Гузель Яхина. Дети мои
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2018
Новый роман Яхиной — это мозаика, выложенная из традиции великой русской литературы, из превосходного знания и чувствования последней. Книжная природа ее романа рассказывает внимательному читателю не только о личных предпочтениях автора, но и о его искушенности в области стилизации. Вновь обращаясь к жанру повести-хроники и используя проверенный метод мистического реализма, Гузель Яхина подняла главную тему нашей истории: смутное время, передел мира. До тех пор, пока мы возвращаемся в момент возникновения новой цивилизации на просторах Российской Империи, в точку отсчета нового времени и зарождения той традиции, что продолжается и сегодня, — любое глубокое переосмысление этих лет будет вызывать живой и пристальный интерес.
«…новая власть, установленная в Петербурге, отменила небо, объявила солнце несуществующим, а земную твердь заменила воздухом. Люди барахтались в этом воздухе, испуганно разевая рты, не умея возразить и не желая согласиться. Вера, школа и община — три незыблемые сущности колонистской жизни — были изъяты у гнадентальцев, как изъяты были у мукомола Вагнера его дом и скот: кирху закрыли, пастора Генделя с женой чуть не выслали на Север; из школы выгнали учителя, обещали прислать нового, да так и не прислали; общинное управление объявили пережиточным и заменили советами, что должны были стать во главе нового общества, и колхозом, который виделся руками и ногами обновленного Гнаденталя».
Документальной основой художественной книги (судя по комментариям) стали жизнь и творчество дедушки автора, учителя немецкого, составителя сборника легенд-сказок, погибшего в лагерях в 1946 г. Места действия — Гнаденталь и Покровск, а также Москва и Горки. В центре — переворот, первые годы советской власти и последующие коллективизация и депортация советских немцев в Казахскую ССР при Сталине. Герои повести — шульмейстер Бах, фройляйн Клара Гримм, горбун-парторг Гофман, падчерица учителя Анче и приемыш его Васька. А также Владимир Ленин, Иосиф Сталин, Адольф Гитлер, нарком Ежов и инструктор вождя по игре на бильярде Чемоданов. Хотя в основе произведения — мемуары современников 20-30-х, не возникает вопроса о публицистичности или о скрытой полемике с действительностью в отношении текста. Гузель Яхина в первую очередь стилист и воплощающий художник. В этом ее отличие от «нравственной» распутинско-астафьевской прозы, от «острой» солженицынско-шаламовской традиции, от пограничного с мемуарным, литературоведческим жанром творчества Громовой или Шенталинского. «Болезненные» проблемы депортации, репрессий, подоплеки политпроцессов — вплетены в контекст повести как органичная ткань той вневременной и исторической реальности, которая присуща классике.
Композиция имеет две чередующиеся линии: жизнь глазами Баха — жизнь глазами Вождя. «Говорящие» приметы 20-30-х: жертвоприношение, молчание, обезличивание, унификация, страх, антропофагия и террор — обыгрываются в книге символическим и аллегорическим образом. Исторический план становится фоном для «тайного молчаливого пути» главного героя, пути полуфантастического: изъятия себя из времени и пространства, эмиграции в недочеловека. Онемение Баха и его «возвращение» к земледелию и рыболовству — аллегория тоталитарного общества, отшельничество Баха — попытка найти путь к спасению душевному и физическому. Но даже изоляция лишь оттягивает финал, вмещая, как бы между прочим, всю нехитрую жизнь учителя: брак с Кларой, прижитого от насильников ребенка, смерть жены, воспитание падчерицы и приемыша, склон лет героя и прощание с гнездом выросших Новых людей. Не будучи счастливым или любимым, Якоб Бах покорно принимает свою жизнь со всем ее подлинным горем и обманувшими дарами, пытаясь сделать, что может, для своего дома, детей, жены, учеников, города и даже новой власти. На этом пути он постепенно отказывается от индивидуального, горестного самосознания и сливается с миром природы и своих детей, дабы приходить к всё новому смыслу, утрачивая старый. Но сама его способность любить, дарить и выращивать, поэтический дар сказочника и глубокое чувствование природной жизни превращают его из «маленького человека» в душевно богатую личность.
Но другая линия — линия Вождя — делает книгу Яхиной более чем неоднозначной. Перед нами ни много, ни мало реабилитация культа личности вождя. Поэтизация образа Иосифа Сталина, толстовская «жизнь в его голове» обращает на себя внимание и мастерством реконструкции, и авторской симпатией, и попыткой осветить величие, порой прикрыв глаза на великую тьму. Разумеется, представление о вожде народов как в какой-то мере заложнике ошибок собственного карательного аппарата — исторически спорное, мы должны понимать субъективность этой позиции. Но, как справедливо пишет Яхина, живуч не вождь, а сама идея вождя в (под)сознании человека: в любой момент историческая память может отвалиться, как хвост, и образы города-сада, твердой руки и сильного мудрого хозяина сами в очередной раз призовут того, кто пройдет огнем и мечом всю землю.
«Страна лежала перед ним, как прекрасная женщина, давно и страстно любимая, но лишь мгновение назад впервые обнажившаяся. Как только что сочиненная и еще не записанная поэма, полная простых и гениальных рифм. <…> Он знал, как поднимает лапы тигр, шествуя по амурской тайге; как бьется на палубе осетр; как распускает лепестки лилия в горном озере на краю Туркестана. Он ощущал страну чутко и всеобъемлюще, как ощущают собственное тело, — каждый вершок земли, каждую меру воды и каждую копошащуюся на этой земле или в этой воде жизнь».
Претензия на главную книгу своего времени берет свое начало из Андрея Платонова, из его двух основных утопий, если быть точным. Да и герой Яхиной, маленький и по совместительству лишний человек, учитель немецкого Бах, — ближайший родственник какого-нибудь Вощева.
«Если во время визитов Бах замечал какой-то непорядок — порушенные бураном вешки на санном пути или покосившуюся опору моста, — тотчас начинал страдать этим знанием. Необычайная внимательность делала жизнь Баха мучительной, ибо волновало его любое искажение привычного мира: насколько равнодушна к ученикам была его душа на школьных уроках, настолько страстна и горяча становилась к предметам и деталям окружающего пространства в часы прогулок. Бах никому не говорил о своих наблюдениях, но каждый день с беспокойством ждал, когда ошибка исправится и мир придет в исходное — правильное — состояние».
Но здесь традиция Платонова удивительным образом преодолена и выведена на сказовое начало. Переплетение «сложных» направлений отечественной литературы — орнаментальной прозы (Ремизов), стилизационной искусной поделки (Шмелев), косноязыкой поэзии-прозы (Клюев и Клычков), гоголевского сказочного и жуткого фантасмагоризма и, конечно, сказово-народного, псевдофольклорного шергинского начала — вот только очевидное, лежащее на поверхности. Перед нами искусный мастер вышивки. Автор словно играет с читателем: кого ты еще вспомнишь, какую нитку ты еще вытянешь из моего плетения, моего кружева?
Но вернемся к истокам, из которых черпает прозаик с поэтическим началом, — к «бродячим» идеям. Конечно, это поиск сказочной страны счастья, краеугольный камень большой литературы. Кто его только не ворочал: от мужиков Некрасова до чевенгурцев Платонова, от религиозного отрока Инонии до горьковского Луки. Маленькая и безобидная утопия немтыря Баха — большая и чудовищная утопия нетопыря Кобы: неужели есть нечто, объединяющее их? Что же, роман про то, как строили-строили и, наконец, построили? Или это повествование о внутреннем строительстве «рыбы», которая по глубинной жизни своей не то что равновелика Титану, но в чем-то едина с ним в отношении сокровенных источников, из которых оба черпают?