Наталья Стеркина. Группа Х
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2018
Наталья Стеркина.
Группа Х. — М.: Издательство ДОСС, 2017.
«Группа Х» — новая книга московского прозаика Натальи Стеркиной. В нее вошли рассказы, представляющие собой зарисовки из жизни горожан, а также — пьеса, давшая заглавие книге.
Лексически и стилистически «Группа Х» соотносится с названием известного романа Виктора Пелевина «Generation “П”». Только, если разбираться с содержанием, пелевинский Вавилен Татарский создает телевизионный мир, а герои Стеркиной, некая группа Х, являются участниками подобного шоу.
Это шоу — своеобразная пародия на популярные бизнес-тренинги, участники которого — Мышь, Лама, Подушка и Проша — ищут избавления от проблем, связанных с социализацией, общением: «Прочитал: тренинг, межличностные отношения, консультации, помощь… Мне все это нужно! У меня проблемы…» Но в итоге отношения даже между участниками тренинга не складываются:
«— Да у меня самого с родителями было…
— И не рассказывай мне о своих проблемах (опять истерично) с родителями!»
Получается, что тренинг произвел обратный эффект: никто не стал успешнее, умнее, даже живее, а наоборот, люди разучились почти напрочь понимать друг друга: «А я ведь почти не притворялся… Почти ничего не понял, почти ни на что душа не отреагировала, не отозвалась, только на это “Где я?!”».
Надо сказать, что пелевинские мифологизм и апокалипсичность не свойственны произведениям Стеркиной. Ее герои не употребляют особые вещества, чтобы постичь смысл бытия, — их это просто не интересует, не говорят рекламными слоганами, а цитируют классические тексты («Silentium», «Дом с мезонином», «На дне») и пытаются построить «межличностные отношения» здесь и сейчас. Однако есть и абсолютно точное сходство с Пелевиным — нереальность происходящего, абсурдность, не поддающаяся пониманию выращенного на классике читателя: в финале пьесы на ногах повесившейся от неразделенной любви Ламы качается герой, сначала отвергший чувства Ламы, а сейчас раскаивающийся в ее смерти, — и кто тут Актер, испортивший песню?
В рассказах же тема взаимоотношений между людьми и личной гармонии становится главенствующей: здесь приводятся реальные истории любви, дружбы, расставания, воспоминания героев, у которых тоже, как и у участников тренинга в пьесе, не склеилось, развалилось или забылось, как сон. Кто-то потерял любимую жену («А слезы льются») или расстался с возлюбленной («А я-то с чего такой?»), кто-то неудачно вышел замуж и всю жизнь жалеет об этом («Радуги», «Конфуз»). Однако в определенный момент пелена рассеивается, и герои обретают новые силы («Эй, дурмашины, я готов, как вареник, прыгнуть к вам в пасть…») и веру в лучшее («Нет-нет, никакое это не прощанье, он и не планировал встречу…»).
Эти герои — бабушки и дедушки, мужчины и женщины, маленькие девочки… — простые люди, которые прожили или проживают спокойную, ничем особо не примечательную жизнь. Словно следуют завету Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи…» Однако в их жизни однажды возникает особенный миг — вспышка, — который пробуждает «так редко дающую о себе знать душу» («Жесты»), заставляет ощутить себя настоящим, живым человеком, чувствующим любовь, счастье, страх, испытывающим уважение или благодарность.
Наверное, неслучайно здесь так важны пожилые люди, у которых «круг социальной активности давно снизился» («Собака и белая трость»). Они не строят планы, не стремятся к чему-либо, иногда о них есть кому позаботиться («…два раза в неделю приезжает дочь с сундуками и контейнерами», «сын поселил меня в этом пансионе год назад»). Вроде бы их все устраивает, но вдруг радуга на оконном стекле («Радуги») или появление собаки («Собака и белая трость») — и нарушается «хрупкое равновесие бытия», возникает «сильная нервная вибрация», и им хочется ехать в Москву, домой, строить планы, ухаживать за бездомной собакой. Все это дает им надежду на будущее, которая утрачивается с возрастом.
Да и более молодому поколению хочется любить, вернее, сохранить это непонятное им чувство — «звериную чуткость», — которое может вызвать загадочный мужчина, фотографирующий волны («На что это похоже»), или общение глухонемых в парикмахерской, или неведомый змей, открывающий золотой мир, в котором кто-то лечится от заикания, чтобы петь в церковном хоре («Змей золотой»).
Рассказы Стеркиной написаны вроде простым языком, но некоторые из них («А я-то с чего такой?», «А слезы льются», «Накатило», «Как собака прыгает», «Когда разожгли костры») построены как поток сознания, повествование перескакивает с темы на тему, путается, обрывается… Например, в рассказе «Как собака прыгает»:
«Время не волк, его со следа махоркой не собьешь. Зубами-клыками щелк-щелк…
Кто проскочил — тот в зону турбулентности, и опять — по кочкам, по кочкам, по беговой дорожке. По зоревой, по палевой — до ямки. И — аминь.
Почему помню одно, не помню другое?
Собака прыгает. Слышу ее дыхание…
Мальчик поднимает руку выше.
— Как собака прыгает?
…Дети смеются: мальчик и девочка. Они только что убили одноклассницу…
Это было на сцене — спектакль какого-то шведа.
“У ксенофобии нет национальности” — кто это сказал? Не помню, но засело…»
Зачастую рассказы начинаются с обрывка чьей-то фразы, которая и привлекает героя: «Какое это имеет значение, ведь я все равно мужчинам нравлюсь?» («Жесты»). Это создает особое напряжение, которое либо исчезает к финалу, либо оставляет читателя в полном недоумении оттого, что невозможно объяснить, что этот рассказ значил, понять чувства героев или ответить на вопросы, с которыми они так и не разобрались: «Этот камешек не потерял цвета… Но почему именно этот?» («Тень рыбы»).
Вероятно, разорванное повествование связано с любимым мотивом автора — мотивом сна, блужданий во сне, которому был посвящен и первый сборник рассказов Стеркиной «Сны города» (1993). Даже если не знать об этом, то действительно возникает ощущение — герои являются участниками какого-то иногда загадочного сна («Тень рыбы», «Гаргулья»), иногда безумного («Как собака прыгает», «Накатило», «Будильник и халат»), а чаще всего — сентиментального и романтического («Серафима», «На что это похоже», «Змей золотой», «Радуги», «Глупая бабушка», «Благодаря тебе…» и др.).
Несложно заметить, что метасюжет рассказов делится на две части: сон и пробуждение. Отсюда и обрывистость, недоговоренность, медлительность, которая описывает состояние человека, только что проснувшегося или внезапно разбуженного среди ночи шумом бегающих котов, ссорами соседей за стенкой, громкими разговорами за окном… И вот в момент пробуждения автор как бы делает зарисовки, записывает, что думает этот человек сейчас, проснувшись, к примеру, от фразы: «Знаете, я полюбила ужинать на вокзале» («Серафима»), «А тот, кто находится в коме, видит сны?» («В коме») или от увиденной бездомной собаки («Собака и белая трость»), женской руки с «шеллаковыми» ноготками («А я-то с чего такой?»).
Обычно после пробуждения герои меняются. Они начинают все помнить («Тень рыбы»), чувствуют счастье («Благодаря тебе…»), ненадолго возвращаются к прошлым привычкам («Ты не обидишься, если загляну к Ване?» / «Только не больше одного бокала. Пожалуйста…»), позволяют себе плакать, научаются понимать красоту («Лестницы»). И именно тогда, когда они вспоминают свою жизнь, делятся мыслями или чувствуют, что сейчас проснутся, они перестают быть теми, кто ежедневно встречается на улице, в магазине, в трамвае или еще где-то, то есть прохожими, декорациями в наших снах.
Жизнь не есть сон, жизнь — пробуждение ото сна.