Сергей Кузнецов. Учитель Дымов
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2018
Сергей Кузнецов.
Учитель Дымов. — М.: «АСТ», 2017.
После «Калейдоскопа» Кузнецова назвали самым неоцененным русским прозаиком. Ну, еще бы. Труд этот, Ваня, был страшно громаден: настричь цитат из 60 текстов, добавить собственных эротических фантазий, shaken not stirred. Но при раздаче слонов Сергея Юрьевича, как ни прискорбно, обошли. Видимо, поэтому прошлогодний «Учитель Дымов» был выкроен по иным лекалам: нравоучительный и чинный, без интертекста, антиформ и прочих постмодернистских вычур. Классическая семейная хроника: Владимир родил Валерия, Валерий родил Андрея, Андрей никого не родил, ну да какие его годы.
«Калейдоскоп» венчала чисто ницшеанская кода: «Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла — лишь в том есть мужество… Отныне все зависит лишь от вас — что поймаете вы в этой бездне, какую добычу принесете в когтях. Принесите же себе право для новых ценностей — это самая страшная, самая ценная ваша добыча!» Нынче взвились соколы орлами, чтобы принести в когтях ну о-очень новые ценности — вечнозеленые истины из дембельского альбома. Клара, ты раскроешь клюв от удивления: «подальше от начальства, поближе к кухне», «чистый погон — чистая совесть»… Владимир Дымов сменил науку на преподавание, чтобы не угодить на закрытое оборонное предприятие, где «ни семьи, ни друзей, ни переписки». Беспартийному Валерию Дымову не по душе пришлись открытые партбрания, и он подался в андеграунд — учить озабоченных лохушек тантрическому сексу и прочей шизотерике. Андрей Дымов сменил глянцевую журналистику на школу и белоленточную Москву на Тулу (провинция у нас аполитична, ага).
Само собой, в русском романе о русском эскапизме не обойтись без Великой Идеи: «Малые дела, вот что реально изменит мир… Только воспитание людей, только мелкие перемены. Шаг за шагом, медленно, но верно». Повторение — мать учения: «Think global, act local. То есть думай о глобальном, а действуй на местном уровне». И еще раз для особо одаренных: «Ты, короче, учишь детей, и это твой вклад в глобальное будущее страны, твой политический акт».
Есть у С.К. одно скверное свойство: долго и нудно обосновывать трюизмы. В «Калейдоскопе» он во всех вариантах и вариациях повторял ницшеанский тезис о смерти Бога, в «Дымове» потратил 88 428 слов, чтоб передать привет от Южакова, Кривенко, Абрамова и всего позднего народничества. Теория малых дел, если кто не понял.
Этим, собственно, и исчерпывается мысль народная. Вообще-то, следовало ожидать. Ибо кузнецовская историософия известна: концепции не важны, все это — пузыри на воде, люди просто рождаются и умирают. А мысль семейная в здешнем изводе больше всего напоминает бессмысленный и беспощадный треп кумушек у подъезда: «Слышь, у Ирки-то у Дымовой рак нашли». — «Так ее, сучку драную: мужика-то с пацаном бросила. Бог видит, кто кого обидит». — «Да у их всю дорогу так: мужики самостоятельные, а бабы — оторви да брось. У Ольги-то, прости Господи, уж и жопа в гроб свесилась, а все от мужа со студентами гуляла». — «А Андрюха-то ихний какую-то шалаву нерусскую подобрал — тьфу!» И так — четыре сотни страниц подряд. Педагогическая поэма едва видна за нагромождением бесконечных переездов, чаепитий, измен и бабьих истерик. Поневоле вспомнишь Платонова: «Мое произведение скучно, как жизнь, из которой оно сделано».
Следить за тусклыми фабульными перипетиями устаешь на сотой странице: ровно ничего нового Кузнецов не сказал — ни о временах, ни о нравах, ни о людях. Да не тем «Дымов» интересен. Я, видите ли, до недавних пор совершенно не знал писателя Кузнецова: то Линор Горалик в соавторах, то вообще 60 мэтров. Оттого мне стало весьма любопытно, как С.К. работает без посторонней помощи. Тем паче отзывы были самые лестные. Елена Макеенко: «Во всех лонг-листах премий следующего года Кузнецов точно окажется, а многочисленными новыми поклонниками обзаведется уже на днях». Галина Юзефович: «Он очень хороший писатель — один из лучших, пишущих по-русски сегодня». И она же: «”Учитель Дымов” имеет неплохие шансы превратиться в важный исторический источник».
Вот с историзма, пожалуй, и начнем. Юзефович, безоглядно влюбленная во всех живых классиков, Кузнецову явно переплатила. Судите сами: героиня голосует на выборах в I Государственную Думу за энесов. Для справки: избирательное право россиянки получили 15 апреля 1917-го. Клара, ты уже раскрыла клюв? Можешь не закрывать. Слушай дальше: герой в середине 70-х достает телеграмму из почтового ящика — а я-то думал, их вручали лично, с непременной росписью в квитанции. В 1992-м невесть откуда возникает общество с ограниченной ответственностью — вот вам крест, не было в РФ такой организационно-правовой формы вплоть до 1994-го. Хотя рядом с прилепинской «Обителью» или яхинской «Зулейхой» это действительно мелочи. НЭП досрочно не ликвидировали, Красная Армия в Париже не бывала, — чего же боле?
Впрочем, историческими нелепицами автор не ограничился. Скажем, героиня в церкви становится на колени перед алтарем. То есть на амвоне, куда мирянам хода нет. И без запинки выдает: «Богородице Дево, радуйся…» Где, как, когда впитала эта медичка, воспитанная пионерией и комсомолом, этот дух, откуда взяла эти приемы? «“Наверно, все-таки давным-давно, задолго до войны, бабушка брала меня в церковь, и я запомнила эту молитву”, — думает Женя». Все бы ничего, да с тех пор добрых сорок лет прошло. Или вот: «Володя был жив и проживет еще три года, прикованный к кровати, бессловесный, парализованный, не реагируя на слезы, слова, молитвы, на звук и свет, на все явления внешнего мира… Когда сиделка уходила, Женя сидела рядом с Володей, держала за руку, на запястье которой тикали неизменные Selza», — объясните, на кой часы паралитику?
«Дымов», как и большинство современных романов, — повесть, тщательно размазанная до договорного объема, малое дело, которое изо всех сил старается выглядеть большим. Каждого героя осаждает подтанцовка, абсолютно не нужная повествованию. Борис, репрессированный брат Владимира, до полусмерти перепугал маленького племянника, посидел на морском берегу, трагически глядя вдаль, и затерялся в сибирских снегах. Зара, шамаханская пери, ублажила Андрея, послушала пушкинские стихи в его исполнении и бесследно сгинула — то ли девочка, то ли виденье. Какой-то залетный, хрен его разберет, Витя объявил: не желаю участвовать в преступлениях безбожной власти! — и тоже отправился пешим эротическим маршрутом. Компанию ему составили Гриша, Ильяс, Костя, Леня, Люба, Люда, Мила, две Наташи — и далее по алфавиту. Иногда г-н сочинитель извлекает статистов из небытия, чтобы в двух словах сообщить: Зара, мол, вышла замуж за хипстера, а Витя изучал в Сибири шаманские практики. И что это было? Да знамо что: краткость сестра таланта, но теща гонорара.
Последний диагноз в букете — стилистическая аритмия. Кузнецов большей частью изъясняется точь-в-точь по группенфюреру Мюллеру — существительными и глаголами: «Валентин разлил, мужчины выпили»; «Аня заказывает бокал итальянского красного, Андрей берет сто грамм водки». Но время от времени меняет лаконизм букваря на жеманные фиоритуры, достойные жестокого романса: «Она всей загорелой кожей впитывала струящийся вслед сладкий трепетный эфир невесомых мужских взглядов»; «резкая вспышка боли чудовищным цветком раскрылась в сердцевине их удвоенного счастья», «последний Наташин бастион оставался неприступен»; «кошачья грация невинных ласк»… Оченно оно у вас, Сергей Юрьевич, галантерейно-с выходит. Как есть бланма… прощеньица просим, комильфо-с. Только что без мизинчика на отлете-с.
И еще раз о теории малых дел, если позволите. Точнее, о практике. Этот текст — отнюдь не политический акт и не вклад в глобальное будущее страны, а всего лишь попытка сэкономить 420 читательских рублей на шоколадки детям. Кузнецов, понятно, не одобрит. Но Дымовы…