Егана Джаббарова. Поза Ромберга
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2018
Бумага, на которой напечатана эта брошюра, в
полиграфическом производстве называется “крафт”. Такой же пользуются работники
почты и многих других технических отраслей.
Последняя страница книги
Книга Еганы Джаббаровой, вышедшая в
серии «Крафт» при журнале «Транслит», — несколько обособленное явление на общем
фоне «крафтовых» авторов. Прагматическая эстетика, на
которой настаивает «Транслит», постиндустриальное конструирование (или деконструирование) текстового пространства формально близко
лирике Еганы. Тематически, казалось бы, тоже — это
остросоциальная книга, собранная на общем пафосе протеста против расовой и
конфессиональной нетолерантности, жестокости внутри
закрытых сообществ, политических конфликтов и просто несправедливости в той или
иной форме. Однако внутреннее ее содержание глубже и оригинальнее,
даже архетипичнее.
В романе любимого
Еганой Джаббаровой Орхана Памука «Имя мне — красный» есть эпизод, где старый художник
Осман ослепляет себя иглой по понятной для него причине: настоящий художник
может видеть только в темноте, его зрение не дискредитирует взгляд. Он
вспоминает мир, то есть видит без зрения и чувствует без нервных окончаний.
Возможно, к тому же стремится Зухра, героиня «Позы Ромберга», когда проводит иглой по лицу лирического героя
(героини, своему собственному?), проверяя наличие патологий ЦНС. То есть
основной посыл книги — обострение внутреннего восприятия мира, а социальные
конфликты, лежащие на поверхности, — только его внешняя рамка и эмоциональный
катализатор.
Книга разделена
на три части. Каждая из частей названа в соответствии с этапами жизни героя ближне— и средневосточного эпоса:
«Меджнун влюбленный», «Меджнун
странствующий», «Меджнун умирающий». Средневековая
история: поэт полюбил женщину, ее выдали за другого, он посвящал ей стихи
(здесь также — сошел с ума), она рано умерла. Но за расхожим образом стоит
нечто большее, потому как внутри циклов-частей пояснений читатель не найдет, —
ускользающая биографическая линия, хроника одного вполне конкретного безумства.
По легендарному
сюжету, Меджнун теряет рассудок от любви. По книге,
это и любовь вселенская, и эрос, «что движет звезды и другие планеты», из
которого появляется мир:
первый ангел
сдувает слово рождается второй
озирается видит
небо под стопой
обнимает
прародителя открывает рот
изо рта льется
вода твердеет кора
на коре стоит
третий открывает рот…
Это не только
рождение мира, но и рождение человека, предстоящего этому миру или вмещающего
мир. Показательно, что личное рождается в молитве, в «объятии прародителя»:
непорочно
молчание
покрытые до
головы
женщины читают
суры
на окрик
охранника
здесь находиться
нельзя
не реагируют
твое время идет
оно падает тонкой
стеной
тебе вроде как
слышно другого
но он не с тобой
у тебя есть слова
но они словно
четки стучат
по твоей голове
не имея
возможности стать
чем-то вроде
любви
и поэтому лучше
молчать
и поэтому не
говори.
Почему женщины
покрыты до головы, а не с головы? Почему время падает стеной? Почему ты слышишь
другого, если ты — только наблюдатель молитвы? Может, это не мир, рождающийся
из небытия, а мир внутри познающего, предстоящего перед миром и Богом, то есть
другое рождение. Поэтому мы видим обратное движение — от земли, с ног. Человек
закрывается темным платом, создает тьму вокруг себя, отделяясь стеной даже от
времени, снова становясь безглагольным и непорочным, постигая еще не любовь, а
пока «что-то вроде любви», приближаясь к ней. Такой момент предстояния,
по сути, равен символической смерти, процессу болезненному, но неизбежному:
в эту секунду, Нур,
ты можешь молить
о пощаде,
но не попросишь.
Далее («Меджнун странствующий») начинаются странствия и испытания
уже вполне конкретного земного характера: нищета, война, перевороты, эмиграция,
исламофобия, насилие. Действие происходит в метро, самолете, машине. Маяками на
пути становятся призывы к молчанию, вложенные в уста разных героев, а редкие
фразы произносятся только по ту сторону жизни. Так, Сара говорит Амине: «Завтра
мы уйдем и не вернемся». Одновременно для реального мира они молчат:
…в последний раз
Сара обнимает Амину
в отцовской
машине
мертвая с мертвой
сестрой
голова к голове
рука в руке
молча…
Третью часть
книги, «Меджнун умирающий», можно назвать мистикой
перехода. Здесь — наивысшее напряжение: неестественно сжатые руки,
выплескивающаяся мольба, разрушение, крушение, разбивание; а вместе с тем —
умиление и успокоение, слезы и поглаживание по щекам. Не потому ли в начале третьей
части — Иса, Христос, почитаемый за пророка в исламе?
Он гладит по щеке лирического героя/героиню и убеждает, что смерть легка,
…что это вода и
воздух —
это туман
огромные зеленые
зеркала
вместо глаз
дорогой, кто
разбил тебе сердце?
Бог…
По ту сторону
соединяются разбитые сердца/зеркала, сам человек становится зеркалом перед
миром. Закольцовывается внешняя сюжетная рамка книги: встают в ряд восемь
ангелов и сам герой, «отходя», обхватывает ртом пустыню. А все пестрые имена (Зухра, Нур, Джейхун, Сара,
Амина), все многочисленные лики, по сути, одного персонажа, все внезапные «ты»
сходятся к одному «я».
И дети здесь
укрыты до пят, а не от пят: они уже там, где их гладят по голове и где с ними
больше ничего не случится.
Самая
неоднозначная часть книги, но самая жестокая и пронзительная — финальный цикл
«Позы Ромберга». Он разворачивается в узнаваемых
интерьерах русского стационара. Жизни в цикле на порядок больше: «живой, чай
пью, передвигаюсь», «живот — жизнь — жить», «жить тебе надо» и т. д., однако тут
же: «не кричите от безысходности». Молчать и молиться здесь — прерогатива
наблюдающего:
…Милая, хорошая,
просто
держись.
Смена декораций
последовательна и логична: от новостных сводок, составляющих тематическую канву
трех «Меджнунов», автор обращается к насущному и им
воочию наблюдаемому. В некоторых строчках спотыкается, срывается, упрощает
метафоры, делает их излишне фактологичными, но от
этого цикл становится более искренним и эмоциональным. Показательно, что в
заключительном стихотворении «99 имен» (Аллаха) — «невоплощенные» улицы, город,
«в котором не было ни черта» (и это в почти молитвенном тексте), «нерожденные»
дети, но, что самое удивительное в контексте всей книги, — «никогда не
существующий» отец.
Будут тебя
отпевать запивать водой
скомканную цветом
хурмы халву
одиннадцать голов
тридцать три спины
девяносто девять
имен
вот и все с
тобой.
«Все» или «всё»?
Автор не дает ответа. По аналогии с концовкой «Меджнуна
умирающего», пусть будет «все», так спокойнее.
Предстоя темноте,
вмещая в себя весь мир, древний и нынешний, каждого другого, чья боль стала
своей, человек в мире Еганы Джаббаровой
абсолютно одинок. Автор будто отделяет своих героев друг от друга стеной,
молчанием, даже объятие не дает полного соединения. Наверное,
потому, что общение в книге по-настоящему происходит только между
человеком и Богом. Это откровение, лишенное патетики и однозначных истин,
вплетенное в спираль времени, где стираются прошлое и настоящее, а человек то
бежит с обнаженными стопами, то застывает, как памятник или скала. А перед ним
— то ли Азраил, то ли бездна открытого рта, которая вряд ли принесет страдание
или успокоение.