Маленькая повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2018
Андрей Титов (1974) — родился в г. Каменске-Уральском
Свердловской области. В 1997 г. окончил факультет журналистики Уральского
госуниверситета. Работал редактором, специальным корреспондентом, ведущим
программ региональных телекомпаний. С 2005 года работает в кинокомпании «Снега»
редактором, режиссёром, исполнительным продюсером. Член Союза кинематографистов
РФ. Печатался в журнале «Урал».
3 ноября
Вспомнилось, как у неё глаза по молодости
ярко жили. Рада чему — и сразу смешинки во взгляде, как пузырьки шампанского.
После недолгой разлуки свидишься — чувство, будто всего тебя глазами
обласкивает. И тепло оттого на душе, трепетно. Сейчас не то. Замордовала жизнь,
затюкала, вот и выцвел взгляд, линялым стал. Лишь изредка сквозь эту пелену
блеснёт старое: «А давай, Колька, придумаем вот что…» И с лукавинкой озорной
глянет — тот, прежний взгляд, что из любой тоски выманит, с любого бодуна
растормошит.
И встаёшь, и делаешь: то на шашлыки компанию
организуешь, то начинаешь вытачивать во дворе резную фигурку лошади — для сына,
для ребят. Последнее время всё реже и реже так подначивала. А если и случалось
быть вспыхивающему взгляду, то всё больше по бытовым вопросам, что озорства
такого не стоят. Ничто уже, видать, в жизни не радует, кроме её мелочного
обустройства. Давеча в единственном на весь город магазине электротехники
увидела, как кто-то посудомоечную машину берёт, — загорелась мыслью. Дёргает за
рукав куртки, глазами цепляет: «На работе измаешься, станок этот проклятый — жих-жих — струёй стекло режет, влажно до одури, а дома
опять вода: чашки-ложки-поварёшки… И так суставы ломит, пальцы сводит, ночами
спать не могу. Вот бы…» Эх, Люба, Любочка, что-то всё у нас не как в песне.
Замордовала жизнь, затюкала.
Николай потянулся в кровати, резко встряхнул
пальцы, точно желая скинуть с себя ворох докучливых рассуждений, вскочил.
Некогда сопли жевать. Пока Люба на работе, надо где-то денег раздобыть, купить
эту долбаную посудомойку, настроить её и торжественно
встретить именинницу цветами и вином. Хоть и говорят, что сорок лет не
отмечают, но по такому случаю можно и слукавить. Дескать, покупку обмываем.
Вдвоём ведь, не шумной компанией. Оба сына тоже галдеть да на себя внимание
стаскивать не будут — школьные каникулы, к матери Любы в деревню отправлены.
Так что может всё получиться задушевно, романтично и с тихой нежностью — как
прежде. И любимую песню, как всегда, поставим, где Сенчина про 3 ноября поёт —
не у всякого ведь ко дню рождения песня приурочена…
Сырники и кефир, оставленные Любой на кухне,
заглотил мигом, почти не заметив. Голова другим занята. С кого первого начать
поиск денег: родная сеструха? По своим заказчикам пошерстить?
У матери была верная подруга — тётя Галя? Всё как-то ненадёжно. Уже выходил из
подъезда, когда на ум пришло, что начинать надо со школьного дружбана Славы
Достовалова. Тот гарантированно при деньгах. В своё время он покрутился в
районной администрации подпаском, теперь вот выбился «Энергосбытом» управлять.
Решение принято — и жить легче. Взъерошил Колька не прикрытые шапкой волосы,
зачем-то свистнул крутящимся по двору собакам и уверенно шагнул в солнечную
уральскую стылость. Погода такая, что не поймёшь: то
ли морозит на улице, то ли припекает.
Последний раз со Славкой забухивали
на 20-летие выпуска из школы. Тот по пьяни, как всегда, по политике умничал и
слова вставить не давал, смеялся раскатисто своим шуткам, а на прощание (никто
за язык не тянул) сказал товарищески: «Ты, если что, обращайся, у меня связи
знаешь какие…» Правда, был он в то время не такой прифасоненный,
служебным транспортом ещё не удостоен, да и ходил не в чинах, а под чинами.
Клерк, одним словом. А этот год уже на чёрном «порше»
с личным водителем по городку рассекает. По осени, помнится, окликнул гудком из
машины, аж прохожие рядом вздрогнули. Ну, поговорили накоротке. В основном про
одноклассников: кто жив, кто помер да про то, что Володька, третий из их
закадычной ватаги, окончательно спился, цирроз вроде как у него. Про рыбалку
разговор ни с того ни с сего затеялся, а к концу беседы Славка, постукивая по
обивке кожаного сиденья, выдал: «Во, дослужился. По чебаков на ней теперь езжу.
Использование служебного положения» — и загоготал, как это только он умеет.
Колька разговор не поддержал, хвастать нечем, даже на своей десятке теперь не
ездок — в ремонте. Скомканное завершение беседы: «Ну, бывай». — «Бывай…» И — по
газам. На месте, где только что красовался «Порш», лишь облачко лёгкого
недоумения. Вот такого солидного дружка теперь на деньги окучить надо.
Сразу от входа в «Энергосбыт» проникся пущим
уважением к приятелю. Думал, на две-три комнатки контора, а они чуть ли не
половину бывшего детского садика отхапали. Причём другие офисы ютились по
детсадовским коридорам скромно и кучно, а тут ремонт, стены под мрамор, пол
блестит так, что себя видишь. И приёмная в конце коридора — двери с кожаной
обивкой. Даже засмущался перед тем, как входить. К секретарше — вот ведь
рефлексы! — с чуть подавшейся вперёд шеей:
— К Вячеславу, наверно, по записи? — хорошо
хоть Вячеславом Григорьевичем не назвал.
— А вы по деловому вопросу? — оценивает
глазами секретарша, «болонка на страже».
— Да не, я, если что, по сотовому… Друг я. По
личному.
— Подождите, как вас представить? — и встаёт
из-за стола.
— Николай Фролов, одноклассник.
…Вошёл. Массивные чёрные шкафы вдоль стенок,
все папками забиты, огромный портрет Путина по центру, стол буквой Т, всякие
причиндалы для ручек-визиток из малахита, во главе стола сам, уставился в
компьютер. И непонятно, то ли как со Славкой Доставалой разговаривать, то ли
как с начальником. К счастью, хозяин кабинета заговорил первый сам:
— Что-то наши путаются в показаниях. То
говорили, что самолёт запрашивал посадки, то потом, оказывается, не запрашивал.
То есть причастность ИГИЛ, то нету. С Египтом, что ли, ссориться не хотят?
Друзей-то наперечёт уже осталось… Да из-за Сирии ещё… Своих проблем мало.
Колька понял, что это из интернета новости —
про катастрофу самолёта в Египте. Сами вчера с Любкой смотрели, ахали: как это
мигом вся жизнь нарушиться может, люди домой летели, загоревшие, радостные,
подарки родным везли — и враз все планы и мечтания впустую, смерти в лапы.
Вздохнул, не зная, как поддержать беседу, сказал то единственное, что ему
ведомо:
— По телевизору вроде как про двигатель
говорили. Изношенная железяка, а вон как судьбу обернуть может.
— Да когда же вы не
телевизором, а головой думать начнёте? — по кислой мине понятно, что правильный
ответ не угадан. Оторвался от компа, окинул взглядом гостя: — Чего вдруг
вспомнил, забежал?
— Тут дело такое, — замялся было Колька, да
всё же решил не ходить вокруг да около, — деньги нужны. У жены день рождения.
Сегодня прям: третье ноября, как в песне. Присмотрел посудомоечную машину. Ну,
нужно ей. И так все руки стёрты, артрит… А в семье — шаром покати. И как назло,
заказы все срываются. Ты же знаешь, обычно я нарасхват. Кому баню срубить, кому
пол настелить, а тут… В общем, туго у людей с деньгами. Была одна намётка,
была, да сплыла. Извиняются, позже, говорят, а мне от этого легче, что ли?
— Будет ещё хуже. Доллар скачет, нефть уже
ниже плинтуса, а этим всё лишь бы мировую значимость свою выказать, — не глядя,
махнул рукой на портрет за спиной. — Не по Сеньке шапка в геополитику нам
играть. Зависимая экономика, а всё пыжимся: Крым, Сирия — куда ни плюнь, всё
зона наших интересов. Простые люди, голь перекатная туда же… Коммунальные дыры
едва латают и гордятся. На хлеб с маслом не хватает, «зато великая держава». За
телевизором как мантру повторяем. Дедушкино галифе для начала подшейте, великая
держава! И нет, чтоб своим бедам возмутиться. Нет, норов свой для кухонь и
подворотен бережём, перед теми, кто слабже…
В дверь постучались. Какой-то клерк мордочку
просунул, вид извиняющийся:
— Тут по замене счётчиков, которые вне
квартиры, опять петиция, из газеты ответ запрашивают.
— Да что вас всех учить-то надо? «Сохранность
и своевременная замена должна обеспечиваться собственником жилого или нежилого
помещения за счет собственных средств». Во как! — наизусть помню. Постановление там какое-то, — говорит отрывисто, даже не
подняв глаза на подчинённого. — Отбрехаться не умеем, всё какой-то помощи ждём.
— Я тогда накидаю вариант ответа, потом вам
на вычитку? — вкрадчиво предложил клерк.
— А самому слабо? Почему я за всякую мелочь
отвечаю? Всё отмашки ждём?! — крутит металлическую ручку, будь она
пластмассовой, переломил бы. Отбрасывает её от себя. — Ладно, давай пиши,
забегай. Только я через полчаса в администрацию, так что быстрей.
Мягко, почти неслышно дверь прикрылась.
Вячеслав значительно покачал головой:
— Во, видишь, с кем приходиться дело иметь?!
— Обжился ты в начальниках, боятся тебя…
Хозяин кабинета усмехнулся, откинулся на
спинку кресла… Заматерел школьный друган, заматерел.
Но отступать некуда…
— Так что насчёт занять-то? — Колька вернулся
к тому, зачем пришёл. — Десять тысяч нужно… Хотя бы… По крохам-то я у себя
насобираю. Взял уже с собой, сколько было… Ты не думай, я с первого же заказа
отдам. Тянуть не буду. Просто хочется жене приятное…
— Хочется, хочется, всем чего-то хочется, —
задумчиво произнёс, постукивая пальцами по столу. И вдруг придвинулся с креслом
и глядя в глаза: — Не, не дам. Последнее время у меня принцип, чтоб все жили по
средствам. А то накупят себя балясин каких-нибудь, а потом на самое необходимое
не хватает… У меня этих должников полгорода. Зачем ещё лучшего друга в этот
омут? Жить надо на столько, на сколько заработал… На сегодня заработал,
понимаешь? А завтра, оно всегда у нас в стране светлое, вот только дожить до
него никак не можем.
Вот уж никак не ожидал Колька такой лекции.
Даже растерялся.
— Так я ж отдам. Я
когда не отдавал-то? Да и не занимал у тебя ни разу, — только
и промямлил.
— Да не в том дело… Я ж не сатрап какой.
Просто принцип у меня: ни себя, ни друзей в неловкое положение не ставить. Вон
ведь какая болтанка вместо экономики. А станет завтра ещё хуже — и что? Будешь
думать, как мне на глаза не попасться? Зачем это? Долги, они всегда отношениям
мешают… Даже супружеские…
И загоготал во всю силу лёгких и откатился с
креслом от стола. В момент всё напускное и тяжкое с него схлынуло. Как груза
лишился какого. И снова прежнего Славку Доставалу напоминать начал, встал
прытко с кресла. И взгляд стал живой, пацанский:
— А помнишь, ты мне в портфель пустую бутылку
из-под водки подложил. Помнишь? Я домой прихожу, отец оценки проверять, а тут
выкатывается… Королева стола… Опорожненная… Взбучки-то было! Класс девятый, по-моему…
Колька тоже встаёт. Смурной на лицо. К шуткам
не расположен. Процедил для поддержания беседы:
— Да раньше было… Там самый разгар борьбы с
алкоголизмом.
— Ну? А я про что? — Славка будто не замечает
настроения друга, обниматься лезет. — А забухать нам с тобой всё же требуется.
А то здесь не с кем. Ходят все, как от циркуляров зачатые, — кувшинные рыла.
Так хочется на рыбалку…
За плечо держит, в глаза смотрит, улыбается.
— Так всё-таки не дашь денег? Я надеялся, —
как-то у Николая вышло это на тормозах спущенных.
— Ну, не порть, не надо, — просящим басом
ответствовал товарищ. Обернулся к шкафу, открыл, стал натягивать куртку. И
через плечо с лёгкой небрежностью: — Я сейчас до администрации. Может,
подбросить куда?
От утренней бесшабашности — ни следа. От
«подбросить», конечно, отказался. Вышел на нерве. Всю дорогу назойливые мысли о
том, как стоило бы ответить. «Накупят, говоришь, балясин… А твои малахитовые
приборы на столе — это не балясины? Кожаные двери — тоже первая необходимость?
Пустобрёх! Научился словами крутить, а никакой пользы от этого для народа. Со
скольких счётчиков по тыщонке ободрать надо, чтоб
свой офис так обставить? Да и карман свой наверняка без обиды оставил. Тут уж
экономия, наверно, неуместна. Знаем вас!» Обида глаза застит. Только когда чуть
не споткнулся об очередную дорожную рытвину, вдруг понял, что не знает, куда
идёт. Вдохнул стылого воздуха, осмотрелся. Ближе всего к вокзалу. Там тётя Галя
— мамина подруга — каждый день к проходящим поездам с пирожками выходит
торговать. Такая вот добавка к пенсии.
Даже до вокзала доходить не пришлось. На
привокзальной площади глядит — ковыляет навстречу, ноги коромыслом, огромная
корзина на правой руке. Тоже его издали заприметила. При подходе сразу
оповестила:
— Гоняют сегодня, делать им больше нечего. С
преступностью бы так боролись, как бабок с вокзала шпыняют. Хунта, одно слово,
а не милиция, — и согнулась, чтоб отдышаться. Отдышавшись: — Здорово, Коля.
— Здравствуйте, баба Галя. Что, не пошла
торговля?
— Ой, не говори. Как савраска весь день на
ногах, а толку-то? Ни свет ни заря встань, печь
затопи. Ливер да капуста. Тесто это снится уже. Мельтешит всё перед глазами — в
печь да из печи. Порхаешься как проклятая. Ой, устала
я, Коля. Ой, устала. Сейчас эта внучат приведёт. Работа у ней
со второй смены. Надо, понятное дело, угостить чем-то мелких. А не наторговала
я сегодня на угостить-то. Они же знают: к бабушке идут, сладкое будет. «Чупа-чупсы» любят и эти, как их, с игрушками — киндеры. Ага,
мать-то вместо киндеров только и знает, что за воротник заливать. Я ей говорю:
«Светка, брось, добром не кончится». А она крыльями машет: «Я птица вольная». И
как на работу такую взяли? Уборщицей в магазине запчастей. Слышал, нет? Я
говорю: «Светка, ты в нашей семье как пятая колонна. Один убыток от тебя
экономике». В кредиты влезла. Кто выплачивает? — Понятное дело, я. Восьмой
десяток уже, ноги еле держат, а вот крутись, выплачивай. И мужика проворонила.
Хороший мужик был. Тоже говорил, чтоб угомонилась с этой пьянкой проклятущей.
Теперь с двумя оглоедами на руках — пять да восемь
лет — кому нужна? Понятное дело, бабке. Куда от них денусь? Вот приведёт через
пару часов, они, как птенчики, рты раззявят — вынь да положь.
А у бабки сегодня прибыли полтинник — только пару пирожков продать и успела…
Погнали, хорошо хоть акт составлять не стали. Моя милиция меня бережёт. Все
духовные скрепы им порушила своей торговлей, понятное дело. Нашли олигарха. Ой,
сил нету жить, а жить охота. Здоровье не то, чтобы весь день так шарахаться. То
сердце прихватит, то руки отваливаются. Не шутка ведь, восьмой десяток. А
неохота умирать, Коля. Неохота! Умру — и внуков поднимать некому. Эта-то птица
вольная всё прокукует, понятное дело. Ой, нехорошо так о своей дочери. У
тебя-то как?
— Да как-то так… понемногу, — Коля не ждал,
что вот так с бухты-барахты разговор и на него перейдёт, замешкался. — Вы, тёть
Галь, вот что… Возьмите сотню, внучатам на леденцы. Они же ждут сладкого.
Полез в карман куртки. Тётя Галя осаживать
начала, за руку держать:
— Ты чего это? Не надо.
— Возьмите, возьмите, — и просунул мятую
купюру под полотенце в корзину.
— Да чего это?
— Ну, детям… Возьмите, а то обидите, — и
приобнял за плечо.
Задрожали старушечьи губы.
— Ой, Коля, скорый ты нá
сердце. И серчаешь по-быстрому, и на заботу не задержишься. С детства такой. Я
матери твоей всё говорила: «Хорошего парня ростишь».
— И полезла в корзину, что-то шерудит, пару пирожков
вынула: — На-ко, возьми. Тёплые ещё. Возьми, возьми. Тебя мне как бог послал. А
то думаю, чем ребятишек радовать. Не пирожками же, они ими под завязку… Я ещё
вот что придумала: потом встречу тебя или Любку твою, так солений передам.
Таких грибочков закатала, ум отъешь. У тебя как с Любкой-то?
— Да нормально вроде… — отвечает Коля, и тут
же ему приходится попутно от пирожков отнекиваться, тётя Галя в руки суёт. — Да
не надо вы, я сытый. Правда, не надо.
— На! А то и сотню твою не возьму. Что такое?
Навяливать ещё должна!
Тётя Галя начала показно
сердиться. Всю жизнь в школе-интернате с детьми работала, вот и приучилась
нужную эмоцию выдавать, чтоб её слушались. Пришлось взять пирожки.
Действительно тёплые.
— Нормально, говоришь, с Любой-то? Ну, привет
ей. Бойкая девчонка была, помню… — задумалась. — Так… Сейчас ещё на Урицкого
сходить. Там шоколад дешевле. «Киндеры», будь они неладны. Хочется ведь больших
купить, не шутейных. Приучила на свою голову… Оглоедики
мои… Им-то не объяснишь: рубль падает — экономика растёт. «Баба, дай» да «баба,
дай»… Ну, Коля, пойду я, что ли? Спасибо тебе за
денежку. Спасибо, миленький.
И поплелась. Улица Урицкого — это на
полкилометра ей крюк делать. А ноги у ней больные — походка трудная,
вразвалочку. Коля откусил от пирожка, втянул голову в плечи и зашагал в
противоположную сторону — к сеструхе. Та вчера как раз вернулась со своей
кондукторской смены — неделя через неделю в областном центре по работе
пропадает.
Сразу после звонка — басовитый лай и
привычное «Мотя, фу!» за дверью. Сеструха взмыленная: одной рукой дверь
открывает, другой сенбернара за ошейник держит.
— Здравствуй, Наташа, — расшаркался у порога
Коля.
— Ну, проходи, коли пришёл, — сестра одной
рукой отирает пот со лба, а другой собаку в сторону тянет, та слюнявой мордой
тянется гостя обнюхать.
— Мотя, фу!… А я
тут постирушки затеяла. Стиральная машина забарахлила, приходится на руках… — и
глянула на брата изучающе, будто на товар в магазине. — Ладно, давай пока чаю заварганим, побеседуем.
…Щурясь, сестра вставила вилку электрочайника
во вскрытую розетку — все контакты и соединения требухой наружу.
— Всё на соплях, всё на честном слове, — не
то сетует, не то оправдывается. — У этого-то, который муж, руки из жопы растут и сразу к клавишам тянутся. Творческая
личность, куда там! Детей на гармошке играть учит! Паганини хренов… — Снуёт по
шкафам. — Зефир будешь? Зефир вчера купила.
Николай кивает. Мотя крутится вокруг, на
тесной кухне с трудом поворачивается (того и гляди, что-нибудь снесёт), тычется
мордой в колени.
— Мотя, фу!.. — сестра вся резкая, постоянно
на взводе. — Тоже, когда брали, не думали. Мужики, они как дети, давай возьмём
пёсика, веселей будет. Взяли! Вымахал комод ходячий. Эта скотина, которая пёс,
пока жрёт, так всю кухню слюнями устряпает, убирай
потом.
Наливает Моте в плошку вчерашнего супа из
кастрюли, и тот (надо оправдать слова хозяйки) принимается чавкать — слюни в
сторону. Наташка оборачивается на брата:
— А ты чего как кол проглотил. У тебя ж вроде
у Любки сегодня день рождения.
— Ну, вот с тем и зашёл. С одной стороны,
сорок лет не отмечают…— начал было Коля.
— Вот и правильно. Не то нынче время, чтоб
блинами жопу подтирать, нечего деньги разбазаривать,
— перебила сестра. — Что у вас, забот нет больше? Ребятам, поди, обувь… ремонт
давно не делали…
— Да не тараторь ты, — досадливо оборвал
Коля. — Хочу посудомоечную машину купить. Вымотанная ведь вся Любка-то,
заботиться надо. Ну вот. А с деньгами сама знаешь как…
По мелочи кой-чего наскрёб, а десяти тысяч не хватает.
— Э-эээ… Это ты не
по адресу, — не дослушав, перебила сестра. — Этот скотина, который муж, все
скопленные деньги на свой ансамбль уже турнул. Отчётный концерт сегодня в ДК,
так на свои всё: и костюмы обновлял, и инструменты ремонтировал. Откладывала,
откладывала, а тут десять тысяч как корова языком. Я говорю ему: «Тебе хоть
вернут?» Мычит, головой кивает, одно слово: Гена — сопли до колена. Ага! Как
же! Разбежались они возвращать. Говорю ему: «Выгодная у тебя работа: восемь
заработал, десять вложил». Выматерила всего, конечно, потом сама жалею…
Сидит Николай понуро. Наташка вкруг него электровеником — чашки расставляет, зефир, печенье,
пакетики с чаем.
— Всегда ты так: блажь в голову вобьёт, потом
сам расстраивается, что не получается сделать, — сестра и успокаивает, как
умеет, в сварливом тоне. — Ну, на кой ляд, скажи, ей эта посудомоечная. Платок
хороший купил и успокоился. Или духи подешевле…
— Не понимаешь ты… У ней глаза загорелись,
когда увидела. Хоть в чём-то радости хочется… Тяжело ей…
— Ой ты горе какое, подумаешь! — И понеслось
без остановки, руки в боки. — Кобыла взбрыкивает, а телегу тянет. И что бы там
ни говорила: овёс важней красивой сбруи. Она и сама понимает. А как не
понимать? Баба — двое детей; квартирка — не развернёшься; деньги радуют, как
солнце на Урале, а тут ещё муж посудомойку решил купить, выпендрился. Она и
сама тебе выскажет, попомни мои слова.
— Ну, затеяла: гыр-гыр-гыр,
гыр-гыр-гыр, не остановишь. Лучше б просто сказала:
денег нет, потому как нету. И дело с концом. — Коля хлопнул ладонью по столу и
встал со стула: — Давай лучше посмотрю, что у вас со стиральной? Может,
разберусь, подлатаю.
— Да куда ты! Сиди уж! Чай вон, —
спохватилась сестра и начала разливать по чашкам. — Не по-людски ведь так-то.
Почаёвничаем, тогда уж и глянешь.
Коля присел. Чашку в руки. Знает: для сестры ворчание
— это всего лишь способ излагать свои мысли.
— Слово поперёк не скажи, всегда таким был! —
уже на сбавленных оборотах сказала Наташка. — Помнишь, родители (царствие
небесное) к друзьям тебя не пускали, так через окошко сиганул, дурак. Третий
этаж. Хорошо не поломался хоть…
И засмеялась почему-то, по плечу хлопнула:
— Эх ты, братик-акробатик, что-нибудь да
придумаешь…
И затеялась беседа. Вспоминали папку с
мамкой, договорились в конце недели могилки их навестить — на родительскую
субботу. «Седьмого числа и тёща из деревни пацанов привезёт, с ними сходить
можно», — предложил Коля. Сеструха поинтересовалась, как дети. «У Кирилла
четвёрки в школе, Стёпка уже читать сам научился». В ответ начала сетовать на
своего обалдуя. Сенька у неё в колледж только-только поступил. Так он в этом
году — случайно выяснила! — пару раз домой не приходил ночевать. Отец всё
покрывает, а она пошла в колледж (одногруппницы там у ней
работают) и выяснила, что Сенька в общежитие ходить повадился, на ночь выгнать
не могут — «скотина, который сын». Вот так, пока она по неделе в городе
билетики в трамваях отрывает, здесь семья рушится. И опять в бабьей душе как
издёрганные струны зацепило. Сетования-горевания, они
ведь как зуд чесоточный — только разбереди! По очереди каждому из домочадцев
досталось — у собаки в ушах какая-то гниль завелась, сын лоботрясничает, как бы
грехов не обраться, да и за мужика тоже волнение — может, без досмотра уже и
гулять начал.
— Известное дело: все люди суки, только
мужики — кобели. Генка-поганка хоть и блаженный у меня, и заработка только на
струны, а всё же мужик видный, зубы заговорить может… И бабы вокруг него… В
коллективе всё бабы, и в ДК разведёнки сплошь, начиная от директорши… Пойду
сегодня на концерт его отчётный, чтоб по сторонам не глядел — скотина, который
муж. Ничего путного не допросишься, только бренчать…
Коля допил чай, отёр рот от зефирных крошек.
— Ну, давай подменю хозяина, посмотрю, что
там стряслось со стиральной…
— Да не, я не к тому разговор…
— И я не к тому… Просто некогда засиживаться.
Наталья продолжила уже в дверном проёме
ванной комнаты, смотрит сверху вниз, как Коля на четвереньках скрючился, в
жерло железного короба голову засунул и говорит громче, чтоб ему там слышно
было
— Я к тому, что не смогу сегодня к вам с Любкой.
И рада бы, да у мужа концерт.
— Понял я, — буркнул Коля в пустоту механизма
и высунул голову: — Дай отвёртку лучше.
Прибежала с отвёрткой. Тем временем Мотя в
ванную протиснулся, тычется Николаю в плечо мордой, ровно в помощники
напрашивается.
— Мотя, фу! — вытаскивает собаку за шкварник Наталья и подаёт отвёртку. — Может, завтра Любу
поздравить? Тем более праздник государство как под заказ придумало, единство
какое-то. Выходной всё же… — Нет ответа. — Или как на родительскую субботу
соберёмся, так после этого. Все равно выпивать. Как думаешь?
Коля привстал, захлопнул люк машины, включил
её. Та начала как-то надсадно хлопать. Коля выключил.
— Думаю, что ремень у твоей стиралки полетел,
менять надо. К субботе, может, и добуду по знакомым. Как ты насчёт субботы?
— Давай у меня тогда, что ли. Я наготовлю
заранее. На кладбище сходим все вместе — и сюда… Кухня здесь пошире, чем у вас.
— Генка твой пускай будет… — И зачем-то
пояснил сестринскими словами: — Который муж.
— Ты хоть не обиделся? Ну-ка, глянь на меня…
— хоть на пару лет, а сестра старше, привыкла заботу проявлять.
— Да не в обиде дело, — как можно легче
попытался сказать Коля. — Просто там отлуп, тут
обстоятельства, а которых даже и спрашивать не стал. Куда податься бедному
холопу?
— Ты, главное, во всякие «Быстрые деньги» не
думай ходить, — опять-таки в голосе тревожное наставление взрослой девочки,
ответственной за брата. — Хуже клизмы кредиты эти: сколь в семью ни
притаскивай, всё как с говном утекает. Для всякой
экономии хуже поноса. Пустое брюхо и то подчистят. Вот уж вляпаться — не доведи
господи.
— Что ты как с маленьким?
— Ага, все так говорят… Со мной там в
общежитии живёт одна кондукторша, тоже приезжая. Думаешь, от хорошей жизни
туда-сюда мотается. Кредит взяли на компьютер, проценты теперь дороже, чем сам
комп, обходятся.
— Ладно тебе. Что я — дурнее паровоза? Пойду
я… До субботы, что ли?
Николай уж и куртку натягивать начал. Сестра
смотрит, призадумавшись, — глаза горе мыкают. И вдруг — как обхватит Николая
руками и повисла на шее. Уткнулась носом в плечо, чуть не плачет. И Мотя рядом
— кудлатой мордой на прощающихся заглядывает — всё ли нормально, дескать, или
гавкнуть для острастки.
— Что-то ты как-то это… — растерянно
попытался отстраниться Коля. — Без объявления любви.
— Да что-то сердцу дурное почуялось. Одни
ведь мы с тобой с самого детства, как ниточка с иголочкой. Кровь одна, судьба
тоже. Кому ещё волноваться, как не мне, — и отстранилась, носом шмыгнула. — Ну,
ладно, иди уж, братик.
— Ну, давай, ты тоже себя это… Береги, что
ли…
Сестра потрепала по волосам. Привычно, как
это делала в детстве. Коля тоже немного прочувствовался,
но не знал, как это выразить словами, жестом, — просто неловко приобнял Наташку
и шагнул за порог, не стал оглядываться. Дверь хлопнул, и тут же из утробы
барачной квартиры раздалось знакомое: «Мотя, фу!»
Вышел от сестры. Первая осенняя стылость уже не освежает, а тоску наводит. Какое-то всё
вокруг никудышное: и дряблые облака, и раздетые деревья, и бараки эти — в
сайдинге, как кокетливая старуха под изрядным слоем дешёвой косметики. Ветерок
на последнем издыхании — силится заигрывать с тобой, а тебе от этого муторно и
чего-то нестерпимо жаль. Наверно, такое же чувство охватывает, когда видишь,
как слабеющий пёс уже встать не может, но всё ещё помахивает хвостом при входе
хозяина. Паршиво всё! Время к обеду, а дело не у шубы рукав. А главное, как всё
красиво представлялось: придёт Любка домой, там сюрприз уже на кухне фурычит, лишние две сотни на цветы потрачены — в вазе на
посудомойке стоят. Да, фантазии к делу не приложишь… Сел на лавочку в сквере
Первостроителей. И такая на себя досада взяла! Николай подумал: «Да ведь и я
сам весь как эти улицы, облака, деревья, бараки. Никудышный человек в
никудышном городе никудышный подарок сделать не может. Другие миллионами
ворочают, жёнам коллекции всяких французских платьев покупают, а тут десять
тысяч попробуй наскреби. И при руках вроде, и голова на месте, к водке без
особого пристрастия, а вот поди ж ты — всё через пень-колоду!»
Начал перебирать фамилии своих заказчиков на
сотовом — тупо, чтоб просто чем-то себя занять. Этот хирург в больнице — он и
рассчитывался не сразу, а частями, всё просил понять да подождать. Другой — зам
в местном ГИБДД, так просто не подкатишь, да и с какой стати: «Здравствуйте, я
Коля, сауну вам оборудовал девок водить». Листаем дальше. Василий Васильевич,
юрист, живёт в соседнем доме, так у него вроде на прошлой неделе мать умерла —
не до того человеку, свои траты, хлопоты. Есть ещё мужик, который отделением
банка руководит, этот всегда при деньгах, но и всегда при гоноре. Столько
издёвок и придирок от него выслушать пришлось, что лучше бы и не связывался…
Плохо ещё то, что года полтора назад старый телефон крякнулся
вместе со всеми записями — в тех-то номерах, может, ещё и стоило поискать
удачу.
Звонок от сестры взбуровил
тягостную неразрешимость.
— Слушай, я вспомнила… Людке-то звонил? — умеет
начать без предисловий, ни с того ни с сего сразу в серёдку своих мыслей вторгнуть.
— Какой Людке?
— Ну, Людке? Крышу-то крыл.
— Я здесь, считай, трети города кому крышу,
кому баню…
— Ой, правду говорят: все бабы дуры, а мужики
глупее… Ну, подруга моя по ПТУ, отличница. На пьянках у меня иногда видел.
— А… Толстенькая такая, в очках, волосы
крашеные, — начал припоминать Коля.
Хорошая женщина, бойкая на разговор, весёлая.
На посиделках у сестры раньше всех пьянеет и петь начинает… И скидку тогда ей
за настеленную крышу неплохую сделал — должна помнить.
— Ну, цветами торгует. Киоски у ней
цветочные. Людка-то, разведёнка… Ты забеги к ней, — продолжила сестра. — Только
что трещали по телефону, я возьми да брякни, мол, брату помочь не могу. Так,
сдуру… Она спрашивает: «Чем?» Я говорю: а он сам подойдёт, скажет. Ты к ней
загляни прямо сейчас, она дома. Дом-то помнишь?
— Опять без меня меня
женили, — с деланым неудовольствием и теплотой в голосе отреагировал Коля. — Ты
б хоть посоветовалась.
— Герцена, 5, — взахлёст Колиным словам
продолжила сестра, — деревянный особняк, заборчик такой, сетка-рабица, крышу-то
крыл…
— Да помню, помню…
— Вот, только прямо сейчас зайди, не тяни
резину.
— Да спасибо тебе, родная, зайду, конечно.
— Вот и хорошо. — Короткие гудки на том конце
трубки.
Герцена, 5 — это частный сектор. От
центральной улицы Ленина — десять минут ходу. А от сквера Первостроителей и
того меньше. Добежал быстро. Только перед калиткой немного замешкался: с чего
разговор начать? Вроде как неудобно: не родня, не ровня и раз — «дай взаймы».
Надо как-нибудь издали, про сеструху какой разговор надумать, житьё-бытье,
туда-сюда… С этими мыслями и позвонил. Звонит, а сам думает: «Я и отчество её
не помню и у сестры забыл спросить». Так и жал на звонок, покуда дверь не
открыли. Ладно хоть хозяйка не замешкалась, скоро пришла. Эффектная такая: в
тесноватом, но дорогом спортивном костюме, при серьгах, при браслете, волосы
иссиня подкрашены — «мадам Брошкина».
— А чего звонишь, Коль? Открыто ведь. Я
предупреждённая, — и улыбнулась, глазами цепляючись.
— Проходи. Я там чаю поставила, зефиру с утра свежего купила …
И двинулась к дому, перекатывая окатисто-затянутые полушария таза. Обернулась на полдороге:
— И покрепче чего есть… Ну, ты помнишь, —
опять улыбнулась с лукавым значением.
Вспомнилось Коле, что и пару лет назад, когда
крышу крыл, тоже после работы весь знаками внимания заляпан оказывался: чай,
наливочка, руку случайно на плечо. Что от горячительного не отказывался — это
было, а вот как сомнительных продолжений избегал, уже что-то и не помнится. Как-то само собой выходило: выпили, похохмили, пора и честь знать.
Кашлянул, переступая порог:
— Как крыша? Не течёт? — решил, что
по-деловому надо для начала.
— Ой, спасибо. Не течёт, а только едет, — и
постукала себе по голове, хохотнула заливисто. — Чего спрашиваешь? Сам знаешь:
у рукастого мужика любое дело гладко выходит. Садись вон.
Стол уже в корзиночках-печенюшках
аккуратно заставлен. Зефир горкой. Пара крутобоких
рюмочек чуть ли не сияют. Людмила достаёт из серванта бутылку без этикетки,
рубиновый цвет содержимого тягуч и переливист.
— Сама ставила, на рябине. Откупорим? Устроим
премьеру сезона? — не дождавшись ответа, Людмила открывает наливку и разливает
по рюмкам.
— Дай хоть расчехлиться
сначала, — стягивает Николай куртку с плеч.
— А я тебе помогу, — хозяйка тут же рядом
нарисовалась, подхватила куртку из Колиных рук и к вешалке, балаболит при этом
без умолку: — А то мужики тут почти не заглядывают, того и гляди, отвыкну.
Чураться буду, бекать-мекать… С какой стороны к ним подойти,
и то растеряюсь…
«Уже с утра успела хряпнуть»,
— догадался Николай.
— Да садись — налито! — одобрительным кивком
головы пригласила к столу.
— Ну да, в ногах правды нет… — Когда не
знаешь, что говорить, всегда какая-нибудь дурацкая поговорка подвернётся.
Николай присел.
— В ногах правды нет, но нет её и выше… —
хохочет Людмила, будто шутка впервые сказана.
Обмен банальностями. Хозяйка крутится вокруг
стола, берёт свою рюмку, берёт вторую — протягивает Коле.
— Да я и сам… — растерянно пожимает плечами
гость, но рюмку из рук принимает.
— Не жеманься, Николай, просто выпей. Давай
так — за внезапность встреч!
Накатывает. Отставать не пристало. Выпили
оба. Молчат.
— А может, музыку? — спохватывается Людмила.
— Да ну её, я бы по делу поговорить.
— Поговорить успеется, — щёлкает пальцами
Людмила и зачем-то начинает изображать из себя цыганку: платок, валявшийся на
диване, на себя накинула, начала притопывать и петь не в такт:
— Льётся музыка, музыка, музыка, то печаля, а
то веселя. Кто-то тихо играет на дудочке, под которую пляшет земля…
То ли поёт, то ли воркует. Подмигивает,
заходя за спину Николаю. Уже из-за спины, через лёгкий смешок:
— А ты что не подхватываешь? Устроим премьеру
сезона. Шоу «Голос».
Берёт сзади Николая за плечо и гладит, вроде
в такт песне:
— Льётся музыка, музыка, музыка и вовек не
устанет кружить, бесконечная, вечная, мудрая… от которой так хочется…
Тут она решила, что в песне не хватает
многозначительней паузы… Николай спиной чувствует, как над ним склоняются… даже
губы, наверно, трубочкой вытянула. Неуютно как-то, сомнительно. Он хочет
отстраниться от рук, от песни, от голоса, но как это сделать, чтоб не вызвать
обиды? Разворачивается вполоборота к хозяйке, думает, какими бы словами эту всю
её энергию в беседу перевести. Ничего лучшего в голову не пришло — выдал:
— Слушай, Люда, прости, не помню, как тебя по
отчеству, я, собственно, по поводу «хочется жить» к тебе и…
— Какую песню испортил…
Как-то вмиг веселье с лица схлынуло. Слышно
топая, прошла к своему стулу, села, из бутылки налила себе в рюмку наливки,
поднесла к губам:
— Анатольевна я, — и накатила, запрокинув
голову.
Потом с какой-то затаённой жалостью взглянула
на гостя:
— Да, ты, Коля, не думай и не обижайся, —
скрипучая утомлённость в голосе, а ведь только что смеялась. — Дурю я с
одиночества. Бывает, вечером магнитофон включу, Пугачёву или Распутину, и
начинаю сама с собой танцевать. Громко так играет… У соседей собаки подвывать
начинают. Они-то в теме… — смотрит в окно. — Тоже, как я, на привязи: у них ошейник,
у меня бизнес… Зато постоянно миска супа…
— Да ты тоже меня прости. Неловко я как-то,
по-дурацки… Не то ведь хотел…
Коля чувствует, что невольно нарушил всё
настроение, пожалуй, что и цель своего прихода окончательно похерил… Да и чёрт
бы с ними, деньгами, понятно: заговаривать теперь об этом нет смысла. Просто
смущение берёт, что вот так запросто ткнул бабу носом в её одиночество. Зачем?
Не умеет он без прямоты и угловатости, а это не всегда кстати.
Людмила смотрит волооко на Колю, будто
продолжает поглаживать, и, не обращая внимания на его слова и покашливание,
дальше выговаривает тихую свою усталость:
— Да и то сказать — миска. Вот, думаешь, я
богато живу? Два киоска в распоряжении? Вся в цветах? Смешно! Цветы охапками
вожу из теплиц, из города, а самой хоть бы кто подарил, хоть раз. Давеча вон «газельку» притаранила — розы,
тюльпаны, георгины. Берёт их кто-то… Поставщик, вчера разговорились, как жизнь?
— спрашивает. «Ой, хорошо, — отвечаю, — замечательно… Так мне, суке, и надо»… Да я не о том, Коля. Хороший ты мужик. Только не
думай и не обижайся. Просто я совсем уж с этой работой всякое понимание теряю.
Трезвая рычу на всех, а чуть выпью — дура дурой. Кому такая нужна? Хозяйка
жизни… Выпьем? — И смотрит вопрощающе.
Коля подливает ей в рюмку и себе обновляет.
Людмила смотрит так, будто это её не касается. Будто боится мельтешением этим —
налить, накатить и по новой — вспугнуть что-то искреннее в себе. И голос
отстранённый, из глухой опустошённости:
— Знаешь, почему пила сегодня? Достало всё.
После 1 сентября, считай, два месяца работаю себе в убыток. Девкам зарплату
платить — говорю: «Потерпите, девоньки, к Новому году лучше будет». А не будет
лучше. Вся отчётность под Новый год. Налоговая да пенсионка
насядут, всю распотрошат. Подчистую. А девки смотрят, надеются, дети у них; на
учебники, говорят, не хватает — мы-то по бесплатным учились… Вот с сентября
ищу, кому бы второй киоск продать, чтоб хоть как-то поправиться. Та точка,
которая в центре, эта ладно: берут люди цветы. Раз на раз не приходится, но берут.
А киоск у парка — это такая гиря, с ней только в омут бросаться. Выставила его
на продажу, и никто ни разу не позвонил…
Смотрит растерянно. Пустые глаза окрест себя
пустоту жизни осторожно прощупывают. Ищут, за что бы зацепиться, любой
былиночке бы рады. И:
— Ты налил уже? — с доверчивой детскостью
произнесла Людмила. — А налил, так давай выпьем.
Берёт, глоточками выпивает.
Коля тоже — пьёт проформы ради.
После выпитого посмотрела сосредоточенней, сфокусированней:
— Давай, Коля, к делу. Я ж знаю, что за
деньгами. Наташка сказала… Деньги есть.
Идёт к серванту.
— Да что ты… Да бог с тобой… И не надо вовсе…
— всполошился Коля.
— Я ж знаю, что на дурное ты не потратишь. —
Оборачивается Людмила и голосом следователя: — На что тебе?
— Да жене посудомоечную машину на день
рождения, — выпалил и смутился. — Да не надо. Платок куплю, и ладно… Следующий
раз, как заработаю… У тебя налоги, у тебя работницы.
— Ты, Коля, баб не слушай, — открывает
верхний ящик, отмусоливает купюры. — Бабье племя
такое: им сексу не надо, поплакать давай. Первое дело — жалость к себе вызвать…
Отсчитала:
— Вот двадцать пятисоток. Сестра твоя
говорила: десять тысяч надо.
— И тут впереди паровоза, — всплеснул руками
Коля, — кто её за язык тянет…
— Ты, Коля, не думай и не обижайся. Мне они
до середины декабря без особой надобности. Ты, главное, числа до пятнадцатого
отдай — там отчётности пойдут. Ты ведь заработаешь за полтора месяца?
— Да заработаю, конечно… Не в этом дело…
Просто я как специально душу вымотал… А я не думал…
— Хороший ты мужик, Коля. Жалко, что женатый.
— И, просверливая глазами, будто стоматолог в поиске больного нерва: —
Супруге-то твоей, наверно, серьёзная надобность в посудомойке этой?
— Ну, она ж на мебельной фабрике у меня. Там
сокращения. Столовую закрыли, она правдами-неправдами упросила оставить.
Перевели на гидроабразивный станок, стекло резать. А там с водой дело круглую
смену. Непривычно, пальцы ломит. Домой придёт, тоже ворох посуды. Я-то стараюсь
мыть, да и то не всегда, а детей не приучишь… Не знаю… Просто хочется, чтоб всё
по-человечески.
— Да, жизнь не только майский день, —
подытожила Людмила, покачала головой. И вдруг с ожившей интонацией и смешливыми
глазами свернула тему: — Ну, чего рюмки морозишь, наливай на посошок, а то сама
налью.
От растерянности Коля налил по полной.
Выпили. Сразу после этого Людмила встала и, потешно сердясь, начала
распоряжаться:
— И чего расселся? Тебе ведь и купить машину
надо, и подключить её, и тарелки помыть к столу. Бери деньги и сваливай.
Сваливай, я говорю.
Суёт пачку купюр в руки и никаких отговорок
не признаёт. И куртку чуть не силком навяливает: «Бери — не медли, иди — не
думай». Коля хоть отблагодарить хочет как следует, она
и этого не даёт. По плечу хлопает и как бы в сторону дверей направляет:
— Да я по физиономии твоей вижу, что хорошее
дело сделала, можешь не объяснять. Начал, так завершай, а не в «спасибо»
рассыпайся. Вашими «спасибо» ни одной тарелки не отмоешь. Правильно говорю?
И до калитки, не давая продыху своим
трескуче-нарочитым весельем, довела. Уже когда Николай за дверью оказался,
окликнула:
— Чуть не забыла. Посудомойку настроишь,
после, коли время будет, забеги в мой киоск — тот, что у парка. Возьми цветов
жене. День рождения всё-таки.
— Да это ещё зачем?
— Я сейчас киоскёрше позвоню. Дашей звать.
Сам тоже представишься…
— Да я уж… Люда, ты и так всё, что можешь…
Ну, правда неудобно…
— Неудобно срать в
крапиву! Всё — я сказала! — Букет будет тебя ждать. Если не заберёшь —
выбросим. Все рано спроса нет — не впервой цветами помойку наряжать.
И калитку захлопнула. Николай постоял в
крутом раздумье. Вся встреча с этой Наташкиной подругой — из огня да в полымя.
До сих пор в себя прийти не может. Думал, постучаться ещё, поблагодарить
всё-таки, сказать, что ещё в ноябре деньги вернёт. И повернулся было к калитке,
да вдруг пришла идея получше. Обмозговывая её, и пошёл на выход из частного
сектора к центру. Уже где-то посередине улицы Герцена его застала заведённая на
полную катушку песня: «Нет, жизнь не только майский день, где все играют и
поют…» Звучало в спину почти с самого начала улицы.
— Как семнадцать тысяч? — Николай смотрит на
короб посудомоечной машины, что отсвечивает белизной, подобно улыбкам в рекламе
зубной пасты; смотрит и не понимает.
— Шестнадцать девятьсот девяносто девять
рублей, — приветливо уточняет девчушка-продавец в красном халате.
— Ещё в конце той недели смотрели с женой —
на три тысячи дешевле было.
— Это из старой партии. Ту ещё до санкций
завезли. В конце недели продали, а сейчас новые. Уже с накруткой пришли. Зато у
этих функций больше. Могу рассказать.
Коля стоит как вкопанный, всё пытается своё
недоумение понятным вопросом да ответом прошибить:
— Так с чего подскочило так? У народа ведь и
без того денег не прибавилось?
— Ну что вы, кризис ведь, — поясняет, как
первокласснику. — На весь импорт цены растут. Не только у нас, по всей стране.
Кризис!
Тоже нашли волшебное слово. Плату по
коммуналке вот-вот к пенсии подравняют — кризис. Пенсионный возраст повысить
хотят, чтоб выше продолжительности жизни был, — опять в нём же дело. Если вдруг
придумают людей из домов в землянки выселить, по морозу мыкаться, то и поднимут
палец вверх и с серьёзным видом скажут тогда: «кризис». Ворчит так промеж себя,
думы-валуны ворочает, а язык уже автоматически, не согласуясь с мыслями,
недоумение высказывает:
— Так и что теперь делать?
— Можете воспользоваться услугами кредитных
организаций, выгодные проценты по кредитам предлагает сегодня… — начала
тараторить заученное.
Коля отмахнулся.
Продавщица продолжила, но уже с меньшим
интересом:
— Тогда зайдите позже, как деньги будут.
Коля ещё раз проверил внутренний карман
куртки — деньги на месте, да что теперь с ними делать? Такая суета им закручена
— и всё попусту. Сказал то, что обычно говорят в таких случаях неимущие
покупатели:
— Спасибо, девушка, я подумаю, посмотрю ещё
— Только не затягивайте, а то к Новому году
опять цены могут повысить. Кризис ведь.
Не ответив, пошёл к выходу.
Не то морось, не то снег на улице — противно.
Памятник Ленину, который, по замыслу скульптора, должен приветствовать
трудящихся вытянутой в руке кепкой, теперь выглядит так, словно каменный вождь
собрался нахлобучить головной убор на лысину и куда-нибудь двинуться поскорей с
постамента, лишь бы не стоять тут, не мёрзнуть. Коля пересёк центральную
площадь, решил заскочить в кофейню, что находилась с торца администрации. Надо
немного согреться, да и мозги просвежить: может, ещё какая спасительная мысль
явится, где три тысячи добрать.
Из мэрии быстрым шагом по ступенькам
спускался Славка Достовалов, дорогое пальто нараспашку. Не хотелось бы,
конечно, ещё раз разговор затевать, но тот сам окликнул:
— Коля, что как не родной?
Николай остановился, ничего говорить не стал.
Все слова какими-то понурыми бы вышли.
— А я тут от заммэра, — бодро начал делиться
впечатлениями Вячеслав Григорьевич, — там тоже разговор скатился к кризису,
«затянуть пояса» и прочие отголоски нашей державной гордости. Мы и с тобой на
этот счёт толковали. Так вот, заммэра анекдот в тему вспомнил. То ли анекдот,
то ли историческая байка — неважно. Представь, при царе, крепостное право,
мужиков всё достало — у самих урожай на корню сохнет, а их на барщину гонят;
дома ни краюшки хлеба, а оброк плати. В общем, решили бунтовать…
Коля стоит понуро. Сам не поймёт, зачем этот
трёп слушает, наверно, просто время девать некуда. Доставала продолжает взахлёб
пересказывать:
— Приходят наши лиходеи всем скопом к барской
усадьбе. С вилами, с топорами все; насупились. Серьёзные пуще некуда. Выходит барин в халатике. Позёвывает. Смотрит на эту суровую
кодлу, спрашивает лениво так: «Мужики, ну вы ча-аво?» Те смотрят исподлобья, шапки не ломают, только
вилы в руках крепче сжали. Барин им громче: «Чаво,
спрашиваю, пришли-то?» — даже зубочистку изо рта вынул. Желваки у мужиков
ходуном, глаза зло зыркают. Того и гляди, сорвутся,
запалят усадьбу да порешат всех подряд. Барин видит, что разговор не клеится,
почесал бакенбарды, запахнул халатик: «Ну, ничаво,
так расходитесь» — и опять к себе в особняк — бильярд гонять. Мужики постояли
ещё немного, посопели — пар из носа, — да делать нечего, разошлись. А дома-то
бабы ждут как на иголках — испереживались: как бы
боком вся эта революция не вышла. Заходит главный заводила к себе в избу, жена
его встречает, хлопочет. Из последнего, что есть, стол накрыла: картошечка,
рыбка, окрошка. Сел мужик — жуёт молча, только челюсти скрипят. Она с тревогой
так: «Ну, чаво там?» Он глаз не поднимает, жуёт. Она
с другого боку: «К барину-то ходили, чаво там?» Башку
поднял, на жену смотрит, рот искривился и взгляд насупленный. А жена того
больше волнуется: «Чаво там, Егорушка, чаво?» Мужик с размаху, со всей дури хрясь
жене ложкой по лбу: «Чаво? Чаво?
А ничаво!»
Последние слова Славка попытался артистически
обыграть — с мужицким надрывом чтоб выходило. И одобрительным смехом сам себя в
конце поддержал. Колька не смеялся, почувствовал себя сейчас как тот самый
мужик из рассказанной байки.
— А что? Не смешно, что ли? — дурашливо
улыбнулся Доставала. — Заммэра рассказал. По мне, так всё в точку. У нас любая
беда так решается: насупятся и терпят, терпят и гордятся. А потом раз — и в
самом неподходящем месте прорвёт на искренность. Вместо цивилизованной защиты
прав всё ложкой по лбу выходит. Кому от этого лучше?
— Тебе! — резким словом наотмашь рубанул
Коля.
— Ты чего? Я ж так, к слову. Шутки ради. Чего
ты? — попытался взять за рукав Доставала.
— «Ну, ты ча-аво?»
— передразнил анекдотичного барина Колька и вырвал рукав из пятерни пропащего
друга. После ещё и огрызнулся в лицо тому: — Да пошёл ты… Падаль ехидная…
На швыряемые в спину слова не оборачивался. О
чём говорить? Что этому бирюку докажешь? Всё прелестями своего корыта меряет и
других тому же поучает:
— Я-то не пойду — я поеду, — кипятился вслед
бывший школьный товарищ. — Вон тачка ждёт уже. А вот ты, Коля, куда?… Гляди не ошибись.
— Без сопливых гололёд,
— буркнул себе под нос Коля и прибавил ходу.
Недалеко — на Советской, у гастронома —
знакомый бомж со своей собакой, как всегда, нес свою трудовую вахту. Впрочем,
как знакомый. Весь городок уже привык к тому, что бородатый дед в замызганной куртёшке и его лишайная дворняга каждый день появляются
здесь — несмотря на зной и стужу, от рассвета и до начала сумерек. Случись
однажды по-другому, наверно, забеспокоятся все: как бы погода не нарушилась и
дождь с неба лягушками на людей сыпать не начал… А так, чтобы знать, кто он,
откуда родом и с чего это вдруг прижился именно в их городке, никто, пожалуй, и
не ведал, не выпытывал. Ну, сидит себе и сидит — дать лишний рубль ему надо,
если завалялся в кармане. Коля и сам, когда после заказа или если сто грамм на
душе, любил с ним деньгой поделиться. Какая-то даже странная душевная приятца в этом была: остановиться, достать из внутреннего
кармана полтинник, расправить его и кинуть в россыпь собранной мелочи. Собака
при этом начинала догадливо вилять хвостом, а сам старик согласно покачивал
вверх-вниз седоватыми космами и непременно напутствовал: «И вам не хворать,
люди добрые». И верилось почему-то после этого, что день наладится и всё
пойдёт, как надо. Вот и сейчас Николай автоматически полез за 50 рублями,
достал синенькую бумажку из вороха прочих, но вместо того, чтоб привычно кинуть
в шапку и уйти, дал денежку в руки и примостился рядом с дедом на корточках.
— Что это у тебя собака в одёжке вдруг? —
кивнул Николай на пса, смирно лежащего у ног деда. Просто впервые заметил на
нём что-то типа вязаного корсета.
— Модничает, — неохотно поддержал старик.
— Ага, видел такое по телевизору. Карманные сявки, а им свитерочки, чепчики.
Разве что помадой не накрасят. Деньги разуму мешают… Их и держат не понять
зачем, сявок этих, вместо брюликов или сумочки.
Прихоти одни… А у тебя вроде как собака не из этих… — Коля сам не знал, куда он
клонит и к чему завёл речь, просто хотелось с кем-то поговорить, кому-то
довериться.
— Закурить не найдётся? — с прищуром,
пробивающимся сквозь смуглую паутину морщин, посмотрел бомж.
Коля похлопал по карманам. Он курил в охотку,
не постоянно, потому частенько на такой вопрос лишней сигаретки не находилось.
К счастью, на этот раз взял пачку. Распечатал, протянул старику. Тот взял, не
спеша расчиркал спичку, прикурил.
— Скотинка неприхотливых кровей и к жизни
пригодная… — будто сказ затеял старик. Чешет собаку за ухом и говорит, как
убаюкивает. — Да только от рабочих тягот в негодность быстрей выходишь… Лишаи
да парша, все бока себе ободрал через это дело. А зима — негодно лысому ходить.
И так он сипит, а не дышит. Вот с мусорки подобрал
свитер, переиначил его под пёсью надобность. Тепло отдашь — теплом к тебе и
долг вернётся. Тем и живы. А без заботы любое сердце мёрзнуть начинает.
Так-не-так?
— Об этом же думаю, да не всегда соображения
хватает, — честно признался Коля и на бомжа глянул вопрошающе. — Во, ты старик
жизнью потрёпанный, умный, может, слово правильное знаешь. Скажи мне: вот,
допустим, жалко человека, а как пожалеть его — не знаешь. Все эти сопливые
слова не люблю, не по-мужски. Да и обидеть жалостью можно. Повздыхать вместе —
что толку-то? Хочется заботу в деле проявить, и тут притыки одни…
Старик посмотрел хитро и на выдохе после
долгой затяжки сказал:
— Знаешь, я тут за прохожим людом
день-деньской догляд веду. Мозги-то ничем не затоварены — от беззаботности
такой думать начинаешь, сравнивать. Догадки себе делаю: а куда тот человек
побежал — глаза навзничь? А у этой бабки что за кряхтение на сердце? Ну и наглядел себе понимания. Так, слегонца… Вон паренёк
плетётся, сумку чуть не по земле тащит, наверняка соображает, как бы родителям
дневник не показать.
Коля глянул на противоположную сторону улицы
по тому направлению, куда старик показывал, — действительно, в раздумье
пацанёнок идёт, похоже.
— Или барышня вон… — налево бомж головой
кивает. — Поцокала на шпильках… с обеда на работу в администрацию. Когда
красиво нарядится, когда поплоше. И цокает иногда звонко, как бусинки
рассыпные, а другой раз как пони в зоопарке — вроде и идёт сноровисто, а как-то
подневольно. Значит, думаю, наприметила кого-то там
из сослуживцев. Ради него и цокает, и марафетом стервозное нутро своё утаивает.
Сегодня на месте, знать, сослуживец, по-боевому вырядилась. Так-не-так?
Коля невольно кивнул вслед удаляющейся
административной дамочке. Ладно слова у старика ложились — всё к месту. И
самому бы, поди, такие мысли пришли, было бы время подумать.
— Или тебя взять, — продолжил приглядливый старик. — Бывало, идёшь нараспашку, всему миру
открыт: с делом каким поправился или забил на него, неважно, главное, что в
приятельстве с людьми и природой. Вот, это одно дело. И денежка летит
беззаботно, будто листок сухой осенью. А сегодня — запахнут, закован,
сдерживаешь в себе что-то, не даёшь выкипятиться. И от мыслей только будто сам
себя проглотить хочешь. Так-не-так?
— Чудно говоришь, дед…
— Лучше ответь: нащупал я правду или как?
— Да что жаловаться? Жаловаться-то неохота… —
не зная, как подобрать слова, начал Коля. И вдруг прорвало; с неловкими словами
всю накопившуюся маету выхлёстывать начало: — Сам дурак, наверно. И сестра
говорит, втемяшишь себе в голову — не выбить…
Комкая слова и с непривычки запинаясь, как
мог, поведал о своей нужде и желании порадовать супругу. Про мытарство с
заниманием денег не стал особо распространяться, всё больше про ценовые выверты
в магазине. Вот уж не ждал: что можно и денег поднабрать, сколь положено, и с
голой жопой остаться…
— А крепкая у тебя досада… — старик пытливым
взглядом будто соразмерил гложущие Николая чувства. — А давай-ка вот что… Время
сейчас не людное, для бомжацкого бизнесу все равно
толку не сыщешь… Давай прошвырнёмся-проветримся. Может, всякую тяготу из башки
и выдует. А там, глядишь, и решение на чистое место придёт-подыщется.
И поднимается, кряхтя, с самодельной седушки:
— Меня, кстати, Константином нарекли в своё
время. Дед Костя звать можешь.
— Коля, — и пожал старику руку.
— А напарника моего Черномырдин зовут, — дед
кивнул на пса. Тот как почуял, что речь о нём, начал задирать морду да вокруг
ног тереться. — Башковит. Тоже всё понимает, а правильно выразиться не может.
Николай потрепал приветливого пса по холке.
Старик мелочь из поднятой шапки по карманам распихал и махнул рукой, дескать,
за мной следуй.
— Куда хоть идти-то? — уточнил Николай.
— А здесь через пару дворов гаражи есть —
пенаты мои. Там конфорочка, чаёк, всё приспособлено.
Человек коль жить намерен, так обязательно чего-то да придумает, как-то да
выкрутится, Так-не-так? — и обернулся, блеснул прищуром.
— В гаражах, значит, обитаешь? — Николай
спрашивает не потому, что чего-то недопонял, а ради поддержания беседы.
— Значится, так. Сейчас увидишь.
— А чего так вышло?
— Жизнь взбрыкнула, а я поводьев не удержал,
вот и понесло.
— С родными, небось, какая история? Так ведь
обычно…
— О! Тоже, видать, к догадкам страсть
проявилась. А то обычно как? — Ходят вкруг, да не захаживают; в упор смотрят,
да не присматриваются. И вроде на виду человек, а как невидимый.
— Ну, заплутал, заплутал… Отвечать, что ли,
не хочешь? — интересна стала Николаю стариковская личность, страсть как
интересна.
— Тут издали начинать надо. Мамке моей доля
выпала — война, к родне в эвакуацию, из городов в деревню, скотницей сутки
напролёт, трудодни эти — изнахратила весь организм
пахотой и померла до сроку. Меня десяти лет оставила.
А квартировали у тётки Вари тут неподалёку — в Боровихе. Вроде как двоюродной
сестрой матери приходилась. Какая ни есть, а родня: и в эвакуацию мать приняла,
и меня в детдом не сплавила — как могла, тянула. Хорошая женщина. Ну, вот. А у
ней своих — две дочери меня старше да пострелёнок моих лет, Димка. Но всё равно
свою кровинку пуще ценишь, Так-не-так?…
…История, как это частенько и бывает,
оказалась позаковыристей, чем в иных сериалах. Жизнь на придумки круче телевизора.
В общем, чтоб не тяготить деревенскую родню, сразу после школы рванул
Константин, куда родина позвала, — нефтяной север осваивать. Вся романтика
хреновой жизни: землянки, вагончики, общежитие как верх мечтаний. Там же, в
общаге, и свадьбу сыграл — не то чтоб к сердцу пришлась татарочка
Фая, а свела судьба, не денешься. Через год дочка родилась — Маришка. В общем,
рассчитывал подзаработать и гоголем домой вернуться, а подзавяз
до пенсии. Да и многие из товарищей так — пожизненно на времянке. О краях
своего детства стал вспоминать только на шестом десятке лет, когда опять
почувствовал, что в обузу родным людям стал — к этому состоянию он с детства почуткой. Преткновения произошли, как и предписано
классикой, из-за жилищного вопроса. Своей квартиры он на севере так и не выбил,
не зря жена тюхтей называла. В плане улучшения
условий жизни удалось только общежитие поменять — две смежных комнаты в
малосемейке дали. Ну, покуда дочь росла, ещё ничего — сетовали да теснились. А
как девка в возраст вошла, совсем туго стало. У ней свои потребности, планы на
личную жизнь — раздор на раздоре. Да и с женой охлаждение и сухость — злая на
него за старость у разбитого корыта. Пораскинул умишком и решил не мешать. Тем
более что тётка Варя давно его сюда зазывала. К тому времени — переписку с
приёмной родительницей держал постоянную — старшая дочь у ней
в автомобильной аварии погибла, младшая с мужем в Узбекистан переехала, после
перестройки не виделись, и созвоны только по
праздникам, а Димка, сыночек, тот рядом, но уж больно занятой. Учёная
деятельность у него: и в институте кафедра, и защита докторской, и конференции
всякие — главный, говорит, в областном центре социолог. Только то попечение
матери и смог выказать, что продал её деревенский дом, добавил денег и перевёз
сюда — поближе к больницам. К себе не забрал: тоже из тех соображений, чтоб
никто никого совместным проживанием не тяготил, а если проще сказать, жена у
него воспротивилась.
В 2003-м Константин вышел на пенсию,
согласовал всё с семьёй — рюкзак да пара чемоданов под руки, пересадка с
самолёта на поезд, а с поезда на автобус — и прибыл к тёте Варе. Думал, поможет
ей старость коротать и себе тихую, неконфликтную жизнь обустроит. Старушка к
его приезду совсем в хворобу ударилась, ноги отказывать стали. Всё сетовала,
что это от непривычки к городской жизни, когда весь день сидмя сидишь и никакой
хлопоты себе организовать не можешь. Сын её, Дмитрий Семёнович, поначалу приезд
Константина всячески приветствовал. Временную регистрацию по месту пребывания
помог оформить, пропиской обязался позже заняться, да всё как-то руки не
доходили. Заезжал сводный брат примерно раз в полмесяца — лекарств накупит,
почаёвничает и обратно. В общем, всех всё устраивало; и было так, покуда тётя
Варя не померла…
Тихо отдала богу душу; с утра просила
Константина за кефиром сходить, тот с поклажей возвращается, а она уже
холодная. И начались с того времени мытарства. Поначалу робко, а потом всё
настырнее сводный брат начал говорить о том, чтобы Константин возвращался к
своей законной жене и дочери на север. Даже билеты был готов оплатить. Семье
Дмитрия Семёновича эта однокомнатка была позарез
нужна для размена собственной квартиры — он собирался с женой вместе от дочери
отделиться. Впрочем, и Константина на северах схожие проблемы бы поджидали. Его
Маришка не только вышла замуж, но и сразу после того двойню принесла.
Становиться шестым участником в этом общажном бедламе
ой как не хотелось. Отзванивался семье на север, дескать, у него здесь всё
хорошо, скопит как-нибудь денег и навестит, а к нему приезжать не надо — зачем
тратиться? Меж тем начали без спроса, без уговору
приходить риэлторы вместе с покупателями — смотрели однушку, спрашивали про
балкон, потолок, ремонт. А однажды, вся на взводе, пришла жена Дмитрия:
кипятилась, ругалась, грозилась, а в конце сказала, что через пару недель
сделка все равно состоится: «Документы готовы, к нотариусу записались, готовься
съезжать». Через день пришёл сам сводный брат, бурчал что-то стеснительно и
даже извиняясь, передал билеты на обратный путь — до северов. Паспортные данные
Константина у него остались с тех пор, как временную регистрацию делали, вот и
решил ими воспользоваться — поторопить события. Спорить не хотелось, просто
вышел курить на балкон, чтоб не видеть пунцовое от смущения лицо Димки. Пришёл,
брата уж и след простыл, а на столе билеты и деньги — двадцать тысяч. Вечером
заглянули соседи, Гриша и Галя, бездетная чета предпенсионного возраста.
Дружили они оба с тёткой Варей, чем могли, помогали, да и Константина привечали
за его тихий нрав и покладистые речи. За сутолокой вокруг соседской квартиры
приглядывали издали, а тут дошли слухи, что к разрешению дело близко, зашли
узнать: как да что. Узнали. Сбегали вместе в магазин за водкой. Пили; думали,
как быть. Гриша предложил, пока суд да дело, их гараж во дворе освоить: все
равно там банки да склянки одни. Константин согласился, только если соседи
возьмут деньги, оставленные братом. Пусть будет что-то типа временной аренды.
На том и условились… Так, в очередной раз краткосрочное «пока» растянулось на
нескончаемое «хрен знает сколько»…
— А Дмитрий с той поры и носа не кажет.
Может, и совестно, да интересы семьи важнее. Или жена командует, пилит: всю
жизнь трудились, добро наживали, а тут — на тебе! — пришлый дядя свою долю
хочет. Никого не виню и права не имею. У всех свои грехи, свои оправдания.
Брата этак подвинуло, меня по-другому шандарахнуло.
Не судьба, а сплошная загогулина. — Дед Костя хохотнул и прервал свою речь, в
ту же секунду остановился перед серыми металлическими воротами. — А вот,
собственно, и хоромы мои стариковские, гаражи обетованные.
Николай не задумывался, как должно выглядеть
стариковское обиталище, но, увидев его, сразу понял, что именно так и никак
иначе. Вся обстановка как бы следовала из характера деда Кости, была продолжением
его манеры затейливо говорить и хитро присматриваться. Зеркало раритетное при
входе, ночничок из тех, что в детстве были, книги Стругацких, кассетный
магнитофон, картина «Дочь советской Киргизии» — кучно всё, навалено, но
какой-то замысловатый порядок, как в запасниках музея, в этом присутствовал. С
хозяйской усталостью прошёл мимо пёс Черномырдин, лёг на деревенский половичок
возле раскладушки — законное место. Сама дедовская лежанка была заправлена, как
в пионерлагерях, — поверх простыни одеяло полоской свёрнуто, и подушка взбита
треуголкою. Рядом из тех же советских времён допотопная тумбочка, на ней
аккуратной стопкой — бельё.
— Со стиркой-то как выкручиваешься? —
поинтересовался Николай
Дед водрузил на нос перетянутые изолентой
очки, открыл тумбу и, склонившись над ней, стал присматриваться.
— Со стиркой, спрашиваешь? — а сам картонные
коробки передвигает, копошится в них. — Как там у Крылова: «И под каждым под
кустом ей готов был кров и дом». Когда в городскую баню напрошусь, есть там
девки добрые, когда возле ТЭЦ, там незамерзающая речка-говнотечка,
а когда и тут снега натоплю да по мелочи прополоскаю.
Стрекозёл я, в общем.
Достал меж тем металлический короб из-под
конфет, тоже музейной наружности, открывает, а там деньги тугими пачками — в основном,
пятидесятирублёвки. Поясняет:
— На жизнь-то я мелочь трачу, а это про
запас. Перед женой и дочерью отчитаться, что у меня в жизни всё сыто и
довольно. Так сколько тебе, говоришь, до подарка не хватает.
— Я уж с этой посудомойкой всем людям нервы
истрепал, — сказано Колей со смятенностью в голосе. С одной стороны, непривычно
ему клянчить да по крохам деньгу сшибать, с другой — столько сил уже потрачено,
и отступать вроде как не резон.
— За свои нервы беспокойство имей, а то вижу:
извёлся весь. Да бери,бери,
тут и твои есть.
— Так ведь дочь у тебя, жена. Для них ведь.
— Я им к дням рождения переводы шлю. У дочери
месяц назад было, выслал уже. У жены не скоро. По этой вот брякалке
с ними постоянно, — показывает на сотовый. — Жаль только, глянуть их не могу… И
внуков бы… Да ладно… Щипай из пачк, сколько надо.
— Ну, так-то три тысячи не хватает, —
перебарывая себя, сказал Коля.
— Ну, вот это деловой разговор, — усмехнулся
дед. Передаёт неполную пачку полтинников. — Тут три пятьсот, бери без торга. А
то, пока идёшь, с нашей экономикой ещё что-нибудь случится. Она всегда у нас
как жареного петуха ждёт, все самые неудачные места без защиты оставила.
Так-не-так?
Николай деньги берёт, но никуда их не прячет.
Размышляет и поправляет в руке топорщащиеся купюры. Наконец вскидывается на
щедрого бомжа взглядом.
— Ты, дед Костя, вот что… Я с первого же
заказа всё верну, а до этого, смотри, может, тебе по хозяйству что надо:
сколотить, соорудить, настелить…
— О, да, евроремонт да ландшафтный дизайн —
это нас, бомжей, хлебом не корми.
— Да я ж серьёзно… — Коля даже расстроен, что
никакой ответной благодарности придумать не может. — Или, слушай, такая мысль…
Есть у меня заказчик — юрист. Нормальный мужик, без гонора, понимающий — Василь
Васильич. Давай я тебя с ним сведу. Он посмотрит, что
там по квартире у тебя. Может, неправильная была сделка, может, не могли тебя
прям на улицу.
— Ой, завёлся, радетель ты наш, попечитель. Я
вот тебе рассказал, ты с моих слов поверил: притесняют, мол, старика — жалко.
Да может, у притеснителей-то своя правда, а у меня свои утайки. Всего-то я ведь
не выскажу, а и выскажу, так поперёк себя словом не пойду. Свои пакости
выгораживать буду, а чужие раздувать до одури. Обернёшь грешки красивой
упаковкой, так аж доблестью кажутся: экий я не по чину обойдённый. Уж натура
такая человечья, что своё говно всегда не вонько пахнет. Так-не-так?
— Своё говно не вонько пахнет, — к чему-то задумчиво повторил Николай и
вдруг озарился мыслью: — Всё! Придумал! Ты говоришь, как бы так пообщаться,
чтоб дочку, прочую родню увидеть. Давай договоримся. Приходи к нам. У нас дома
компьютер, скайп. Это типа видеосвязи. Сам я не очень, а старший сын, Кирилка, в этом деле сильно рубит. Настроит, свяжет. Ты,
главное, уточни, чтоб у них тоже была возможность в скайп выйти.
Дед махнул рукой на гостя. Добродушно, с
улыбкой:
— Да куда я такой кудлатый? Три недели
причёсывать надо, чтоб жена не испугалась… Иди уж ты, горе луковое. Всё
выгадываешь, как лучше, в чём ещё помощь оказать. Все одно что правительство
наше: уж как начнёшь что-нибудь придумывать, так обязательно что-нибудь
придумаешь. — И сидящего у ног пса тихонько тронул: — Так-не так, Черномырдин?
Собака подняла морду, согласно гавкнула. Дед
растёкся в улыбке. Глянул на Николая. Тот — весь беззаботная радость. Слегка
осоловел от мудрого добродушия старика, сообразительности пса и того, что мир
вокруг отзывчив и прекрасен.
— Деньги-то спрячь, а то на радостях… —
засмеялся дед Костя, и было видно, что и ему тоже вся эта ситуация донельзя
приятна. — Сигаретку лучше дай, коли доброе хочешь сделать, на том и
разойдёмся.
Николай сунул растрёпанную пачку денег во
внутренний карман — к остальной сумме. Всю пачку сигарет со зримым
удовольствием припечатал к столу. И искренне обнял старика:
— Спасибо, дед, за мной заржавеет.
— И вам не хворать, люди добрые.
На пути к магазину такое щедрое всеприятие жизни обуяло Николая, что обо всём забыл, кроме
своего счастья: сейчас пойдёт, сейчас купит. И Любку представил: как
рассмеётся, прильнёт ласково. А потом выпьют и песню поставят: «День рождения
твой не на праздник похож». Хорошо, оттого что люди добрые — всех расцеловать
хочется.
И продавщицу (девушка с механической
приветливостью в голосе) тоже захотелось вдруг закружить, окутать теплотою
после того, как она сообщила, что посудомоечная машина на месте, ждёт его,
дожидается. Сдержался. Позволил разве что комплимент в ответ на стандартную
фразу о приобретении скидочной карты и заманчивых бонусах:
— Самое заманчивое предложение в этом
магазине — это вы.
Девушка немного растерялась, но быстро взяла
себя в руки:
— Доставку оформлять будете?
Ещё и за доставку — три сотни дополнительных
выложил. Хорошо, что старик немного больше денег дал, как чувствовал. И у
самого четыре сотни прибережённых осталось на вино с конфетами и прочую
причуду. Какой мужик без заначки?
На часах почти три. К его пятиэтажке грузчики
обязались доставить посудомойку примерно через час. Время на ещё пару дел
остаётся. Первым делом метеором в цветочный киоск у парка, в котором Людмила
наказала у продавщицы букет взять. Прибегает: действительно, указание
взбалмошной хозяйки выполнено, букет из пяти роз скомплектован, в целлофан его
запеленали, блестючими ленточками разрядили.
— Вот, ещё чего… — Николай достаёт деньги.
— Вы что? Хозяйка сказала, что вам бесплатно.
— Один-то букет — да. А про второй-то она
ничего не говорила? Вы, Даша, посчитайте, сколько будет стоить второй такой же,
а я со своими деньгами пока сориентируюсь.
Оформили букет по акции за двести пятьдесят
рублей, праздничной обёрткой бесплатно обмотали. В каждой руке по букету —
понёсся к дому хозяйки киосков. Перед тем как выглянуть на Герцена, чутка
притормозил, чтоб сюрприз не нарушить. Бегло осмотрелся: на улице Людмилы нет,
и в её дворе никаких шуршаний. Почему-то на цыпочках подошёл к калитке дома, проверил
осторожно: заперта. Калитку окружал невысокий забор из сетки-рабицы, Николай
аккуратно перекинул руку и вставил букет в сетку с внутренней стороны, поближе
к двери — так, чтоб он не бросался в глаза случайным прохожим. Сразу же
короткой перебежкой в ближайший переулок. Выдохнул. Представилось, как
поразится Людмила подарку: в кои-то веки цветочной владелице и самой букет
преподнесён. Очень живо увидел, как слегка дрогнут её губы, а затем растянутся
в хмельной и беззаботной отраде, — самому на душе улыбчиво стало.
Далее скорым шагом — на Урицкого. Там
магазин, считай, по оптовым ценам торгует: не только шоколад, но и вино с
водкой должны быть дешевле. Денег-то после непредвиденных трат впритык
осталось.
До прихода Любы — без свободной секунды.
Сначала под посудомойку место на кухне расчистил. Потом, пока не приехали
грузчики, стол нарядил: букет в вазу, водку с вином друг к другу подбоченил, апельсины и виноград в одно блюдо, сыр и
шоколад — в другое. Как всегда, вывел ноутбук на телевизор, чтоб можно было
выпивать и смотреть одновременно. Первым номером программы, понятно, заглавная
поздравительная песня про «третье ноября» — нашёл, выставил, чтоб потом время
на это не терять. Только представил, как он под эту песню возьмёт жену за руку,
а она ему голову на плечо, — звонок. Магазинские.
Затащили посудомойку в отведённый угол, расчехлили. Ещё раз был озвучен намёк,
что за пятикатник могут и в подсоединении посудомойки
помочь. Коля ответствовал, что и сам с руками, и инструкция на русском
написана… А что ещё делать, если все деньги подчистую потратил. И так в долгах
больше планируемого.
С подключением к стоку без проблем управился
— дело знакомое. Сложней история с водопроводом. Мойка старая, расположена без
мысли о том, что её усовершенствовать придётся. Вот шланги выкобенивались,
изгибались, кто во что горазд, и смеситель как-то не совсем цепко на место
встал… И так времени в обрез, да тут ещё тёща в самый ответственный момент
позвонила — она это умеет! Полускрюченным под мойкой
много не наговоришь: «Да… Спасибо… Всё в порядке… Скажу… Поздравлю… А как же… А
у вас там что?» Попросил сыновьям передать трубку. Кирилка,
старший, шмыгая носом, отрапортовался:
— Ведём себя хорошо, но только скучно.
— Не дерётесь?
— Не с кем, — с горчинкой в голосе ответил
сын.
— И друг с другом — ни-ни? — наигранно
удивился папка.
— Стёпка маленький, с ним неинтересно, —
заявил это серьёзно.
— Ну, давай его к трубке, я ему скажу, чтоб
интересным стал.
— Папа, приезжай, — услышал в трубку крик
четырёхлетнего Стёпки.
— Ничего, в субботу сюда прикатишь, вот уж мы
вволю наиграемся, — взбодрил отец.
— Приезжай, папка.
— Дай я расцелую вас всех в мобильник, а
обниму при встрече, — и Николай громко и смачно зачмокал в трубку.
Стёпка засмеялся, Николай тоже, на том и
распростились. Шланг, конечно, за это время из закреплённых позиций выбился,
смеситель вбок пошёл — пришлось начинать по новой. В общем, к водопроводу
подключиться успел, а вот к электричеству — нет. А ещё бы, по-хорошему, так и
чистоту бы хотелось после настройки-установки навести, открыть запорные краны и
проверить посудомоечную на протечку. Минут сорок буквально не хватило.
Приход Любы зачуял по шагам на лестнице — из всякого топота и ходкого шума родная походка узнается. У
Любы шаг торопящийся, быстролётный и вместе с тем — какой-то замаянный,
подневольный. Николай успел встать из-под мойки, заправить рубашку и даже дверь
открыть с дурашливым книксеном
— Ой, ладно тебе, артист погорелого театра, —
устало улыбнулась Люба. — Мама звонила? Как там ребята? Нормально всё?
Опять всё не с того боку начинается.
Последнее время всякий разговор вокруг тревог, забот, проблем. И вместо
слов-паразитов — чувство-паразит. В любой теме проскальзывает снедающее
сомнение: «Нормально всё? Точно нормально?»
— Да всё в порядке. Парни обижаются, что
драться не с кем, скучают.
— Это понятно, ребятам-то всё нормально:
штаны порвут хорошо, носы разобьют — ещё лучше. Ты у мамы спросил: едят они
там, не едят? Ложатся вовремя?
— Да в порядке всё. С днём рождения тебя все
поздравляют, увидеться скорей хотят. Ты лучше это… загляни на кухню.
— Ой, опять что-то удумал, — Люба проходит на
кухню. — А это что такое?
Смотрит почему-то не на посудомойку, а на
ржавые лужи на линолеуме, ворох упаковочной плёнки.
— Вспомни, о чём мечтала? Ну, дёргала меня за
рукав.
Замечает наконец-то посудомоечную машину:
— Ох ты господи! Колька, шальной! Да к чему
это? — И глаза засветились лучисто, весело, но как-то коротко. — Ты хоть в эти
микрозаймы не обращался?
— Что, дурнее паровоза?
— А на какие шиши?
— Ну, занял. У хороших людей занял.
— «Ну, занял», — передразнила, — а на что
«ну, отдавать» будешь?
— Так к Новому году поправимся. Не волнуйся.
День рождения ведь, повод… И сама хотела.
Оправдывается Коля и в любимых глазах
оправдания себе ищет. Но там вместо яркой вспышки — лунное свечение. Не два
солнышка светом радуют, а лампы энергосберегающие.
— Хотела, да перепотела. Ну, дура была, ну,
брякнула чего ни попадя. У ребят штаны порвутся, новые купить не на что — вот о
чём башка болеть должна, а не как выпендриться поинтересней. И что за праздник?
Сорок лет вообще не отмечают — плохая примета.
Посмотрела на Колю: тот отвернулся, губу
закусил, чтоб не сказать чего лишнего, и глазами
хлопает: по-детски, по-детски, обиженно так. Жалко стало его, несуразного и
родного. Роднее не будет. Обняла.
— Да брось дуться. Просто на работе… там
опять какая-то ерунда ожидается. Не то смена владельца, не то присоединение —
не пойми что. И не говорят толком. Будущее как
телевизор с помехами. То ли сократят, то ли нет.
— Ну?! — примирительно буркнул Коля.
— Вот и ору впустую… не на тебя даже, а на
то, что жизнь свою сложить не умеем. В уме-то одно, а всё не так выходит, как
думается… Обстоятельства кругом, кризис — на них зло сорвать нельзя, вот друг
друга и изводим…
— Придумали на всё отмазку — кризис. И в
магазине говорят, и этот одноклассничек. Заладили, —
начал выпускать пар Коля. — Взамен всякой жизни, всякого желания одно только
слово. И тыкают им. А может, в кризис мечтать-то ещё и больше надо, чтоб не
опротивело всё вокруг.
— Неугомонная головушка, — сострадательно
сказала Люба и по волосам мужа погладила.
— Ну вот, а то взъелась с порога, —
подтаявшим голосом сказал Коля. — Я там и выпить купил. Хочется ведь праздника.
— Ой, дураки мыслят одинаково… Забыла ведь
совсем, — Люба рыщет в сумке, оставленной на прихожке,
достаёт оттуда бутылку вина: — Грузинское. Помнишь, на свадьбе такое было?
Коля не помнит, но согласно кивает головой.
— Праздник не праздник, а мороку развеять
надо, — показно и весело командует Люба. — Сколько
тут тебе ещё машину настраивать надо?
— Ну, минут двадцать, полчаса, может быть.
— Значит, я за это время приберусь в комнате,
стол накрою.
— Потом проверим, как посудомойка фурычит, и за стол, — дополнил Коля.
— И ноутбук к телевизору подключим, песни
слушать, — продолжила планирование Люба по пути из кухни. Заглянула в большую
комнату: — Ох ты! Обо всём уж позаботился. Накрыл, настроил, а я только и знаю,
что ругаться. Коль, — кричит, — я когда-нибудь говорила, что ты у меня золотой
мужик?!
От похвальбы растёкся в довольной улыбке
Коля, расцвёл. И весь характер в этом: ради таких слов готов хоть в лепёшку
расшибиться.
— Тогда ты у меня бриллиант платиновый, —
пытается перещеголять в комплименте жену, чувствует, что не особо это у него
получилось, берёт изоленту, пассатижи, лезет под мойку.
…День рождения твой не на праздник похож,
Третье ноября.
В этот день ты в свой дом никого не зовёшь.
Впрочем, как и я.
В жизни, как обычно, нет гармонии…
Музыкальный проигрыш, как капель — падают
звуки и светлой грустью рассеиваются. Коля поднимает фужер, Люба слегка кивает
и подносит свой. Чокаются. Без слов. И всё на свете теплом разливается — вино,
музыка и нежность, рождающаяся в сердце.
…В музыке только гармония есть.
Слушай музыку и прощай…
Последние аккорды, полумрак, тишина. Боязно
вспугнуть любым нечаянным звуком эту сокровенную минуту… Всё самое важное в
жизни не требует слов. Просто сидеть и молча глядеть друг на друга. В знакомых
глазах вновь находить давно известные ответы, считывать летопись общих воспоминаний
и ловить отблески счастья тёплых дней юности… Тишина — это и есть понимание.
Парой фужеров позже.
— А помнишь, заявился на 8 марта? Цветы
дарить? Я у папки на квартире жила…
— Я тогда перед армией, тренированный весь…
— Репетировал, наверно, дома.
— Ну, всю башку отстоял, мозги сплюснулись.
Который уж раз вспоминается эта история, а
всё весело. Всякий раз как заново переживаешь. И озорство в глазах — былое. А
уж стоит представить недоумённое лицо Любиного отца…
— И какой лешак его с работы принёс? Никогда
ведь дома не обедал, — в очередной раз удивилась Люба.
— А я ведь, главное, успел всё по-намеченному сделать, — Коля искренне, как и тогда, в
одиннадцатом классе, недоумевает своей оплошности. — Позвонил, коврик под
голову, букет в ноги и вытянулся ногами кверху. Нате! Берите! С Восьмым марта!
— А тут папа в майке и трикушке.
А ты… ты ему… букет ногами…
— Смотрю ещё (головою-то вниз плохо видно),
ноги вроде бы не твои, волосы на лодыжках и ногти жёлтые.
— Но! И букет ногами под самые ноздри папке
моему тычешь…
И снова — ожидаемо — смех накрыл, как снежный
вихорь; сметает все слова и мысли, откидывает обоих на спинку дивана.
Вдосталь насмеялись — до рези в животе. И
что-то сущностное, важное ушло вместе с хохотом. Будто выжгло внутри всё то
глупое и счастливое, что в тебе было. Будто непригодная во взрослой жизни
беззаботность вместе со смехом откашлялась. Будто все добрые воспоминания
подчистую выпотрошили. А в настоящем не оказалось ничего ни глупого, ни
счастливого. И говорить не о чем. Посмеются ли они когда-нибудь вот так же над
своими нынешними заботами и волнением?
— Ну что, Коль, может, тост какой? Без слов
все чувства как раздетые, — Люба крутит ножку фужера, на Колю глаз не поднимает
— Красиво сказала. Я ещё с училища помню, как
ты умеешь фразу завернуть, — Коле хочется вновь погрузить разговор в уютные
воспоминания, теплей так и спокойней. — Тогда вот, помнишь, тоже на физике…
— Ой, да хватит помнить. Всё только помним, а
не живём. — Люба встаёт из-за стола. — Пойду, что ли, одежду стираться поставлю,
чтоб до вечера развесить.
— Так ещё ж не допито, — трогает Коля жену за
руку, — и песню можно повторить. Или другие поставить. Успеется всё до вечера.
Давай посидим.
— Не знаю. Никакой это не праздник, —
отстраняет руку, но всё же садится за стол.
— Давай за настроение, что ли, — поднимает
свою рюмку Коля, — чтоб настроение всегда было и никогда не портилось.
— Да откуда ему взяться-то? — вроде бы и
возражает, своим фужером навстречу рюмке идёт.
Коля водочку штурмует одним махом,
апельсиновая долька на закусь и песня Сенчиной наверхосытку. Опять включает. Хочется ведь праздника… как
тогда… как только что.
День рождения твой не на праздник похож,
Третье ноября.
В этот день только я и докучливый дождь.
Впрочем, как всегда…
— Да выключи! Выключи ты мутотень
эту, — Любу вдруг как взбеленило, несколько раз кряду стукает кулачком по
столу, несильно, но с отчаянием. — Жилы тянет, сердце на кулак наматывает. Всё
как ты хочешь!
— Ты чего вдруг?
— А ничего. Достало всё. Три дня одежда не
стиранная. Не успеем сегодня, так завтра как прикажешь: в вонючем или в латаном людям показываться? Праздник! С голой жопой, а всё празднуем! Почему я обо всём думать должна?
— Ну, что началось-то?
Коля с досадой хлопает по дивану. Встаёт,
пытается подойти к жене, чтоб за плечи её взять. Та судорожно собирает одежду,
комкает её в большую кучу: трусы и майки из шкафа, свитера и штаны с вешалки.
— Сколько раз говорила: поносил вещь, не
клади в шкаф, незачем её с чистым путать! — Находит штаны, в которых он сегодня
ходил. На спинке стула висят: — А эти-то где так угвяздал.
Ты по всем закоулкам родины грязь собирал?
Коля знает Любу: завелась, теперь минут
двадцать не успокоится. Потом немного поплачет — и спать. А в такие лихие секунды,
когда ей вожжа под хвост, лучше не пререкаться, а поддакивать. Знает, а
всё-таки справедливости ради объясниться хочется.
— Так я ж тебе говорил. Где только не был,
чтоб на машину эту денег собрать. Всё из-за посудомойки этой. Тебе же хотел
приятное.
— А я тебя просила? — с вызовом кричит.
— Просила! — зло бросает.
— Всё, не хочу ничего слушать! — Охапка белья
в руках, идёт в ванную, по пути продолжает отмахиваться словами. — Ребята как
оборванцы в школу должны ходить, а ему лишь бы фантазия. Не то, что нужно, а
то, что почуднее. Из последних сил, но сюрприз семье устроим. Покожилимся, да высрем. Лапу
сосать потом будет, зато с посудомойкой
— Да почему не надо-то? — Коля идёт за Любой,
не знает зачем. Просто хочется, чтоб она перестала всё это, чтоб поняла. — Ведь
ты сама все мозги проела, что устала с водой и там на работе, и здесь. Сама же
всё!
— Ага, пожалел волк кобылу! — Кидает кучу
белья на пол ванной, выходит из неё, хлопая дверью, вызверилась взглядом на
Колю и ярой обожгла неприязнью. — Чего зубы заговариваешь? Ты ж не обо мне, не
о детях, всегда только о себе думаешь. «Как бы так поступить, чтобы мне все в
рот заглядывали». За-дол-бал! Как ты меня задолбал!
Жена и на работе, и по хозяйству, и не высыпается ни хера,
а он проснулся, покушал и заказы себе по душе ищет! А! Деньги ещё на
посудомойку эту сраную! — мне ведь и расплачиваться
затем придётся.
Злая обида окатила, ожгла несправедливостью.
Трясёт Колю. И сдерживает себя всё хуже:
— Заткнись! Как-нибудь уж без тебя… Когда
такое было… Найду, сказано…
— Было! Было! — орёт в лицо мужу: орет, чтоб
досадить, орёт, чтобы забыться, орёт, чтобы себя не слышать. — И как муж семью
содержать не можешь, и как папаша нулём оказался. Связала жизнь с мудаком…
— Я детям… Я что ещё?.. — дыхание перехватило,
слова с трудом проталкиваются. — Ты думаешь… Б… да что такое?…
Что ещё?…
— Ну, убей! Убей меня! В чём я не права?! —
надрывно, срывающимся голосом в лицо швыряет всю неизрасходованную досаду. —
Убей, если хочешь!
Искривился рот, дёрнулся подбородок, запеленило глаза бешенством — Коля взревел…
Ударил наотмашь…
А песня в ноутбуке, видимо, на повторе
стояла:
… В музыке только гармония есть.
Слушай музыку и… прощай…
6 ноября
В этот день погода была пасмурной и
промозглой. И даже падающий снег не освежал, не радовал уставшую от осени
землю, а тяжко и нехотя мешался с расхоженной, разбуровленной грязью. Наталья, сестра Николая, отошла от
людей, кучно сгрудившихся у свежевыкопанной могилы.
Она старалась обхватить себя руками, вцепилась в своё серое драповое пальтишко
и разжать пальцы не может. К ней подошёл статный седеющий мужчина, обнял сзади.
— А, это ты, — обернулась Наталья. — Дрожу
вот вся. Вроде бы и свитер поддела, и пальто тёплое, а дрожу.
— Я уж вижу, — тихо сказал подошедший муж. —
У моей худышки руки как ледышки.
Взял её ладони в свои, греет.
— Привык у себя в ДК всё поговорками…
Геночка… — Наталья расцепила руки, уткнулась в плечо мужу. — Почему всё так,
Геночка?
Гена стоял немного растерянный, плохо
понимал, как ещё обогреть супругу, какое нужное слово сказать. Просто гладил её
по вздрагивающим плечам.
— С Колей говорили, так наметили встретиться
сегодня на кладбище. Родительская суббота. И Люба чтоб, и дети… Мы с Сенькой…
Вместе, короче, семьёй… — Пресекающийся голос у Натальи, в беспросветной жалобе
хлюпающий, только последняя фраза с обречённой ясностью: — Вот и встретились.
— Судьба, — за неимением другого слова сказал
Геннадий.
Бабушка Клава сидела на стульчике у гроба и
гладила мёртвую дочь по восковому лицу, смотрела немигающим взглядом. Какой
степенно-безмятежной казалась покойница! Ни маетного волнения на лице, ни
точащей заботы. Даже будто бы уголки губ натянуты. Лицо заострилось предрадостно к небу, а с неба сыплет снег. Снежинки тают
уже на подлёте и слезливыми каплями расчерчивают лицо. Бабушка Клава смахивает
небесную капель с лица дочери и смотрит немигающим взглядом.
Перешёптывания за спиной.
— А чего это в косынке? Удар, что ли, прячут?
— …Хороший ведь мужик был. И жили хорошо.
Никто ничего никогда не слышал…
— Ладно, хоть посудомойку эту сестра Колькина
сдать в магазин сумела, а то на какие бы деньги хоронить?
— Дураки — люди, жить не умеют.
— А младшенький где? Двое вроде же детей-то у
них.
Стёпки действительно не было. Оставили в
деревне у дальних родственников, чтоб не травмировать пацана. Сказали, что мама
навсегда уехала. И папа тоже далеко-далеко, нескоро будет… А десятилетний Кирилка стоял возле бабушки Клавы, держал фотографию матери
в рамке. Не любила и не умела фотографироваться Люба. Из чёрно-белого прошлого
смотрела она сосредоточенно, настороженно, обычно так дурной новости от мира
ждут. И как-то не вязался этот образ с тем, как выглядела почившая — вне всякой
суеты, успокоена. Даже жужжащие разговоры вокруг к ней как будто не относились,
соскальзывали и текли мимо, как капли тающего снега.
— Ты поплачь, поплачь, Кирилл… Оно легче
станет.
— Вот так живёшь, планы строишь… Одна
дурацкая ссора — и жизнь насмарку.
— А дети-то с кем? Ребят-то больше всего
жалко.
— Клава вроде на себя хлопочет. Не знаю:
дадут, нет — под семьдесят ей.
— Из-за детей, говорят, поссорились… Соседи
слышали…
Наталья с Геннадием по-прежнему стояли через
могилку ото всех.
— … Так попрощаться, горсть земли кинуть —
будешь? — чувствовалось, как Геннадий пытается быть осторожным, заботливым,
упреждающим.
— Там ещё тихо всё, грузчики в стороне курят,
— вскинула голову Наталья. — Минут через пять подойдём.
Молчание. Дыхание кажется шумным. Украдкие всхлипывания и причитания возле гроба — метрах в
десяти от Наташи и Гены. Далёкий гул машин в той стороне, где продолжает жить
своей повседневной суетой городок. И ещё — что-то напряжённое и гудящее в
воздухе. Геннадий поднимает указательный палец, прислушивается:
— Телефон, кажется…
— Ой, да я это… — спохватывается Наталья,
расстёгивает верхние пуговицы, начинает обшаривать карманы пальто. — Я на
вибрацию телефон поставила, чтобы тихо…
Достаёт потёртую мобилку, нажимает приём и,
поднеся к уху, прикрывает рукой. Говорит приглушенно:
— Да, слушаю…
Слушает и начинает медленно-медленно
заваливаться на могильную оградку. Муж подхватывает её под локоть и пытается
направить к скамеечке, что стоит неподалёку. Наталья окончательно распахивает
пальто, стаскивает платок и присаживается на самый край скамейки. Смотрит
оторопело перед собой и будто бы в пустоту обрывочные слова бросает:
— Так… Так… От чего?…
И что теперь?… Так… Так… Когда?
Муж смотрит с тревожным нетерпением. Наконец
Наталья отстраняет руку, и телефон нешумно ложится на скамейку.
— Чего там? — трясёт за рукав муж.
— Из милиции звонили. Николая
в КПЗ мёртвым нашли, — Наталья говорит одеревенело, ровно, выхолощенным
нутром вещает и ничего вокруг не ведает.
— Как мёртвым?!
— Говорят, сердце. И заключение есть, что
инфаркт.
— Знаем мы эти заключения, — начинает заполошничать Геннадий. — Лишь бы с себя любую
ответственность снять. Или на допросах довели, или с жизнью сам рассчитаться
решил. Тут, Наташа, мы ещё на правду выведем. Я подключу…
— Рас-счи—таться, смешное слово. Это жизнь нас рассчитывает, а не мы
её, — говорит сама с собой и сама себя не слышит. Вдруг осознанный взгляд на
мужа: — Геночка, помоги подняться.
Гена (глаза испуганы) помогает жене, Наталья
опирается на могильную оградку, встаёт, глубоко и жадно дышит.
— Ноги что-то плохо держать стали, не могу, —
тяжело даются Наталье объяснения. — Сходи вон лучше к людям, скажи про Николая…
— кивает в сторону стоящих у гроба.
— А ты?… Может,
валерьянки там попросить? — заглядывает в глаза жене.
Наталья вяло показывает рукой, что не надо.
Смотрит на мужа, будто понять чего хочет.
— Нет, лучше вот что… Отзови тётю Клаву и
только ей скажи. Она уж Любе тихонько на ушко шепнёт… Она женщина мудрая…
деревенская… Ну, иди, чего стоишь…
И всё с той же механической усталостью в
движениях машет в сторону склонившейся у гроба матери покойницы. Геннадий
уходит. Смотрит Наталья, как неловко пробирается он сквозь тесно прижавшиеся
друг к другу оградки, как тихонько подходит к бабе Клаве, склоняется над ней…
Наталья тяжело облокотилась на оградку и глядит, не отрываясь. Видно, что так
же тяжело и маетно размышляет при этом — непривычными морщинами изошлась. Какая-то непосильная мысль внутри засела, даже
дыхание нарушила. Наконец она выдыхает полной грудью, и с шумным выдохом почти
незаметный шёпот вырвался:
— А может, и сердце… Может быть, и сердце.