Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2018
Галина Красуцкая
(1948) — родилась в селе Коломинские Гривы Чаинского района Томской области. Окончила Московский
кооперативный институт им. Дружбы народов. Работала экономистом. С 2001 года была членом Белорусского
литературного союза «Полоцкая ветвь». Автор книг стихов «Ультрамарина бал», «Via dolorosa», «Всеверия». Печаталась в поэтических сборниках «Полоцкий
альбом», «Острова», «Гаманлiвае
дрэва любови», в журнале «Западная Двина», в
антологии Белорусского литературного союза «Полоцкая ветвь». В «Урале»
печатается впервые.
Посвящаю моим родителям,
родным и близким, пережившим
сталинские репрессии
Счастье есть идеал не разума,
а воображения.
Иммануил Кант
Рассвет. Воспоминания
являют ясные картины дней
пред взором глаз…. О
Память, — лей! —
цвет алый огонька,
сибирского цветка, на
белый лист бумаги.
Раннее январское утро 1958 года. Я открываю глаза. Горит керосиновая лампа, которая стоит в сквозной печурке за печкой, и ее отсвет протянулся по потолку длинными полосами. На мгновение прикрываю глаза, и перед взором открывается не потолок, а звездное небо — иссиня-черное, с ярко-серебристыми звездочками. Пристально всматриваюсь, и вот я уже рядом с ними медленно плыву. А они — звезды! — совсем рядом, стоит только дотронуться рукой, но я не делаю этого, боюсь спугнуть чудесный сон-явь, лежу не шевелясь. Так хочется протянуть руку, однако замираю и всматриваюсь, всматриваюсь, силясь запомнить. Ой, как сказочно! Я и звезды!
Слышу «чирк-чирк» — это бабушка зажигает лучину и кладет в печь, и через мгновение «у-у-у…» — растопилась, знать. От огня в растопившейся печи на стенах и потолке появляется причудливый, как северное сияние, светящийся узор. Я зачарованно смотрю и плыву в этом звездном небе на своей кровати с подузорником, который связала бабушка Мотя. Такие подузорники, связанные крючком из белых ниток, пришивали к простынке, которую привязывали к кровати по всей длине, и такие же делали вязаные вставки на наволочках. Как красиво! От них исходит какое-то необыкновенное тепло: тепло деревянного дома, кошки, сидящей у печки на лавке, цветущей герани на подоконнике и тканых половиков. Они, половики, как огромный разноцветный ковер, покрывают пол полностью, от угла до угла, так как зимой очень холодно. И все равно ходим только в пимах начиная с конца октября до середины апреля.
У нас ткацкий станок, и бабушка всю зиму ткет такие половики. Я иногда прошу ее разрешения и, волнуясь, с удовольствием забрасываю челнок. Тот летит припеваючи в раскрытом зеве основы. Хорошо, что бабушка ловит его, я поймать не могу, руки еще маленькие, но бабушка показывает, что бросать надо легонько, а не с силой. Потом пытаюсь прибить батаном проложенную цветастую веревочку, но сил не хватает. И опять бабушка молча помогает. Веревочки нарезаются из старых платьев и прочего тряпья. Резать надо по кругу, чтобы не сшивать часто, и очень аккуратно, потом их подкручивают на веретене. Бабушка мне все показывает, показывает, но совсем не говорит. Сама она ткет с двумя челноками, в которых разные по цвету веревочки. Вот поэтому половики такие красивые. Но это очень сложно — вот вырасту и буду такие же половики ткать, а может быть, и еще красивее. К тому времени платья мои красивые состарятся, и их можно будет порезать на половики. Бабушка всегда молчит и редко говорит. Только иногда ночью я слышу, как они с мамой, лежа на печи, о чем-то говорят и даже хихикают. С нами они не смеются и не хихикают, в лучшем случае улыбка мелькнет в уголках губ.
Раннее путешествие по звездному небу не омрачается ничем, даже сорокаградусным морозом на улице. Я лицом как бы обращена на север и смотрю с высоты, точно зная, что он, мой поселок, в том месте, где вокруг зелень тайги и справа вьется темно-синей лентой река — наша Обь. Я спускаюсь все ниже и ниже. Вот вижу Томск — большой город, там училась моя тетя, но я там не была. Я вообще нигде не была, но я люблю рассматривать географические карты. Там где-то далеко-далеко есть Москва — столица нашей Родины. Это еще в букваре было написано. А как там живут! На картинках в букваре тоже видела: письменный стол, а на нем стоит зеленая лампа. Боже, как я люблю эту зеленую лампу! А еще там книжный шкаф с книгами. Много книг, у нас только в школьной библиотеке столько книг. Вот живут же люди! Я всегда мечтаю о такой жизни, чтобы была зеленая лампа, письменный стол и книжный шкаф с книгами. Это моя заветная мечта, я о ней никому не говорю, а то не исполнится желание. Молчу и только мечтаю. Я мечтаю о многом. Иногда мне кажется, что моя жизнь — это просто сон. Вот проснусь, а там моя настоящая жизнь, и она совсем другая, но обязательно с зеленой лампой на столе. Мечтаю я обычно рано-рано поутру, когда полная тишина, а я лежу и в мечтах путешествую по звездному небу.
Я, кроме своего поселка, нигде не была, но страх как хочется поехать хотя бы в райцентр. И летом я чуть не осуществила это свое желание.
Вся молодежь из поселка собиралась ехать в райцентр на День молодежи. Его праздновали впервые, и, говорят, в Москву приехали на этот праздник даже из Африки. Вот в Африку я не хочу. На новогоднюю елку моя подружка была в костюме — Свободная Африка. Мне эта Свободная Африка совсем не понравилась. Подружке все лицо намазали сажей, волосы накрутили так, что потом она их расчесать не могла, и руки сцепили цепями. Правда, цепь сделали из белой бумаги, как на елку делают, но только цветную. И вот она вышла к елке и порвала эту цепь, и все хлопали, хлопали в ладоши. Нет, я в Африку не хочу!
Такой вот молодежный праздник должен быть в Москве. Все, радостные и счастливые, обсуждали этот праздник. Весь поселок просто гудел от этого: девушки вечерами пели песню «Подмосковные вечера». Я тоже учила слова этой песни. Подружка говорит, что мы еще маленькие ехать на этот праздник. Ну, когда же мы вырастем? Никак не дождусь!
Наконец настал долгожданный день. Собирались все около клуба. Парни все в белых рубашках, а девушки, в нарядных красивых платьях, напевают песни, громко разговаривают, смеются. Я тоже в новом платье. Пришли машины. Как только шофер одной машины открыл борт, я быстро залезла и спряталась под лавку. Но кто-то позвал мою тетю, и она вытащила меня из-под лавки, поругала меня и отправила домой. Я шла и горько плакала. Мне так хотелось в райцентр на этот праздник! Кроме всего я выпачкала свое новое платье, которое бабушка сшила к Пасхе.
Я люблю праздники. Тогда в школе дают подарки с конфетами. Там есть «Чио—Чио-Сан», «Ласточка» и «Пилот» (а вот «Цитрон» на вкус мне совсем не нравится), и всегда там — три грецких ореха. Таких праздника только два: День седьмого ноября и Новый год. А вот Пасху в школе не празднуют. Этот праздник только дома все празднуют.
Я этот праздник очень, очень люблю. Вечером перед Пасхой я всегда смотрю на заходящее солнце через марлевые накрахмаленные занавески. Его лучики пробиваются через мережку и узорчатым рисунком отражаются на стене. Я тоже помогала делать мережку. Как мы были рады, когда удалось приобрести марлю, и сразу приступили к работе: вымеряли, разрезали на четыре части, так как четыре окна, с любовью руками разглаживали каждую, наметывали и лишь потом делали мережку. И так потом хорошо, что душа радуется. В доме пахнет известью от недавно побеленных стен. На полу чистые праздничные половики. На столе пасхальный пирог и окрашенные шелухой лука яйца. А назавтра я просыпаюсь от прикосновения яйца к носу. Нам всем, спящим, мама кладет яйцо к носу. Потом за столом начинают обмениваться яйцами со словами: «Христос воскрес!» и целовать друг друга. И самое главное — стучатся этими яйцами, чье разбилось, тот проиграл. Брат хитрый, он зажмет яйцо всей ладонью, чуть оставит и говорит: «Стучи давай!» Я хлоп, и мое яйцо разобьется. Потом я тоже научилась, как надо стучать, чтобы яйцо осталось целым.
Я же, сидя за столом, все поглядываю в окно в ожидании, когда на бугорок, что через дорогу, прибежит моя подружка. Там на бугорке вырыты лунки, и мы будем катать яйца и скакать в классики. Я, как всегда, не дождавшись ее, выскакиваю первая в своих кирзовых, обильно намазанных дегтем сапожках. Солнце светит, на небе небольшие высокие облака. Кругом еще лежит снег, но на нашем бугорочке он всегда тает в первую очередь, так как своей покатостью тот расположен к солнышку. А вот и моя подружка, как всегда, бежит в красивом, с большими цветами и кистями платке. У меня такого нет, но я о нем мечтаю и совсем не огорчаюсь, что его нет сейчас. Как говорит мама: «Перед Богом мы все равны, хоть в шляпе с пером, хоть в фуфайке, на левую сторону вывернутой». Вот я и не огорчаюсь, рада только любоваться таким платком, и я им любуюсь и любуюсь. А у меня есть шляпка зеленая, правда, она для взрослых и старая. Это эстонцы, уезжая, отдали маме, но ее носить можно позже, когда совсем растает снег.
Эстонцы, литовцы и латыши стали уезжать, когда приехал папа и я еще в школу не ходила. Все говорили, что их отпустили и теперь они все едут на свою Родину. Вот тогда они много продавали вещей, наверное, нужны были деньги. Но у нас денег нет, и мы не могли у них ничего купить. Но вот когда их сюда прислали, они меняли вещи на зерно, картошку и другое. Мама рассказывала, что выменяла она у них на картошку себе розовое атласное платье и отцу серый, видать, очень дорогой костюм. Мамина семья уже десять лет здесь жила, и картошка у них была, а тем, перед войной приехавшим, есть было совсем нечего. Этот костюм все время лежал в сундуке, и я его всегда внимательно рассматривала. Петли на нем обметаны очень красиво, не то что бабушка обметывает, и с изнанки все красиво сделано. А как карманы сделаны! Просто загляденье! Бабушка шьет очень хорошо, ей заказывают со всей округи, но так она шить не умеет. Очень бы я хотела увидеть маму в том розовом платье, но она его продала. Мама же работает за трудодень, и денег у нас нет. Вот и приходится продавать, что могут купить. Благо, что бабушка шьет и кое-кто рассчитывается деньгами. Сейчас у мамы два платья: шерстяное темно-бордовое, с длинными рукавами и плечиками, и одно летнее, и одни туфли. Я мерила и платья, и туфли, но мне все еще велико. Но я сзади зажала лишнее рукой и вот кружилась, кружилась, смотря на отражение в окне. Зеркало есть маленькое, я там вижу только голову свою. Когда я косы себе заплетаю, то я хорошо вижу, ровный ли сделала ряд. Когда вырасту, то мне тоже, может быть, купят туфли и бабушка сошьет такое же платье.
Ой, я все вспоминаю, мечтаю, мечтаю и лечу все дальше и дальше. Вот уже и наши деревушки показались среди темного леса, виден дымок, и чуть брезжит свет в окнах от керосиновых ламп, электричество дадут позже. А названия у деревень интересные: Чемондаевка, Галевка и Грибневка, Ермиловка, где живет мой дядя. Однажды, будучи у них в гостях, я от радости, что приехал еще один мой дядя, подбросила статуэтку и со словами: «Цыган, цыган, дядя Ваня приехал!» — разбила этого цыгана. После чего громко рыдала.
Так вот, еще есть такие деревни: Васильевка и Морозовка, Леботер, но это название мне не нравится, то ли дело Чемондаевка. Я сразу представляю большой чемодан или, скорее, сказочный сундук с коваными углами, у нас такой есть — небольшой, черный, и я, правда очень редко, иначе ругают, люблю в него залезть. Открываешь, а на крышке внутри наклеены фотокарточки, и моя есть— мы с братом стоим на скамье у печи. Фотография — это так чудесно, ее можно послать родным. Вот и нам присылают фотографии, и я с интересом рассматриваю своих родственников. Вот дед с седой бородой — брат моего умершего деда, он живет в большом городе — Новосибирске. Какое название — новая Сибирь, что ли?
Вот со звездой — мой дядя, папин брат, он герой настоящий, и звезда у него золотая, самая что ни есть настоящая. Пришел с войны без ноги, и его наградили звездой. Ноги нет, зато на груди звезда. И его жену все зовут героиней. А мой папа во время войны лежал в болотах под Ленинградом и очень простыл. Есть такой город, большой, как Москва, я тоже хотела бы туда попасть и посмотреть это «Окно в Европу», так взрослые называют этот город. Так вот, папа пришел с войны весь больной, да еще и в тюрьму попал, а из тюрьмы пришел «ну, совсем сдохля», как говорит мама.
Слышала, что посадили их совсем ни за что. Выпившие были и пошли в клуб на концерт, а концерт уже начался, а они — мамин брат, папа и его младший брат, который ходил в танцевальный кружок, и клуб ему был как дом родной, — дернули дверь с силою, а дверь и слетела с петель. Вот и сидели они в тюрьме за хулиганство, папа аж пять лет на Колыме. Колыма — это далеко-далеко, ну, очень-очень далеко. Там все тюремщики живут. Как страшно!
Мне папу очень жалко. Он выпьет водки, возьмет меня на руки и горько-горько плачет. Мне кажется, что папа знает какую-то горькую тайну, и ему от этого очень больно. Папа у нас грамотный. Он в армии писарем был. Пишет он красиво-прекрасиво! Вот мне бы так научиться писать. Я тоже тогда бы выросла и была писарем. Мама его постоянно ругает за то, что он выпивает с мужчинами у мордобойки. Так мама называет ларек, за которым на больших бревнах сидят мужики и распивают водку c названием «Московская». Ну, почему водка московская, мне непонятно. А на газетке у них нарезан сыр, теперь я знаю, каков он на вкус, а ранее я его никогда не ела, но он такой красивый, в чем-то красном и с циферками. Так мне хотелось его попробовать! Я экономила долго, по копеечкам собирала, у папы просила копеечки, и вот моя мечта осуществилась — я купила себе кусочек сыра. Продавщица объяснила, что красное несъедобное и нужно выбросить. Было жаль выбрасывать, а еще больше жаль, что есть нельзя. Но какое было разочарование, когда я укусила сыр. Вот он был действительно несъедобным! Совсем не сладкий, солоноватый и даже чуть горьковатый. А название какое заморское — «Голландский». Так я его выбросила прямо там у ларька.
А вот еще фотография одних родственников из Сталинабада — знать, город Сталина, но говорят, что он — грузин. А Грузия — это в другом месте. Я на карте видела, ведь у нас в каждом классе есть карты и портреты Сталина и Ленина. О, как я Сталина боюсь! Вот Ленина не боюсь, он тоже был маленький, с курчавой головой, ну просто как мой одноклассник Юрка. А вот про Сталина не написано в учебнике ничего. И потом, почему портреты Сталина все убрали в школе? И остался висеть один Ленин посредине, над доской. Так вот, мама говорила, что эти ее дяди, дедушкины братья, оба вовремя все продали и уехали в Ташкент — город хлебный. Но ведь Ташкент не грузинский город. Ташкент — там жара! Когда мама натопит печь, то говорит: «Полезай на печь, там — Ташкент, грей себе косточки!» А наш дед, мамин отец, не мог поехать, так как был инвалид. Он ноги тянул и ходил на костылях, да и хозяйство его было невелико, а детей аж семь душ. Ну, куда он с таким «богатством»! Вот только в тайгу и услали с Алтая.
Я часами сижу у сундука и думаю о маме, дедушке и бабушке, которая не по любви вышла замуж за деда, а по нужде. Она из бедных совсем и была старшая в семье, и отчим, когда родилась у них еще родная ему дочь, заставил мою прабабушку отдать ее. Лишний рот в семье не нужен, вот и отдали мою бабушку в семью к более зажиточным людям. Она была очень красивая: высокая, стройная, с глазами небесной голубизны, а волосы, темные и вьющиеся, волнами укладывались на голове. Взяли ее на кухню помощницей к стряпухе, которая ее научила печь пироги.
Ой, какие вкусные бабушкины треугольные пирожки с грибами и двуглазые — с черемухой! Я люблю делать пирожки с черемухой. На маленькую круглую лепешечку теста кладу перекрученную на жерновах сушеную черемуху, заранее замоченную в сладкой воде. Потом зажимаю края теста строго посередине так, чтобы образовались два черных глазика. Шанежки-шаньги с картошкой и ватрушки с творогом бабушка делает сама, мне еще не доверяет. Ой, как хочется шанежку! Ой, да это запах вареной картошки чувствуется, видно, уже сварилась, и бабушка налила в нее молочка и сейчас будет толчонку делать. Открыть глаза — путешествие прекратится, а может быть, и нет?! Пусть пахнет, глаза открывать не буду и лучше полечу дальше, дальше, к моей маленькой родине. Так хочется на нее посмотреть сверху, как с самолета.
Я знаю, что есть самолеты, на них в войну летали и громили немцев. Хотя их я никогда взаправду не видела, но совсем не печалюсь. Мама говорит: «Учитесь хорошо, тогда и мир посмотрите, а если… то — хвосты будете коровам крутить». Не-ет! Я хвосты крутить не хочу. И зачем их крутить, мне непонятно, но и доить коров я не хочу. Я попробовала однажды. Она, корова, как даст ногой по ведру, а ведро упало мне на ногу, я тоже свалилась с маленькой табуретки. Нет-нет! Никаких коров и никаких дров, которые мама в тайге заготавливает! Я буду хорошо учиться и выучусь на учительницу. Я люблю играть в школу. Мы с подружкой всегда играем. Я люблю арифметику, но по русскому языку делаю много ошибок, пропускаю буквы. Я уже знаю, что это происходит потому, что в мыслях я быстро мчусь вперед, а рука не успевает за мыслью записывать. Вот у меня и пропуски букв и целых слогов. Но я слышала, что пишут какими-то знаками, когда один, а то и два слога можно заменять значком. Вот бы нас в школе так научили писать. Красота!
Ой, я то об одном вспомню, то о другом и никак не долечу, даже в мыслях, до своих — таких родных! — Коломинских Грив, где знаком мне каждый уголок с зарослями берез, черемухи, бузины, где летом моими босыми ногами утоптаны короткие тропинки от одного дома до другого, а зимою носятся эти ноги в пимах от дома к дому по дорожкам, расчищенным от снега, которого за одну ночь может навалить выше человеческого роста. Это и есть моя Родина! Вот здесь, в глухом таежном поселке, где нет ни большой реки (до Оби девять километров), ни маленькой речки, а только течет из тайги по оврагу узенький ручеек. Его можно даже перепрыгнуть. А сколько вдоль этого ручья там огоньков! Это алые цветы, похожие на розы, с множеством лепестков, но с нежным стеблем. Огоньки только там есть, ближе их нет, но дети туда одни не ходят — там уже тайга. Так вот бежит этот ручеек через наш поселок в Обь и разделяет наши Гривы на МТС и сам поселок. Сделали запруду, образовался большой пруд — плотина. Но он оказался очень коварный. Как много детей здесь утонуло! А одно место со стороны МТС и впрямь лешее. Там столько утонуло студентов из Томска, которые приезжают к нам работать летом. На той стороне даже моя одноклассница утонула. Ой, как было ее жалко! А еще жальче ее маму и сестер. Вот горе так горе! Детям не разрешают родители ходить туда купаться, и мы купаемся на своей стороне.
Как же все-таки хорошо летом! Хотя работают все — с мала до велика. Вот моего брата, бывало, еще совсем маленького, сажают на коня, он коня понукает, а тот ходит и утаптывает силос в силосной яме. «Солнце палит, мухи и оводы мальчишку кусают. Жалко! Но делать нечего, надо трудодни зарабатывать», — говорила мама. Сейчас он уже со взрослыми мужчинами работает — на сенокосе. Но мама боится, как бы он не стал с мужиками курить. Табак выращивают все в огородах, потом листья сушат. Мама все над ним строжится: «Не смей курить! Не смей!» Нам же, девчонкам, намного легче, так как мы заготавливаем веники. Прямо за поселком в сторону тракта, который ведет в Коломино, что на Оби, обламываем молодые березки и вяжем веники. Руки от молодой березки все липкие и черные. Нам норма — сорок веников, а если больше навяжешь, то в августе нам в подарок нарезают тесьмы по метру примерно или чуть больше, а уж если очень-очень отличишься, то могут и ленты на два бантика отрезать. Стараемся, ведь так хочется новые ленточки в косички! Бежишь каждый день на работу с одной мыслью: «Вот навяжу веников и первого сентября приду с новыми лентами в школу». И эта радость от мысли так и скачет, и скачет вприпрыжку вместе с тобой.
А в июле уже можно купаться в пруду. Как я люблю купаться! Встаю рано, нарву травы поросенку, а потом ношу воду из болота для поливки огорода, чтобы за день на солнышке нагрелась. Как я люблю свой огород, со всех сторон обвитый тыном, вдоль которого вьющийся горох. Ждешь сначала горох, а потом морковочку, а мак будет только в начале августа, не раньше. Полю грядки, а сама все поглядываю, когда же вырастет морковочка или горошек завьется в стручок. Смотрю по сторонам, не следит ли бабушка за мной. Она знает, коль я в огороде, то уж обязательно или горох выдеру с корнем, или морковку повытаскиваю. Она меня не ругает особенно, но выговаривает. А мне обидно. Но что делать, если так хочется чего-нибудь вкусненького?!
Правда, бабушка иногда меня балует. Вытащит головку сахара и отколет мне маленький кусочек. И бежишь тогда на улицу рада-радёшенька! Меня в семье так и прозвали — «Чё-нибудь». Правда, уж больно хочется все время чего-нибудь вкусненького. А мама отвечает: «Ну где я тебе возьму это чё-нибудь? Ты бы с моё пожила в тридцатые! Тогда лепешки травяные ели да картошку гнилую, да и ту еще надо было по деревням попрошайничать. Кто даст, а кто и нет, а тебе… чё-нибудь». Бабушка заступается: «Не ругай ребенка. Ешь, детка, на картошечку и посыпь солькой. О, как вкусно с солькой-то! А вечерочком хлебушек поджарим на сковородочке. Вот и будет тебе чё-нибудь». И правда, где взять чего-нибудь вкусненького, сладенького? Мед будут раздавать только в сентябре, не ранее.
За мамины трудодни дают осенью мед, овёс, зерно, которое потом мелют на жерновах. А жернова на нашу округу только одни. И там всегда очередь в сентябре. Тогда будут и пироги дома, а сейчас только хлеб, но я и его люблю. Но я еще придумала: побегу в магазин, встану около прилавка с конфетами и дышу, дышу запахом конфет. Продавщица, моя крестная, возьмет и насыпет из ящика с печеньем крошки. Я довольна невесть знамо как! Но это бывает нечасто, только когда хлеба своего нет и бабушка посылает в магазин. И вот «чё-нибудь» все хочется и хочется. Вот я и проверяю, как растет морковочка. А она совсем не растет, и когда вырастет?
В полдень надо бежать встречать корову Книжечку. Вот имя у нее смешное! Она красная и безрогая, одна такая на поселке. А молока дает больше всех других коров. Все завидуют! Ох, как интересно ходить встречать коров, особенно вечером, когда наденешь самое любимое платье и мчишься, жаль босиком, вдоль нашей улицы к больнице. Сандалии, как правило, к середине лета уже совсем порваны, а новые покупают только к школе. За больницей мы встречаем коров, так как там полстада идет по одной улице, а остальные по нашей — Центральной улице. Вот мы их там и встречаем, чтобы не ушли в другую сторону. На том месте стоят и сеялки, и веялки. Мы и прыгаем там: то порулим за сеялкой, то за веялкой, то в догонялки поиграем. Самое главное — платье не порвать!
Наша Книжечка умная, сама поворачивает на свою улицу и идет важно и гордо, не торопясь домой. Дом знает хорошо, заворачивает точно в наш двор, а то ведь есть коровы, которые вот мечутся от двора к двору. Я чуть хлещу ее прутиком, отгоняю оводов и чтобы она шла чуть быстрее. От моего усердия она бежит, косолапя оттого, что вымя молоком полно. Быстрее-быстрее домой, уж больно хочется бежать купаться!
На плотину мчишься, аж пятки сверкают. На бегу снимаешь платье — и бултых в воду. Берег глинистый, укатанный детьми до блеска, скользкий. Я захожу по горло в воду, а затем ныряю с открытыми глазами и смотрю вокруг. Ой, как интересно! У всех ноги большие, большие! Вода выталкивает наверх, а я ноги подожму и с силою присаживаюсь ко дну, а вода все равно выталкивает наверх. В воде глина, укатанная и скользкая, светится желтовато-коричневым и золотистым цветом, и солнечные блики играют на дне. Как красиво! Но вот ступишь и обязательно поскользнешься, и бултых набок. И так все — смех, да и только! — кое-как выкарабкиваются на берег. Потом платье на себя натянешь и стремглав домой по горячей пыли. А дома выпиваю стакан молока да с хлебушком, испеченным бабушкой в печи на капустных листах. Она вытащит его и — под полотенце, он еще тепленький. Как вкусно! Выпускаем коров в четыре часа дня и лишь потом бегом — ловить гольянов.
Гольянов ловим там, где вода вытекает из плотины в ручей через небольшой лаз под дорогой. Детей там много. Все ловят как угодно, большинство в сито, и высыпаем их в любую поклажу. Я хожу со старым бидончиком. Рыбешки маленькие, но если принести хотя чуть больше половины бидончика, то хватит на маленькую сковородку. Вечером бабушка готовит: потроха — раз! — большим пальцем и, хорошо промыв, на сковородку их, тушить. Такая вкуснятина! Картошка надоедает. Рыба — та в Оби, а у нас — гольяны. Лето проходит быстро. Наступает август, и я уже начинаю готовиться к школе.
Вот обидно, что школьной формы у меня нет. А так хочется! Она такая красивая! И я бы была в этой форме красивая: воротничок белый, платьице коричневое и белый передник, бантики новые, ведь обещают их за веники давать, и купят к школе новые сандалии. А передники у меня есть, и белый, и черный. Бабушка шьет сама, она и форму бы сшила, но ткань купить негде и не на что. Мама говорит, что пальто и пимы надо купить, что это нужнее. А такие красивые платья есть только у двух девочек в классе: Люды и Тани.
У Люды родственники живут в каком-то большом городе. Так ей не только форму присылают, но и туфли, и сапоги резиновые. Ой, как бы я хотела туфельки и сапожки резиновые! А кроме этого ей с сестрой высылают игрушки. Я не видела таких игрушек никогда. Боже мой! Маленький столик для куклы, и стульчики, и шкафчик. У них целых детский уголок и кукла настоящая. У меня только головка, а туловище сшила бабушка, а у них она, кукла, и с ногами, и с руками, и глаза хлопают, наклонишь — они закроются, ровно поднимешь — они откроются. Я просто в восторге от всего этого!
Я иногда, когда они пригласят, хожу к ним играть в куклы. Без приглашения мама не разрешает ходить, говорит: «Надо стыд иметь!» Вот я и имею этот стыд и к ним без приглашения не хожу. Это только к моей подружке Наде можно ходить без приглашения. Мы с нею и живем рядом. И бегаем друг к другу по десять раз на день, как говорят взрослые: «Вот шныряют туда-сюда эти вертихвостки».
У Люды мама молодая и добрая. А какая красивая! Волосы темные до плеч и вьются. Глаза большие и всегда чуть улыбаются. Она работает в больнице. Когда не было в поселке больницы, то она принимала роды дома. Вот я и мой брат родились дома. Знать, мы тоже появились на свет с ее помощью. Мама о ней говорит всегда с большим уважением. При встречах они долго разговаривают, но в гости ходит мама только по приглашению на праздники.
Таня — дочь нашей учительницы. Я люблю свою учительницу. Она красивая, высокая, стройная, волосы уложены короной на голове. Ходит всегда в темно-синем костюме. Она подруга жены моего дяди — маминого брата. Они и ходят в одинаковых костюмах, и прически у них одинаковые. Моя тетя курит. Может, и учительница моя курит? Я не знаю, но этот вопрос меня мучает. Ведь курить — это плохо. Моя тетя говорит грубовато и властно, а учительница не так грубо и не так властно, но строго. Я ее даже побаиваюсь, а тетю свою я очень-очень боюсь. Но тетя моя играет на гитаре, и они вдвоем с моим дядей поют. Я просто восторгаюсь! Вот мне бы научиться играть и так петь. Они всегда поют такую хорошую песню, там еще слова такие: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дом и тебя не спросил…» Я даже эту песню выучила уже наизусть. Вырасту, куплю гитару и буду играть и петь. Мама говорит, что пальцы у меня тонкие, длинные и быть мне гитаристкой. Мама всегда поет за работой. Что-либо делает и поет, поет.
Моя мама очень, очень красивая, но работа у нее тяжелая. Она работает на лесоповале. Это так тяжело. Рано утром встает с «Веригами» — так она называет какие-то звезды, они, наверно, в это время над головой стоят, — покормит скотину и уходит. Возвращается поздно. И все из-за своего коня, который последний идет в обозе и приходит в поселок позже всех. Бабушка его, коня, называет Сивым Мерином. Это, знать, его кличка. Ой, как я не люблю этого Сивого Мерина. Мама приходит уставшая и недовольная, щеки всегда обморожены. Берет снег из кадки и растирает щеки, а то они почернеют, если их не растереть докрасна. В кадке у нас всегда снег. Зимой в доме прохладно, и снег не тает, только чуть-чуть подтекает. Тулупа у мамы тоже нет. Она в телогрейке — старой-престарой, которая вся в заплатках, поэтому мама ее перевернула наизнанку.
Как мне жалко маму! Вот ей еще коня нужно напоить и на конюшню отвести. Отца просит, а он — ну ни в какую не соглашается. Он считает позором водить лошадь распрягать. Он же грамотный и работает в конторе МТС.
А мама, как она говорит, окончила один класс с коридором. Почему с коридором? Да больше ей учиться не дали и выслали сюда их семью. Но мне строго-настрого наказано ни с кем об этом не говорить и не болтать лишнего. На мой вопрос: «Почему?» — мама отвечает: «Уж больно ты любопытная. Много будешь знать, скоро состаришься, а будешь много болтать языком — черный ворон зацапает». Черного ворона я боюсь. Он цыплят летом таскает. Кружит, кружит, а потом камнем вниз и… цап цыпочку и мигом взлетает. Какой же он зоркий! Но как он может меня утащить? Я же все же большая. Если только клювом ударит да в глаз попадет.
Есть песня про этого черного ворона. Эту песню мама поет. Когда она поет, она еще красивее становится. Глаза карие и умные, и во время пения она смотрит как бы в себя, а не на окружающих. Волосы уложены волнами и короной, они у нее черные и вьющиеся, контур бровей четкий, лоб высокий и улыбка чуть-чуть в уголках рта. Мама поет задумчиво и вполголоса: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной? Ты добычи не дождешься, черный ворон, я живой». Начинает она петь тихо-тихо, а лишь потом громче, как бы ее голос крепчает и крепчает, и песня начинает литься. Ой, как я люблю, когда мама поет! Сердце замирает. Это какие-то завораживающие песни. Я ей подпеваю, и мы вместе поем: «По-над лугом зелененьким, по-над лугом зелененьким брала вдова лен дребненький». Поем протяжно, и это так красиво… но вот песня закончилась, и мама замолчала.
Однажды, когда мне было лет пять, я запела: «Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…» Полная тишина, и только мой голосок, я смотрю на маму, а у нее глаза грустные и печальные, и слезы в них остановились. Я не могу понять, почему у нее слезы и чем плоха эта песня: этот порт и Магадан — столица Колымского края. Подумаешь — она его встречать не придет, знать, она другого полюбила…
Меня очень тревожит другая песня. Она про мать-старушку, которая к воротам тюрьмы пришла и родному сыночку передачу принесла, а привратник ее не пустил и передачу не взял. Я всегда горько плачу. Мне жаль этого сыночка и еще больше его мать-старушку. Тюрьма эта далеко где-то, а мать долго шла и шла, а она же старенькая и очень устала, неся котомку, а сыночка уже нет. Я сразу представляю ее и злого привратника, вижу ее плачущие глаза, и в них такое горе, от которого я начинаю заливаться слезами. Мама меня утешает и запевает другую, на мой взгляд, веселую песню про чубчик кучерявый, который вьется на ветру. Эта песня про любовь, про красавчиков парней с завитыми чубами и с цветками в фуражках. И конечно же, у них есть дивчины белозубые с длинными косами, аж ниже пояса, а глаза черные и игривые-игривые. Как говорит бабушка, в таких глазах чертики пляшут. Да пусть себе пляшут, зато какие дивчины! Ох, красота! А еще лучше песня про «чубарики-чубчики, калина…». Я ее очень-очень люблю! Как ее запоют, я сразу представляю, как идут танцевать женщины и за ними мужчины, да с плавным выходом. А потом: то замедляют движения, то ускоряют, и руками прямо — враз! — хлест — и в разные стороны. Ох, красотище! Я от счастья сильнее сжимаю веки и, раскрыв их, уже не вижу звездного неба над головою. Чуть брезжит рассвет.
Слышу бабушкины шаги и скрежет ухвата по чугунку. Знать, уже вытягивает чугун из печи или, наоборот, ставит его дальше к задней стенке, чтобы щи лучше утомились. Бабушка меня не будит, знать, могу еще полежать, в школу не надо, у нас каникулы. Сестру брат уже увел в детский сад. Сейчас она ходит в детсад при МТС, а летом ходила в ясли колхозные. Я тоже ходила раньше в эти ясли с большим удовольствием. Приходишь, а уже в дверях пахнет пригоревшим молоком. Это манную кашу повариха готовит. Как я люблю эту кашу! Дома такой каши нет. Дома только овсяный кисель, не сладкий совсем, и едят его ложкой из общей тарелки. А здесь у каждого тарелочка с кашей, и сверху посыпана она сахарком. Вкуснятина! А на стенах в столовой висят какие-то овальные и круглые картины с выпуклым изображением разных фруктов и винограда. Только они называются не картины, а по-другому, но я это слово всегда забываю.
Картины — в спальне, большие-пребольшие: «Аленушка», «Три богатыря» и «Иван Царевич на сером волке». Но самое для меня желаемое, просто до волнения в груди, — попасть на второй этаж.
Я быстро съедаю кашу, выпиваю стакан молока и, выпалив: «Спасибо!», стремглав лечу туда, громко шлепая ногами по деревянным ступеням. На втором этаже маленькие дети, моя сестра тоже там. Большая часть детей в огромном манеже. Их воспитательница — эстонка в белом фартуке с маленькими рюшами. Прическа у нее очень красивая — чуб изогнут вверх, а внизу волосы закручены вовнутрь под косынку, сложенную в узкую ленту, которая перехватывает всю голову. Она уже знает, зачем я пришла, и, чуть улыбаясь узкими губами и серо-голубыми глазами, подходит к высокому комоду и открывает стоящий на нем чудо-ящичек. Боже! Вот и заветная волшебная изогнутая трубка с большой головкой, которую она бережно, аккуратно сейчас возьмет и поставит на пластинку. Но сначала она берет блестящую ручку и, вставив ее в бок ящичка, крутит и крутит. И вот начинает литься какая-то песня не на нашем языке. Завораживающий голос охватывает меня целиком. Я стою с открытым ртом. А она мне, как всегда, говорит: «Это поет наша Милица Корьюс. Запомнила?»
Ее разговор особенный, они все: эстонцы, литовцы и латыши так говорят. А мне очень нравится их разговор. Они важными словами в предложении делают другие слова и ударение в словах не так, как у нас. Вот и сейчас звучат главными словами — «это, наша» и «Милица», а мы бы сделали главным словом «поет». Я навсегда запомнила это имя. Навсегда! Как она поет!
У нас тоже очень хорошо поет Русланова. Все поют ее песни про валенки. Моя соседка, она учится с моим братом, поет все песни Руслановой и хочет потом выучиться на певицу, но вот песни Милицы Корьюс она никогда не сможет спеть. Да она их и не знает. Я с замиранием духа вслушиваюсь, и меня охватывает такое счастье, какого я никогда не ощущаю. Я представляю ее красавицей с белыми волосами, и прическа у нее, как у этой воспитательницы, только еще красивее, а глаза необыкновенного морского цвета. Говорят, черное море, а мне оно кажется совсем не черным, а зеленовато-голубым. И я представляю ее с такими, как цвет моря, глазами, и цвет этот сказочный, и поет она, Милица, про какую-то другую жизнь, которую я совсем не знаю, но она есть и поет так, что хочется слушать и слушать. А слушая, мечтать о такой сказочной жизни. Вот и я свою жизнь в мечтах тоже превращаю в сказку, но я только летаю над лесом, иногда представляю себя птицей и взлетаю высоко-высоко, а потом смотрю вниз и парю в небесах. Мне такие сны часто снятся: я стою на высокой-высокой вершине, а потом отталкиваюсь и взлетаю, а подо мною зеленые леса, голубые ленты рек и светятся синими глазами большие и маленькие озера. Я просыпаюсь всегда очень счастливой после таких снов.
Я открываю глаза от звука открывающейся двери, и слышно, как снег валится в бочку. Это брат уже носит снег. Он роет такие пещеры в снегу и лопатой вырезает брикеты из снега, который уже хорошо просел и утрамбовался. В огороде такая большая пещера! Ведь за водой на плотину ходить далеко. Вот и носим снег в кадку, а он посредине сверху тает, зачерпнешь его ковшиком, и даже можно попить, хотя мама ругает. Несмотря что в доме снег, сейчас тепло — только протопилась печь, а к вечеру будет уже прохладно, но можно залезть на печь и погреться.
Летом у нас печь на улице. Сложена она из кирпичей, с плитой и высокой дымовой трубой. Все готовим на этой печи. Но мне больше всего нравится, когда там обжигают кедровые шишки. Ждут, когда печь совсем прогорит, потом угли в сторону и засыпают шишки. С нетерпением ждем! Вот брат кочергой выгребает, на его взгляд, уже готовую шишку и на травку ее. Чуток ждем, а потом хватаем, а она еще горячая. И вот ее с руки на руку перебрасываем, чтобы поостыла, да и руке жарковато. Ох, как невтерпеж! А орешки щелкаешь, они тепленькие. А какие вкусные! Наготовим на зиму много и потом вечерами, сидя всей семьей за столом, щелкаем орехи. В тайгу за шишками мы ходим гурьбой. Взрослые ребята, как мой брат, идут с деревянными колотушками, которыми будут бить по кедру. Девчонки несут мешки, в которые потом складывают все обвалившиеся шишки.
Мы ходим по дороге в сторону культстана. Раньше, мама рассказывала, там и ночевали, так как в полях работали с раннего утра до ночи и были под комендатурой. Это слово мне мало понятное, но я знаю, что это надсмотрщики, которые следят, чтобы никто не убежал. Рассказывали, что некоторые убегали. Вот мамин старший брат тоже хотел убежать, но его догнали уже в Могочино — это около Томска. Повезло, что его, дядю, не угнали в Васюган. Говорят, там такие болота, что надо ходить по одной тропиночке, чуть в сторону, засосет мгновенно. Страшно! Погибель!
Но дядя все равно погиб на войне. Похоронка бабушке пришла. Знать, такая у него судьба! Мама рассказывала, что в войну все гадали — придут ли с войны мужчины живыми. Мама тоже гадала. У мамы всегда выходило, что отец придет, а ее этот брат не вернется. Бабушка очень на нее обижалась. Но мама же не была виновата, что у нее так получалось.
Теперь колхозников работать в поля на телегах и увозят, и привозят. Я люблю слушать вечером, как только солнце начинает заходить за горизонт, песни возвращающихся с полей колхозников. Поют слаженно, красиво. Мама говорит, что без песни не проживешь, что с песней дело спорится, и в голод песня спасала. Ее отец в тридцать восьмом году умер от голода, но перед смертью даже пел и пел, и, спев последнюю песню «Кончил, кончил курс науки, в дом родительский попал…», умер.
Как страшно умирать от голода. Дед весь свой паек хлеба, который выдавали на день, делил на детей и бабушку, так как она кормила грудью маленькую мамину сестричку. От голода он распух и умер. Я его никогда не видела, а вот папиного отца, моего деда, я видела однажды. Но мама говорит, что этого не могло быть, так как мне был только годочек. Но я отлично помню, как в дом вошел дед в черном тулупе, и внизу быстрехонько стал расстилаться белый морозец. Я смотрела на него сверху, знать, меня держали на руках. Мое подробное описание комнаты не перестает удивлять маму, так как действительно дед был проездом, заехал только на меня посмотреть. Он очень спешил, чтобы доехать до дома засветло, и даже тулуп не стал снимать. Дед жил в райцентре. Мама все время говорит, что такого не может быть, так как я описывала старый дом, в котором я родилась. Дед больше у нас не был и вскорости умер.
А вот умирать страшно? Наверное, в земле им страшно: темно и сыро. Но ведь, говорят, души улетают к звездам, если человек живет по-божьему: не ворует, не врет, не дерется ни с кем. Вот я хочу жить по-божьему, чтобы потом улететь к ним. А сейчас я опять закрою глаза и вновь полечу к звездам. Говорят, что запустили искусственный спутник Земли, который летает вокруг Земли. Все с наступлением ночи выходят на улицу и пристально всматриваются в небо — а вдруг увидят этот спутник! А я полечу сейчас в мечтах к звездам и, может быть, этот спутник увижу.
— Ты не спишь, а почему не встаешь? — спрашивает бабушка.
— Я думаю, — не открывая глаз, я отвечаю ей.
— О чем тебе, милая, думать?! Вставай, пойдем тепленькие шанежки с молоком есть.
……………
Счастливейшим временем в волне
жизни таясь,
Как след ушедшего бремени,
память живая вилась.