Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2018
Ирина Шаманаева — родилась и живет в Екатеринбурге,
окончила исторический факультет УрГУ им. А.М. Горького и институт иностранных
языков УрГПУ. Работает в УрГПУ. Пишет и публикуется с середины 2000-х.
Несколько рассказов и повесть опубликованы в журнале «Урал». Роман «Странный
век Фредерика Декарта» в 2018 г. вошел в шорт-лист премии им. П.П. Бажова.
У подъезда она появлялась всегда внезапно, как будто не подходила, а подлетала, едва касаясь асфальта острыми и звонкими набойками своих каблуков. Сплетницы на скамейке умолкали. Она рассеянно кивала им и скрывалась в темной прохладной глубине за непарадным входом. Дверь затворялась за ней без шума и скрипа. Воздух, поднятый с ее появлением, успокаивался не сразу. Она была уже у себя в квартире и не могла ничего слышать, но что-то мешало кумушкам тотчас вернуться к любимому занятию — обсуждению ее нарядов, характера, а также образа жизни ее самой и всей ее семьи.
— На каблучищах бегает, все думает, что молоденькая, — наконец подавала голос самая бесцеремонная из соседок, баба Клава по прозвищу Баклава, жирная и липучая, как это восточное лакомство.
— Она в магазины-то вообще ходит? Хлеба и то домой не принесет. Ни разу не видела ее с авоськой! — с готовностью поддерживала дворничиха Лизавета. — Что бы они ели без Любови Никифоровны?
— Она и дома ни к чему не прикасается, руки бережет. Герцогиня нашлась, — фыркала Светлана Семеновна, учительница на пенсии. — И Анька у нее такая же эгоистка и воображала, вся в мать. Эх, молодежь, молодежь. Думают, они-то никогда не будут старыми.
«Герцогиня… — услышала я, проходя мимо. — Вот оно! Да!..»
— Кто молодежь? — взвивалась Баклава. — Это она-то? Да сколько б она морду ни мазала и ноги напоказ ни выставляла, все знают, что ей тридцать три! Пора и угомониться. Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела… Мариночка, здравствуй, деточка! — Это уже мне: меня подъездные старухи любили за скромный вид и вежливость и еще жалели, потому что мама уже три года растила меня одна. — Как мамочка, здорова? — И опять, чуть понизив голос, подругам: — Вот, я понимаю, баба надрывается, ребенка тянет, домой работу носит, ночами над бумажками своими сидит и знает, сколько стоит литр молока, не то что некоторые… Все гарцуют… Тьфу!
Двор наш совсем не походил на Версаль. Это был обычный дворик, образованный четырьмя блочными пятиэтажками в центре большого промышленного города. Зимой — в сугробах и смерзшихся кучах колотого льда вдоль поребриков, летом — в одуванчиках и тополином пуху, осенью — мокрый или стылый, заваленный прелыми листьями, с раскисшими дорожками, по которым старались не ходить: потом было не избавиться от налипшей на подошвы грязи. Окна Герцогининого дома выходили на объездную улицу, по которой день и ночь грохотали тяжелые машины. И сама Герцогиня тоже была не де Ланже и не де Мофриньез, хотя именно их сестрой она представлялась в моем четырнадцатилетнем, замороченном Бальзаком воображении. Имя у нее было красивое, но обычное — Валерия Ивановна. А вот фамилия по мужу Герцогине досталась совсем неподходящая — Ключарь. Герцогиня приходилась родной матерью моей лучшей подруге Аньке, и я бывала у них почти ежедневно.
Подруг у меня было две, и обе лучшие: Анька и Анечка. С Анькой я училась в одном классе. Анечку, тоже ровесницу, из-за старинной дружбы наших бабушек знала практически всю жизнь. Позже появилась еще Анна, студентка, репетировавшая меня по алгебре и геометрии. Она, правда, подругой не стала — была старше на пять лет и относилась ко мне насмешливо-покровительственно, презирая уже за то, что в моих учебниках написано «треугольники равны», а в ее школьные времена они были «конгруэнтны». «Это все равно что сказать: «Шкаф равен шкафу!», как ты не понимаешь?» — кричала Анна, а я действительно не понимала, чего она так распаляется.
Особенно безмятежной была моя дружба с Анькой. Хоть ей нравился «Модерн Токинг», а мне Окуджава, но мы выросли на одной шумной улице, в одинаковых двухкомнатных «хрущобах» с совмещенными санузлами и вскормлены были одним и тем же супом из рыбных консервов, на который наши бережливые бабушки переходили за три дня до родительских зарплат. Наша третья подруга Анечка росла, как лилия в тихой заводи, — на другой стороне улицы, в тенистом дворике, в кирпичном доме, где на ее этаж ходил лифт со стеклянными дверями, точь-в-точь такой, как в старом кино. Она была «девочка из хорошей семьи», дочь крупного начальника и, как полагается таким девочкам, ходила в английскую и музыкальную школы. Единственная из нас она не знала, что такое детский сад и продленка. В детстве у Анечки были самые красивые куклы, а когда позднее, в старших классах и в начале студенчества, мы с Анькой еще носили одежду с чужого плеча или самосшитые и самовывязанные по «Бурде моден» вещички, так же похожие на оригинал, как ящерица на крокодила, Анечку можно было принять за юную славянскую модель из «Вог», воплощение скромности и шарма. Мы носили «конские хвосты» или завивали волосы железными «паяльниками» и экспериментировали с боевой раскраской, Анечка ходила с чистым лицом и толстой пепельно-русой косой. Тем не менее никто из нас никому не завидовал — может, потому, что роли в нашем трио были распределены идеально. Я исполняла роль записной умницы, Анька — начинающей оторвы, а деликатная и кроткая Анечка была, во-первых, красавицей, а во-вторых, тем маслом, которое скрепляло два сухих ломтика хлеба. В глазах родителей она служила нам несокрушимым алиби: невозможно было вообразить, что в компании такой хорошей девочки мы с Анькой способны ввязаться в какую-нибудь историю. Если мы ссорились между собой из-за несовпадений вкусов — Анечка нас мирила. Даже в пустяках она была великодушна. Когда мы втроем после уроков болтались по улицам, Анечка настаивала, чтобы я шла посередине: «Пусть Маринка будет между двумя Анями. Нам все равно, а она сможет желание загадать!»
Мать у Анечки была тоже красивая, высокая, элегантная дама. Нас она всегда встречала приветливо, наливала чай в чашки с блюдцами, ставила вазочку с домашним печеньем. По-настоящему это она принадлежала к другому кругу, а вовсе не Анькины или мои родители. Но на бальзаковскую герцогиню она совсем не походила. Слишком сытый, слишком благополучный у нее был вид. Не хватало драматического излома бровей, хрипотцы в голосе, нервной складки губ, затаенного блеска глаз, неотмирности какой-то, что ли… Я знала, что Бальзак трепетал перед аристократией и хорошо относился к простолюдинам, но презирал буржуазию. Кажется, я начинала понимать, за что.
Родители Анечки часто ходили в театр оперы и балета и сидели там нарядные и важные, будто в президиуме. Моя мама и ее друзья к театру были равнодушны, вечерних туалетов не имели и изредка бегали в кино в своих водолазках вечных шестидесятников. А вот Валерия Ивановна Ключарь, Герцогиня, вечерами просто исчезала. Одна. Куда и с кем она ходила — на квартирную выставку запрещенного художника-авангардиста, на единственный концерт столичного виртуоза (билеты с рук за бешеные деньги), а может, изменяла своему мужу в какой-нибудь другой тесной «хрущобе» с ковром на стене, тайком, бегом, пригубив вместо «Шатонёф дю Пап» сладкого советского вина «Улыбка», — тайна сия была велика.
Она возвращалась, сбрасывала шубку (пальто, плащ, жакет…), стуча каблучками, шла в комнату, отстраняла одним движением руки своего пятилетнего сына Лешку, который бросался ей под ноги, выкрикивая какую-нибудь рифмованную чепуху вроде «Люби бокал, будет хороший кал!». Скользила взглядом по стенам с дешевыми обоями, хмурила брови… о, как же она, только она одна их хмурила!
Живи мы все в бальзаковском мире, Анечкина мать сводила бы брови на переносице, рассчитывая проворовавшегося лакея. Моя мама терла бы лоб, размышляя, как дотянуть до выплаты по скудной ренте, не закладывая в ломбард золотых часов, единственной памяти о покойном муже. Но во взметнувшихся бровях Валерии Ивановны была бы, наверное, та же сладость тайны, то же безумное желание счастья, тот же дымок тлеющих на медленном огне надежд, отравленных собственной горечью и умирающих одна за другой, но не способных окончательно исчезнуть …
— Мама, ты откуда? — спрашивала иногда Анька, не ожидая ответа.
Ответа не было.
Они впятером жили в двухкомнатной квартире со смежными комнатами: Валерия Ивановна, ее муж, свекровь Любовь Никифоровна, сын-детсадовец Лешка, дочь-подросток Анька да еще вечно беременная кошка Матрена и болонка-мальчик по кличке Жорж. Были также рыбки в аквариуме, а одно время жила черепаха. В отдельной крошечной узкой комнате стояли кровати бабушки и внучки, Лешка спал с бабушкой в одной кровати, а в большой, проходной, располагалась «герцогская чета». Мне в ту пору казалось, что все члены семьи Ключарь постоянно раздражены и орут друг на друга, но теперь я понимаю, что при такой жизни они хотя бы в присутствии посторонних вели себя как ангелы.
Стаю животных обычно заводят веселые, дружные семьи, но они такой семьей не были. Для Ключарей четвероногие и хвостатые исполняли роль громоотвода. Уйти из дома погулять с собакой, отвернуться, сделав вид, что гладишь кошку, тупо уставиться в аквариум — всё годилось, лишь бы только пореже видеть опостылевшие лица домочадцев. Как-то раз я подумала, что Лешку они родили, наверное, с такой же целью, что и взяли в дом Матрену с Жоржем, — для разрядки напряженности. Впоследствии я даже испугалась, узнав, до чего была права.
О счастливых великих романов не пишут — это я, восьмиклассница, знала твердо. К тому времени я уже прочитала под партой «Отверженных» Гюго и с головой погрузилась в тома «Человеческой комедии» Бальзака (потому-то мне и понадобился репетитор по математике). Любовная идиллия Мариуса и Козетты в муаре цвета чайной розы разочаровала меня так, что я едва домучила книгу до конца. Душа благополучной девочки-подростка, живущей в не самое плохое из времен — во второй половине 1980-х, — жаждала драмы. А для драмы нужна была героиня с трагическим разладом в душе, прекрасная, умная, несчастливая, любящая не того, любимая не теми.
Анькина мать счастлива не была.
А какая вообще она была?
Не очень высокая, но стройная, тонкокостная, легконогая. Лицо довольно примечательное — сердечком, острый изящный подбородок, аккуратный, маленький, прямой нос, в котором было что-то птичье. Пожалуй, на птицу она была больше всего и похожа, тем более походка была у нее стремительная. Райской птицей она выглядела на родительских собраниях среди других матерей, к тридцати пяти годам уже оплывших, одетых как попало, с испорченными пергидролем или «химией» волосами. Ее темные негустые волосы были всегда подстрижены и уложены, как у актрис и моделей. Журналы с фотографиями красивых и модных женщин пылились во всех парикмахерских, но бесполезно было просить мастериц подстричь «так же» — они все равно стригли, как умели. Валерия Ивановна будто бы знала заветное слово: ее волосы послушно ложились так, как нужно было ей.
У нее был особый дар — ее слушались вещи. Обыкновенный шелковый платок для нее словно имел душу, и она обращалась с ним, как с живым существом: флиртовала, журила, приручала. В результате платок обвивался вокруг шеи своей Прекрасной Дамы естественно и мягко, но держался, как пришпиленный. Так ли важно, где она добывала французский лак, духи, помаду, перчатки и сапоги… Возможности находились и в те годы, и не у нее одной. Но я не помню в своем отрочестве больше никого, кто бы с таким врожденным вкусом ими пользовался. Большинство оставались ничем не примечательными «совслужащими» даже с французскими духами. Валерия Ивановна была Герцогиней в своей «хрущобе» на первом этаже, с нелюбимым мужем, с ненавидящей ее свекровью, с зарплатой в сто рублей и с полнейшей невозможностью вырваться из этого замкнутого круга: в принцев на белом коне большинство советских женщин бальзаковского возраста уже не верили.
Ее мужа звали Костик. Просто Костик. Однажды, когда я сидела у Аньки, по какому-то делу к ним зашла дочка соседей по площадке, всего на год старше нас, — рослая, пышная девица по имени Снежана. К моему изумлению, она обратилась к Анькиному отцу на «ты» и назвала Костиком. Тот принял как должное и отпарировал «Снежа-ночкой», выделяя вторую часть ее имени ударением и особыми бархатными интонациями провинциального волокиты.
— Анька, что это было? — прошептала я.
— А, не обращай внимания, — ответила моя подруга. — Снежанка со всеми так разговаривает.
— А он… зачем так?
— Он на ней этот взгляд тренирует, чтобы форму не потерять. Или просто по привычке. Ни одной юбки не пропустит! — добавила Анька с оттенком какой-то извращенной гордости.
Я невольно и, видимо, испуганно посмотрела на свою вытертую школьную юбку.
— Да не бойся, ты для него невидимка, — хмыкнула подруга. — Ребенок вроде меня. Посмотри на себя — ни груди, ни попы, ножки-палочки. А теперь на Снежанку посмотри. Мужики сразу понимают, когда девчонка созрела. По запаху, наверное. Не знаю, что там пишут в твоих книгах, я эту французскую нудоту ни за что читать не буду. Но в жизни вот так.
— Фу, фу, фу! — вспыхнула я, передернула плечами и постаралась замять эту тему.
Мы, конечно, чувствовали, что сами уже стоим на пороге таинственного преображения и совсем скоро нас тоже будут опознавать радары мужских взглядов. Мы заранее и пугались этого, и млели от предвкушения: какая я буду? Красивая или «так, на безрыбье», популярная или тихоня? Влюбится кто-нибудь из нормальных парней, или по пятам будет таскаться какое-нибудь чучело? Или — только не это, пожалуйста! — на фоне эффектных, рано повзрослевших одноклассниц меня вообще никто не заметит? Или заметят, но только такие, как этот Костик, со вполне ясной целью… Проклятая мука взросления, что может сравниться с ней?
Кривоногий, вечно небритый, пьяненький, со сладким и вместе с тем хитрым выражением глаз и виляющей походкой человека то ли сидевшего, то ли многого набравшегося от бывалых сидельцев, Костик внушал мне отвращение. «И это — муж Герцогини! — думала я. — Герцог? Да ну, какой он герцог. Все ясно: она герцогиня по рождению, но бедная, ее отец наделал карточных долгов и разорился, а может, вступил в заговор против короля, и его замок конфисковали в пользу казны. Не в монастырь же ей было идти, вот она и вступила в неравный брак с этим… с этим… Кто он такой? Не предприимчивый Феликс де Ванденес, нет. И даже не пройдоха Растиньяк, тот хотя бы обаятельный… Каторжник Вотрен — вот подходящее для него имя!»
Работал Костик в таком месте, что при недостатке изворотливости вполне мог угодить туда же, где побывал Вотрен. Он был замдиректора базы Военторга. Что это такое, я представляла слабо, да и Анька не вдавалась в подробности. Мне виделся унылый склад, где на плечиках висят гимнастерки, а по углам громоздятся кучи противогазов. Но база ведала еще и продуктами, так что именно работа Костика давала возможность Валерии Ивановне не таскать авоськи. Иногда Костику удавалось, говоря Анькиными словами, «толкнуть налево» ящик-другой мороженых кур, и тогда его мать каждый день бегала на рынок за творогом и фруктами для маленького Лешки. Аньке от Любови Никифоровны тоже перепадало яблочко или гранат, но не без внутренней борьбы: внучку она не любила. «Вся в мать! Вся в мать!» — восклицала она при каждом удобном случае.
Костик, несмотря на внешность сатира, был «муж-добытчик»: в темной кладовой у него была оборудована мастерская, стояла швейная машинка. Он приносил откуда-то рулоны кожи и дерматина и по вечерам, когда являлся домой более или менее трезвым, сидел там, кроил и шил, а потом продавал. Однажды расщедрился и сварганил Аньке кожаную юбку, в которой на один вечер она стала королевой школьной дискотеки.
Костик оказался одарен и другими талантами. Не знаю, пробовал ли он писать, но слог у него был бойкий и гладкий. Как-то мы с Анькой маялись, сочиняя статью для стенгазеты. Он подошел, встал за нашими спинами, презрительно хмыкнул, а потом принялся диктовать нам строку за строкой, почти не делая пауз. По-репортерски округлые, звонкие фразы так и сыпались у него, как монетки из-под штампа. Анька самодовольно улыбалась, будто мать, демонстрирующая олигофрена, который выучил четверостишие Агнии Барто.
Брак Валерии Ивановны с Костиком казался таким же абсурдом, как и между каторжником Вотреном и герцогиней де Мофриньез. Я знала, что они поженились, когда ей только-только исполнилось восемнадцать. Костик несколько лет ее безумно обожал. Что случилось потом, можно только гадать, но очевидно, что счастье сатира и Снежной королевы было недолгим. Она молчала, томилась чем-то, грезила наяву. Он стал заводить любовниц. С одной из них она банально застала его в квартире, вернувшись за каким-то забытым документом. Первоклассница Анька была в летнем лагере, Лешка тогда еще не родился, а Любовь Никифоровна, жалея сына, предупредительно уехала в гости к сестре.
С этого момента между Герцогиней и Костиком началась холодная война. Уйти из квартиры мужа ей было некуда, хотя именно об этом она мечтала больше всего на свете. Ехать к матери не позволяла гордость. Костик почти не скрывал, что продолжает ей изменять. Она каждый вечер уходила из дома, не говоря, когда вернется, и была все такая же печальная, загадочная и красивая.
Валерия Ивановна занимала меня больше, чем все герои Бальзака, вместе взятые. Анька, сама того не ведая, раздувала огонь:
— Знаешь, маме предложили замшевое пальто. Бордовое! Она взяла. Цвет — бесподобный, размер — ни убавить, ни прибавить. Господи, ну почему я такая тощая! Все кругом твердят: «акселерация, акселерация», и только я как будто в детском садике застряла. Оно бы ей скоро надоело, и она отдала бы его мне!
Я помалкивала. Мне самой по той же причине было бесполезно рассчитывать на мамин гардероб. Но о бордовом замшевом пальто мы с нашей вечной нехваткой денег даже не мечтали. Разве что «прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете…». Хм. И бесплатно покажет кино.
— Анька, а кто у нас волшебник? — спросила я, вспомнив разом все модельные туфли, костюмы джерси, кашемировые свитера и шелковые блузки Валерии Ивановны. Сколько бы кур ни «толкал налево» Костик (мне при этих словах сразу представлялся атлет, сжимающий в напряженной руке вместо ядра синюю скользкую курицу), так одеваться на эти деньги было невозможно. И просто негде. Подруга сразу меня поняла.
— Ты не знаешь?.. Я думала, что рассказывала. У мамы есть брат. Купается в деньгах. Его жена после свадьбы ни дня не работала. Одета как куколка, косметика вся французская, золота полная шкатулка. И дома она ничего не делает, Маринка, представляешь, у них есть домработница! (Я не представляла — для меня это было все равно что описание быта марсиан.) У ребенка — няня. Когда Сашка родился, мой дядя приехал в самый крутой ресторан у них на Тяжмаше, бросил на стойку пачку сотенных и велел всем наливать бесплатно, чтобы все знали, что у него родился сын. Вот так! Неужели ему для единственной сестры чего-то жалко?
Ее глаза горели восторженным огнем.
— Он большой человек? — осторожно поинтересовалась я.
— Он большой спекулянт, — отрезала Анька. — Только никому не говори об этом, ладно? Вдруг у него будут неприятности.
Я прикусила язык, подавив оскорбительное «а-а, понятно», но осталась в уверенности, что Анька выдумала эпизод с рестораном. Для 1986 года он был слишком дикий. Подруга как раз тогда решила прочитать «Идиота» Достоевского. Я видела ее мать знатной дамой бальзаковских времен, почему бы и ей не вообразить своего дядю каким-нибудь Парфеном Рогожиным?.. Пройдет три-четыре года, и подобное гусарство померкнет на фоне настоящих «стрелок» и «разборок», но Анькиного дяди уже не будет среди нового поколения «братков». Всего через полгода после нашего разговора он попадет в автомобильную аварию и погибнет на месте. Его нежная вдова, пользующаяся только французской косметикой, выйдет замуж за другого советского толстосума. Потом он станет толстосумом российским, подтвердив две банальные истины, что не только богатство в этом мире величина неизменная, но и деньги идут к деньгам…
— А почему у тебя даже джинсов нет? — спросила я, помолчав.
— Мой размер редко попадается, — ответила она немного смущенно.
В действительности Валерии Ивановне было все равно, во что одета ее дочь. Принимая подарки брата, она даже не думала заказать что-нибудь для взрослеющей Аньки и едва ли вообще замечала, что та почти сравнялась с ней в росте, а по размеру ступни уже обогнала. Дома они едва разговаривали. Приходила Валерия Ивановна очень поздно, шла на кухню, молча брала что-то из холодильника или со сковородки и ела в полном одиночестве. Потом садилась к телевизору, не поблагодарив Любовь Никифоровну за ужин. Телевизор она смотрела как будто самозабвенно, но в действительности чаще всего глядела невидящими глазами сквозь экран. Я ни разу не видела, чтобы она читала книгу, вязала или играла с Лешкой. На ее лице были написаны презрение ко всему и всем и бесконечная усталость. Любила она, кажется, только болонку Жоржа: часто брала его на руки, ерошила шерсть, сюсюкала, целовала в морду. Ее ноздри, тонкие и нервные, как у породистой лошади, подергивались, втягивая запах канализационных труб и душной влаги: в ванной тек кран с горячей водой.
— Опять, — страдальчески роняла она.
Из комнаты развинченной походкой появлялся Костик.
— Я вызвал сантехника. Завтра придет. Только понимаешь, такое дело, у матери талон к врачу. У меня ревизия. Может, хоть на полдня отпросишься с работы?
— Ты знаешь, что я не могу.
Герцогиня работала в бухгалтерии «номерного» завода.
— Ты никогда ничего не можешь! Уже второй год ничего не можешь! — повышал голос Костик. На кухне демонстративно гремела кастрюлями Любовь Никифоровна. Анька затыкала уши. Я хватала куртку и под скороговорку «всем пока, мне пора, еще уроки не сделаны» выскакивала за дверь. Анька обычно просила меня в таких случаях остаться, потому что при мне родители воздерживались от настоящих ссор с криком, слезами и руганью. Мне было жаль подругу, но я исчезала. Не могла справиться с острой неловкостью от присутствия при ссоре чужих взрослых людей. И еще я боялась, что Герцогиня не совладает с собой и из ее красиво очерченных, умело накрашенных губ польются выражения, более уместные в устах Баклавы или дворничихи Лизаветы. Герцогиня не имела права оказаться не такой, какой я себе ее нафантазировала.
В один весенний вечер я призналась себе в нелепом желании выяснить, куда по вечерам исчезает Герцогиня.
Моя непонятная влюбленность в эту взрослую женщину, как любая влюбленность, не поддавалась холодному анализу. Мне не хотелось походить на Герцогиню. Точнее, я знала, что никогда не буду такой, как она. С ненавистью рассматривая в зеркале свои пухлые щеки с румянцем, как у матрешки, я не верила, что когда-нибудь сквозь грубую банальность моих черт проступит шарм, и я превращусь в то, что моя покойная бабушка называла «интересная женщина». Я не завидовала и нарядам Валерии Ивановны. Носить их я бы все равно не сумела. До сих пор мне комфортнее всего в брюках и свитерах. Стоит надеть красивое платье, как у него вечно одно плечо торчит выше другого, блузки сразу мнутся, юбки вертятся вокруг талии, шейные платки сбиваются…
Валерия Ивановна, скажу больше, была мне неприятна как человек. Ее холодность к детям и нежность к собаке меня оскорбляла. Я чувствовала обиду за Аньку, которая не знала, что это такое — ласкаться к матери, делиться девчоночьими тайнами и даже отмахиваться от непрошенных советов (они кажутся такими смешными и назойливыми, но насколько же обиднее, когда до тебя и до твоих проблем самому близкому человеку нет вообще никакого дела!).
Ум? Чувство юмора? Тоже нет. Далеко было Валерии Ивановне до настоящих, остроумных и циничных бальзаковских герцогинь. Она почти всегда молчала. Думаю, только потому все это и затянулось у меня так надолго. Великодушие влюбленности охотно наполняло сосуд (где могла быть и пустота, почему нет, лишь бы не было какой-нибудь гадости и глупости) воображаемыми талантами, проявить которые Герцогине не давала окружающая обстановка. Или чувствами, которые она могла испытывать. Или прошлым, из-за которого могла страдать… Что-то мешало мне выбросить из головы эту холодную и всем недовольную женщину, цель жизни которой заключалась, видимо, в том, чтобы каждый день картинно мучиться самой и своей гордой позой Герцогини в изгнании мстить хозяевам этого клоповника. Унизительное существование обретало смысл — хорошей заменой счастью была возможность делать несчастными тех, чью жизнь она не слишком добровольно делила.
В тот день мы не стали заходить за Анечкой и сразу после школы отправились к Аньке домой. «Да ну, сидеть дома в такую погоду!» — ныла моя подруга. Я была непреклонна. Мы поиграли с Матрениными котятами, послушали пластинки, от нечего делать раскинули лото. В шесть появилась Валерия Ивановна. Как обычно, она не стала ужинать, налила себе чаю, переоделась и ушла. Я соврала, будто только сейчас вспомнила, что мне еще надо кое-что купить, и выскочила за ней на улицу.
Крадучись, я пустилась по следу. Бордовое замшевое пальто Герцогини плыло метрах в пятидесяти от меня. Изображать частного детектива не было никакой нужды: она не оборачивалась, не смотрела по сторонам и шла, озабоченная лишь тем, как не ступить в лужу.
Вечер стоял солнечный и очень теплый, какие бывают у нас в конце апреля. Снег сошел, оттаявшая земля издавала могучий запах брожения. На улицу высыпало множество людей, молодых и старых. Казалось, в каждом из них, как под корой деревьев, бурлит, взрывая кожу, весенний неукротимый сок. Если на пару минут я теряла Герцогиню из виду, найти ее вновь было нетрудно. Валерия Ивановна шла центральными улицами, не заходя во дворы, не срезая углов. Ее легкая походка, расправленные плечи, красивая посадка головы привлекали внимание. Я видела, как некоторые мужчины ускоряли шаг, чтобы поравняться с ней, заглянуть ей в лицо. Но что-то в выражении лица им, видимо, не нравилось, — все любопытствующие, взглянув, отступали и шли своей дорогой. Я тогда уже прочитала «Театр» Моэма и вспомнила знаменитую прогулку Джулии по Эдвард-роуд. Может быть, Герцогиня уходила из дома точно с такой же целью?.. Может, изменяющий Валерии Ивановне Костик подорвал в ней веру в собственную привлекательность?..
А может, она просто «фланировала» — я знала, что люди, подобные герцогине де Мофриньез или виконтессе де Босеан, по улицам должны не ходить, а фланировать (мне страшно нравилось это слово, напоминавшее и легкий фруктовый пирог флан, и крылатый планер), лавируя между экипажами, холодно и дерзко улыбаясь в ответ на взгляды молодых франтов, ловя краешком глаза свое безупречное — от носков туфель до перьев на шляпках — отражение в витрине какой-нибудь «Галери Лафайет»…
…Она и пришла в нашу городскую «Галери Лафайет», правда, называющуюся не так поэтично — ЦУМ, — и принялась без всякой видимой цели бродить по первому этажу. Там было в те годы что-то вроде заповедника красивых вещей, музея с бессмысленными ценниками на экспонатах. Цифры на них стояли заоблачные. В этом отделе почти никто ничего не покупал. Герцогиня полюбовалась немецким гипюром, расшитым серебряной нитью, скользнула заинтересованным, как мне показалось, взглядом по фужерам богемского стекла и остановилась перед витриной с фарфором. Я тоже давно заглядывалась на сервизы невероятной красоты, настенные тарелки с тонкой росписью и чайные пары в английских розах. Каждая чайная пара стоила от трети до половины Герцогининой зарплаты. С уверенностью человека, находившегося среди этих вещей как дома, Валерия Ивановна велела продавщице показать чашку с блюдцем, самую тонкую и красивую. Я мысленно одобрила: сама бы тоже выбрала именно эту. Продавщица оценила манеры покупательницы и отреагировала на ее просьбу без обычных надменных вздергиваний брови. Герцогиня взяла невесомые вещицы, задумчиво перевернула, как будто желая проверить клеймо. Я не выдержала и придвинулась ближе. Тут-то по отражению в зеркальном шкафу она меня заметила.
— Марина!.. Что ты тут делаешь?
— Ищу заварочный чайник… наш разбился, — с ходу соврала я.
— Здесь?!
— Нет… Здесь я просто смотрю. («Как и вы», — добавила мысленно.)
— Но ведь ты была у нас! Как ты внезапно оказалась в центре?
— Я ушла сразу после вас, потому что вспомнила, что мама очень просила купить сегодня чайник. Приехала на трамвае, — добавила я для пущей убедительности.
— А-а…
Она меня уже не слушала: с явным сожалением вернула чайную пару и углубилась в созерцание столовых приборов. Я вспомнила их квартиру с вечным запахом кухни и кипятившегося на плите бака с бельем, аляповатые обои, уродливую «стенку». И, кажется, все поняла. Диана де Мофриньез, изгнанная из дворца и живущая с бывшим каторжником в его лачуге, искала себе… нет, не герцога. Герцогов на свете не осталось, а второго Костика ей было даром не надо. Мир состоял из Костиков или инженеров Иванов Петровичей, обладателей в лучшем случае двухкомнатной квартиры в пятиэтажке и шести дачных соток на озере Балтым, плюс халтура по вечерам, минус алименты в первую семью. Или таких редких птиц, как ее брат, способных в день рождения сына напоить половину Тяжмаша. Рабов общественного мнения, партбюро и парткомов, рабов денег, рабов собственных пороков, рабов «понятий», по которым скоро будет открыто жить маленькая, но очень заметная часть населения… Герцогиня рвалась на свободу. Только возвращение — ладно, не во дворец, а в самую маленькую собственную квартиру — могло дать ей возможность быть собой. Она уже воображала эту квартиру, заботливо развешивала на плечиках в гардеробе свои блузки и жакеты, перекладывала белье пакетиками с сухими духами (не все, не все советские женщины хранили в белье туалетное мыло), представляла залитые солнцем стены с обоями цвета слоновой кости, английский фарфор, розу в тонком стакане, тишину, запах свежести… Валерия Ивановна досадливо оглянулась на меня. Я мешала ей. Я поправила челку перед витриной и поплелась на второй этаж с более демократичной посудой, чтобы оттуда спуститься по другой лестнице. Не покупать же было ненужный чайник, в самом деле…
Четыре года спустя, когда мы с Анькой и Анечкой уже были студентками, в жизни Ключарей наступили перемены. Умерла мать Герцогини, жившая на другом конце города. Ее квартира перешла к дочери. Валерия Ивановна тотчас развелась с Костиком, вернула свою девичью фамилию (а она была у нее, оказывается, очень красивая — Хрусталева) и уехала, взяв собаку и Лешку. Анька и кошка Матрена остались с отцом.
Меньше чем через год Анька вышла замуж и покинула наш двор. Не успело смыть дождем со стены надпись «Тили-тили-тесто, здесь живет невеста!», как и я вышла за однокурсника и тоже уехала в другой район. На память о детстве я забрала у Костика котенка, Матрениного последыша. Отец Аньки в тот день изнемогал от вынужденного молчания, от похмелья и без сигарет. Накануне он умудрился где-то вывихнуть ногу и не выходил из дома, надежда была только на собутыльников, которые принесут «поправку». Мы могли ему помочь только с первым пунктом, то есть поговорить. В том году был табачный кризис и огромные очереди за спиртным, просто так на улицу не сбегаешь, в «скорую помощь» при всем желании не сыграешь. Костик не захотел просто вынести нам в коридор кошачьего детеныша и получить за него традиционную «копеечку», зазвал на кухню, усадил за стол и налил чаю, но говорить мог только о выпивке и о том, как ему до смерти хочется курить. Мой остроумный муж по дороге домой предложил назвать кота либо Бычком, либо Мерзавчиком.
Чуть дольше на нашей улице задержалась Анечка. Но через пару лет после выпуска и у нее появилась семья, а потом, стараниями родителей, собственная квартира. Двор забыл наши голоса и наполнился новыми. Мы все, вылетевшие из родительских гнезд, вили свои собственные в разных частях города и виделись очень редко. Началась взрослая жизнь.
Анькиных родителей я очень долго не встречала. От подруги знала, что после смерти Любови Никифоровны Костик приватизировал и пропил свою квартиру, очутился на улице, некоторое время пожил у дочери на раскладушке. Потом ему повезло. Приятель устроил его в рекламное агентство. Теперь Костик сочинял для них тексты и неплохо зарабатывал. Оказалось, что именно ему принадлежит «шедевр» рекламы медицинского центра с говорящим названием «Венера», который постоянно крутили на местном радио: «Все знают, опасны случайные связи. Но мы, мужики, не святые ни разу. К стыду или страху повода нет — узнай дорогу в наш кабинет! Сходил «налево» — иди направо: в МЦ «Венера» на улице Славы! Известно должно быть тебе и мне: сначала — к врачу, а потом — к жене!» Костик больше не пил, снимал комнату и жил с продавщицей (тогда их называли «реализаторами») вещевого рынка, которая после смены бежала домой варить борщ или рассольник. Анька училась в медицинском институте на психиатра и уверяла, что у отца эдипов комплекс: сожительница Костика по характеру оказалась повторением Любови Никифоровны и даже точно так же любила и баловала его сына и терпеть не могла его дочь.
Герцогиня оклеила свою квартиру обоями цвета слоновой кости, но уже через год их содрала — оттенок оказался какой-то серый, линялый, качество плохое, марко и скучно. Покупать изысканный фарфор ей тоже не пришлось. Почти все деньги уходили на сына-подростка. Впервые в жизни Валерия Ивановна нашла дополнительную работу и стала носить домой папки с финансовыми отчетами. Время от времени у нее появлялись какие-то мужчины. Надолго и всерьез не задержался ни один. Потом Лешка вырос и неожиданно женился на женщине с ребенком, чуть-чуть моложе своей матери. Валерия Ивановна плакала, прятала его паспорт, обещала «напиться таблеток», однако все оказалось напрасно. Свадьба обошлась без герцогининого благословения. Лешка забегал к матери только по праздникам и никогда не звал к себе, да она бы все равно с негодованием отказалась… Диана де Мофриньез превратилась в мамашу Горио.
Герцогиня постарела в считанные месяцы. Она не располнела, но как-то раздалась в плечах и бедрах и утратила свое изящество. Перестала со вкусом одеваться, начала носить куртки-дутыши и огромные бесформенные вязаные береты. После «несчастья», как Валерия Ивановна называла Лешкину женитьбу, она немного сблизилась с Анькой и стала соглашаться изредка посидеть с внучкой Танечкой. Главной ее любовью после Жоржа стал бульдог Бобби. Она всюду брала его с собой, даже к дочери, забывая или не думая о внучкиной аллергии: «Мальчик не любит оставаться дома один!»
Столкнулась я с Герцогиней под Новый год, случайно. Праздновать мы собирались вместе с Анькой и ее мужем, и я заехала условиться, кто из нас что покупает и готовит. Список был составлен, салаты распределены, я уже одевалась в прихожей, как вдруг появилась Валерия Ивановна с Бобби.
— Мариночка! Я так рада тебя видеть! Ты совсем, совсем не меняешься! — зачастила она (интересно, о чем люди думают, когда говорят взрослой женщине, которую в последний раз видели нескладным подростком с цыпками на руках, что она совсем не изменилась?..) — Что, уже уходишь? А я хотела с тобой поговорить!
Поговорить! Как я желала и боялась этого пятнадцать лет назад. Если бы передо мной по-прежнему была Герцогиня нашего двора, я даже забыла бы, что через час встречаюсь с мужем у кинотеатра «Иллюзион». Но эта шумная немолодая женщина не имела ничего общего с той. Мне — чего скрывать — было уже неинтересно, что она скажет.
— Я бы с радостью, Валерия Ивановна, но лучше в другой раз. Меня Женька ждет.
— Тогда я провожу тебя до автобуса. Анна! Сними с Бобочки пальто и постели ему коврик возле батареи.
— Нет уж, забери его, пожалуйста, с собой! Я с Таней прогуляюсь, она сегодня еще не была на улице.
Анька побежала одевать дочь, а мы с Валерией Ивановной и пыхтящим бульдогом вышли на площадку.
— Ты ходишь в сауну? Нет? Напрасно! Очень, очень оздоравливает. Посмотри, какой у меня цвет лица! Ну конечно, общественную не советую, дорого, да и мало ли чего там можно подцепить… Там ведь по ночам эти, «новые», — она растопырила пальцы на обеих руках, — с проститутками, сама понимаешь… Я приезжаю раз в неделю к Леночке. — Я с трудом вспомнила, что Леночка — это вдова ее брата, с которой Герцогиня сохранила хорошие отношения, может, с дальним прицелом, а может, и просто из симпатии и родства душ. — У них в коттедже и бассейн, и тренажерный зал. А воздух какой у них в Исетске! Лес, берег пруда, хоть картины пиши! Они мне даже дают ключи, и я летом приезжаю туда загорать, когда Леночка улетает в Испанию.
«А призраки по ночам не беспокоят?» — едва не вырвалось у меня. К тому году уже половина хозяев исетских особняков сменила в результате «разборок» кирпич на черный мрамор, и теперь в полукилометре от поселка за кладбищенской оградой высились стены надгробий, соперничающих между собой по высоте и по количеству позолоты — как когда-то соперничали друг с другом дома тех, кто под ними лежал. Живых такое соседство не смущало. Земля в поселке по-прежнему росла в цене.
— Ты работаешь за компьютером? — продолжала Валерия Ивановна. Не дожидаясь моего ответа, уже неслась дальше. — Знаешь, я подрабатываю в одной французской фирме. Они производят витамины, которые принимает даже президент!
— Чей именно президент? — спросила я, чтобы поддержать разговор.
Она не слушала.
— Одна таблетка заменяет килограмм экзотических фруктов! Посчитай, сколько стоит килограмм таких фруктов, особенно зимой, и ты поймешь, что эти витамины невероятно дешевы. А микроэлементы! А клетчатка! Наш продукт называется «Солей», по-французски это значит «солнце».
— Мы с вашей дочерью учили в школе французский, — напомнила я.
— Он буквально заряжает человека солнечной энергией! — Валерия Ивановна как будто нажала на своем теле кнопку «play». — Нормализует вес, давление, аппетит, выводит шлаки и радионуклиды, улучшает зрение! Тем, кто имеет дело с компьютером, «Солей» просто необходим! Проводились клинические испытания с двумя группами мышей, и представляешь…
— Неужели мышей сажали за компьютер? — Я глупо захихикала, пытаясь хотя бы таким образом прервать это словоизвержение. Мне было понятно, что будет дальше. Сейчас она скажет, что пузырек чудо-витаминов стоит тысячу рублей, но для распространителей, как она, цена в два раза ниже. «Мариночка, ты ведь не очень много получаешь в своей газете, правда? У тебя будет двойная выгода — продавай витамины и пей их сама практически даром! Нужен будет вступительный взнос, но разве вы не найдете какие-то три тысячи?..»
Я вздохнула с облегчением, когда наконец вышла Анька.
На автобусной остановке, будто вспомнив о чем-то, Валерия Ивановна подошла к киоску и попросила для внучки «Чупа-чупс». Она открыла большой, жесткий бумажник и суетливо — не в прежнем своем стиле — зашуршала купюрами. Я увидела фотографию Бобби там, где другие носят фотографии детей. «Да в самом деле, изменилась ли Герцогиня?» — подумала я запоздало.
— С Лешкой ты не видишься? — спросила Анька мать.
— Почему? — отозвалась она обиженно. — Вчера он сам позвонил. Пришел с этой, как ее… с корпоративной вечеринки. Голова у него болела. Я ему сказала: «Ты только в Новый год не напивайся, а то у тебя весь год голова будет болеть». Говорят ведь, как встретишь…
— Мама! — простонала Анька. — Ты как бабка старая…
Лицо Валерии Ивановны покрылось пятнами. Но тут подошел мой автобус, я крикнула на прощанье: «Всем пока!» — и уехала, предоставив им, как в детстве, выяснять свои отношения без свидетелей. Я сидела у окна, отогревая — тоже как в детстве — «глазок» на замерзшем стекле, и в ритмичном постукивании мотора мне слышалось: «Что такое красота? — тра-та-та — что такое пустота? — тра-та-та — не тяни за хвост кота — тра-та-та — суета все, суета — тра-та-та…»