Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2018
Инга Кузнецова.
Пэчворк. После прочтения сжечь. — М., «Эксмо», 2017
Жеманный подзаголовок сулит духовно богатую деву с центнером ломовых понтов, и худшие ожидания моментально сбываются.
Ну, здравствуй, подруга. Надо же, дотянула до наших дней суровых. Поздравляю. С поправкой на эпоху, моду, интеллектуальные феньки — но дожила. Уцелела в агрессивной среде бухгалтеров, мерчендайзеров и девочек по вызову.
Хотя иначе и быть не могло. Ролевая модель для россиянок гуманитарного склада от 15 до 50 вечна. И потому стократ увековечена с разной степенью правдоподобия: от достоевской Полины до брюсовской Ренаты. Но абсолютный рекорд точности, по-моему, поставила Тэффи в «Демонической женщине», — чувствую, нынче мы ее не раз вспомним. Вот прямо сейчас и начнем.
«Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она — актриса», — констатировала Надежда Александровна. Я бы дополнил: актриса не по профессии, а по призванию. Героиня «Пэчворка», вся такая эстетная, едва ли не полностью состоит из вычурных поз и изломанных жестов: «Я — человек-письмо-в-бутылке»; «У меня стеклянные кишки — принцессы не какают»; «У меня трехкамерное сердце: рай, чистилище и пустота».
Остальное для краткости в пересказе. В языке героини три падежа: бежательный, лежательный и звательный. Она исповедует дзинь-буддизм, питается видом глянцевых обложек в газетных киосках и хочет застрелиться из водяного пистолета. Ей необходимо экзистенциальное убежище в связи с внутренним устройством, не совместимым с текущей жизнью.
Вообще, у барышень этого типа сложные и амбивалентные отношения с внешним миром и его обитателями: они, сволочи, только и способны, что ранить нежную душу, но в то же время необходимы как аудитория — без публики позы и фразы мигом обесцениваются. Стеклянной требухой и дзинь-буддизмом торгуют исключительно на вынос.
Если отфильтровать эти и другие слова-слова-слова (их тут без малого 27 000), обнаружится нечто сюжетообразное. Безымянная и безликая (из внешности — одни длинные ноги) героиня зарабатывает на жизнь фигней: то сочиняет подписи к открыткам, то присматривает за аутистом. Потом изучает и осмысливает дохлого крота, примеряет шмотки в секонд-хэнде, произносит речь об энтропии (?) в ночном клубе (?!) и под занавес дает приятелю, которого, впрочем, тут же посылает под первым удобным предлогом — ясен пень, ну инфернальница же, вся такая внезапная.
Остальные две сотни страниц духовно богатая дева живет напряженной внутренней жизнью. Имитируя таковую, Кузнецова поминает то Сартра, то Бруно Шульца, но чаще играет в заумь или в континуализм. Как бы выразился very egghead Эпштейн, пишет прозу размытых семантических полей, ставит слово в такой контекст, чтобы его значение становилось максимально неопределенным. То есть, в переводе на русский устный, вдохновенно несет самую разнообразную хрень:
«Дождь — это всегда настоящее продолженное. Или
прошлое совершенное».
«Я больше не могу резать упругое… слишком много
охотников, прячущихся в кустах… слишком многие знают, где сидит фазан… а я не
желаю знать… лучше никакого спектра, лучше черно-белое… лучше немое… пусть
фазан себе сидит… или сазан… пусть фазан летит… или плывет… у меня другая фаза…
другой сдвиг… в чем-то каждый — фазан…»
Да. А кроме того, нарзан, Тарзан и партизан, — и какие там еще рифмы?..
Неиссякаемый поток мутного сознания выспренно именуется то «смерчем абсурдности», то «битвой с символами», то «метафорическими дугами». Предупреждала же Тэффи: «Демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся».
К прозе И.К. лучше всего липнут ее же аморфные эпитеты: «мягко-ягодично—купидонное», «податливо-неоформленное». Единственная отчетливо прописанная тема — общая для всех инфернальниц мечта об альфа-самце:
«Голову в подушку, удерживать и закапывать, чтобы не
поднимала, пока идет битва… Перебросить ее лицом вверх: схватить за горло,
слегка надавить, постепенно усиливая воздействие… Можно ударить — все равно
ведь битва. Входить по-разному, не готовя отверстия… Огромная амплитуда
движения, ярость… Все это сильное, сопровождаемое ее криками и хрипами,
заканчивается очень долгим тормозным путем».
Девичьи купидонно-ягодичные фантазии пополам с приступами неуклюже-болезненно-мокроступного (еще один эксклюзивный эпитет) резонерства — это убойная сила: истерзанный читатель пребывает в лежательном падеже глубокого нокаута и чувствует, что его пропустили через всю каму-с-утра-и-вечера, с огромной амплитудой и без особой подготовки отверстий. Возьмем тайм-аут и переведем разговор в филологическую плоскость: пусть болезный оклемается.
«Пэчворк» по общему недомыслию считается романом — сдается, совершенно напрасно. Из атрибутов романа здесь нет ни одного: ни сюжета, ни характеров, ни внятной коды, ни… впрочем, апофатический реестр грозит затянуться. Давайте лучше о том, что в наличии.
Архитектоника повествования задана в названии: patchwork — изделие из лоскутов, подсказывает Википедия. Текст механически расчленен на 36 глав, названных «уровнями», и каждая распадается на фрагменты — их заголовки зачем-то взяты в скобки и написаны одними строчными: («смотреть/слышать»), («фантомная боль»), («перебежать звукоряд»). Авангардные вычуры — зло не так большой руки. Хуже, что лоскутки повествования не связаны между собой ни фабульно, ни логически, ни даже ассоциативно: твердое пришито к мокрому, квадратное к зеленому, бузина — к дядьке, рукав — сами знаете к чему. А неприкаянная героиня вообще ни к чему не пришита, потому как работает рупором и только за этим и нужна. Все такое податливо-неоформленное… Crazy patchwork, одним словом.
Вновь заглянем в Википедию: «Все швы стачивания в лоскутном полотне находятся на его изнаночной стороне». Но правила рукоделия на литературу не распространяются: И.К. по-футуристически нарочито обнажает прием, выворачивая прозу швами наружу. Заумь? — весь ассортимент, от морфологической до фонетической: «таблетка окно ну ладно нет плохо телефон хр мр да». Ассонансы с аллитерациями? — всегда пожалуйста: «лобби логиков отдыхает в холле». Неологизмы? — оптом и в розницу: «снильм», «летяжесть», «абелярство», «мыслетруп». В идеале прием не самоцель, но средство высказаться как можно точнее, — а сказать Кузнецовой совершенно нечего. Оттого антраша и каприоли не служат ничему, кроме авторского нарциссизма: ах, лобзайте меня, лобзайте — я все это умею!
Ну, умеет. А кто не умеет? Эклектику в ранг эстетики возвели еще сюрреалисты, — и часы плавились и текли, и чайный прибор зарастал густой шерстью. Выстроить цепочку бессмысленных аллитераций способен любой уважающий себя рэпер, — вот хоть Адвайта: «Нет мазы, волки любят мясо, немцы любят масло» и проч. Ильянен в навязчивом стремлении к фрагментарности дошел до логического конца, сиречь до полного абсурда. А есть в природе и бесподобная Дина Гатина, у которой все это в одном флаконе: «такой тициан мой где, цианистый нежный подвздошный, выдыхаемый так долго, так кружится голова. везде, везде, на этой почве. я записалась на что ли кленовой извилькиной грамоте, я теперь — кротокрад. очень рыткий вид». Знакомый почерк, даже крот на месте.
Я это вот к чему: забавляться артхаусными бирюльками на поле семантически размытых полей много проще, чем добиваться фактической, изобразительной и психологической точности — отсюда и доступность навыков. В общем, не ахти какой предмет для гордости. Особенно когда, на месте прозы претенциозный треп, а на месте концепта мыслетруп.
Каюсь, не прав насчет трупа. Мыслей здесь хватает, и каждая дорогого стоит. А подать сюда читателя — не все коту масленица:
«Вместе с покаком часто
приходит попис… От пописа
спасения нет».
Впору еще раз вспомнить Тэффи: «Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе… Ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: “Возвр.”, “К возвр.”». Э-э, Надежда Александровна, не то нынче тысячелетье на дворе. В послужном списке Кузнецовой — четыре изданные книги, «Триумф», «Московский счет» и номинация на «Нацбест».
Регалии регалиями, а «Пэчворк», по авторской терминологии, — откровенная снига, перед прочтением сжечь. Ибо любая непридуманная история про силиконовые сиськи гораздо интереснее мертворожденных фантазий о стеклянном кишечнике.
Такие дела, подруга. Знаешь, а я лет в семнадцать с тебя здорово пёрся. Потом перестал, даже невзлюбил. Все равно рад был повидаться. Удачи тебе. И это, лицо попроще сделай, да?