Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2018
Воды сухие объяли тебя. Не спишь. Бессонница. Тело твоё отпускает тебя
— и ты свободен. Свободен — и беспомощен: ни читать, ни
думать, ни писать, ни кофе пить, ни курить, ни в ящик смотреть — ни в ящик
сыграть — ничего не можешь: сила — осталась одна сила, голая, огромная сила, —
такая мощная, что аж светится в темноте деревенской. Вот и нарастает она
сама на себя, наращивается — да так могуче, что сознание твоё рвёт твою плоть
(свою плоть?), разносит части её по свету тёмному, по светлой темноте: и видишь
ты силой своей и душой — видишь себя. Вот сидишь ты за столом — пишешь. И
одновременно стоишь у тёмного, светящегося снегом окна, — и сидишь перед печкой
на табуреточке — угольки разгребаешь кочерёжкой, — и
лежишь — в потолок незримый смотришь, сучки на досочках
считаешь, разглядываешь, в созвездия их складываешь…
Душа твоя вдруг исчезает. Умер? — Нет: это она куда-то слетала — обернулась
туда и обратно (в небо?) быстрее мысли. Мысль — медленнее души. Душа может быть
сразу всюду, везде и всегда. Душа слетала в небо. А за нею — слова. Тоже туда и
обратно. Туда — в беспорядок, роем. Обратно — строем, но бессловесным,
музыкально-ритмически-фонетически смысловым. Слова вернулись — и стало в доме
светлее. И ты — одновременно — встаёшь из-за стола, отходишь от окна,
отрываешься от печной топки, от зольника, встаёшь с постели — и надеваешь
валенки на босые ноги. И — выходишь на крыльцо. В порошу снежную и звёздную.
Ближний воздух перенасыщен мельчайшими кристаллами льда, дальний воздух пуст,
чист и прозрачен: он переходит в не-воздух, в то, что содержит в себе звёзды,
сгущающиеся в Молочный Мост. Млечный Путь страшен своей лёгкостью,
недвижимостью и постоянством влечения на север — с юга на север, — это для
меня, у меня так, — у других, может быть, наоборот: с севера на юг, к птицам
летним, к Индиям всяческим и Африкам ихним, горячим и густым…
Как ты входишь в сталь, даже не глядя на
ушко той иглы, что стала осью земной,
раздвигая блеск? Господи, ледяна,
бела Твоя поступь, как смотрящий за мной
мой архангел сна, льющий сукно трубой.
Меня справишь, да? Знаю я, чей кафтан, —
и дети приходят в сон, а выше — зима:
неодетым не выстоять, даже там,
где пух и перо летят, где греет сама
голова Твоя, шаром светясь нутра.
Потому покрой — белый, как мой покров,
на душах любых слова мои застегнёшь,
где надежда им станет — и хлеб и кров.
Как входишь Ты в сталь, сюда не глядя войдёшь.
Алексей Порвин
Стоишь, неодетый, под Млечным Мостом, разглядываешь
пяточки звёзд, сверкающие сквозь дыры в не-воздухе, — так быстро бегут они —
бегут в себя, сворачиваются в себя — эти медленные взрывы газов стремительных,
длящиеся миллиарды, триллионы лет — то бишь мгновения Его: глаза Его, очи Его
мигают быстрее, веки очей Его сокращаются так стремительно, что ресницы
выгорают под корень, — и глаза его без ресниц: можно увидеть лишь призраки Его
ресниц тогда, когда смотришь Туда сквозь слёзы. Слёзы
проходят насквозь и сталь, и тьму, и пустоту…
Выдыхаешь парообразную сталь из себя, круглую, шарообразную, как голос
и звезда. О, это предголос. О, это предзвезда. О, это до-слух. О, это до-тишина. До-говорение.
До-мысль. До-образ… Холодно. Холодно всё это. Ох, как холодно…
Кто ни зажимал тебя, свирель, пытая
полостью твоей Господний мягкий слух,
обволакивая, словно вещь простая
вещь несложную в закон схожденья двух?
Ты — челнок, везущий душу в звук везучий.
Сироте грядёт отмена сироты —
приговор светлейшего из всех трезвучий
золотит умы и рты.
Сядем, на двоих разложим голос, слово —
так, что и не скажешь, где тут чьё и чей.
Друг на друга глядя, подождём другого
сироту простых вещей.
Алексей Порвин
Бессонница шлифует — до блеска — все пробелы, промежутки, интервалы,
провалы и проч., которые образуются между плотью и сознанием. Бессонница
«золотит» не только разум и уста, но и то, ради чего разум и уста существуют.
Ради — песни.
Стихи в такое бессонное время приходят к тебе как комментарий (к)
вечности. Стихи в такие поры суть оболочка голоса, ума, сердца и души: они и
есть голос, мысль, чувство и духовный поступок… Стихи — голос. Но: звук длиннее
света?.. Стихи в таком дотекстовом состоянии —
чёрно-белые. Чёрно-белый звук. Звучащий свет? Звучащая тьма? Что длиннее — свет
или тьма? А?.. Пустота — длиннее, выше и сильнее. Пустота определяет объём и
силу света и тьмы. Объём и силу текста. Пустота — светородна,
темнородна, текстородна…
Язык («слова») летает в небо за пустотой для того, чтобы уплотниться, тяжелея в
себе гравитацией звука, света, тьмы, смысла, образа и духа.
Григорию Дашевскому
Кто слово протянет, возьмёт метель
за край слепящего ремесла:
в него тело всякой любви одеть,
как в душу стелющей белизны.
Приди в ожидание, как в себя
пришёл предшественник всяких слов,
собрал по снежинке свой чистый рот,
и вот он — с неба идёт к тебе.
Одетый в умение быть для всех,
для слов твоих досягаем, как
не жди меня завтра, но я приду,
не жди меня, но я стану быть.
Ты снегу в ответ перестань молчать:
лишь у того, кто вот так идёт
одеждой любви по твоим глазам,
в закрытом рту — темнота бела.
Алексей Порвин
Темнота светла. И — свет тёмен. Когда ты переживаешь это темно-светлое
состояние языка — ты разбиваешь себе сердце. Ты разбиваешь сердце своё — и
появляется стихотворение. «Писать нужно с дрожью в губах»
(Вен. Ерофеев), «Писать следует только о красивом
и страшном» (Ив. Бунин). Писать нужно с разбитым
сердцем. И тогда начинается обратная гравитация текста: текст
становится плотнее и невесомее (просодия!), прозрачнее (многосмысловость), и текст сгущается. Текст
сгущается в себе. Текст сгущается в самом себе.
Текст сгущается в себя — прямо в себя: гравитация
поэзии/языка/души преувеличивает себя и направляет свои силы внутрь предмета,
внутрь текста, внутрь тебя.
Однажды, в год крушения всего: государства, общества, семьи, любви и
проч., — ты не спал семь недель. Транквилизаторы не действовали: настолько
жизнь обнажилась и обнажила всё в тебе и окрест — запоями, горем, броуновским
движением души и т.д. и т.п. Но ты не впал в себя и не выпал из себя (как снег,
например). Ты не мучился и не плакал. Ты просто молчал. Сидел в квартирке своей
безвыходно. Один. Даже кот Григорий не входил в твою комнату,
набитую несчастьем и неприснившимися снами (и —
азалией: она вдруг расцвела на подоконнике, — кот говорил: «На кадопонике», — так тебе казалось).
И вот в одну из серых уральских июньских ночей явилась тебе бабушка твоя,
Наталья Григорьевна, умершая за два месяца до бессонницы твоей, и сказала тебе:
«Юрик, повернись на правый бочок — и спи»… Ты
повернулся — и уснул… Бессонница — сфера посещений и прибытий к тебе тех, кого
уже нет. И когда тебе бессонно, дед твой покойный говорит тебе, зовёт тебя: «Юрик, вставай… Вставай… На покос
пора…» — и ты встаёшь, и коси́шь глазам в серое
окно, и думаешь: «Здравствуй, дедушка… Я уже… Щас
встаю… Иду… На покосы…» — В зоне бессонницы сходятся все вещества бытия:
здесь-бытийные, ино-бытийные, пред-бытийные, постбытийные и т.д. (устанешь перечислять).
Сияющий час изъят окном,
ложится отсветом на лицо;
всхолмлённый волнами ровный гул,
держась за слух, идёт.
Где время не от земли отлечь
стремилось, а от морской воды,
там ждут ответа — когда взойдёт
на небо ровный гул.
Но есть и у слуха свой предел —
он до небес не продлится, и
хватаясь брызгами за ничто,
гул падает в окно.
А в комнате где-то спит болезнь,
но в час сияния тёплых волн
и человеку не нужен день —
лишь от земли отлечь.
Алексей Порвин
В бессоннице у слуха предела нет, всё
становится слухом: предметы, процессы, атрибуты притягиваются тем, что принято
называть сознанием, мышлением, мозгом, а они существуют всюду, — слух
продлевается — до бесконечности, — только бы от земли отлечь, отбросить тень
свою в тень пустоты, — и тьма сгустится — и пустота заработает, — пустота начнёт
порождать нечто, и нечто сие отбросит обратную тень, вернёт тень, усиленную
светом и тьмой, и это
будет текст. Стихотворение.
Стихотворение готовое подобно чёрной дыре: загляни в неё. Вот и всё. И
начнётся дрожь, вибрация — так появляется гармония.
Поэтическая гармония.
Хотелось вынести из света
ни с чем не смешанную тень
и ждать, чтоб жил на крыше где-то
неначинающийся день.
***
Мелеют зеркала, и кукольные тени
их переходят вброд, и сразу пять кровей,
как пятью перст — рука забытых отражений
морочат лунный гнет бесплотностью своей.
Вот так перед толчком подземным пастью всею
вдруг набухает кот, катая вой в пыли.
Зарытый гром дробит зеркальный щит Персея,
и воскресает дождь и рвется из земли.
И не стряхнуть листвы грунто-игольной дрожи,
и не поднять руки, и не поймать зрачки.
Там жарится руда для корабельной кожи
и катится орех по полю вдоль реки.
Вот-вот переведут свой слабый дух качели,
и рябью подо льдом утешится река,
и, плачем смущена, из колыбельной щели
сквозь зеркало уйдет незримая рука.
Иван Жданов
В бессонницу кажется, что голова твоя (с
мозгом, мышлением и мыслями, образами, концептами, доминантами и проч.)
разрастается, увеличивается, «набухает», «разбухает» до размера комнаты твоей,
и чувствуешь: вот ещё один смысл, одна деталь — и череп твой разнесёт, развалит
дом — и вырастет до размеров (необозримых) Вселенной… Зеркальность гравитации
поэзии — феномен и сложнейший, и простейший: поверхность дрожи выравнивается
силой гармонии, когда лингвоантропологическая
скорость гармонии (кажущаяся неподвижной) втягивает в свой полёт всё. Просто
всё. Всё как таковое.
Во дворе играют в домино,
молчаливы флейты папирос,
сквозь дымок качается окно
дома, обреченного на снос.
На балконе сушится белье,
наизнанку вывернутый быт,
разбинтованное бытие,
откровенное, как инвалид.
Старый стол простуженно скрипит,
схваченный гвоздями домино,
слева сердце или дом дрожит,
флейтам в такт качается окно.
Иван Жданов
Пустота бинтует бытие — гармония разбинтовывает и перебинтовывает его.
Диалог студёной пустоты и боли происходит прямо в разорванности материи (всех
её видов), — в ране. Бинты познания небесконечны,
тогда как ранение (непознанное) — незалечимо, неизлечимо и, как правило,
неразличимо. Поэт говорит с собой. Говоря с собой, он говорит с Богом (с Ним —
вообще). Бог (Он) не отвечает. Так кажется тому, у кого кончились или кончаются
бинты. Но художник/поэт знает (или чувствует), что ответ есть: ты создаёшь
текст — и ждёшь вышней реакции (любой, может быть, и не речевой) на него…
Ответа — нет. Но! — ты пишешь новый текст, нет, он появляется сам («как бы» —
сам) — из ниоткуда, но — тебе, к тебе приходит стихотворение, ты его
записываешь, и — вот он, ответ: следующее стихотворение — это отзвук реплики
или ответа из Первых Уст… Всё. Точка.
Дождя отвесная река
без берегов в пределах взгляда,
впадая в шелест листопада,
текла в изгибах ветерка.
Она текла издалека
и останавливалась где-то.
И, как в мелодию кларнета,
в объём вступали облака.
Я не видал подобных рек.
Все эти заводи, стремнины
мне говорили: без причины
в ней где-то тонет человек.
И лужи, полные водой,
тянулись вверх, когда казалось,
что никому не удавалось
склоняться, плача, над собой.
Иван Жданов
«Склоняться над собой» — это не только о себе. Это и
о Нём: предыдущее стихотворение — вопрос (твой), последующее — ответ (Его).
Вот — беседа, диалог, разговор etc. Отвесные реки
речи (мысли, музыки и т.п.) текут сразу в обе стороны. По вертикали. Трение зеркал речевых и речных (слева, справа и по кругу, но —
вертикально, отвесно — с перемешиванием, телескопичностью,
стереоскопичностью и прямизной, прямотой (это — обязательно — так!) —
происходит с ускорением и разгоном до скорости мысли, смысла и обморока,
образа, обмирания, с делением всего (и тебя!) на части, частицы (в пыль!),
образующие взвесь бессонницы как феномена космического, поэтического и
чудесного.
Портрет отца
И зеркало вспашут. И раннее детство
вернется к отцу, не заметив его,
по скошенным травам прямого наследства,
по желтому полю пути своего.
И запах сгорающих крыльев. И слава
над желтой равниной зажженных свечей.
И будет даровано каждому право
себя выбирать, и не будет ночей.
Но стоит ступить на пустую равнину,
как рамкой резной обовьется она,
и поле увидит отцовскую спину
и небо с прямыми углами окна.
А там, за окном, комнатенка худая,
и маковым громом на тронном полу
играет младенец, и бездна седая
сухими кустами томится в углу.
И мак погремушкой ударит по раме
и камешком чиркнет, и вспыхнет она
и гладь фотоснимка сырыми пластами,
как желтое поле, развалит до дна.
Проя́снится зеркало, зная, что где-то
плывет глубина по осенней воде,
и тяжесть течет, омывая предметы,
и свет не куется на дальней звезде.
Иван Жданов
В зеркалах бессонницы ты выбираешь себя. Не судишь, не сравниваешь себя
с собой и со многими проявлениями себя в разных временах и пространствах, но —
выбираешь себя… И ты выбираешь — всего себя. Всех
себя, живущих и умерших, но существующих всюду и нигде. Ты как никто и ничто —
вот наиболее странная, невероятная ситуация, характеризующаяся бессубъектностью, безобъектностью,
бестемпоральностью и безлокальностью.
Ситуация без центра и периферии, потому что вся ситуация — есть центр, как
ядром бездны седой оказывается седина. Седые зеркала бессонницы тяжестью
вечности, обратной гравитации и гармонии омывают миры. Не мир — но миры. Все
миры, даже те, которые не принимаются сознанием, но ощущаются душой.
Кольский иней растёт аккуратно. Растёт, не перерастая вечную высоту
мхов и лишайников (в тундре, например). Растёт правильно — до тех пор, пока не
ударит солнце или не накроет снегопад.
О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
Алексей Парщиков
Безмолвие бессонницы отражается в гуле. В гуле языка? Нет. Язык — тесен
(по М. Бахтину). Язык форматируется толпой, прагматикой, идеологией, вообще
идеей и концепциями. Язык слишком, чересчур системен, если,
конечно, не считать единицей языка (главной, а может быть, и единственной) —
смысл. Смысл — единица языка…
В обитель умыслов не вхожи
слова, не значащие нас;
не отправляй словарь на небо –
оно сгорит.
Кто говорит со мной о смысле,
когда язык, обжитый вскользь,
есть пламя, стиснутое нишей
не наших фраз?
Теснятся искры, но не выйти, –
здесь дверь — вода, и нет окна;
они уходят в угасанье
и там живут.
Везде им тесно, так оставь же
словарь мерцать и трепетать:
смотри в огонь — так замышляют
вглядеться в свет.
Алексей Порвин
Бессонница высветляет всё. Светлая тьма порождает перенаполненную
смыслами пустоту. Когда понимаешь это — ты отдаёшься бессоннице, и она учит
тебя вглядываться в свет.