Антон Понизовский. Принц инкогнито
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2018
Четыре года назад Понизовский сформулировал свои эстетические принципы: «Закон искусства: хочешь художественно — прости-прощай любая идея… А желаешь “идею” — рисуй лубок!» («Обращение в слух»). А теперь активно воплощает их в жизнь. Первый роман А.П. и впрямь был беспримесным лубком. Либерал и Почвенник полтыщи страниц подряд, не щадя голосовых связок и читательского живота, вели достоевскую дискуссию про русский народ — тварь он дрожащая или богоносец? Сюжет и красоты слога сгинули в нетях, дабы торжествовала мысль народная. Вторая книга написана с точностью до наоборот: и сюжет в тридцать три колена, и бенгальские искры тропов и эпитетов, — но при всем при том острый дефицит мысли.
Что за комиссия, создатель, — заниматься литературной критикой при исключительном однообразии исходного материала! Мало ли у нас таких прозаиков — до оскомины орнаментальных и столь же бессмысленных? Вот, в хронологическом порядке: Славникова, Элтанг, Гамаюн, Галина, Фигль-Мигль aka Чеботарева. И примкнувший к ним Понизовский. Все в штанах, скроенных одинаково, крылышкуют золотописьмом.
Однако А.П. кое-чем выгодно отличается от сотоварищей. Скажем, извитием словес. Во-первых, знает меру, не засахаривая фразу намертво по примеру Гамаюн или Элтанг. Во-вторых, за его тропами и фигурами чувствуется наметанный репортерский глаз. «Чернеет рыбацкая лодка, в ней стоит человек, отчего лодочный силуэт делается похожим на якорь», «обугленные, словно гофрированные, бревна», — по-моему, недурно сказано. Еще одно отличие точь-в-точь из Чехова: все пишут из воображения (и в самом деле так!), а Понизовский прямо с натуры. Вот с нее и начнем.
В психоневрологическом диспансере периферийного городка завелся пироман: то подоконник подпалит, то дверь, то подушку. Медбрату Дживану Лусиняну поручено найти и обезвредить супостата. Понизовский и тут остался репортером в лучшем смысле слова: говорят, специально устраивался санитаром в ПНД. Ослизлый, вонючий и безысходный дурдом и впрямь выписан со знанием дела. А равно и его обитатели. Тут вам не «F20» с бесчисленными допусками и посадками — респект, коллега. Пойди А.П. по этому пути до конца, — имели бы мы вполне профессиональную реалистическую прозу. Возможно, даже не без высшего смысла: по Ясперсу, экзистенция раскрывается как раз в пограничных ситуациях. Но тут все заверте…
Да так круто, что книжку впору госпитализировать с диагнозом «тяжелое диссоциативное расстройство». Всяк персонаж — един как минимум в двух лицах, Doppelgänger’ы множатся не по дням, а по часам, время и пространство скручиваются в замысловатый штопор. Лусинян — он на поверку де Лузиньян, из франко-армянского королевского рода. А еще — Его Королевское Высочество дон Хуан де Бурбон Сицилийский, ежели на итальянский манер — то don Giovanni. И это, кстати, вполне справедливо, поскольку Дживан оприходовал все, что шевелится, в радиусе 100 верст от дурки. Пироман Гася по фамилии Гарсия (мать-испанка) на самом деле — наследный испанский принц, el desdichado. Но восстановлен в правах и под видом русского матроса в 1908 году отправляется короноваться в Сицилию на броненосце «Цесаревич». Пациента Амина Шамилова в первом отделении кличут Минькой — точно так же, как квартирмейстера с «Цесаревича» Миньку Маврина, и ту же фамилию носит один из санитаров. Про других постояльцев первого отделения и толковать не приходится: кликухи «Полковник» и «Кардинал» говорят сами за себя. В общем, все смешалось в дурдоме Понизовских.
Завязывать фабулу морским узлом категорически противопоказано, — издохнет болезная от множественных переломов позвоночника. Невинно убиенных хватит на целое кладбище, от «Дома, в котором…» до «Автохтонов». С «Принцем» вышла та же незадача: труппа бездействующих лиц поначалу вяло имитирует интригу, чтобы потом бесследно раствориться в золоте и пурпуре придворной церемонии, а сам el príncipe incognito после коронации уходит по солнечной дороге в поле расплавленного огня. Крематорий открывали, беспризорного сжигали — кесарю кесарево, а пироману аутодафе.
Это многих славный путь: и Петросян заплутала между Ходоками и Прыгунами, и Галина бесповоротно запуталась в сильфах, саламандрах и разумных тритонах. Ибо ужимки и прыжки в такой прозе — не средство, но самоцель. Вроде пальбы на кавказской свадьбе. Сюжеты при этом страдают запущенной алиментарной дистрофией, а неприкаянные персонажи брошены на произвол судьбы. Зато числу псевдомистических ребусов позавидовал бы и старик Синицкий: избыток метафизики, по точному слову о. Петра Мещеринова, происходит от недостатка физики.
Но все головоломки «Принца» — мелочь по сравнению с главной, что за рамками романа. Никак не возьму в толк: отчего Понизовский, располагая отменным материалом, махнул на него рукой и начал писать из воображения? Да еще из чужого…
Хотя ему не привыкать. В «Обращении в слух» А.П. повенчал Светлану Алексиевич с Достоевским, а шаферами были Фрейд с Нойфельдом. «Принц инкогнито» — явный шаг вперед: самая натуральная шведская семья. Doppelgänger’ы — это и Достоевский, и Гессе, и Стивенсон, и Шварц, и Набоков, и Саша Соколов, и Паланик. И далее по списку, вплоть до Элтанг с Морасом-Мозесом, вплоть до Галиной, где сильф окажется психически больным, а вервольфы — гомосексуальной парой. Военно-морской антураж с леерами, шлюпбалками и шестидюймовками прилежно скопирован у Степанова и Новикова-Прибоя… а можно не продолжать? Ибо реестр приветов классикам и современникам тут бесконечен. Как и реестр раскавыченных цитат: «Завтрашний день станет днем величайшего торжества. Испания обретет настоящего короля… Это я»; «Полковник стонет и бьет кулаком в стену»…
На книжных полках и без того громоздится вавилонская библиотека паразитных текстов, где компиляция на аллюзии едет и парафразой погоняет. Опять-таки в хронологическом порядке: «Взятие Измаила», «Участок», «Висельник», «День опричника», «Манон», «Побег куманики», «Мертвый язык», «Письмовник», «Метель», «Анархисты», «Маша Регина», «Возвращение в Египет», «Осень в Декадансе», «Калейдоскоп», «Рамка»… Нужен ли еще один? Видимо, нужен. Это в Декадансе осень, а в постмодерне — вечная весна.
Я же говорю — муторное занятие литкритика, когда только и остается выяснять, кто кого обобрал. Скучно на этом свете, господа. Барта цитировать не стану — уже мозоль на языке. Вспоминать литературный конструктор Станислава Лема — тоже. И по той же самой причине.
Потолкуем о другом: что можно извлечь из литературной угадайки, кроме литературной угадайки? Ну, придумала Гамаюн пивнушку с бодлеровским названием «Амур и череп». Ну, процитировала Элтанг Верлена на ломаном французском — fi donc… Ну, нарядил Иличевский Лаевского с фон Кореном в джинсы. Ну, затащил Кузнецов в соавторы всех по алфавиту, от Аксенова до Шойинки. И?.. Пустое множество, смысловой вакуум, — ибо ни психологических, ни этических проблем паразитный текст не решает.
Стра-анная история Дживана Джекила и Гарсии Хайда тоже кончается ничем. В ней, под стать патологическому резонерству шизофреников, нет логического подлежащего. Сказано же: хочешь художественно — прощайся с идеей. Впрочем, под занавес автор назидательно изрекает: «Каждый из нас — принц инкогнито». Всецело присоединяюсь. Каждый, право, имеет право на абреков, кунаков и слонов. Благо нейролептики за счет заведения. Не ахти какой итог для романа в восемь авторских листов.
Антон Владимирович, так о чем книжка-то? Por que coño, как говаривала в сердцах mamita Гарсия. Если вы не разберетесь, мы напишем в «Спортлото»!