное поле советской картошки и приехавшая в Москву. Москву не торговую, а университетскую. Не мечтать, а мыслить. Учиться совмещать КПСС с богом, любовь с ответственностью, долг перед обществом с принятием себя.