Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2018
Михаил Артюшин (1956) — родился в Златоусте, окончил
Магнитогорский горно-металлургический институт, инженер-строитель. Печатался в
журнале «Урал». Живёт в Екатеринбурге.
Был обычный субботний осенний вечер. Они только что, час назад, семьей вернулись из сада. Устав от огородных дел, Максим сидел в гостиной на диване, просматривая по телевизору новости. Жена гремела на кухне посудой, стеклянными банками, разбираясь с урожаем огурцов, одновременно успевая следить за событиями на экране. Дочка сидела у экрана монитора, работая на компьютере, иногда уходя на несколько минут в свою комнату и возвращаясь обратно.
Вскоре после новостей начался фильм «Брат-2». Сегодня шёл повторный показ, приуроченный к годовщине трагической гибели актера Сергея Бодрова-младшего, игравшего в фильме главного героя. На съемках нового фильма на Кавказе год назад его и всю съемочную группу накрыла снежно-каменная лавина, заживо похоронив их в Кармадонском ущелье.
— Жалко его! — сказала жена, присев на краешек дивана с кухонным полотенцем в руках. — Такой хороший парень!
— Да, мам! — поддержала ее дочь. — Он всем так нравился, даже не верится, что его больше нет! — она тоже подошла к телевизору.
Тем временем на экране главный герой по имени Данила, приехавший в Америку спасать старшего брата, задумал разобраться с местной мафией. В заброшенном здании он мастерил одноразовое ружье, распиливая старую водопроводную трубу, прилаживая её к самодельному деревянному прикладу. Закончив с ружьём, он крошил коричневые спичечные головки на лист бумаги в кучку, затем, засыпая эту взрывоопасную смесь в ствол, добавляя сверху вместо пули еще порцию надкусанных плоскогубцами мелких гвоздей.
— Па! Что это он делает? Я давно хотела спросить, — дочка присела рядом. — Я знаю, что это стреляет. Он потом выстрелит в машине.
На экране Данила уже сидел на переднем сиденье в машине чикагских гангстеров, рядом с водителем, пряча ружьё под полой пальто.
— Вот сейчас! — встрепенулась она. — Ой! Это ужасно! Я не хочу это смотреть! — дочка встала и ушла в кухонный проем.
На экране герой достал самодельный обрез, чиркнул по нему спичечным коробком и резко и неожиданно повернулся, направив ствол на торговца оружием. Яркая вспышка загоревшихся у основания обреза десятка привязанных к стволу спичек через секунду исчезла в грохоте выстрела и дыму. Сотня мелких обрезанных гвоздей, вылетев из ствола, пучком врезалась в темное лицо метиса, разрывая кожу в клочья.
Максим выключил телевизор. Встал, бросил пульт на диван и тоже прошел за кухонный стол.
— Дашуль! Знаешь, что это? — И, не услышав ответа, продолжил: — Это называется поджиг. У нас в детстве эта штука называлась поджиг. Были ещё самопалы, но это поджиг!
Дочка подошла к столу.
— Принцип тот же, что у чугунных пушек, — продолжал объяснять ей Максим. — Помнишь, как в кино показывали? Сначала в ствол порох закладывают. Затем пыж. Потом ядро. А потом солдат с горящим фитилем подходит к пушке сзади и прикладывает фитиль к стволу. Порох взрывается — ядро улетает! Вот мы — так же. Трубки с одной стороны расплющивали молотком и напильником, подпиливали рядом отверстие. Все! Потом головки от спичек накрошишь в ствол, спичку горящую к дырке поднесешь — и бабах! Поняла?!
— Пап! Да все понятно! Но у нас такого не было. Только петарды по праздникам, — ответила дочь.
— Ну, у нас другое время было! Шестидесятые. Ладно. Все, проехали! — Он вздохнул и посмотрел на жену:
— Лера! Может чайку попьем?
Размешивая сахар, Максим задумался и уже не слышал извечное замечание супруги: «Ну сколько раз тебе нужно повторять? Не стучи по кружке, Максим!»
Мыслями он окунулся в далекое детство, вспыхнувшее в памяти яркой картинкой освещенного солнцем прозрачного соснового бора на склоне горы и поселка под насыпью железной дороги, с крышами одноэтажных домов, уступами улиц, сползающих по склону горы к реке, на фоне плывущих вдалеке, в облаках, четырех вершин Таганая.
Железная дорога, начиная отсчёт километров от столицы, пересекала страну с запада на восток, пройдя первую тысячу километров по равнине, прогремев вагонами поездов мимо мелькающих в окнах металлических ферм моста через Волгу. К концу второй тысячи верст окружающий её степной и равнинный пейзаж меняется на холмы и лысые сопки отрогов Уральских гор. Дорога постепенно врезается в горы, обходя бесчисленные покрытые лесом хребты по насыпям, вырезанным на склонах гор или вдоль русла горных рек. Поезда петляют по горам, как по лабиринту, наматывая лишние километры, сбавляя ход на бесконечных изгибах рельс, осторожно, с протяжным воем тепловозного гудка, входя в очередной крутой поворот, за которым машинистам не видно продолжения дороги.
Привыкшие к шуму железной дороги, жители поселка уже давно не обращали внимания на гудки электровозов, перекрывающие все звуки светового дня, пронзающие застывший над посёлком воздух свистящими нотами в тишине ночных часов.
Огибая по загнутым рельсам каменистый выступ горной гряды, локомотивы, как корабли, входящие в гавань, ежечасно выплывали из-за поворота. Вытягивая следом за собой из-за скалы коробки сцепленных вагонов, они тащили составы к железнодорожной станции, уже видимой в любую погоду на склоне противоположной горы.
Под грохот проходящих грузовых и пассажирских составов поселок днями жил обычной жизнью и вечерами засыпал, убаюканный этой музыкой, словно шумом дождя, барабанящего по крыше в летнюю ночь.
Среди поселков, окружавших центр города с понятными исторически сложившимися названиями — Ветлуга, Демидовский, поселок на склоне горы, начинавшей свой подъем от поймы речки с названием Тесьм», с незапамятных времен в народе назывался Нахаловкой.
Максим проснулся от солнечного света. Он быстро поднялся и прошел по сухим, трескавшимся под его ногами стебелькам прошлогодней травы до дверей сеновала. Свежий утренний ветер ворвался в открытые двери; холодком пройдясь по коже, взъерошил все пространство дощатого строения под волнистой шиферной крышей. В широких полосах солнечных лучей, пробивающихся через щели стены сеновала, как в кинотеатре от света кинопроектора, стала видимой мелкая пыль, поднявшаяся от сена. Максим спустился во двор по приставной лестнице, забежал в дом.
Все лето он на каникулах жил у деда с бабкой. Деревянный, срубленный дедом дом стоял на второй улице от железной дороги. Старики держали корову, как и многие жители Нахаловки. Корова исправно доилась, давала много хорошего молока, которое бабка ежедневно продавала постоянным покупателям. Держали кормилицу под сеновалом в «катухе», как дед называл коровью жилплощадь, по соседству с десятком кур.
Каждое утро, с весны до октябрьских холодов, поселок просыпался от утреннего песнопения поселковых петухов, перекрикивающих друг друга. Через полчаса после петушиного концерта к ранним звукам рассвета добавлялось хоровое мычанье коров. Буренки после утренней дойки, покидая тесные теплые стайки, выходя из ворот в сопровождении хозяек, вытягивали длинные шеи и издавали протяжное «му-у-у!», затем топали по улицам, спеша на зеленые поляны соснового леса, где их ждала подросшая за ночь свежая, умытая росой трава. Стадо собиралось большое. По окончании долгого летнего дня, в свете бордового заката, нагулявшиеся на лесных полянах буренки, тяжело дыша раздувшимися боками, неся в себе ведра молока, возвращались домой. Медленной, усталой походкой, под щелканье кнутов двух пастухов, они шли в поселок, выбивая из дороги копытами сухую летнюю пыль. На подходе к поселку коровы выплывали из пылевой завесы, сопровождая свой выход звоном колокольчиков, висящих на шеях некоторых черно-белых или рыжих красавиц. Хозяева ждали своих кормилиц, окликая их по именам, встречая усталых тружениц кусочками хлеба с солью. Стадо плавно вливалось в поселок, растекаясь по улицам, постепенно рассасываясь по подворьям.
Поддразнивая бабулю, Максим обычно балагурил, приговаривая: «Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком!», сидя за столом на кухне, уплетая приготовленную бабушкой гречневую кашу, залитую парным молоком.
Все летние каникулы Максим проводил в компании двух друзей, братьев Коряковых, живущих в доме напротив. Старшего звали Николай, но Максим слышал это имя только при обращении к Кольке его родителей. Младшего все звали Толясик, как на улице, так и дома. У круглолицего, рыжего, с веснушками на щеках Кольки была прилипшая к нему намертво кличка «Хмырь». В этом году ему исполнилось пятнадцать лет. Их мать, уходя с отцом на работу, оставляла ему деньги для покупки в магазине продуктов, поручая небольшие обязанности по дому: что-то полить на огороде, что-то прополоть, приглядеть за курами, чтобы не забежали ненароком в этот самый огород.
Толясик был полной противоположностью брату. Младше его на три года, он был светловолосым, худым и слабым.
День начался как обычно. Максим выкатил из дома велосипед и спустился по склону к дому Коряковых, распугав при торможении копошащихся в пыли коряковских кур. Минут через десять вся компания была в сборе. Видимая с горы гладь городского пруда манила своей прохладой, и, запрыгнув на велосипеды, они укатили к причалу стадиона.
Речные трамваи в рабочие дни начинали курсировать из центра города на расположенный на противоположном берегу пруда стадион с пяти часов вечера. До этого времени можно было спокойно нырять с высокого причала, с разбега входя головой в воду или врезаясь в зеленоватую водную гладь «бомбочкой», разбрасывая брызги, долетающие до безлюдного в это время причала.
Нанырявшись до одури, они до обеда провалялись на горячем песке, изредка забегая в воду, чтобы охладиться. После купания хотелось есть. Забежав в воду последний раз, «на дорожку», они стали собираться домой. Колька Хмырь вытащил из кармана брюк, обрезанных по колено, новую пачку «Примы» и, открыв ее, достал сигарету, приклеив ее к нижней губе. Прохлопав рукой по всем карманам лежащих на песке брюк, не найдя спичек, он повернулся к Толясику:
— Ты спички взял?! — строго спросил он у брата, бросив тому на спину легкий горячий камушек.
— Ай! — воскликнул Толясик, заводя руку за спину, пытаясь смахнуть палящий кожу камень. — Ну взял, ну и что?! — он повернулся на бок, тряхнув плечами. — Дай сигаретку, — добавил он, увидев сигарету у Кольки во рту.
— Обойдешься, салабон! Спички давай!
Увидев лежащую открытую пачку сигарет, Толясик понял ее происхождение:
— Отец увидит — он тебе даст!
— Да не увидит, если ты не продашь! Когда он пересчитывал? Ты дашь спичек или нет?
— Нет их у меня! Кончились! Я их утром все искрошил, — начал оправдываться младший. — Поджиг зарядил! Думал, пальнем по дороге, — добавил он.
— Макс! Посмотри на этого балбеса! Поджиг зарядил, а чем поджигать его, — башкой своей не подумал. Пострелять собрался! — Он поднялся на ноги, сплюнул в сторону и пошел прикурить сигарету к сидевшему невдалеке мужчине, дымившему папиросой. Вернувшись, Колька уже миролюбиво обратился к младшему: — Толясь! Давай пальнём, пока сигарета не потухла! Проверим, чё ты там зарядил.
Толясик быстро встал и снял с багажника велосипеда сверток, завернутый в тряпку. Развернул и передал старшему деревянный пистолет с прикреплённой к стволу сверху стальной трубкой, замотанной вокруг ствола синей изолентой.
— Чем зарядил?
— Шарик там. Чтоб он не укатился, я его пыжом сверху закрепил, — со знанием дела пояснил Толясик.
— Каким еще пыжом? Где ты войлок-то взял? Пыжом! — Хмырь, передразнивая брата, заглянул в трубку, направив отверстие против солнца.
— Ватой забил, что ли? — спросил он, разглядев в темноте ствола белое пятно.
— Что тебе не нравится?! — вспылил Толясик. — Не хочешь — не стреляй, я сам стрельну!
— Ладно! Пойдём вон по щиту пальнём! — Колька шагнул в сторону выхода с пляжа, где стоял фанерный щит с нанесенными на нём правилами купания на пляже. Максим и Толясик, одеваясь на ходу, потянулись за ним.
Не доходя до щита пять метров, Хмырь прицелился в центр плаката, сделал затяжку сигареты и поднёс ярко пылающий окурок к прорези в трубке. Выстрел прогремел неожиданно. Дружно воспламенившиеся в стволе головки спичек с грохотом выдали сноп пламени и с огромной скоростью выплюнули из трубки запыженный Толясиком металлический шарик вместе с лохмотьями горящей ваты. Звука треснувшей фанеры они не услышали, но, дружно подбежав вплотную к щиту, увидели результат стрельбы в виде круглого отверстия с торчащими осколками щепы.
— Весь коробок искрошил? — подводя итоги стрельбы, уточнил у брата Хмырь.
— А чё? — настороженно спросил Толясик, остерегаясь подвоха или критики.
— Да нет, ничё. Нормально. Больше этой нормы — не заряжай, понял? Разорвет на хрен! На! — и протянул брату самодельное оружие.
— Да понял, понял, — проворчал Толясик.
Через пару минут они что есть силы крутили педали велосипедов, соревнуясь в скорости на пыльной дороге.
К приходу родителей братьям нужно было заняться делами на огороде. До пяти часов вечера друзья расстались.
Максим, отведав на обед окрошки, сделанной бабушкой из домашнего кваса, сбегал в малинник, где со вчерашнего дня уже созрели красные и жёлтые ягоды, вернулся во двор и закрылся в дедовской столярной мастерской. На верстаке лежала готовая деревянная заготовка в форме пистолета. Максим еще вчера вечером закругленной стамеской сделал на верхней грани пистолета полукруглый канал. Трубка по диаметру подходила и плотно прилегала к заготовке; правда, калибр оружия получался больше, чем у Толясика, но другой трубки Максу найти не удалось. В течение двух часов он, увлеченный работой, расплющивал конец трубки молотком на наковальне, пропиливал треугольным напильником прорезь для поджигания заряда. Пришлось сбегать к соседям за синей изолентой, но к пяти часам его поджиг был готов.
Максим вышел на улицу, огляделся. На краю дороги стоял мотоцикл «Ковровец» с разобранным мотором. На траве, на постеленной мешковине, лежали разобранные запчасти. Братья Кольцины, устроив перерыв в работе, курили. Толясик и Хмырь были тут же.
Старший, Борис, шатен среднего роста, был молчалив и немногословен. Буквально на днях пришедший из армии, он был в зелёной армейской рубашке с закатанными по локоть рукавами, курил и слушал монолог младшего брата.
Младший, Вовка, был полной противоположностью брату: балагур и весельчак. Он стоял, загорелый, с голым торсом, с перебинтованной головой и правой рукой, тоже в бинтах, висящей на плечевой повязке, держа в левой сигарету, то и дело глубокими затяжками раскаляя её докрасна. Ни одна драка в поселке не обходилась без его участия. Их отец, отставной старшина-пожарник, уже ходил к городскому военкому, прося ускорить призыв сына в армию. Вот и сейчас Кольцин-младший стоял и, отчаянно жестикулируя, рассказывал свои последние приключения вчерашней давности.
Из открытых настежь ворот со двора Кольциных, натягивая цепь, не переставая, лаял лохматый серый довольно крупный пёс. Своим лаем он мешал Вовке начать рассказывать.
— Фу! На место! — прикрикнул на него Борис, но собака, не реагируя на команду недавно появившегося молодого хозяина, продолжала сотрясать воздух громким лаем.
Вовка уговаривать пса не собирался. Подобрав с земли небольшой, но увесистый камень, он метко запустил его своей здоровой рукой в собаку.
— Вот, блин, пустобрёх! Заколебал уже! На хрена его отец подобрал?
Камень вскользь задел серую пятнистую шкуру. Этого было достаточно. Пес, гремя цепью, забежал в конуру.
— Ты знаешь, что он двух курей задавил? — спросил Вовка Бориса.
— Да! Маманя, как приехал, жаловалась. Ладно, хрен с ним! Рассказывай. Кто тебя отметелил?
— Я вчера в ДК железнодорожников вечером забурился. Думаю, посмотрю, потопчусь, может, кого своих встречу. Встретил! — Вовка сделал паузу, выдыхая струю белого дыма.
— Всё вроде ничё. Пригласил одну. Потанцевали. Тут перерыв. Кто — на улицу, кто — в туалет. Ну, думаю, тоже зайти надо. Зашёл. Только зашёл — в спину толчок такой, я аж метров на пять вперед проскочил. Поворачиваюсь, смотрю — стоит один кент в форме машиниста. Железнодорожник. Я на него посмотрел, прикинул: «Ну, по комплекции такой же, как я. Щас я его зашибу!» — Вовка затушил остаток сигареты и продолжил: — А он, оказывается, с претензиями. Девушку его зачем пригласил! Типа — если ещё раз к ней подойдешь, то… Ну, думаю, козёл! Я ему и договорить не дал! Загнал его в дальний угол, к окну. Раза четыре я ему хорошо попал, нос разбил, губу тоже!
От долгого рассказа у Вовки пересохло в горле, и он, нагнувшись, достал из травы бутылку газировки.
— Вован! Чё дальше-то?! — не выдержал Хмырь.
— У-аф! — выдохнул Вовка, выдув полбутылки воды одним махом.
Забинтованной рукой он вытер разбитые губы и продолжил:
— Ну, думаю, хорош с него. Пора смываться отсюда. А то, не дай бог, дружков соберет, а я — один! — он сплюнул смачно на землю. Тут только Максим заметил, что у Вовки нет двух передних зубов.
— Только подумал, поворачиваюсь на выход… мне как-а-ак дали! Он сзади, двое спереди! Всё! Повалили. Потом пинали, гады! На левом боку лежал калачиком, правой закрывался. — Он приподнял в доказательство руку. — На пальцах кожу сам об его зубы содрал, а рука вся синяя. Ладно хоть не сломали.
— Ладно, хоть башка твоя целая осталась! В военкомате на комиссии попросишь, чтобы зубы вставили, — оборвал рассказ младшего Борис. — Всё! Хорош языком болтать! Тащи канистру. Промыть надо всё.
Вовка пошел во двор дома и принёс канистру с бензином. Работа закипела. Толясик и Хмырь помогали соседу, промывая запчасти, протирая каждую насухо ветошью.
— Борь! Прокатишь, а? — уже два раза подступал к Борису Кольцину Толясик.
— Заведется — погоняем!
Вовка Кольцин подсел к Максиму, сидящему на брёвнах, сложенных перед домом, давно ошкуренных, потемневших от дождей, не востребованных до сих пор для строительства. Горка сосновых кругляков была местом постоянного сборища молодежи. Проживающие в соседних домах старики, хоть и ложились спать по крестьянской привычке после захода солнца, но претензий к вечерним шумным компаниям не предъявляли.
— Эт чей такой пугач?! — Кольцин крутил в руках деревянный пистолет, обнаруженный им в складке бревен, разглядывая его со всех сторон, заглядывая в дуло. Максим молча кивнул в сторону стоящего ближе всех Толясика, вытирающего тряпкой промасленные руки.
— Мой, — отозвался на громкий вопрос Толясик.
Понюхав ствол, Вовка спросил:
— Похоже, уже шмалял из него?
— Сегодня пробовали. Вон, Хмырь сам проверял. Слышь, Хмырь? Скажи, что всё нормально! — уже обратился он к старшему брату.
— Фанеру с пяти метров пробивает! — поддержал брата Хмырь.
— Зарядить только нечем. Спичек дома больше нет. Хмырь на свой поджиг все спички перетаскал. Отец вчера орал уже. Прикурить было нечем! — посетовал Толясик.
— Лови! — щелчком большого пальца Вовка подкинул коробок вверх. Толясик лихо поймал коробок одной левой.
— Ох, пацаны! Добалуетесь вы с своими самопалами! — закуривая и рассматривая Толясиков поджиг, подошел к брату Борис. — У нас в полку за три года и то пять самострелов было.
— Да чё там! — вступил опять в разговор Колька Хмырь. — Это ж — пукалка! Далеко не бьёт! Я видел, Черкизов Леха трубу отпиливал. Полметра. Вот это будет ствол!
Через полчаса мотоцикл был собран. После первых двух неудачных попыток с третьего раза «Ковровец» завелся и, выпустив из трубы сноп сизого дыма, затарахтел ровно и надежно.
Услышав шум мотоцикла, из дома вышла тетя Дуся.
— Борис! — крикнула она сыну. — Хлеба купить надо. Съезди в магазин,— она протянула сыну кошелёк.
— Ладно, мать, убери деньги! Сами всё купим, — крикнул матери Вовка, доставая из кармана зеленую трёшку.
— Возьми пару бутылок портвейна! — прокричал он брату в ухо.— Я бы сам поехал — да не удержу!
Толясик уже забрался на заднее сиденье.
— Черкизовым скажи, пусть сюда подгребают! Понял?! — прокричал ему в ухо Кольцин-младший.
Магазин находился на соседней улице. Рядом стоящий небольшой дом Черкизовых с белыми мазаными стенами выглядел игрушечным домиком, установленным на детской площадке. Между магазином и палисадником дома в мае появилась площадка, отсыпанная желтым песком, с двумя вкопанными в землю деревянными столбами с металлической перекладиной. Благодаря братьям Черкизовым, сделавшим это спортивное сооружение, и соседству с магазином, где ежедневно появлялась поселковая шантрапа, площадка стала местом сбора пацанов всей улицы с самого раннего утра.
Братья Черкизовы, близнецы, как две капли воды похожие друг на друга, были одногодками Вовки Кольцина. Осенью они тоже ждали призыва в армию. В отличие от Вовки, курильщика и любителя выпить-погулять, братья были спортсменами. Небольшого роста, коренастые, они не первый год занимались борьбой. Столбы турника ходили ходуном, когда братья по очереди демонстрировали бьющим баклуши пацанам «склёпки», подъёмы переворотом и даже «солнце». Вечерами братья иногда, при большом скоплении народа, устраивали показательные бои, демонстрируя приёмы самбо. Добровольцы, рискнувшие с деревянным ножом или пистолетом напасть на братьев, летали по воздуху и каждый раз оказывались поверженными на землю.
Никто теперь уже и не помнил, кто первый пришел на вечернее самбо с поджигом, но в тот вечер деревянный пистолет с металлической трубкой сверху сразу привлек внимание братьев-борцов. После проведенного приема под названием «мельница» — новое оружие оказалось в руках Лешки Черкизова. Через полчаса на спортплощадке уже прогремел пробный выстрел, и в сером, потемневшем от дождей и от времени дощатом заборе магазина появилась первая дырка от стального шарика из разбитого подшипника.
Прогремевший в вечерней тишине выстрел, подобно выстрелу с крейсера «Аврора», пробудил в головах мальчишек страсть к изготовлению оружия. Что толку в деревянных пистолетах и автоматах! Сколько можно кричать, стреляя из деревянного оружия, имитируя звуки стрельбы! Нужно, чтобы оно стреляло! Поджиг! Вот настоящее оружие! Оглушающий звук выстрела, от которого неведомая сила отбрасывает руку с пистолетом назад, от которого вздрагивает в страхе и восторге все тело! Запретное и недоступное ранее развлечение. Выстрел! Это таинство обряда заряжания! Выстрел! Чувство удовлетворения от точного попадания в цель нельзя описать словами, не передать весь спектр ощущений и красок возникающего первобытного восторга.
То, что раньше можно было видеть только в кино и слышать по рассказам отца или деда, можно сделать самому: и с пламенем и грохотом разносить в щепки фанеру мишени, стрелять по земле, поднимая фонтанчики пыли, как в настоящем кино. Игры в войну, где все, как правило, были «наши» и совсем мало было желающих быть «немцами», кончились на улицах поселка сами собой и незаметно. Новое увлечение было гораздо серьезнее, взрослее и по-мужски опаснее. Да и как не поддаться этому увлечению?! Каждый второй из родителей, живущих в поселке, работал на заводе, и их руки ежедневно вытачивали на станках детали к сотням мин, снарядов и патронов. И хотя на вопросы детей к родителям, что они делают на работе, те отвечали уклончиво, так как об этом говорить было запрещено, пацаны в поселке знали, что кроме выпуска электроплиток и утюгов на заводе куётся оружие. Город оружейников своей аурой, архитектурой старинных зданий, гулом цехов завода, вооружавшего пушками, штыками и шашками из булатной стали армию России на протяжении трех веков, на уровне подсознания оставлял в головах подрастающего поколения любовь к оружию.
Пока Максим с Хмырём помогали Вовке относить в сарай инструменты и канистру с бензином, Борис с Толясиком вернулись из магазина.
Прихватив из дома пару граненых стаканов, Вовка позвал всю компанию на брёвна. Толясик запрыгнул на «Ковровец», стоящий с наклоном на откинутый упор, ухватившись обеими руками за руль. Максим с Хмырём залезли на верхний ряд брёвен. Вовка откупорил бутылку портвейна и разлил вино по стаканам:
— Ну, давай, брат! За твоё здоровье! — он протянул руку, звонко чокнувшись стаканом с Борисом.
— Ты о своём здоровье подумай сначала! Балабол!— ответил Борис, выпив полстакана теплого темного портвейна.
— Толясик! Черкизоны дома? — крикнул Вовка в спину Толясика.
— Да, сейчас они придут! — вперед Толясика ответил Борис.
В это время во дворе серый пес, выглядывая из будки, внимательно наблюдал за появившейся во дворе курицей, вспоминая, как он оказался во дворе этого дома.
Месяц назад, когда он бродяжил по посёлку вдоль улиц в поисках чего-нибудь съедобного, судьба повернулась к нему лицом в виде мужика, вышедшего из магазина с авоськой в руках, нагруженной запахом хлеба и колбасы. Голодный, он поплёлся за этой авоськой по весенней грязи, не в силах оторваться от дурманящих запахов. Он сглатывал бьющую фонтаном из-под языка слюну, но всё равно она стекала по краям из пасти, напитывая шерсть на бороде влагой. Так он и приплёлся за авоськой и черными резиновыми сапогами до углового дома в проулке. Собаки во дворе дома не было, поэтому он почувствовал себя в безопасности. Желтые метки собачьей переписки на углу проулка он прочитал на расстоянии, на ходу. У него был отличный нюх. Все желтеющие, продырявившие белизну подтаявшего снега «записки» были оставлены пробегавшими на днях по этой улице такими же, как он, собратьями-бродягами. У прилегающей к дому территории таких следов не было. Свободная вакансия давала шанс заиметь маленький домик с соломенной подстилкой и полный пансион в виде двухразового питания. Всё-таки он — молодец, что тогда не подкрался сзади к испаряющей мучительные запахи авоське и не сунулся в неё мордой. Он остановился в двух метрах от ворот, и человек, закрывая калитку, наконец-то заметил его. Он даже сейчас помнил слова, которые и решили его судьбу. «Ты смотри! Смышленый!» — с удивлением сказал мужчина, одобрительно качнув головой.
Калитка закрылась. Он сел на задние лапы и упорно ждал, не двигаясь с места, да и сил у него уже не было. Для того чтобы вернулись силы, ему нужно было найти где-то сухое место, заполнить желудок холодной водой из лужи пополам с грязью — все-таки какая-никакая еда — и отлежаться.
Он не помнил, сколько времени он тогда сидел напротив калитки. Солнце согревало ему морду и лоб, и он грелся неподвижно под благодатными лучами в забытьи, почти засыпая от усталости. Можно было бы и прилечь, но, если бы он улёгся здесь, у этого дома, это было бы крайне невежливо, а он был воспитанный пёс, выросший в приличном доме.
Это было сказочное время. Он был совсем молоденьким и жил во дворе, свободно бегая по нему. В холода его пускали ночевать в дом, где он спал безмятежным сном на коврике, не вздрагивая от ночных шумов на улице. Хозяйка жила одна и готовила для него кашу, сдабривая её иногда мясом с запахом железа консервных банок. Мясо она покупала редко, но всё же ему иногда перепадали варёные косточки.
Неприятности начались с приходом лета. С наступлением тепла хозяйка стала выпускать из-под крыльца во двор больших белых птиц, принося им зернышки и кусочки хлеба, приговаривая при этом: «Цыпа, цыпа, цыпа!» Птицы ходили по двору, шумели, хлопали крыльями и совсем не обращали на него внимания. И однажды, когда он ел из чашки кашу, белая птица подошла к нему, стала клевать его кашу и затем сильно клюнула его в нос. Было очень больно. Он спрятался в своей будке: скулил от боли и до конца дня языком зализывал свою первую в жизни рану. Но он не забыл полученного урока.
На другой день хозяйка наполнила его миску кашей и почти сразу выпустила во двор этих надоедливых птиц. И вот та же белая птица опять подошла к нему, наклонила свой красный хохолок вниз, собираясь съесть его кашу и снова клюнуть в нос. Нет! Слишком сильна была обида, нанесенная вчера. Он грозно зарычал. Глупое пернатое создание на его рычание возмущенно распушило крылья, разнося по двору: «Кудах-тах-тах», и продолжило движение к его миске. Несушка только опустила голову вниз, чтобы склевать кашу, как задние лапы оторвали пса от земли. и через долю секунды он в прыжке всеми клыками впился в тонкую белую шею. Верхние и нижние ряды зубов плотно сомкнулись, с хрустом превратив в крошево хрящи, мясо и перья. Белокрылое население двора дружно бросилось в панике наутек, толкая друг друга, вламываясь в открытые двери курятника, оставляя у дверей перья, когда он прямо на них потащил неожиданно тяжелое тело птицы, роняя капли крови из пасти, через весь двор к дому. Порядок во дворе был наведен. Он отчитался о своей работе, положив убитую птицу на ступеньку крыльца. Заложенная в голове память предков-охотников напомнила ему, что добычу нужно отдавать тому, кто тебя кормит. Он честно выполнил свой собачий долг.
Но дело обернулось иначе. Добрая хозяйка, всегда ласково называвшая его: «Шарик», была рассержена, кричала на него, затем исхлестала по спине поводком и привязала на цепь к будке, лишив его самого главного — свободы.
Через неделю все повторилось. Он расправился ещё с одной глупой птицей, и хозяйка снова избила его.
На другой день она взяла его на поводок, и они вышли из дома. Радостный, он весело бежал по улице, вдыхая незнакомые запахи, но прогулка оказалась долгой. Хозяйка затащила его в большой железный громыхающий дом со множеством сплошных стеклянных окон. В доме стояло много железных скамеек, на которых сидели люди. Пол под ногами всё время дрожал и подпрыгивал. Когда громыхающее чудище останавливалось, ему очень трудно было удержаться и не упасть на противно пахнущий огромный резиновый коврик. На этих остановках в стене то и дело с шипением открывались двери, хлопая металлическими створками друг о друга, и люди сходили по ступенькам вниз, и уже другие люди заходили обратно, принося с собой новые запахи с улицы. Так много людей он никогда не видел и не знал, надо ли ему лаять на них и защищать свою любимую хозяйку или не надо? Ему и самому было страшно от всей этой новизны, но люди разговаривали с хозяйкой доброжелательно, ему даже показалось, что они жалели его. Какой-то человек хотел даже погладить его по голове, но его руки несли на себе запахи плохой травы и противного белого дыма, он вынужден был оскалить зубы и тихо зарычать. Ему дважды отдавили лапу, и он поскуливал от боли, но все-таки больше от страха перед этим железным домом, который ещё к тому же иногда неожиданно и громко звенел, взвинчивая и так заведенные собачьи нервы до предела. Хозяйка больше не гладила его по голове и не жалела, а только иногда, когда он начинал скулить, неожиданно резко и грубо дергала за поводок, и ошейник больно врезался ему в шею. Он пытался повилять хозяйке хвостом, чтобы она, как прежде, улыбнулась, но и тут у него ничего не получилось. Хвост задел ноги стоящих рядом людей, и они стали что-то громко выговаривать хозяйке, и она снова больно дернула его за поводок.
Вскоре хозяйка потянула его к выходу, двери с шумом открылись, и он выпрыгнул со ступенек на улицу. Обрадовавшись наконец твердой земле под ногами, он тянул её прочь от железных длинных палок, лежащих на земле, по которым только что убежал ужасный железный дом. Потом они шли по скользкому железному мосту над большой шумящей водой и затем, очень долго, по узкому, склоченному из досок настилу, где слева и справа квакали лягушки. Пройдя пойму реки, они поднялись по склону горы на самый верх, и он устал, и не вилял больше хвостом, как утром выйдя из дома, демонстрируя хозяйке своё удовольствие от прогулки.
Они пришли наконец к старенькому, низенькому дому. Хозяйка привязала его к крыльцу и вошла в дом. В этом дворе никогда раньше не жили собаки, и поэтому не было даже собачьей будки. Судя по запахам и звукам, здесь не было и птиц. На крылечке он обнаружил только несколько черных кошачьих волосинок с седым окрасом на кончиках, оставленных живущим в доме старым котом. Хозяйка вышла из дома через несколько минут с каким-то мужчиной. На вопрос мужчины: «Как зовут?» — она ответила: «Шарик!» — и ушла, даже не попрощавшись.
Так он стал жить с другим хозяином: мужичком-старичком. Приходила зима, затем таял снег, и во дворе становилось невыносимо жарко от палящего солнца; и снова приходила зима, и так повторялось несколько раз. Он жил во дворе всё время один, гуляя по двору, коротая ночи на коврике на крыльце. Хозяин кормил его совсем плохо и иногда совсем забывал это делать. Тогда он начинал громко лаять, и хозяин вспоминал о нём, выходил на крыльцо, высыпал еду в миску и говорил: «Ешь, Шарик, ешь! Жизнь у тебя собачья! Да и у меня тоже!» От хозяина всегда плохо пахло. Пахло, как от пустых бутылок, стоящих рядами здесь же, на крыльце, в коробках.
Но вот однажды хозяин не вернулся домой. Была зима. Пролежав на крыльце несколько дней, он, дрожа от холода и голода, вылез из-под ворот на улицу и побрел вдоль домов на запахи еды. Наплутавшись по всему поселку, он осел на время у магазина и вот теперь оказался здесь, в этом дворе. Птицы… Опять в его жизни появились эти проклятые создания! Ему снова пришлось отстаивать свои права хозяина двора. Он проучил уже двух белокрылых наглюшек и был за это бит хозяином. Птиц переселили за железную сетку, но вот сегодня перед его глазами появилась еще одна, очередная, но не белая, а рыжая бестия! Откуда она взялась?!
Рыжая пеструшка, неизвестно как появившаяся во дворе, шагала по-хозяйски, что-то склевывая на ходу между камнями. Пёс начал беспокоиться, когда заметил, что курица, скосив глазом, взяла прямой курс на его большую алюминиевую миску. Продолжая стучать клювом по камням, она подходила к ней всё ближе и ближе. Подойдя к собачьей посудине, пеструха, подняв голову, оглянулась по сторонам, сделала осторожный шаг вперед и, издав довольное: «Ко-о-ко-рок-ко-ко-ко-ко!», заглянула в миску. Застывшие на засаленном краю миски крошки хлеба привлекли её внимание, и она, не раздумывая, клюнула первую крупную крошку и сразу вторую и третью! Удары клюва по алюминиевому краю пустого тазика прозвучали во дворе, как колокольный звон.
В одно мгновение пёс с грозным рычанием выскочил из своего укрытия. Пеструшка бросилась наутёк, всполошив своим истошным кудахтаньем всех своих беленьких и рыженьких подруг, находившихся в сетчатом вольере. Пес догнал курицу на втором прыжке, прихватив сзади за шею. Челюсти собаки сомкнулись, пеструшка затрепыхалась и затихла, испустив дух. В вольере к несусветному гвалту куриного крика добавился шум и хлопанье десятков крыльев, поднявших с земли клубы сухой пыли вперемешку с облаком белого пуха и перьев. Услышав в открытое окно поднявшийся куриный переполох, из дома выбежала хозяйка, и пёс был застигнут на месте преступления с добычей в зубах в виде уже свисающей крыльями вниз безжизненной куриной тушки.
— Да что ж это такое деется-то! О-о-ой ! Лишенько моё, лишенько! Да чтоб ты сдох! Паразит! Вот паразиит! Третью несушку задавил! О-о-ой! — запричитала она с крыльца.
Пёс хотел было, как обычно, положить убитую птицу на ступени крыльца, но, по крику хозяйки почуяв неладное, покрутился возле будки и, высоко подняв голову, не отпуская из зубов добычу, бросился за угол сарая, ища укрытия с целью скрыть следы преступления.
— Иван! — заголосила хозяйка, обращаясь к главе семьи в открытые двери дома. — Да иди ж ты сюда наконец! Полюбуйся на своего паразита! Пеструшку задавил твой поганец! Ой-ё-ёй! Да что ж ты будешь делать-то, господи! Ирод проклятый!
Она поднимала руки кверху и опускала их вниз, хлопая себя по синему рабочему фартуку. Руки её были в муке, и от этих шлепков на фартуке оставались белые отпечатки.
Пес опять заметался по двору и кинулся обратно к своей будке, пытаясь протащить добычу через узкий лаз.
Дядя Ваня, бросив недочитанную газету, выскочил на крыльцо, успев только поднять на лоб очки в темной роговой оправе, с привязанной сзади к ушкам оправы белой резинкой. Увидев забирающегося в будку пса и задушенную курицу, он, недолго думая, схватил из стопки лежащих на крыльце дров первое попавшееся под руку полено и швырнул его по собаке.
Полено угодило в стенку будки над лазом, вызвав грохот, который напугал собаку ещё больше, чем прямое попадание. Пёс отскочил в сторону и с испугу наконец-то выпустил из зубов изжёванную шею пеструшки. Безжизненная тушка упала рядом со злополучной алюминиевой миской. Голова бедолаги с красным хохолком задела край посудины, выдав ударом клюва по металлу последнюю прощальную ноту: «Дзинь-нь!»
— На чёрта ты его прикормил! Ирода! — продолжала разнос тетя Дуня, расходясь в своем гневе не на шутку. — Вона ж тильки и треба жрать и жрать! Да курей давить! Геть его со двора, чтобы мои очи его больше не бачили! — от волнения она перешла на смесь русского и родного украинского языка.
— У-у! Идол тебя поднял! — поддержал он супругу, направляясь к собаке с очередным поленом в руках, загоняя её в будку.
— Что там за разборки?! — Борис Кольцин в три прыжка спустился с откоса дороги к воротам дома. — Мать! Ты чего тут разгон устроила?! — Борис подошёл к матери, так и стоявшей на верхней площадке крыльца. — Что случилось?
— Вона! Подывысь, сынок! Вона моя хохлатка задавлена! — тетя Дуся показала рукой в сторону задавленной курицы и затем махнула рукой сверху вниз жестом отчаяния. — Куды хотите девайте эту зверюгу! Чтобы я его больше не видела!
— Иван! — обратилась она вновь к супругу. — Голову-то хохлатке отруби, что ли! Её ж щипать да потрошить надо! Не выбрасывать же! Ой, лишенько моё! Ой, лишенько! — Хозяйка вернулась в дом, на кухню.
— На кой ляд её рубить-то! — сообразил дядя Ваня. — Она и так уже того! Мертвее — не бывает!
Он поднял курицу за голову и пошел к дому, волоча куриную тушку лапками по земле.
Во двор зашёл Вовка, за ним братья Черкизовы. Вся бригада пацанов остановилась под козырьком калитки, заглядывая во двор.
— О-о! Батя курицу задавил! — пошутил Вовка, уже сообразивший, в чем дело.
— Шутишь всё! Я тебе пошуткую! Щас вот курицей как дам по брынцалам! Ишь! Моду взял с отцом шутковать! — рассердился заведенный еще раньше руганью супруги отец, чуть приподняв руку с курицей.
Дядя Ваня плюнул в сердцах на землю и прошел со своей ношей мимо ребят на крыльцо. Вовка подошёл к собачьей будке и присел на корточки, заглядывая в темноту собачьего убежища, пытаясь разглядеть собаку, оглядывая территорию вокруг будки, местами усеянную куриным пухом и перьями.
— Бать! Чё делать-то будем? — спросил более практичный Борис, поднимая с земли брошенное отцом полено.
— Дак куды ж его, мать его ети, теперь девать? — с крыльца вопросом на вопрос ответил отец, имея в виду несчастного пса.
— Мать! На поленнице твоя хохлатка! — крикнул он повернув голову, вслед уже зашедшей в дом супруге. — Сегодня ж надо её ощипать! — добавил он в открытые двери дома и, повернувшись к сыновьям, сказал в сердцах: — Было б ружьё, ребята, отвел бы поганца в лес и пристрелил бы! Ей-богу, пристрелил бы!
Дядя Ваня присел на верхнюю ступеньку крыльца, снял со лба очки, одев их резинкой на руку, и неожиданно, громким голосом сказал:
— Ну! Что там у вас за курево? Дайте отцу закурить, мать вашу! Домой не хочу заходить! — Дома на печке всегда лежал запас папирос «Беломорканал».
Борис протянул отцу пачку сигарет. Прикурив непривычную для себя «Приму», сплюнув табачные крошки, прилипшие к губе, Иван Исаич после глубокой затяжки, задумавшись о чём-то, тихо сказал: — Лошадей и собак, ребятки, если что не так, обычно пристреливают.
Во дворе после произошедшей суматохи стало тихо. Наступившую паузу нарушил пёс, неожиданно заскуливший в будке.
— Гляди! Чувствует, кобелина, чьё мясо съел! — съязвил неугомонный младший Кольцин.
— Сынок!— обратился Иван Исаич к старшему сыну, понимая, что младшему такое поручение давать нельзя, учитывая его внешний вид. — Сходи до Володьки Помазкина! Поспрошай! Сможет он стрельнуть нашего оглоеда?! Бутылку мы ему с матерью поставим!
— Бать, ты чё! Да Помазок твой керосинит уже неделю! Какой стреляй! Он со двора-то выйти не может! Да и лето, не сезон! Может и патронов-то не быть. Теть Маша, как он запьёт, и ружьё кому-то уносит на сохранку, от греха подальше!
— Ну, не знаю! — ответил отец. — Мало в Нахаловке охотников? Ищите!
Считая разговор оконченным, старший Кольцин поднялся со ступенек и, кряхтя, зашёл в дом.
— Пойдём, мужики! Посидим ещё! — предложил Борис, обращаясь к братьям Черкизовым. Вся компания вышла со двора, чуть поднявшись наверх, на излюбленное место посиделок.
Вовка Кольцин налил себе и брату ещё по полстакана вина, подводя итог произошедшим во дворе событиям, произнёс тост.
— Чтобы наш кабысдох поскорее бы издох!
— Пожалуй, что так, наверно, всем спокойней будет. Раз батя так решил, — поддержал младшего Борис. — Ну, давай!
Они выпили и присели на брёвна к парням, которые не вмешивались до этого момента в разговор. Толясик сдирал с белой древесины спичек коричневые головки. Глядя на поджиг в руках Толясика, рассудительный и серьёзный Леха Черкизов взял слово:
— Слышь, мужики! Давайте попробуем его сами из поджигала шмальнуть! Где сейчас двустволку искать?
— Как ты из него такую тушу завалишь? Максимум кожу пробьёт, а может, и в шерсти застрянет. Ни хрена ему от этого не будет! — возразил Борис.
— Слушай, чё базар-то зря разводить! Давай слетаем до дома, я тебе наш обрез покажу! — предложил Леха.
Борис молча кивнул головой в сторону мотоцикла: «Поехали!» Через минуту мотоциклетный треск уже становился всё тише за домами нижней улицы. Подъехав к дому Черкизовых, Борис заглушил мотоцикл. Алексей, подняв за висящий кожаный ремешок внутренний засов калитки, зашел в дом. Борис, ожидая его, сидел верхом на мотоцикле.
Они вернулись к дому Кольциных. Леха ехал на заднем сиденье, как казак на коне, держа в правой руке поджиг огромного размера. Спрыгнув с мотоцикла, Леха подошёл к сидевшим на брёвнах парням, демонстрируя ружьё.
— Я же говорил! Во! — первым прокомментировал показ оружия Хмырь.
По сути, это было одноствольное ружьё с укороченным стволом. Блестящая труба из нержавейки с толстыми стенками была закреплена на прикладе металлическими хомутами.
Максим тоже удивился огромному по размеру поджигу и решил, что покажет своё новое оружие друзьям завтра.
Вовка поднялся со скамейки. Здоровой рукой взял ружьё за цевьё.
— Тяжелое, блин! На сколько бьёт? — спросил он, возвращая Лехе оружие.
— Да не проверяли ещё, — ответил Леха. — Вчера только хомуты затянули!
Подошёл Борис:
— Ну, что решаем, мужики? — спросил он, обращаясь больше к братьям Черкизовым.
Тут высказал свое мнение Ленька Черкизов:
— Да что говорить-то! Идти надо, блин, да пробовать!.
Он тоже встал на ноги. Взял у брата ружьё, покрутил в руках:
— Дома же не проверишь! В лес собирались, чтобы людей поменьше было. Я хотел где-нибудь на горе к сосне мишень прикрепить. А так — дальность не определишь!
— Ну, хорошо. А заряд какой мощности? А пули? Какой у вас калибр, замеряли? — вчерашний солдат Борис со знанием дела задал эти вопросы мастерам-оружейникам, братьям-близнецам.
— Порох сыпанём из патронов. Там же всё завешено до грамма. Считай заряд, как для ружья! Ствол. Ну что ствол? Ствол и больше выдержит! Под калибр семь шестьдесят два трубку и подгоняли. Какие вопросы? Лопату надо взять. За белой скалой на просеку если пройдём, где мишени биатлона стояли, там этих пуль как семечек!
— Да вон у пацанов сто процентов пули есть! Хмырь! Толясик! Слышьте, что говорю? Гильзы, пули там копали?
Услышав утвердительный ответ, он переспросил:
— Ещё не повыбрасывали?
Толясик соскочил с бревна:
— Щас! Две у меня, кажись, остались! — и побежал в сторону открытых ворот своего дома.
Слышно было, как Толясик хлопнул входной дверью, залетая на бегу в темные сени, а в воздушном пространстве между мотоциклом и сложенными брёвнами зависла пауза. Молчавший до этого второй близнец вдруг продолжил:
— Что все застыли-то? Сейчас надо решить, где патроны будем брать. Порох нужен. Хоть упаковку спичек искрошим — все равно толку не будет. Спички в стволе шомполом уплотнять надо. Плотности нет — и убойная сила не та.
В разговор вклинился захмелевший Вовка:
— Чё тут думать-то? Щас мы к Помазкину сгоняем!
— Борь, заводи! Пару стаканов Помазку плеснём и насчёт патронов договоримся! — продолжил он, обращаясь к старшему брату
— Если он их еще не пропил! — машинально ответил брату Борис и тут же, спохватившись, добавил: — Ну, ты, блин, чёрт перебинтованный! Куда тебя опять понесло? Я что, буду там смотреть, как ты с Помазком вино будешь распивать? Да тебя самого потом оттуда не вытащить! Со стакана окосел уже! Сиди здесь!
Шагнув в сторону «Ковровца», доставая из кармана ключ зажигания, он на ходу повернулся в сторону близнецов: — Лёха! Поехали!
Полчаса ушло на подготовку. Борис с Лехой привезли десяток патронов двенадцатого калибра, заряженных дробью, которые Помазкин отдал за три рубля, сдернув со шкафа запыленный патронташ. Братья рассовали патроны по карманам. Толясик принес две пули.
— Ну что, пехота? Готовы? Стартуем через пять минут! — принял решение Борис, посмотрев на братьев, Хмыря и Толясика, сидящих на бревне в готовности к походу. Максим минуту назад убежал домой переодеться для похода в лес. — Вован! Пошли! Выводи собаку! На поводок его надо взять. Не цепью же по улице греметь! — сказал он, уже обращаясь к брату.
Борис нашёл в сенях старый брезентовый поводок. Выйдя на крыльцо, он свистнул брату, чтобы привлечь его внимание. Вовка повернулся.
— Лови! — он бросил поводок с крыльца. — Выводи давай! Я пока ботинки надену.
Вовка отцепил собаку с цепи и приладил к ошейнику поводок. Странное дело, но, увидев манипуляции молодого хозяина с поводком, пёс завилял хвостом, тихонько повизгивая, выражал готовность к прогулке.
— Всё! — Вовка дернул поводок в сторону калитки. — Пошли!
Пёс понял, что от него требуется, и с удовольствием ринулся к открытой калитке, натянув поводок, потащив Вовку за собой. От рывка Вовка споткнулся, пробежав в наклоне несколько шагов, и чуть не упал посередине двора.
— Стой! — заорал он на пса. — Козёл, блин! Стой, кому сказал!
Перехватив поводок ближе к середине забинтованной правой рукой, концом поводка он шлёпнул пса по спине.
Из дома быстрым шагом, спрыгивая по ступеням с крыльца, вышел Борис.
— Смотри, как попёр на прогулку, баран! — доложил ему младший брат. — Деру дал, аж меня чуть не уронил!
Немного странно выглядела эта идущая по улице разновозрастная компания. Трое подростков и трое взрослых парней шли, заняв всю ширину дороги, отставая от идущего впереди всех молодого человека с перемотанной белым бинтом головой и забинтованной рукой на перевязи, ведущего на поводке собаку.
Правильнее было бы сказать, что собака, натянув поводок, тащила его то вперед, то в сторону, внезапно меняя направление своего бега, дергая его от дороги, вынюхивая что-то для неё интересное, несмотря на окрики и ругань хозяина. Ошалевший от прогулки пес сновал то на левую, то на правую обочину, утягивая за собой хозяина. Перескакивая через кювет, он подбегал к столбам, камням, пенькам, заборам, обнюхивал предметы. Заканчивая знакомство с ними, он обязательно поднимал над обнюханным местом заднюю лапу, оставляя на поверхности метки из пятен желтой мочи. Вся компания, догоняя идущего впереди с собакой, во время их вынужденных остановок тоже притормаживала, терпеливо дожидаясь, пока пес закончит свои мокрые дела. Пес же, оставив сородичам послание, снова резво тащил хозяина вперед.
— Всё, блин! Заберите от меня его! А то я его сейчас своими руками задушу! — взмолился Вовка, только что отшлепавший собаку поводком по спине.
Пес понял, что хозяин недоволен и нужно подождать, понять, чего же он хочет. Собачьих меток в округе больше не было, и, стало быть, не было нужды отвлекаться по сторонам. Пёс насторожился. Повернувшись мордой к лесу, раздувая ноздри, он профильтровывал через нос долетавшие до него потоки воздуха. Прогулка для него продолжалась, и настороженность вызывали новые запахи запахи трав, ягод и незнакомых лесных обитателей. Он не чувствовал опасности от идущих с ним людей. Собака чувствует, когда человек боится её, и тогда она может напасть на него, и наоборот, если человек не боится, она подчиняется ему. Она считывает испугавшегося человека по замедленным движениям, изменившейся, неуверенной походке. Она почувствует опасность от человека крадущегося, приближающегося к ней с повадкой охотника. Любой пес-малолетка узнает ловца собак в человеке, просто идущем по улице, который хоть однажды поймал сородича петлей на палке и закинул в грузовую закрытую машину к десятку уже пойманных несчастных собратьев. От этих людей за версту пахнет собачьей смертью. Над их головами, как в облаке тумана, который не виден людям и виден любому щенку, летят души убиенных псов, которые предупреждают живых четвероногих лающих, хвостатых собратьев: «Бегите! Спасайте свои шкуры!»
Но вот молодой хозяин отдает поводок в руки рыжего молодого человека. Шарик уже знал его. Этот парень жил в соседнем доме. Он приветливо махнул ему хвостом, что означало: «Я не возражаю! Пойду на поводке с соседом!».
Колька Хмырь перехватил из рук Вовки поводок и сразу дал почувствовать псу, с кем он будет иметь дело, со словами: «Рядом! Кабысдох!», укоротил длину поводка до минимума и шагнул по направлению к тоннелю. Пес послушно заковылял по команде «рядом!» у левой ноги, как учили его когда-то в детстве.
Пройдя на другую сторону «железки» под тесными, тёмными сводами тоннеля, где русло дождевой воды оставалось влажным в любую жару, команда вышла к подножию скалы.
Парни остановились спиной к насыпи, отойдя от тоннеля на два десятка шагов. Неожиданно тишину леса взорвал протяжный, оглушающий рёв электровоза, внезапно с грохотом вылетевшего из-за поворота.
— Вяжи его к сосне! — перекрикивая шум вагонов, крикнул в ухо Хмырю Борис. — Дальше не пойдём! Далеко ходить смысла нет.
Хмырь дошёл до сосны и обошёл её с собакой по кругу, примеряясь, как ловчее привязать пса к дереву.
Последний вагон состава, отстучав колесной парой над тоннелем, со слабеющим, затихающим звуком скрылся за скалой. Борис воткнул лопату в мягкий дёрн и, повернувшись к брату и стоящим рядом с ним близнецам, оценивающим обстановку, наконец сказал, совсем обыденно, как бы советуясь: — Вон там, за кустами потом и закопаем. Идёт?
Все поняли, о чем идёт речь, и каждый отреагировал на это по-своему. Леха Черкизов пожал плечами, добавив только:
— Давай!
Ленька Черкизов махнул рукой в знак согласия, как бы приземляя принятое решение.
— Да пойдёт! — очищая кожаные штиблеты о траву от налипшей грязи, поддержал брата младший Кольцин. — Видишь, тут и пригорок, и не шляется никто, и в сосну промазать ещё нужно суметь!
Сосна действительно была большого диаметра. Хмырь, обойдя дерево второй раз, обмотал поводок вокруг ствола на уровне полуметра от земли, пропустив его через сшитую на конце петлю, оставив собаке оставшийся метр свободы, отошёл к стоящим в стороне парням.
Пес, сообразивший, что его привязали и оставили одного, дернулся на поводке за уходящим Хмырём; натянув ремень до предела, поднялся на задние лапы и, устояв на них несколько секунд, хрипя от душившего его ошейника и поскуливая, завалился было набок, притянутый поводком к сосне, но, устояв и приземлившись на четыре лапы, заливисто, громко залаял, бросаясь из стороны в сторону.
В ответ на собачий лай Хмырь поднял со скошенной травы шишку и запустил ею в сторону собаки.
Шишка не камень, она пахла деревом, и Шарик принял бросок этой шишки как приглашение поиграть. Шишка упала рядом, и он поднял её с земли, слегка прикусив клыками.
Он еще помнил, как первая хозяйка бросала ему на прогулке палочку со словами: «Апорт!», и он, молодой, лихо бежал за летящей по воздуху деревяшкой, легко отыскивал её в траве, с радостью в зубах приносил хозяйке, отдавая этот обломок ветки дерева с обглоданной им корой в теплые, пахнущие домом руки.
— Вот чума! Он ещё не наигрался! — отреагировал Кольцин-младший.
Пес, словно услышав его слова, выплюнул из пасти сплющенную шишку и, натянув поводок , с лаем опять поднялся на дыбы. Стоя на задних лапах, он перебирал перед собой передними, словно бежал по воздуху. Он, как мог, показывал хозяину, как сильно он хочет гулять и бегать по этому лесу, и не понимал, зачем этот рыжий сосед привязал его к этой сосне. Он уже знал, что наверху сосны сидел маленький зверёк, которого он еще никогда не видел, запах которого был на всех шишках, рассыпанных вокруг сосны. Это возбуждало его охотничий инстинкт, и он готов был показать хозяевам этого зверька, высмотреть его на ветках и облаять, но вместо этого его привязали к дереву. Зачем? Он невольно нервничал и старался обратить на себя внимание.
— Лёня! Ну что, готово? — спросил Борис, наблюдая за манипуляциями старшего Черкизова с поджигом.
До этого, пока остальные смотрели на прыгающего у сосны привязанного пса, Ленька, не отвлекаясь по пустякам, уже засыпал порох из открытого братом патрона и плотно загнал в ствол поданную Толясиком пулю. Оставалось примотать к стволу запал из связки спичек, но на вопрос Бориса он ответил утвердительно:
— Готово! — принимая в это время от брата пучок спичек, который они вместе примотали к стволу.
Несколько секунд прошло в относительной тишине, нарушаемой недовольным поскуливанием и лаем пса у сосны. Странно возникшую паузу нарушил тот же Леонид:
— Что? Вот так сразу и стрелять, что ли? — задал он вопрос, обращаясь как бы ко всем, но в большей степени к Борису.
Опередил Бориса Вовка:
— Лёньчик! Ну, ты чё? Что, мы ему сейчас приговор будем зачитывать, что ли? Блин! Митинга не будет. Приговор ему батя уже вынес.
— Да подожди ты! Опять заболтал. Дай прикурить! — осёк брата Борис, доставая сигарету из пачки. Прикурив и сделав глубокую затяжку, он добавил: — Лёша! Лёня! Пока перекур — проверьте всё. Дистанцию подберите. Не отсюда же стрелять! Рассеивание может быть. Отдача будет. — Армейский опыт подсказывал ему, как правильно поставить задачу братьям.
— Точно! Что-то мы маленько затупили! — подал голос Лешка, повернувшись к брату.
— Ну, вообще-то да! — согласился с братом Ленька и, отвечая Борису, как бы оправдываясь и стесняясь признаться в собственном волнении, хлопнув по прикладу поджига левой рукой, добавил: — Первый выстрел будет!
Более практичный Лёха уже подошёл к сосне на расстояние примерно десяти метров и, обернувшись ко всем, громко прокричал:
— Отсюда пальнём! Иди сюда! — он махнул рукой, подзывая брата к себе.
На взмах его руки брат и за ним вся компания дружно шагнула вперед, на выбранный Лёшкой огневой рубеж. Лёнька, остановившись рядом с братом, поднял оружие на изготовку, прицеливаясь в пса.
Волнение от предстоящего действа витало в воздухе, и каждый из парней скрывал его по-разному: не так просто отобрать жизнь у живого существа. Братья Кольцины и Хмырь курили уже по второй сигарете. Максим и Толясик стояли рядом, переживая всё внутри, не мешая старшим, отмахивались березовыми ветками от налетевших комаров. Братья Черкизовы были заняты подготовкой к стрельбе и не подавали виду, как будто для них эта запланированная казнь была обычным делом.
— Как-то его остановить надо! — вытирая пот со лба, сказал после долгого пробного прицеливания Ленька и добавил: — Хрен попадешь в него! Он же как заводной!
— Лёня! Если всё готово, давай пробуй! — тихо попросил его Борис.
Лёнька прицелился во второй раз. Около минуты он, не отрывая щеки от приклада, не отводил прицел от собаки, но, устав от долгого прицеливания, вдруг, как будто вспомнив о чём-то, повернул голову вполоборота влево, прокричал:
— Мужики, отойдите в сторону на всякий случай!
Стоящие рядом парни чуть отошли в разные стороны.
Заметив странные передвижения людей, пес остановился. Только сейчас, по волнению и необычному поведению людей, он почувствовал появившуюся неожиданно для него опасность. В следующую минуту инстинкт самосохранения уже накалил его нервы до предела. Что бы ни было, он будет защищать свою жизнь. Подброшенный нервной пружиной, пес в очередной раз взвился вверх, на коротком поводке поднявшись на задние лапы. Уже не лая, он хрипел, повиснув на поводке. Ошейник сдавливал ему шею, перекрывая воздух для дыхания. Он уже не перебирал передними лапами в воздухе. Его лапы были высоко подняты вверх, но не для того, чтобы, как это принято у людей, подняв руки вверх, сдаться на милость победителя. Он демонстрировал смертельным противникам своё оружие, данное ему природой: свои острые когти, и его лапы были чуть развернуты в стороны, готовые превратиться на долю секунд в крылья для полета в броске на врага. Он всем своим существом, в бешенстве оскалив клыки, показывал готовность вступить в неравную схватку.
— Коробок дай! — в застывшем немом молчании стоящих напряженно парней голос Лёньки прозвучал неожиданно, так что все, ожидая выстрела, одновременно вздрогнули.
— Что? — не поняв, о чем его спросили, произнес растерянно Алексей.
— Да поджечь надо! Мать твою! Спички давай! — заорал впервые в жизни на брата Леонид.
Лёшка в два прыжка подлетел к брату и вложил ему в левую руку потрепанный спичечный коробок.
Лёнька, опустив ствол на уровень пояса, резко провел коричневой гранью коробка по связке спичек на стволе и быстро поднял поджиг на уровень глаз, наведя оружие на жертву. Десяток спичечных головок с первого прикосновения коробка отозвался дружной яркой вспышкой пламени. Пороховые газы с грохотом и страшной убойной силой выплюнули наружу девять граммов свинца. Пуля угодила стоящему на задних лапах псу под мышку. Раскаленным свинцом она пробила кожу, мягкие ткани, сухожилия и вены, расколола на вылете на куски лопаточную кость, вывернув обломки кости наружу сквозь кожу и шерсть. Врезавшись в дерево, раздвинув и сплющив деревянные волокна, она похоронила себя в сердцевине сосны, взбив на входе небольшую пыльцу коричневой пыли на бугристой коре, оставив на месте входа едва заметное отверстие, отмеченное ореолом капелек крови.
Максим до сих пор сохранил в памяти эту картину, всплывающую перед глазами кадрами замедленной киносъёмки: стоящие рядом братья Черкизовы в напряженной позе ожидания, затем яркая вспышка пламени из ствола и следом отброшенное на сосну неведомой силой тело собаки, дернувшийся и оступивший назад от отдачи приклада в плечо Ленька Черкизов.
Максим всё стоял на месте, ошарашенный последствиями выстрела. Привыкший видеть в фильмах и кадрах кинохроники десятки сыгранных и реальных смертей и ранений, в черно-белом цвете не высвечивающих кроваво-красных ран даже на повязках раненых бойцов, где на экране все казалось нестрашным, происходящим где-то там, не с ним, а с далекими, за гранью реальности, людьми, он даже не мог предположить, что действительность окажется куда более жестокой.
Ужаленный и отброшенный пулей назад пес визжал и скулил от боли, тыкаясь носом в рану под мышкой, крутился волчком на месте, насколько ему позволял короткий ремень поводка, пытаясь также достать носом и языком рану на спине. Запутавшись в брезентовом ремне, который дважды перекрутился вокруг его здоровой лапы, пес свалился на землю, касаясь спиной дерева, но продолжал дергаться, скребя когтями по выступающим корням сосны, пытаясь встать на ноги. Кровь тонкой струйкой стекала из входного пулевого отверстия по светлым подпалинам шерсти, пропитывая её и растекаясь книзу продолговатым красным пятном. Слой ржавых, сухих сосновых иголок принял в себя первые красные капли, где они становились невидимыми.
Первым к подстреленной жертве на небольшое расстояние подошёл Лёшка. Рядом с ним, потирая отбитое плечо, встал Леонид, и следом за ним все полукругом выстроились у сосны. Не решаясь подойди ближе к раненому псу, все стояли, отупело смотря на мучения животного. Никто не проронил ни слова. Первым нарушил молчание, как старший, Борис, понимая, что нужно принимать дальше какое-то решение.
— Ну, что делать-то будем? — в голосе Бориса было сожаление, что всё пошло не совсем так, как он ожидал. Он достал из кармана пачку «Примы». Все дружно потянулись за сигаретами. Обряд прикуривания и первая затяжка опять образовали паузу в разговоре. Первым нарушил молчание Лёнька:
— Может, кровью истечет, а может, и залижет, — произнес он задумчиво, по-прежнему левой рукой растирая плечо, то ли успокаивая себя, то ли желая жертве скорейшей кончины. Поджиг был уже в руках у Лёшки.
Начавшийся разговор отвлек всех от собаки, но всплеск эмоций не заставил себя ждать. Не выдержал Толясик:
— Лёш! Дай подержать! — он протянул руку к блестящему стволу поджига.
— Не трогай! Он ещё не остыл! — Алексей отдернул ствол в сторону.
— Шарахнуло — как из пушки! — восторженно, горя глазами, воскликнул Толясик, нисколько не смущенный произошедшим.
— Как вы не оглохли? Я думал, у меня уши лопнут! — продолжал он, всецело поглощенный вниманием к оружию, по детской наивности или глупости не понимая сути происходящего, пропуская мимо ушей визг и поскуливание раненого животного. К его удивлению, никто не поддержал его в этом разговоре. Почувствовав в молчании старших невольное осуждение детских эмоций, Хмырь, как старший, попытался сгладить ситуацию и ответил брату, чтобы заполнить чем-то затянувшуюся паузу:
— Чё ты тут про пушки городишь? Никогда не слышал, как двустволка стреляет? — он демонстративно сплюнул и вновь затянулся сигаретой.
К Хмырю обратился Лёнька. Он положил ему руку на плечо и сказал:
— Сможешь поводок с ноги распутать?
После небольшой паузы, подумав, Хмырь ответил вопросом на вопрос:
— А на фига?
— Чё на фига? Что мне его, лежачего добивать, что ли? — громко возмутился Леонид.
— Что, Лень? В чем проблема? — вмешался в разговор Борис Кольцин.
— Ну, смотри! Видишь, он лежит! Что я, как падло, буду лежачего добивать, что ли? — ответил Лёнька, переживая неудачу с промахом первого выстрела.
Дальнейшие события возникали в памяти Максима отрывками.
Пёс из последних сил огрызался, злобно рычал, постанывая, не подпускал к себе никого. Хмырь сбегал в кустарник, отломал там раздвоенную на конце длинную палку, и ему удалось, уперев рогатиной к земле витки ремня, сдернуть их с ноги собаки. Всё это время, пёс отчаянно сопротивлялся, хватая пастью палку, клыками сдирая с неё зеленую кору. После минутной паузы, поняв, что ему вернули свободу передвижений, пёс медленно поднялся на ноги, скуля от боли. Чуть подпрыгивая на трех лапах, в несколько приёмов, он повернулся мордой к своим мучителям. Перебитая лапа волочилась шерстью по земле, согнутая внизу в ступне когтями вверх. Она висела у него под брюхом наискось, как уже чужеродная, пристегнутая зачем-то к шерсти в районе груди, ненужная вещь. При каждом совершаемом псом небольшом подскоке и повороте тела, с приземлением на правую переднюю лапу, левая — подтягиваясь за корпусом на остатках кожи, загребала своей тяжестью с земли, по ходу за собой, ворох красно-рыжих сосновых иголок. Так он и встал на свой рубеж неравной дуэли, заново встречая грудью противника, окровавленный, готовый к продолжению битвы за свою жизнь. Потерявший половину прежних сил вместе с вытекшей из раны кровью, он рычал, обнажая желтые клыки, но уже не бесновато, устрашающе, как несколько минут назад. Пес рычал теперь на людей глухим звериным рыком, исходившим из самого его нутра, как рычали когда-то его предки, уходя из жизни в неравном бою, как рычат затравленные на охоте звери.
От железной дороги с восточной стороны послышался шум приближающего состава. Из-за зеленых макушек сосен показался электровоз, возвестивший о своем подходе протяжным гудком. Локомотив приближался к открытой поляне, и машинист заметил справа под насыпью группу стоящих у сосны парней. Мгновенно поняв суть там происходящего, он повторным оглушающим ревом сирены привлек к себе их внимание и после гудка, высунувшись в открытое окно кабины, что-то прокричал парням, потрясая из окна кулаком. Грохот вагонов заглушал все вокруг, и его слов никто не разобрал, кроме долетевшей последней фразы: «…ашу… м-а-т-ь!».
На что Кольцин-младший прокричал в ответ уже вслед уходящему за поворот локомотиву, сложив ладони рупором: «Пошёл ты на хрен!»
— Надо в сердце попасть! — кричал сквозь шум Ленька, в большей степени обращаясь к Борису, но ожидая всеобщего согласия.
И поскольку все молчали, затянувшуюся паузу прервал Леха:
— Заряжать, что ли?
— Доставай уже патроны-то, Клёпа! — заорал в ухо Лёхе Леонид, назвав его прозвищем клоуна за нерасторопность и несообразительность, как дразнил его когда-то в детстве.
Вдобавок ко всему поданная Лёньке Толясиком пуля выпала у него из рук в траву. Засыпанный чуть раньше Лёхой в ствол порох тоже струйкой вытек из ствола и рассыпался по траве.
— Ну, япона мама! — сплюнув смачно в сторону, заругался уже на Толясика уставший от внутреннего напряжения Леонид.
— Чё, руки дрожат, что ли?— замахнулся на младшего брата Хмырь. — Ищи давай быстрее!
Толясик виновато ползал на коленях, высматривая потерю среди срезанных стебельков травы. Через пару минут он нашёл её. Крепко держа пулю в зажатом кулаке, он ждал, пока братья заново зарядят поджиг порохом. Протянутую к нему руку Леонида Толясик отвел в сторону и со словами: «Я сам!» — вложил пулю в ствол.
— Ну что? Как сейчас? — спросил у Бориса Леонид, уже советуясь, как произвести последний выстрел.
Входную рану под висящей наискось левой лапой не было видно. Пёс устал стоять в напряжении и очень часто дышал, опустив голову и высунув из пасти розовый язык.
— Всё, Леш! Давай! Пора кончать! Затянули мы что-то всё это! — с горчинкой в голосе громко сказал Леониду рядом стоящий Борис. — Давай с короткого! Чтоб наверняка! Что его мучить?!
В этот раз Ленька мудрствовать не стал. Он подошел к собаке на расстояние метра, сбоку слева и направил ствол чуть ниже зияющей на спине рваной раны, прицеливаясь жертве в сердце. Левой рукой он чиркнул коробком, поджигая спичечный запал.
Пес успел повернуться к стреляющему в него человеку открытой грудью, встречая опасность клыками. Его правая передняя лапа ещё только приземлялась мягкими подушечками на еловые иголки, пододвигая в сторону мешающуюся двигаться, безжизненно висящую левую ногу, как вылетевшая из ствола пуля, пробив грудную клетку, оторвала его тело от земли.
Расстрелянный пес лежал на правом боку в двух метрах от сосны. Ещё минуту он едва заметно дышал, но вскоре дернулся всем телом и затих.
Несколько секунд Лёнька стоял, опустив ствол, глядя на лежащего на боку пса. Подошедший Лёха молча забрал у брата поджиг, расцепив его пальцы на прикладе, встал рядом. Выстрел прогремел ещё в шуме уходящего поезда, но сейчас в лесу установилась необычная тишина. Был слышен только звон комаров, отлетающих от порохового дыма. Было понятно, что второй выстрел достиг цели. Две пули Толясика сделали своё дело.
— Всё, мужики. Давайте закругляться, — тихо скомандовал Борис.
— Пошли, — сказал он младшему брату и повторил: — Пошли, мужики! — Подкинув в руке лопату, направился в сторону зарослей кустарника. Остановившись на полушаге, он повернулся к стоящим у сосны братьям: — Леша! Давайте с Хмырём его туда!
Всем было понятно, про что идет речь и кого и куда нужно сейчас «давать».
Спустя пять минут, когда яма в кустах была готова, Хмырь, ухватив за поводок безжизненное тело, утащил растрелянную жертву в кустарник.
Они вошли в поселок ещё в сутолоке вечерней суеты, в оседавшей на дороге пыли, по следам вернувшегося с пастбища стада. Слышался стук закрываемых калиток и мычанье коров, вернувшихся в свои дворы. Из некоторых дворов доносился перезвон пустых вёдер, принимающих в себя удары первых струй молока. Жизнь в поселке шла своим чередом, и никто не обращал внимания на возвращающуюся из леса по дороге компанию. Не было слышно даже привычного лая собак. Встретившаяся им по дороге дворняга отбежала в сторону, прижавшись к забору, и неожиданно завыла.
Подойдя к дому Кольциных, вся компания, кроме Бориса, уселась на брёвна. Уставшие от пережитого, все молчали. Борис ненадолго зашёл в дом, где коротко переговорил о чём-то с отцом, и вскоре вышел, неся в правой руке ковш с водой и в левой руке ключи от мотоцикла. Передав ковш младшему брату, он жестом пригласил к мотоциклу сидящего с краю с поджигом в руке Леньку:
— Поехали!
Вовка, отпивший из ковша с жадностью несколько глотков колодезной воды, передал ковш по кругу и подошёл к уже заведенному мотоциклу. Потерявший дар красноречия с момента ухода с поляны, он молча протянул брату зеленую трёшку и только потом добавил уже сидящему на мотоцикле Борису:
— Сигарет еще возьмите!
Борис с Лёнькой вернулись довольно быстро, успев до закрытия магазина купить в нём сигареты, несколько толстых, высоких бутылок портвейна и газировку. Ленька слез с мотоцикла, неся в руках увесистый рюкзак. Оружие он спрятал во дворе своего дома, отмахнувшись у калитки от облепивших его пацанов, собравшихся на площадке и увидевших в его руках огромный, по меркам их поджигов, ствол:
— Некогда! Завтра покажу!
Вечер тянулся долго. В этот раз портвейн пили и братья Черкизовы. Эмоции вскоре прорвались наружу. Постепенно темнело. Компания сидела в сумерках, в отсвете электрической лампочки, ярко горевшей в открытом дворе дома Кольциных.
Захмелевший Лёнька, сидел рядом с братом и извинялся перед ним за грубые слова. Обращаясь к Кольциным, он расстроенно объяснял им уже в который раз причину первого промаха, отчаянно хлопая себя обеими руками по коленкам:
— Ни мушки же нету, ни прицела! Как я в него попал — даже сам не знаю! Первый же выстрел! Боря! Вован! Скажи ему, что это ж первый выстрел был!
Вован согласно кивал головой, находясь в состоянии эйфории от наступившего опьянения, держа в забинтованной руке перья зеленого лука, левой рукой отрывая ото рта надкусанный кусок хлеба, посыпанный солью.
— Да я понимаю всё, Лёньчик! — ласково обращался к Леониду Борис. — Что ты себе душу травишь?! Всё ж нормально! Дело сделали? Сделали!
— Не! Надо было первый раз попадать, чтоб — сразу! Выстрелил! Раз — и без мучений! А так — хреново получилось! — он протянул пустой стакан Борису. — Считай, я ему ногу напрочь отстрелил.
— Не, ствол вы зашибоновский сделали! — вступил в разговор Вовка, не преминувший подсунуть брату свой пустой граненый стакан.
Приняв обратно стакан, наполовину заполненный вином, он добавил, обращаясь к Леониду:
— Если бы ты сблизи стрелял, лапу бы на хрен оторвало бы совсем!
Не сговариваясь, выпили. Лёшка тоже оправдывал брата. Он даже встал на ноги, имитируя позу брата в момент выстрела, затем левой рукой жестами показывая движения собаки, наглядно доказывал друзьям:
— Вот же пёс! Лёня ему в бок уже вот-вот выстрелит, а тот — раз! И — налево! Успел, блин, перепрыгнуть! На Лёньку вроде напасть собрался, а сам еле стоит! Я даже растерялся. Думаю, к Лёньке подскочить с палкой, что ли? Ну, а тут смотрю: совпало. Только он на Леньку ещё раз подпрыгнул, а тут — выстрел! Всё! Наповал!
Время за разговорами пролетало незаметно. И было понятно, что сегодняшний день, эти горячие обсуждения прошедших неординарных событий минувшего дня сблизили друзей, превратив обычное понятие «друг» в более широкое, называемое «лучший друг». Уже пошатываясь на ногах, со стаканом в руке, Кольцин-младший, до этого всё время больше молчавший, неожиданно сказал:
— Мужики! А все-таки зря мы его кончили! Геройский пёс был! Давайте помянем! — и он протянул стакан навстречу стоящим рядом друзьям.
Как ни странно, этот бузотёр и хулиган, привыкший к виду крови и жестокости, первым высказал мысль, витавшую в воздухе, сидевшую подспудно в голове у каждого. И если каждый из компании думал об этом, но не решался показаться белой вороной, мягким, жалостливым человеком, боясь потом возможных насмешек и подтрунивания, то Вовка, у которого что в голове, то и на языке, выпалил разом всё, что в нём накопилось.
Все молча кивнули головами в знак согласия. Братья Черкизовы встали с бревен. Максим, Хмырь и Толясик тоже соскочили с верхнего бревна, встали рядом со старшими, держа в руках начатые бутылки лимонада. Все молча, стоя, зная, что чокаться при поминальном тосте нельзя, выпили.
— Да! Если бы в равном бою, он бы нас порвал! Всех! Ну, кроме пацанов! — Леха Черкизов хлопнул легко рукой по плечу рядом стоящего Толясик.: — Они тут ни при чём.
— Лёш! Дай один патрончик! — не преминул воспользоваться моментом Толясик.
Пьяный Лёха похлопал по карманам и с удивлением обнаружил в правом патрон.
— Хм! Я думал — стреляная гильза! На! — он протянул руку с развернутой ладонью, на которой лежал патрон.
Еще через час разговоров Вовка плавающей походкой ушёл в дом, где вскоре со звоном распахнулось окно веранды, и из окна включенный на всю мощность радиоприёмник стал разносить по округе песни, транслируемые радиохулиганами в диапазоне средних волн: «У ней! Такая ма-а-ленькая гру-удь! И губы алые, как маки! Уходит капитан в далекий пу-у-ть! И любит девушку из Нагасаки!»
Вовка вернулся к компании. Блатной голос выдавал в динамики уже следующую песню: «И над сырою могилой плакал отец-прокурор!»
Но вот зазвучала музыка повеселее: «А может быть, в вагоне ресторана тебя ласкает кто-нибудь другой!»
Вовка Кольцин, стоя перед парнями, пел, точнее орал, срывая голос, выкаблучивая ногами немыслимые движения. Жестикулируя здоровой рукой, он подпевал в унисон звучащему из радиоприемника голосу блатного исполнителя: «А я люблю, люблю тебя, Алёнка, и я хочу, чтоб ты была со мно-ой…» Особенно выразительно, на грани пьяного неистовства, он кричал слова припева: «А колеса стучат! И бегут поезда! А ты уезжаешь далеко-о! Я боюсь, что больше уже никогда тебя не увижу, Алёнк-а-а!»
Максим, сидя высоко на бревнах, удивлялся этому всплеску энергии и эмоций, поймав себя на том, что невольно притопывает ногой в такт музыке. Через минуту после музыкального проигрыша и братья Черкизовы, тоже заведенные Вовкиными движениями и отчаянным пением, кричали вместе с ним слова припева. Песню допели почти до конца, когда неожиданно музыка оборвалась. В освещенном окне веранды над квадратом приёмника появилась отблескивающая лысиной голова отца Кольциных. Иван Исаич только что выдернул из розетки провод радиолы. Потрясая в открытом окне белым проводом с черной вилкой на конце, он с упреком выговаривал сыновьям:
— Борис! Вовка! Етить вашу мать! Совесть-то пропили, что ли, уже? А? — делая ударение в слове «пропили» на звук «о». — Что ж вы среди ночи бузотёрите-то? Ну, выпили. Посидели по-людски. Музыку-то на всю ивановскую на хрена вы тут включили?! Нам с матерью потом от соседей выслушивать, что вы им тут спать не даёте!
— Батя! Нормально всё! — громко пьяным, заплетающимся языком Вовка пытался успокоить отца.
— Что нормально? — вскипятился, глядя на пьяного в стельку сына, отец. — Орать среди ночи? Это нормально?! Я тебе поору! Я тебе щас так поору! — повторил он ещё раз с ещё более угрожающей интонацией.— Ведь на весь поселок! Перед людями же стыдно! Э-эх! Пьянь ты, пьянь! Тьфу! Лишь бы нажраться человеку! — Расстроенный, он закрыл окно веранды и ушел в дом, погасив свет.
Через минуту белый дым от сигарет «Прима» облачками поднимался над сидящей на брёвнах компанией.
Вовка обиделся на отца. В пьяной голове мысли крутились пчелиным роем, сменяя одна другую. Избыток энергии рвался из него наружу. Хотелось не только петь, но и двигаться, танцевать, драться! Ну хоть что-нибудь! Ну не сидеть же теперь вот так до утра. Не хватало незнакомого плохого парня или мужика, чтоб затеять драку. Вокруг все были свои, лучшие друзья и соседи. Батя испортил вечер. Пьяную голову пронзила мысль: «Это же он просил Бориса потолковать с Помазкиным, чтобы тот взялся застрелить собаку!»
Все ещё находясь в состоянии возбуждения, от восторга сумасшедшего пения, расстроенный от испорченного отцом настроения, он произнёс, как бы рассуждая сам с собой вслух, ища при этом поддержки у парней:
— Сам же ему приговор вынес! А мы — виноваты!
В тишине эти слова прозвучали неожиданно. Все считали эту тему для разговора на сегодня уже закрытой. Вовке хотелось этой фразой уколоть отца, но парни молчали, сохраняя нейтралитет.
— Шел бы сам в лес тогда и расстреливал! — немного подумав, подбирая в пьяной голове нужные слова, он вдруг громко добавил: — Друга человека! Помазкину — так бутылку обещал! А мы тебе его забесплатно зафигачили!
В ситуацию вмешался Борис:
— Садись давай! Чего разорался-то? Тебя же штормит уже! Смотри, в морфлот попадешь! — шутил он, успокаивая брата, насильно под руки подводя его к скамейке.
— Пусть он нам сначала пузырь поставит, — громко крикнул Вовка, чтоб его услышал отец.
— Какой тебе пузырь? Японский городовой! Не ори, говорю! — осадил брата Борис. — Ты и так уже лыка не вяжешь! Сиди, блин, не заводи меня, а то домой отведу!
— А я орать хочу! — хорохорился Вовка и тут же загорланил: — А колеса стучат! Идут поезда-а! И ты уезжаешь далёко-о!
Тишину помог восстановить Ленька, участливо протянувший другу и его старшему брату стаканы с налитым до половины вином:
— Вова! Давай выпьем! Не бери в голову!
Все опять дружно сдвинули стаканы, чокнулись и выпили.
— Видишь, как получилось! Хотели сегодня оружие испытать, — поставив стакан, продолжил Леонид, — а получилось первый раз стрелять — и сразу по живому! Мы-то его хотели типа за дело, как преступника, а он видишь как: себя виноватым не считал!
В разговор вклинился Лёха:
— Для него это вообще непонятка была! Он поэтому и бился!
— Точно! А чё он, виноват? Задушил курицу? Ну и хрен с ней! Природа! Тьфу, блин! — Вовка запутался в мыслях. — Порода! Вот! Охот-ни-ча-я! — проговорил он заплетающимся языком по слогам. — Вот он их и ням-ням! На крыльцо складывал! Штабелями!
— Собаку надо щенком брать! — поддержал разговор Борис. — Тогда она — как член семьи. Рука не поднимется! А этот видишь — приблудный! Толком— то его ещё и не узнали. Породу и то не поймешь. То ли охотничья помесь, то ли служебная. А! — он махнул рукой и, помолчав пару секунд, добавил: — Я вам так скажу: поторопились мы, похоже, мужики, — и ещё добавил в сердцах: — Батя тут масла в огонь подлил!
Разговор незаметно перешел на породы собак, и напряжение от пережитого в головах друзей немного спало. Еще через полчаса Борис под руку повёл совсем опьяневшего и засыпающего младшего брата спать на веранду; но поднятый на ноги Вовка громко и медленно, стараясь выговаривать непослушным языком нужные слова, произнес, шагая на полусогнутых ногах, поддерживаемый братом:
— Если меня… когда-нибудь… рас-с-треливать будут, — в этом месте он громко икнул и пошатнулся, оступившись на склоне, — я тоже отворачиваться не буду! — Вырывая левую руку из руки Бориса, пытаясь идти самостоятельно, он поднял свободную забинтованную, сверкнувшую в темноте белым пятном руку вместе с перевязью над головой и еще прокричал:
— Пошли все на хрен! Рус-с-кие не сдаются!
— Не сдаются, брат! Не сдаются! — успокаивал разбуянившегося брата Борис, подводя к дому. С этими словами они вошли во двор. Калитка громко захлопнулась в тишине, звякнув металлическим засовом.
Братья Черкизовы, попрощавшись с пацанами, в обнимку пошли вниз по проулку. Хмырь с Толясиком отправились спать на свою веранду. Максим вошел во двор дома, тихо подняв засов калитки, залез по лестнице на сеновал. Он долго не мог уснуть, вспоминая детали необыкновенно длинного дня. Четыре эшелона прогремели в ночной тиши. Обычно в течение пяти минут Максим засыпал от монотонного перестука колес, а в этот раз взбудораженное сознание снова и снова рисовало в ярких красках картину расстрела у сосны, и он больше часа ворочался, переживая прошедший день. Борясь с первой в жизни бессонницей, он перекатывался на другой край широкого ватного одеяла, уложенного прямо на прошлогоднее сено, пытался дышать запахом трав, зарывшись лицом в колючее сухое разнотравье. Сон не приходил. Ничто не помогало. Внезапно в середине ночи начался сильный дождь. Шиферная крыша принимала нескончаемые удары капель падающей с высоты воды, резонируя звук барабанной дробью под крышу сеновала. Несколько раз прогремели недалекие раскаты грома, и Максим не заметил, как наконец уснул.
Утро нового дня было пасмурным. Была суббота. В доме Кольциных на кухне было жарко. С утра затопленная печь прогретыми кирпичами щедро отдавала тепло чуть остывшему за ночь дому. Хозяйка пекла пирожки в духовке из подоспевшего за ночь теста.
— Что-то Борис с Володей долго спят нынче. Пирожки-то у меня уж готовы, — сказала Авдотья Лукинична, обращаясь к супругу, одновременно сбрасывая с горячего противня пирожки на большую тарелку.
— Напились вчера оба, — отвечал ей неохотно супруг. — Борис — ещё ничего, а младший — в стельку! Сама ведь слышала, как он там ночью музыканил! — Иван Исаич раздраженно отложил в сторону обломок точильного бруска и ненаточенный нож. — Ох, непутёвый!
— Собаку-то они куда вчера пристроили? — поинтересовалась она.
— Что куда? Раскудахталась! — Иван Исаич опять взял в руки точильный брусок. — В лесу оставили!
— Как в лесу? — удивилась тетя Дуся. — Рази так можно? Кто их так надоумил-то, господи?
— Ну, запричитала опять, язвить тебя в душу! — опять занервничал Иван Исаич. Он и вчера не хотел говорить супруге, зачем их парни ходили в лес. И сейчас её надоедливые расспросы его раздражали.
— Стрельнули они её! Вот в лесу и оставили! Навсегда! Поняла! — он встал, протянул руку к печке, достав с кирпичной приступки пачку «Беломора».
— Боже ж мой! Как стрельнули? Борька? Вовка? Сами? Где ж они ружьё-то нашли? — Она в расстройстве, что это сделали её сыновья, бросила на стол прихватку и сцепила руки на груди.
— Да нет! Борис сказал, что Лёнька Черкизов стрельнул! Наши только помогали. Потом там же и схоронили. Всё! Пойду я покурю. Завела меня с самого утра! Ексель-моксель! — Он, бросив очки на стол, шагнул к выходу, ногой толкнул наружу входные двери и вышел на крыльцо.
— Матерь божья! Спаси, сохрани нас, грешных! — тетя Дуся повернулась к иконе Богородицы и начала, крестясь, скороговоркой читать молитву.
Через несколько минут, когда Иван Исаич зашёл в дом, принеся с собой запах табачного дыма, Авдотья Лукинична продолжала хлопотать у печи, куда она отправляла на противне очередную партию пирожков. Ещё не успокоившаяся, освещенная отсветом пламени от свода печи, бросающего то красный, то желтый свет на её разрумянившееся лицо, Авдотья Лукинична, гремя железной заслонкой, продолжала причитать:
— Ох, Иван, не к добру всё это! Ох, не к добру! Как бы беды какой не накликать! Бог-то — он всё видит! Нельзя ж так вот божью тварь жизни-то лишать! На всё ведь божья воля нужна! А то ж, получается, как антихристы: взяли и стрельнули! — Она делала ударение в этом слове на букву «у». — Лучше бы уж они его где-нибудь на улице оставили! Может, у кого дома живности нет, так он бы и там сгодился. Ой, лишенько моё! Ой, лишенько! — Она, закрыв духовку, вытерла руки полотенцем, тут же, не выпуская его из рук, несколько раз перекрестилась на икону, беззвучно произнося что-то губами.
— Авдотья! — Иван Исаич громко произнес имя супруги, хлопнув при этом кулаком по столу так, что из подпрыгнувшей тарелки выпали на стол три пирожка. Он редко так называл супругу по имени, и она знала, что это обращение к ней вызвано его крайней степенью раздражения.
— Хватит! Кому он нужен, пёс этот твой испорченный? Так и эдак, а собачники его бы на улице поймали бы не сегодня, так завтра, и… на мыло! А мы стрельнули — и всё тут! Я им сам приказал! Надо будет — и перед богом твоим отвечу! — Высказав всё это, он немного успокоился. Несколько минут прошло в полной тишине. Видя, что супруга молчит и тоже смирилась с его доводами, он уже спокойно сказал ей: — Иди сама их разбуди, что ли!
Когда жена вышла в сени, Иван Исаич вслух проговорил: «Чаю попьют, я вот им устрою опохмелку! Я им похмелятор дам! Пила двуручная им похмелятор! Попилят денёк дровишки — к вечеру всю пьянку забудут!»
Максим проспал в это утро дольше обычного и спустился под горку в дом соседей уже около десяти часов. Братаны уже были на ногах. Желания ехать купаться ни у кого не было из-за погоды, но через час тучи развеялись. Солнце, выглянув из-за туч, находясь почти в зените, начало яростно нагревать поверхность земли, испаряя ночные лужи и нагревая воздух.
— Может, сгоняем! Нырнем пару раз! — предложил Максим друзьям.
Всё было как обычно. Они ныряли с причала и затем отдыхали на песке на пляже. Было не жарко, а скорее даже прохладно, и, не сговариваясь, они одели майки и рубашки, уже не собираясь купаться, проветривая плавки на ветру, чтобы не ехать потом обратно домой с мокрыми пятнами на штанах. Темные тучи то и дело, довольно часто, закрывали солнце, сопровождая созданную ими на прибрежном песке тень обязательным дуновением свежего ветерка, прилетавшего вдруг со стороны пруда вместе с собранной с водной поверхности прохладой. Делать было нечего, и Максим достал из подвешенного на раму велосипеда кожаного подсумка для инструментов сделанный им вчера поджиг.
— Смотри! — держа поджиг за ствол, Максим протянул его Толясику. После минутного детального рассмотрения Толясик передал поджиг брату:
— Хмырь! А, Хмырь! Посмотри, что Макс наворочал!
— Вчера сделал! — пояснил Максим и добавил: — Не заряжен! — не объясняя причину отсутствия в стволе заряда.
— Да я вижу! ответил Хмырь, за секунду до этого выдувший весь объем воздуха из своих лёгких в ствол, откуда тот со свистом вылетел через отверстие для запала. Рассмотрев поджиг ещё раз со всех сторон, Хмырь вернул его Толясику. — Ну что? Надо проверить!
— Зарядить, что ли? — вызвался Толясик. Не дожидаясь ответа, он достал ружейный патрон, уже раскрытый и заткнутый кусочком ваты. Сидя на песке с согнутыми коленками, Толясик расстелил на песке майку, раскрыл патрон и высыпал часть пороха в ствол. Солнце выглянуло из-за пролетевшей тучи, вернув тепло на желтый песок, согревая пацанам голые ноги, уже покрывшиеся гусиной кожей. Неожиданно на песок упали редкие капли воды.
— Слепой дождь! — воскликнул Толясик.
Редкие капли дождя темными горошинами отметили его расстеленную на песке белую майку. Пара упавших на поджиг крупных капель замочила рукоятку. Ещё несколько капель блестели под солнцем на стальной поверхности ствола, превратившись на нём в мелкие потеки воды.
— Максим! Вхолостую будем палить? — уточнил Толясик, держа ствол поджига вертикально. При этом он пальцем постукивал по стволу, утрамбовывая этими движением порох, приговаривая: — Жалко, шомпола нет!
— Да есть у меня шарик! Специально подбирал. — Максим достал из кармана штанов блестящий круглый шарик и протянул его Толясику. Толясик деловито произвел весь оставшийся порядок заряжания, заткнув шарик в стволе кусочком ваты, пропихнув её внутрь спичкой. Хмырь, отвлекшийся на созерцание идущей по пруду моторной лодки, разгонявшей по зеркальной поверхности крупные волны, не участвовал в подготовке выстрела.
— Макс! Дашь стрельнуть?! — неожиданно спросил Толясик. Максим не знал, что ответить, борясь с желанием выстрелить самому или дать право первого выстрела из его оружия другу, не пожалевшему для этого своего пороха. Выручил Максима Хмырь. Он уже стоял на ногах и играл спичечным коробком, подбрасывая его высоко вверх и ловя его в падении у самой земли ловкими движениями правой руки.
— Поджигать запал-то чем будете? — насмешливо спросил он Максима и младшего брата и продолжил, улыбаясь: — Что, пехота? Воевать нечем?
— Толясь! Отдай пушку! — Максим уже решил, что лучше уступить выстрел опытному Хмырю. С поджигом в руках Хмырь, а за ним Максим и Толясик перешли по песку к синему фанерному щиту, на котором красовалась дырка, простреленная в фанере Хмырем вчера утром из поджига, сделанного Толясиком.
Закрепив пять спичек на запальном отверстии, Хмырь прицелился в сторону щита.
— Целься в ту же дырку! — оживился Толясик, уже проглотивший обиду, что опять ему не дали выстрелить из нового оружия. — Вдруг попадёшь!
— В дырку так в дырку, — уже тихо бормотал себе под нос Хмырь, продолжая прицеливаться.
— Ну что? Огонь?! — громко переспросил Хмырь, обращаясь к Максиму.
— Батарея-я! Огонь! — подыграл ему Максим.
Левой рукой Хмырь поджег спички на запале и, держа поджиг на вытянутой руке, продолжал тщательно прицеливаться.
Все замерли в ожидании. Максим уже представил, что выстрел будет очень громким, так как порох сильнее, чем серные головки спичек; но шли секунды, а выстрела не было. Пламя на запальном отверстии погасло. Чёрные, обгорелые, скрюченные огнём остатки спичек ещё чуть коптили белыми полосками дыма. Резкий порыв ветра окончательно сдул со ствола редкие дымки, растворив их в воздухе.
Хмырь, устав целиться, опустил оружие на уровень своей груди, не выпуская его из рук. Толясик забежал вперед и, встав перед братом, протянул руку к поджигу, раздраженно крикнув:
— Дай сюда! Я посмотрю!
Он ухватился правой рукой за поджиг и наклонил голову вправо к плечу, заглядывая прямо в отверстие ствола, проверяя внутри трубки наличие заряда.
— Да ты порох подмочил, наверно! — парировал раздражение Толясика Хмырь, не выпуская оружия из рук.
Только сейчас Максим заметил тонкую, еле видимую струйку почти прозрачного дымка, сочившуюся вверх от ствола, но не от обгоревших углей сгоревших спичек, а из запального отверстия в трубке.
— Хмы-ырь! — заорал Максим, бросившись к братьям, протягивая обе руки к поджигу в надежде поднять ствол вверх, в небо.
Выстрел грянул, как гром среди ясного неба, на полушаге Максима вперед. Подмоченный на запале сырой порох медленным тлением все-таки донес до основного сухого заряда смертоносный огонь. Металлический шарик в сопровождении языка пламени вылетел из ствола, врезавшись Толясику в угол левого глаза у переносицы, и, продырявив голову насквозь, пробил фанеру сзади стоящего щита, оставив на затылке Толясика под копной светлых волос черную круглую дырку. Максим все-таки ударил снизу по деревянной рукоятке поджига и ладони Хмыря, но ствол задрался вверх, на излете пули из ствола, с опозданием на долю секунды. Отброшенный энергией выстрела почти на метр, Толясик как стоял с протянутой вперед рукой, так и рухнул на песок плашмя на спину, неестественно держа перед собой протянутую руку, которая безжизненно упала на песок на секунду позже. Смерть была мгновенной, и боли он не почувствовал.
В памяти Максима осталась только сцена, где ничего не понимающий Колька Хмырь наклонился над братом, стоя на коленях на песке, тормошил его за плечи, всё время повторяя: «Толик! Что с тобой? Толик, братик! Что с тобой?!», и лицо Толясика с открытыми, неподвижно смотрящими в небо голубыми глазами, с чуть заметной кровоточащей вмятиной в углу левой глазницы, с опаленными огнём бровями и ресницами, облепленными кусочками черно-белой ваты.
Максим схватил велосипед и помчался обратно к причалу, на стадион, где в фойе был телефон. Как со стороны причала, так и со стороны стадиона фойе было закрыто. Максим отчаянно стучал в стёкла входных дверей, но никто ему не открывал. Он уже совсем было отчаялся и лихорадочно соображал, где найти ближайший телефон. Была мысль разбить стекло и добраться до телефона, но, прикинув размеры переплетов оконной рамы, он понял, что не пролезет через них внутрь. Но затем из дальней комнаты показался недовольный дедушка-сторож. Он обедал в закрытой комнате и не слышал стуков Максима по стеклам. Седой сухонький дед вышел в освещенное солнцем фойе с чайником в руках и, пока Максим молотил кулаками по стеклу, хладнокровно набирал воду из краника, врезанного у самого дна закутанного в белую марлю оцинкованного бачка, стоящего на деревянной подставке, отвечая Максиму:
— Я тебе постучу! Я тебе постучу!
Максим, глотая слёзы, кричал в створку двери:
— Вызовите скорую! Пожалуйста! На пляже ранен человек!
Поняв, что от него требуется и что всё, что кричит этот парень, очень серьёзно, дед взял в руки телефон и набрал номер «03».
Скорая приехала быстро. По случайному совпадению водителем на черном «ЗИМе», с красными крестами и белыми закрашенными окнами, заехавшем на пляж, оказался родной дядя Толясика и Хмыря. Была его смена. Он и сообщил своему родному брату, отцу ребят, о произошедшей трагедии.
Этот выстрел был в посёлке последним. На следующий день десант участковых и следователей городской милиции обошёл все дворы. Были проведены беседы с родителями и с пацанами. Милиционеры отбирали оружие у пацанов во дворах, на улицах, у магазинов. Кто-то из ребят проговорился про огромный поджиг, сделанный братьями Черкизовыми. Беседы милиционеров с братьями ни к чему не привели. Леха и Ленька наотрез отказывались выдать оружие и отрицали факт его изготовления. Вскоре в их доме был проведен обыск. При помощи миноискателя в огороде у них обнаружили закопанный в землю поджиг, ружейные патроны и даже неисправный револьвер. Беседы следователей с родителями в поселке возымели своё дело. Гибель Толясика подогрела эмоции матерей. Отцы все чаще стали вынимать из брюк ремни — старым как мир способом проветривая сыновьям мозги. В домах был введен тотальный контроль за спичками. Родители загружали пацанов домашними делами, контролируя их дневное расписание. Так постепенно жизнь в поселке вернулась в нормальное русло.
После похорон Толясика Максима отправили в пионерский лагерь, где он пробыл две смены, до конца каникул.
Этот выстрел для Максима действительно был последним. Даже будучи взрослым, он больше никогда не испытывал страсти к оружию. Он никогда не был на охоте, хотя друзья приглашали его не раз, он вежливо отказывался, ссылаясь на неотложные дела. Он никогда не покупал новогодние фейерверки и всегда оберегал своих сыновей от них, запрещая их поджигать и использовать на праздниках. Родные его обижались за это, называли его скучным, но он не обращал на это внимания и не объяснял причин своей нелюбви к стреляющим и извергающим огонь изобретениям человечества. Никому и никогда он не рассказывал про этот случай, оставивший в его судьбе след на долгие годы.
Звонок телефона отвлёк Максима от воспоминаний. Жена подхватила трубку и с удовольствием вступила в сеанс телефонной болтовни с позвонившей ей сестрой.
Максим встал, достал из холодильника початую бутылку водки и пару соленых огурцов. Налив полстакана водки в единственный сохранившийся дома граненый стакан, он помянул друзей детства, ушедших из жизни.
Лет пять назад он заезжал на родину и был в посёлке, нисколько не изменившемся с течением времени. В доме, где жили его старики, уже никто не жил. Дом был куплен одним знакомым после их смерти много лет назад и теперь использовался в качестве временного пристанища при работах на огороде. Максиму повезло: новый хозяин был как раз на огороде. В разговоре они вспомнили всех проживавших здесь рядом соседей. С его слов Максим узнал, что Борис Кольцин уехал, тогда ещё, в Ленинград и плавал там радистом на кораблях. Вовка Кольцин отслужил в армии, но через два года его забили в драке — насмерть. Хмырь после армии работал слесарем на железной дороге. Жил в доме один и много пил. В конце девяностых годов в другом посёлке, ближе к вокзалу, его зарезал цыган. Следы братьев Черкизовых затерялись где-то на необъятных просторах нашей Родины.
Они разговаривали с новым хозяином дома на огороде, и конец их разговора неожиданно заглушил громкий гудок электровоза. Максим невольно вздрогнул и повернул голову в сторону летящего звука. В солнечном свете он увидел вдалеке, в виднеющемся на горе проеме зеленого леса, отблеск лобовых стёкол кабины машиниста, а затем и корпус тёмно-зелёного локомотива, медленно появляющийся из-за белой скалы в сопровождении плавающей над раскаленной крышей дымки полупрозрачных клубов горячего воздуха. Он попрощался с хозяином дома уже в грохоте звуков проезжающего вверху, на склоне горы, состава. Максим вышел на улицу, сел в машину и выехал на край посёлка. Остановив машину, он опустил боковое стекло двери, закурил сигарету и посмотрел наверх. Над высокой серой насыпью железной дороги широким полотном белела гранитная стена, с годами обросшая сверху зеленым кружевом кустарника. Обнажившиеся когда-то в вертикальном срезе прожилины белого кварца выглядели заметно потускневшими. Возвышаясь над окрестностью полукруглым бастионом, белая скала по-прежнему, как маяк, встречала и отправляла в путь поезда.