Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2018
Алексей Коровашко
(1970) — родился в г. Горьком. Окончил филологический факультет Нижегородского
госуниверситета им. Н.И. Лобачевского, где в настоящее время заведует кафедрой
русской литературы. Доктор филологических наук. Автор многих научных,
публицистических и литературно-критических работ. Печатался в журналах «Вопросы
литературы», «Новый мир», «Сибирские огни», «Урал».
Людей, которые занимаются составлением и санкционированием школьных программ, в реальной жизни встретить практически невозможно. Они, разумеется, есть, но существуют не в пространстве повседневной действительности, а в различного рода тончайших сферах, примерно таких же, в каких влачат свое развоплощенное бытие сильфиды, духи огня, демоны электромагнитных полей и прочие элементалы средневековой натурфилософии.
Однако их невидимость не мешает нам произвести некоторые простейшие счисления, позволяющие определить набор основных эпистемологических предпочтений этих смутных агентов федерального образовательного стандарта. Например, в их символ веры входит святая убежденность в том, что советская школьная программа по литературе отражала не хронику революционного движения последних двух веков, а самую суть эволюции отечественной поэзии и прозы. Другим догматом, который они декларируют без каких-либо оговорок, является тезис о стилистической безгрешности и непорочности канонизированных писателей. И, наконец, еще одним заветным утверждением «программистов» изящной словесности следует считать лозунг о том, что первый напечатанный текст любого художника надо рассматривать не как пробу пера (пишущей машинки, шариковой ручки, карандаша, компьютерной клавиатуры), а как полноценное начальное звено длинной цепи блестящих удач и грандиозных свершений.
Приверженность этим трем ложным догматам находит свое выражение в самых разных ситуациях, но нигде, пожалуй, она не проявляется столь сильно, как в факте присутствия в школьной программе по литературе рассказа Максима Горького «Макар Чудра».
Как известно, этот текст увидел свет 12 сентября 1892 в тифлисской газете «Кавказ» и стал первым выходом Горького к читающей публике (минувшей осенью вполне можно было бы устроить празднование 125-летия литературной деятельности писателя, но теперь придется ограничиться отмечанием его полуторавекового юбилея). Интернета, стирающего границы, время и расстояние, тогда не было, и до Нижнего Новгорода, например, «Макар Чудра» добрался только через год, когда был перепечатан в местной газете «Волгарь». Нельзя пройти и мимо того обстоятельства, что рассказ этот был подписан псевдонимом «М. Горький», который впоследствии вытеснит настоящую фамилию автора — Пешков (ударение, вопреки распространенной акцентуационной привычке, стоит в ней не на первом, а на последнем слоге).
Псевдоним был придуман самим писателем, который по каким-то совершенно субъективным причинам приходил в ужас от перспективы увидеть в печати фамилию, полученную при рождении. «Не писать же мне в литературе — Пешков», — говорил он.
Любопытно, что первые читатели «Макара Чудры» не были ограничены в том, как именно расшифровывать псевдоним автора рассказа. Это сейчас для нас «М. Горький» однозначно прочитывается как Максим Горький. А в 1892 году человек, раскрывший в перерыве между чихиртмой и чахохбили газету «Кавказ», мог подумать, что за литерой «М» скрывается, например, Михаил или даже Модест.
В техническом или формальном отношении «Макар Чудра» относится к так называемому рассказу в рассказе.
Автору-повествователю, которого при большом желании можно отождествить с Горьким, где-то берегу Черного моря старый цыган Макар Чудра, сторожащий коней своего табора, рассказывает историю любви цыгана по имени Лойко Зобар к Радде — дочери солдата Данилы.
Каждое произведение обладает тем, что Михаил Бахтин называл хронотопом: единством пространственно-временных характеристик, подталкивающих героев к тому, чтобы вести себя определенным образом.
В «Макаре Чудре» без какого-либо труда мы можем разглядеть целых три хронотопа.
Первый хронотоп — это то, что создает фон и рамку для монолога персонажа, чье имя вынесено в заглавие произведения.
Мы уже упомянули, что свои перенасыщенные житейской мудростью монологи Макар Чудра произносит где-то на берегу Черного моря. Если идти на поводу любителей точности, постоянно требующих полного раскрытия всех паролей и явок, то словам Макара Чудры автор-повествователь внимает либо в Крыму, либо там, где до революции была территория Новороссийского края и Бессарабии. Стыкуя географические приметы текста с реальными маршрутами странствий Горького по Руси, можно сделать вывод, что мастер-класс по устно-поэтическому творчеству Макар Чудра дает где-нибудь неподалеку от Одессы или в дельте Дуная. Впрочем, не будем забывать, что рассказ Горького — это художественное произведение, а не фотографический снимок с участка действительности, координаты которого можно определить с помощью GPS. Что касается временнóй составляющей первого хронотопа, то она может быть соотнесена с рубежом 1880–1890-х гг.
Второй хронотоп горьковского рассказа представляет собой, условно говоря, ту сценическую площадку, где разворачивается история любви Лойко Зобара и Радды. Он обозначен фразой Макара Чудры: «Наш табор кочевал в то время по Буковине, — это годов десять назад тому». Северная часть Буковины расположена теперь на Украине, южная — в Румынии, но главное — это не административно-территориальные трансформации отдельно взятой исторической области, а то, что большая часть Буковины покрыта отрогами Карпатских гор. Таким образом, форма рассказа в рассказе позволяет Горькому создать своеобразное геолого-топографическое чудовище — черноморское побережье Карпат.
Третий хронотоп «Макара Чудры» образован той литературной рамкой, в которую почти полностью вставлено повествование. Иными словами, подлинная основа рассказа — это не впечатления Горького от странствия по южным губерниям Российской империи, а романтические произведения, построенные на столкновении природы и цивилизации. Все герои «Макара Чудры» являются не результатом полевых этнографических наблюдений Горького, а проекций его знакомства с «цыганским текстом» мировой и русской литературы. Наблюдай он, к примеру, цыган в их естественной среде обитания, то наверняка не стал бы приписывать им такую привычку, как спокойно-равнодушное плевание в костер (Макар Чудра этому табуированному для представителей племени ромá действию предается не задумываясь). Вполне правомерным, следовательно, будет заключение, что горьковские персонажи перекочевали к нам не с буковинских пастбищ, а со страниц таких произведений, как, допустим, «Кармен» Мериме и «Цыганы» Пушкина (Лойко Зобар — это, безусловно, пушкинский Алеко, Радда — Земфира, солдат Данило — отец Земфиры).
Однако есть и разница в трактовке характеров. Если у Пушкина «гордый человек» — это только Алеко, то у Горького «гордецами» в равной степени являются и Лойко, и Радда. Каждый из них обладает ярко выраженной волей к власти над другими людьми. К взаимному подчинению они не способны, поэтому развязкой рассказа является смерть каждого из них. Бытует мнение, что в «Макаре Чудре» присутствуют отзвуки философии Фридриха Ницше. Это нельзя считать доказанным: Ницше к тому моменту Горький не читал, а косвенное знакомство с идеями «базельского отшельника», воспринятыми через их изложение Николаем Васильевым, нижегородским чудаковатым любомудром, приходится на период, хронологические границы которого определяются исследователями довольно расплывчато (кто-то пишет о 1889–1890-х, а кто-то — о 1893–1894 гг.). Однако совпадения с ключевыми постулатами немецкого мыслителя, обусловленные, видимо, пресловутым «духом времени», в рассказе, несомненно, можно найти. Один из мемов, связанных с Ницше, заключается в совете: «Идя к женщине, не забудь взять плеть!» Так вот, поначалу Лойко Зобар подступается к Радде, вдохновленный именно этим наставлением («Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? — потянулся Данило к ней, а Зобар бросил наземь шапку да и говорит, весь черный, как земля: — Стой, Данило! Горячему коню — стальные удила! Отдай мне дочку в жены!»). Но, к его удивлению, Радда не только проповедует тот же самый лозунг, с необходимой гендерной поправкой, разумеется, но и не упускает случая претворить его в жизнь: «Вдруг видим, взмахнул он (Лойко Зобар. — А.К.) руками и оземь затылком — грох!.. Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула ему ременное кнутовище за ноги да и дернула к себе, — вот отчего упал Лойко». Выходом из этого противоречия, образованного стремлением инь и ян единолично завладеть символизирующим власть кнутовищем, и становится смерть героев.
Как мы уже говорили, именно с «Макара Чудры» начинается путь Горького в большую литературу. Неудивительно, что в этом тексте, объявленном в годы советской власти классическим, предостаточно огрехов и стилистических изъянов. Причем некоторые из них по иронии судьбы относятся к разряду тех, от которых впоследствии сам Горький будет предостерегать молодых писателей. Занимаясь литературным ликбезом, Горький, например, говорил о том, что писатели должны избегать «мыла» и «хихиканья» в своих текстах (образцом нарушения указанной заповеди свежепровозглашенный мэтр соцреализма считал фразу: «Он писал стихи, хитроумно подбирая рифмы, ловко жонглируя пустыми словами»). Проще говоря, Горький подчеркивал, что писателю необходимо слышать каждое написанное слово, поскольку его письменный облик может маскировать различного рода курьезы и ляпы, напоминающие не столько гиатусы классической риторики («Анастасии и Ирины», «расскажите про оазис»), сколько те непреднамеренные каламбурные «сдвиги», которые Алексей Крученых в изобилии находил, в частности, у Пушкина («Со сна садится в ванну со льдом…» = «Сосна садится в ванну сольдом…»). Тем не менее имя главного (не вынесенного в заглавие!) героя «Макара Чудры» представляет собой типичную разновидность «мыла» и «хихиканья». В чисто «бумажном» виде сочетание слов «Лойко Зобар» остается памятником воображаемой цыганской ономастике, но стоит произнести его вслух, как оно тут же превращается в контрреволюционный лозунг, преисполненный самого гнусного и кондового консерватизма: «Лойка, за бар!» (утомлять читателя подробностями фонетической транскрипции мы не будем).
Богат «Макар Чудра» и на всякого рода несуразности, вызванные господством словесной формулы над конкретным описанием реального явления.
Например, Лойко Зобару ничего не стоит ехать глубокой ночью на коне и играть при этом на скрипке (представьте себе эту картину; а еще лучше, попытайтесь взгромоздиться со скрипкой на коня, пришпорить его и, наигрывая «Цыганскую рапсодию» Равеля, отправиться патрулировать ночные улицы вашего родного города). Усы у Лойко таковы, что он спокойно кладет их себе на плечи, начиная напоминать какое-то сказочное ницшеобразное существо, давшее клятву никогда не посещать парикмахерскую.
Не чужд «Макар Чудра» и непреднамеренного комизма, возникшего не из-за допущенных автором промахов, а по причине тех лексикологических потрясений, которые в последнее столетие неоднократно и кардинально меняли русский языковой ландшафт. Возьмем, предположим, следующий отрывок: «Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг — гей!» Понятно, что в 2017 году он воспринимается совсем не так, как воспринимался в 1892-м, а несколько иначе.
Подводя итог всему сказанному, отметим, что «Макар Чудра», конечно же, чрезвычайно значим для историка литературы, значим хотя бы потому, что в нем, как в питательном бульоне, плавают «микроорганизмы» всего дальнейшего горьковского творчества (следя за Лойко, Макар ползет «по степи в темноте ночной», напоминая Ужа из «Песни о соколе»; капли крови из сердца Радды падают «на землю огненно-красными звездочками», предвосхищая превращение искр из сердца Данко в «голубые огоньки» и т.п.). Но узкоспециальная значимость, пусть и сопровождаемая шлейфом стилистических курьезов, отнюдь не тождественна праву быть включенным в литературный пантеон, изучение которого служит эффективным средством приобщения к общекультурной традиции. Если же кто-то считает, что «Макар Чудра» гостит в школьной программе совершенно обоснованно, по праву сильнейшего вытеснив другие горьковские тексты, ему надо быть последовательным и настаивать, помимо прочего, на замене «Мертвых душ» поэмой «Ганц Кюхельгартен» — первым произведением Н.В. Гоголя. Но и этой рокировкой, естественно, не ограничиваться.