Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2018
Владимир
Турунтаев (1930) — прозаик,
очеркист, автор множества книг. Старейший автор журнала «Урал», где печатается
с 1958 года. Живет и работает в Екатеринбурге.
Часть первая
Отлучение
1
Пятеро на одного! Слова не дают сказать, перебивают сразу в несколько глоток, и каждый норовит переорать остальных. А когда, грохоча стульями и выбравшись из-за стола, принимаются кружить по тесному кабинету, брызжа в лицо слюной и размахивая у тебя перед носом руками, то кажется, что их не пятеро — куда больше, только успевай поворачивать голову на их злобные вопли. Обложили, как волка…
До поры, покуда записи в его трудовой книжке не перевалили за четвертую страницу, Юрий всякий раз после очередного увольнения легко находил другую работу, и никому словно не было дела до того, что этот подтянутый, серьезный на вид рыжеватый парень с твердым взглядом небольших серых глаз прыгает, как белка по веткам, с одного места работы на другое.
После неудачной попытки поступить в институт он с полгода выстоял у конвейера на обувной фабрике. Потом подался с изыскателями в тундру. Потом — армия. После службы устроился в торг шофером продуктовой машины, потом пошел работать на стройку, и его, как новичка, первым делом отправили на уборочную в колхоз. Там влюбился в агрономку и стал колхозником. Родился Юрий и вырос в деревне, лишь после восьмилетки мать с отцом, списавшись с теткой Марусей, отправили сына доучиваться в областной город, а вскоре его родную деревеньку с прозрачным, как родниковая вода, названием Озерки объявили неперспективной, и народ из нее быстро стал разъезжаться.
В колхозе ему дали почти совсем новый трактор, поселили в общежитии — живи, работай, обзаводись своим домом. Не пришлось. Люся была на семь лет старше и потому раздумывала, выходить ли ей за такого молоденького. А тут в колхозе появился новый главный инженер и положил на Люсю глаз. Ну и все: через пару недель Юра уже крутил в передвижной мехколонне баранку задрипанного самосвала, день ездил на нем, два ремонтировался.
Однажды под вечер, возвращаясь из рейса с полным кузовом щебенки, на ровной дороге едва не сшибся с «уазом»: тот пошел на обгон рефрижератора, а Юрий катил навстречу. Ну и все: самосвал с «уазиком» пошли на сближение, почти лоб в лоб. Юрий чудом успел подвинуться на самый край дороги, не сбавляя скорости: в кузове пять тонн щебенки — тормозни-ка! В последние мгновения небо и земля, восторг свободного полета и горький протестующий всплеск жизнелюбия спрессовались в тесном промежутке, отделявшем самосвал от «уаза».
Когда махина рефрижератора с ревом пронеслась мимо, Юрий остановил самосвал и без сил отвалился на спинку сиденья. Руки ‒ как не свои. В зеркале увиделся «уаз» на обочине и его склонившийся над кюветом водитель. В груди волной поднялась, вскипела ярость. Руки вновь обрели силу, задним ходом попятился к «уазу». Тот водитель вытирал платком рот, в лице — ни кровинки. Юрий выдал ему что положено и, облегчив душу, пошагал к своему самосвалу.
— Обожди, крестник! — услышал за спиной.
Юрий остановился, бросил через плечо:
— Черт тебе крестник!
— Может, покурим?
Юрий с каким-то новым интересом поглядел на водилу. Был он приземист и широкогруд, на круглой лобастой голове косо сидела светлая кепка.
— Чего тебе? — Юрий нехотя вернулся.
Так и познакомился с Алексеем Егорычем Пробкиным, директором совхоза «Дружба». Если б наперед все знать!.. Да не встретилась та гадалка, которая… А и встретилась бы — навряд бы послушался предостережений.
Ну, за погляд денег не берут: «Съезжу, погляжу, как там».
Совхоз понравился. Центральная усадьба как игрушка: много новых домов, магазины-стекляшки, асфальт. К жилым домам с трех сторон подступает хвойный лес, с четвертой — большой коллективный сад, а за ним — чистый пруд с плакучими ивами и купальней.
По другую сторону пруда доживало свой век старинное село Таволжаны, когда-то бывшее центральной усадьбой. В Таволжанах пока и поселили Юрия, в почерневшем пятистенке с красной звездой на воротах.
Хозяйка дома тетя Глаша, болезненная женщина неопределенных лет, с иссушенным хмуроватым лицом, заведовала совхозной гостиничкой и убирала в конторе.
Муж тети Глаши ушел воевать в феврале сорок пятого, через неделю после свадьбы, и пал под Берлином в восемнадцать с половиной лет. Сын, зачатый в ту единственную неделю супружеской жизни, погиб под гусеницами трактора перед самым призывом в армию: пахал выпивши, и, видать, сморило его, прилег в копешку… «Пораньше б Лексей Егорыч к нам приехал — может, и жив был бы сейчас мой Ванюшка. Совсем ить мужики с круга сходили. Да и бабы которые…»
По словам тети Глаши, совхоз совсем разваливался:
— Уж хотели нас куда-то переселять, да тут Лексей Егорыча бог послал. А теперь гли-ка че! — радовалась-горевала тетя Глаша. — Жить бы да жить…
Юрию дали вполне еще добрый «МАЗ», на котором он гонял все лето по области за стройматериалами. А к уборочной нарастил кузов, заделал щели и возил от комбайнов зерно.
Вот только девчат в совхозе было мало. В первый же вечер пошел во Дворец культуры. Ну, Дворец что снаружи, что внутри: красота, аж глазам больно. В актовом зале — лекция для родителей, в фойе — танцы. Поглядел на девочек — тоска пала на сердце, одни школьницы-соплюшки, да и тех не густо.
— Дак нету, — завздыхала тетя Глаша, когда он пожаловался на столь бедный ассортимент. — Нынче девка пошла ленивая, от нашей работы нос воротит, восьмилетку кончила и в город. Парни, которых к технике тянет, еще остаются, а девкам коров и свиней на дух не надо.
Юрию неинтересно было в эти подробности вникать.
Пока не подошла вплотную уборочная, они с Пробкиным почти не виделись. Разве что мельком, на дороге, отсалютуют друг другу и пронесутся мимо.
Зато с началом страдной поры стали встречаться чуть не каждый день: то одновременно подъедут к комбайну — Юрий за зерном, а директор перемолвиться с кем-нибудь из комбайнеров, а то вечером на стоянке.
А раз подсел в кабину:
— Насчет института-то подумываешь?
— Чего я там потерял! — дернул плечом Юрий.
— Не век же баранку крутить. Парень ты не глупый, в деревне родился.
— В бурьяне, — уточнил Юрий.
Его родные Озерки к тому времени вконец обезлюдели. Мать с отцом перебрались в соседнюю деревню.
— Что, брат, поделаешь! — посочувствовал Алексей Егорыч. — Ты хоть знаешь, где тот бурьян растет…
— А вы что, детдомовец?
— Нет, меня мать воспитала, только родила-то она меня в санях, где-то в дороге, ночью…
Помолчали.
— Так я серьезно насчет института! — вернулся Пробкин в начало разговора. — Деревню подымать надо. Сам видишь, как ее изуродовали, настоящих крестьян почти нет, а кто остался — уж не крестьяне, рабочая сила. Какой он крестьянин, коль на работе от сих до сих! Что-то надо делать с деревней, пока не поздно. Я думал — больше успею…
— Один раз поступал — хватит! — помотал головой Юрий.
— Один раз! Да ведь это ж попытка была! Спортсмены и со второй, и с третьей попытки мировые рекорды ставят! Куда хоть поступал-то?
— В авиационный.
— Эвон куда занесло! — засмеялся Пробкин. — Давай-ка спускайся с неба на землю да начинай готовиться. Время есть, почти целый год у тебя впереди. В институте будешь теорию осваивать, а тут тебе — практика. Года через три уже сможешь зоотехником отделения работать…
— Да почему — зоотехником? — вскинулся Юрий.
— А кем бы ты хотел?
— Почем мне знать, я ж не думал… Да почему — зоотехником?
— Ну… Я ведь сам по образованию зоотехник, вот и…
— А я, может, на агронома надумаю!
— Так ведь у нас Вяткин есть, не намного старше тебя. А Буркову за пятьдесят, как раз выучишься, оглядишься и сменишь его.
— Да не хочу я зоотехником!
Уж коль на то пошло, ему и правда больше нравилось слово «агроном», тугое и теплое, звучавшее раскатисто и хлестко. Пахнувшее свежим, только что обмолоченным зерном.
— Ну, подумай, подумай, а после уборочной продолжим разговор, — пообещал Пробкин.
…В то утро комбайновый отряд перебросили «За бор», на самое лучшее поле ячменя, который уже с неделю лежал в валках. Когда часам к десяти Юрий подъехал туда, вся армада комбайнов уже двинулась по кругу, а на дороге, на краю поля, стояли цепочкой легковые машины — две черные «Волги», «Нива» и три «уаза». По другую сторону дороги, на широком взгорке, с которого недавно убрали кукурузу, была размечена флажками, как догадался Юрий, посадочная площадка для вертолета. Возле нее толклись люди, в большинстве незнакомые, в длинных пальто и шляпах, но было там и свое, совхозное начальство — Пробкин, агроном Вяткин и парторг с профоргом.
— Кого встречаем? — спросил Юрий у шоферов.
— Генерала! — крикнул кто-то.
Бело-голубой вертолет словно выпорхнул из сумрачной чащи елового леса. Описав на фоне мглистого безоблачного неба крутую дугу, пошел на посадку. Вот завис над площадкой и стал медленно опускаться. Когда до земли оставалось каких-нибудь три-четыре метра, под брюхом вертолета густо заклубилась пыль. Еще миг, и взметнулось огромное темно-серое облако, в котором вертолет исчез, как в дымовой завесе, но через некоторое время взмыл кверху и как-то бочком, словно нехотя, стал уходить к лесу.
Комбайны продолжали молотить.
Начальство отряхнулось от пыли и гурьбой устремилось к машинам, как вдруг вертолет снова возник над верхушками елей. На этот раз он пошел в сторону ячменного поля. Ячмень уже был скошен и лежал в валках. И снова при посадке, как и в первый раз, под вертолетом образовался смерч, и кверху поднялось серо-золотистое, искристое облако, которое тут же разлетелось клочьями хлебных валков, а бело-голубая птица опустилась на чистую, словно вылизанную стерню. И в тот же момент от группы встречавших отделилась долговязая фигура главного агронома Вяткина в клетчатой коричнево-красной рубахе с закатанными рукавами. Подбежав к вертолету, что-то крича, погрозил в фонарь кулаком. А когда распахнулась дверь вертолета и «генерал» сошел на стерню, Вяткин подскочил к нему и тоже что-то стал кричать. Пробкин, ухватив его за руку, оттянул подальше в сторону. Вяткин вывернулся и пошагал к дороге. Ни разу не оглянувшись, сел в свой «уаз» и куда-то умчался.
В самый разгар уборочной приехала из Москвы корреспондентка. Рослая, глазастая, лет тридцати. Голос грубый, прокуренный. Нелли Сергеевна. В перый день ездила с Вяткиным по полям, а на другое утро — Алексей Егорыч попросил — Юрий заехал за ней в гостиничку, и Нелли Сергеевна до обеда каталась с ним в кабине с поля на зерноток и обратно да еще сгоняли на элеватор. Выспросила у Юрия его биографию, а потом давай про Вяткина пытать.
А что он мог рассказать ей про главного агронома, если ни разу даже не разговаривал с ним. Ну, вспомнил про вертолет и попал в самую точку: Нелли Сергеевна все записала себе в книжечку.
Недели через две пришла газета со статьей, в которой было и про вертолет, только у Нелли Сергеевны на вертолете прилетел не «генерал» со свитой, а замдиректора какого-то завода, который решил с друзьями поохотиться в здешних лесах. Но Юрий-то уже знал, кто это был на самом деле.
Мимоходом в статье был упомянут и Юра Томичев, «будущий агроном с большими мозолистыми ладонями». Вот уж не говорил он корреспондентке, что собирается стать агрономом!
Уборочная заканчивалась, и Юрий опять возил на своем «МАЗе» щебенку. Однажды, вернувшись из рейса, узнал, что Пробкина забирают из совхоза. В область, с повышением.
— Что, там, в области, начальников мало? — спрашивали у парторга недовольные мужики.
— Кадровая политика, — разъяснял тот. — Если у человека организаторские способности, ему дальше надо расти. Когда-нибудь, глядишь, еще и портреты его будем носить.
2
Новый директор первым делом прогнал бригаду шабашников, которые строили жилой дом. Вроде как незаконно были оформлены на работу. Прошел месяц — в доме том гвоздя никто не забил.
А вскоре подал на увольнение главный агроном Вяткин: новый директор сам оказался агрономом и стал Вяткина с первых же дней уму-разуму учить.
Юрий тоже уволился из совхоза и стал опять жить у своей тетки Маруси. Работая шофером в пригородном тепличном хозяйстве, он все же подготовился к поступлению в институт. Когда писал заявление, рука дрогнула: то ли агрономический, то ли факультет механизации. И ночью ему знак был: Вяткин приснился. Будто идут они через поле по свежей стерне, и Вяткин ему признался: «Это я сказал Нелли Сергеевне, что ты уже давно решил стать агрономом!»
Вступительные экзамены сдавались на удивление легко, глазом не успел моргнуть — уже студент-заочник. На радостях решил повидаться с Пробкиным.
Должность у Алексея Егорыча теперь была заковыристая: начальник какого-то сектора какого-то подотдела какого-то отдела. Мозги свихнешь. Но все же начальник. Встретил он Юрия с распростертыми объятиями и так представил своим подчиненным:
— Мой крестник!
Вроде как был он теперь главнее всех совхозных директоров, только кабинет куда меньше, чем в «Дружбе», и там он один сидел, а тут их ютилось четверо, обложились бумагами, что-то пишут, пишут и считают на калькуляторах.
— Готовим проект века, — пояснил Алексей Егорыч. — Предлагаем выделить производство кормов в самостоятельную отрасль. Ведь всякой дрянью кормим скот. Налегаем на кукурузный силос, а в нем — яды, высокая кислотность, зато белков — кот наплакал. Потому ни молока в магазинах нет, ни мяса. И еще удивляемся. А чего удивляться!..
Алексей Егорыч говорил и говорил, крутясь в тесном пространстве между столами, за которыми сидели со скучающими лицами его сотрудники.
Юрий мало что уразумел тогда, голова другим была занята: ждал подходящей минуты, чтобы завести с Пробкиным разговор о работе для себя, рассчитывал, что Алексей Егорыч поможет своему «крестнику». И Пробкин помог: позвонил домой своему однокашнику, директору совхоза, и лучшим образом отрекомендовал Юрия.
В том совхозе при содействии группы ученых создавалось экспериментальное безнарядное звено. Юрию предложили возглавить его. Ученые обещали помогать. И верно, помогли: сделали расчеты, составили договор. И уехали.
Погода в том году благоприятствовала хлеборобам: только не ленись. Свои восемьсот гектаров звено засеяло за трое суток. Потом целые сутки отсыпались. И не зря потрудились: на землях звена ячмень начал поспевать раньше обычных сроков. Да какой ячмень: колосья крупные, тяжелые!
В один из дней подъехал главный агроном и распорядился приступать к скашиванию ячменя.
— Завтра еще две жатки к вам в помощь подойдут, — пообещал он.
Мужики загалдели:
— Не надо нам помощников! Сами управимся!
— А если дожди зарядят? Прогноз-то неважный!
Но мужики все же настояли на своем. Работали сутками, спали совсем мало, зато как раз перед непогодой покончили с ячменем. А там пшеница поспела, как раз и погода установилась. И ее убрали быстро и без особых потерь.
А на том отделении, откуда звену помощников хотели прислать, к тому времени около трети зерновых оставалось на корню, и теперь уже звено Томичева, отоспавшись и помывшись в бане, по распоряжению того же главного агронома отправилось со своими жатками помогать соседям.
Ну и что? Когда в конце года бухгалтерия вывела зарплату, мужики хотели звеньевому темную устроить: в других отделениях механизаторы нисколько не меньше получили, а некоторые и побольше. И ученых, которые все это дело с подрядом затеяли, уж и след простыл: как подсчитали урожайность и экономическую выгоду, с тех пор как сгинули.
Сунулся Юрий к директору, а тот к экономистам отправил. Не сдержался Юрий, перешел в разговоре на повышенные тона, и ему живо приписали кулацкие замашки. Уж этого никак не смог он вынести, и скоро в его трудовой книжке появилась очередная запись об увольнении по собственному желанию.
Месяца три он спокойно работал трактористом в одном перебивавшемся с хлеба на квас совхозике, и там его стали сватать на место управляющего отделением. Но он хотел дальше учиться и отказался от повышения. Тут пришел вызов на сессию, а директор не отпускает «ввиду производственной необходимости» и с глазу на глаз поставил условие: «пойдешь управляющим — отпущу». Положил Юрий ему на стол заявление на увольнение по собственному желанию и поехал сдавать сессию. Вернулся, чтоб забрать трудовую книжку, а в ней: «Уволить по ст. 47». За прогул.
Ну, совхозов много. В одном отнеслись с пониманием и, когда рассказал, как было дело, а увидели, что парень непьющий, предложили совсем замечательную работку — дежурным диспетчером. Для студента-заочника лучше не надо: в совхозе всего шесть раций — сиди у пульта и занимайся своими контрольными. Правда, вскоре его избрали секретарем совхозной комсомольской организации, а еще через какое-то время предложили перейти в аппарат райкома комсомола. Подумал, подумал и решил, что не туда его заносит. А уже четвертый курс заканчивал, пора было подыскивать работу по специальности.
Решил посоветоваться с Пробкиным. Но лучше бы им не встречаться. То есть встретились задушевно, как добрые старые друзья, но после разговора осталось такое чувство, что эта их встреча — последняя.
Неважно шли дела у Алексея Егорыча. Его «проект века» уже пятый год рассматривался в высоких инстанциях. За это время он со своими сотрудниками разработал еще несколько программ по развитию животноводства и тоже — как в воду. Высокое начальство ни мычит, ни телится. Не принимает и не отвергает. Словом, тянет резину.
Разговор происходил дома у Алексея Егорыча. Удобно расположившись в креслах, никуда не спеша, помаленьку потягивали коньячок и изливали друг другу души.
— Зря вы из «Дружбы» ушли, Алексей Егорыч! — сказал Юрий.
— Юр-ра! — Пробкин хлопнул «крестника» по плечу. — Ты до сих пор, что ли, ничего не понял? Меня же выгнали! Пинком под жопу! Юр-ра, никогда, никогда не высовывайся! Как сыну говорю… Я вот высунулся, вытащил совхоз из дыры и дальше без оглядки попер. Остановиться бы вовремя, да уж больно хотелось увидеть этакое маленькое светлое будущее в отдельно взятом совхозе. И видишь, что получилось! Полтора миллиона прибыли было, а после меня за три года их, эти миллионы, как корова языком слизнула: в прошлом году они всего сто тысяч получили. Развалить крепкое хозяйство много ума не надо. Полтора миллиона было, да ведь, скажу тебе по секрету, еще полмиллиона оставалось в заначке, они не проходили ни по каким документам, шли мимо государства на доплаты механизаторам и животноводам. Они ведь у меня получали вдвое, а когда и втрое больше, чем положено по обычным расценкам. Потому и работали на совесть.
— А кому вы помешали?
— Всем! Всем, кто выше меня сидел! Тем, кто сидел выше и получал хорошую прибавку к зарплате в конвертах. Я им как бельмо в глазу был. Потому что мы шли в наше маленькое светлое будущее своим путем, мои специалисты свою линию потихоньку гнули и гнули. У Вяткина всегда были в достатке чистые пары, и трав он сеял столько, сколько было нужно, а ведь это строго-настрого запрещено — и пары, без которых невозможно получать стабильно высокие урожаи, и травы, без которых, на одном кукурузном силосе и комбикормах, мы не могли бы получать столько мяса и молока, сколько получали. Пока нас не разогнали. Меня и моих специалистов… Ну, конечно, мы рисковали, да еще как. И знали, на что шли: хищение государственных денег в особо крупных размерах! Но, понимаешь, совесть меня и тогда не мучила, а теперь того меньше. Ведь что такое эти полмиллиона, которые мы отдавали простым труженикам, оставляя государству полтора миллиона? При новом-то директоре государство имеет всего сто тысяч! А где миллион четыреста? И еще полмиллиона? Тю-тю! И кому от этого лучше стало? Кому лучше стало оттого, что меня посадили в золотую клетку?
— Говорите, разогнали, выгнали… Но ведь вас с повышением перевели: были директором совхоза, а теперь…
— Юр-ра-а, ничего-то ты еще не знаешь! Есть много способов избавляться от неугодных. Ну, верно, повысили в должности, зато без шума и лишней головной боли достигли своего: директора-партизана и его единомышленников лишили возможности строить светлое будущее в отдельно взятом хозяйстве. Я бы, может, еще сколько-то продержался, если б не та сикуха-писака московская. Столкнула она нас с первым секретарем обкома лбами, это ж ведь он тогда прилетал на вертолете. И зачем я от этой сикухи спрятался, дурень, она ведь сперва хотела со мной поговорить! Надо было взять ее на себя — написала бы все как надо, а то вот… Двух недель после статьи не прошло, и я уже тут, наверху… Так что послушай, Юра, моего совета: беги из деревни! В городе хоть и не намного слаще, зато отработал восемь часов, и ты сам себе голова…
— Ну, если все из деревни побегут, что в городе-то люди есть будут?
Пробкин вяло махнул рукой:
— Уж не знаю… — и вскоре уснул, сидя в кресле бочком, с низко опущенной головой.
Обессилев от крика и беготни, с грохотом рассаживаются по местам, ловят ртами воздух и вытирают платками багровые потные лица. Почем зря матерятся. Уважаемые, почтенные люди… Да что ж это такое! Зачем все это?.. Еще немного, и он, Юрий Томичев, сломается…
Нет ни сил, ни желания что-то еще им доказывать. А может, он и в самом деле чего-то недопонимает? И лезет в голову трусливая мыслишка: а может, они правы? Как говорил Наполеон: большие легионы всегда правы. Ведь ты один, а их вон сколько! И хоть понимаешь, что мыслишка трусливая, да хуже того: самая что ни на есть подленькая, а так и хочется за нее уцепиться…
3
Пока Юрий жил у тетки Маруси и писал дипломную работу, он не мог отделаться от навязчивой мысли: не зацепиться ли в самом деле за город? Тетка, одинокая старая дева, зазывала к себе неустанно, предлагала прописаться у нее, и он чуть было не поддался в последний приезд на ее уговоры, да как-то утром, в момент пробуждения, бренькнуло коровьим боталом из далекого детства: встали перед глазами Озерки, какими они были тогда, и защемило в груди…
Да и не принимала душа крикливой городской суеты с одичалыми толпами на улицах, рычащими сворами автомашин и чахоточными звездами на вылинявшем небе. А пошел ему уже двадцать девятый год.
Как-то увидел в витрине универмага рубашку в коричнево-красную клетку и так обрадовался, словно получил весточку от Вяткина. Юрий не слыхал о нем ничего с тех пор, как тот уехал из «Дружбы». В области, по крайней мере в сфере сельского хозяйства, такой агроном не значился — Алексей Егорыч наводил справки через свою контору. «Интересно: был человек, и вот нет его!» — подумал Юрий, отбивая в кассе чек. Ну, хоть рубашка будет напоминать…
Село Первуново, куда по окончании института он приехал уже главным агрономом, разбежалось по косогору у излучины когда-то полноводной реки, со временем обмелевшей настолько, что летом ее во многих местах переходили вброд. Зато в половодье она разливалась широко и привольно, вода поднималась до кромки обрыва, подмывая его, и с каждым годом сбегавшие к обрыву огороды становились все короче. Когда-то, старики говорили, вдоль обрыва проходила дорога, теперь и следов ее не осталось.
Чуть не каждую весну повреждало паводком деревянный мост. Тогда заречные деревни Плюхина и Тычкина на несколько недель, пока не спадет вода и мост не отремонтируют, оказывались отрезанными от центральной усадьбы, попасть туда можно было только вкруговую, через райцентр, это около сотни километров в одну сторону, и Юрию гонять в заречные деревни приходилось едва ли не ежедневно, там были самые плодородные земли, а народ в Плюхиной и Тычкиной жил веселый и беззаботный. Тамошний тракторист в поле не поедет, пока не опрокинет стакашек, и чаще всего к обеду он уже не работник. Поэтому выезжать туда приходилось часа в четыре утра, чтобы застать мужиков в работоспособном состоянии и препроводить в поле. Потом сам удивлялся, что удалось засеять всю запланированную под зерновые землю до последнего гектара. Даже удобрения, какие были, и те разбросали. О качестве работы говорить не приходилось, потому Юрий в текущем году насчет урожая особо не обольщался.
В последний день посевной он завернул на Плюхинскую ферму, где, по некоторым сведениям, должен был находиться управляющий отделением Лыков. Напомнить ему, чтоб поставили на место сеялки, а то одну уже бросили в поле.
Лыков, и верно, топтался у фермы. Коров только что пригнали с пастьбы. Пастух, молодой парень в ковбойской шляпе на ремешке, в одной руке транзистор, еще не успел слезть с мотоцикла, а на него уже налетела доярка:
— Бесстыжие глаза! Опилок опять нету! Пригнал коров и — все?
— Иди попаси — пузо лопнет, — меланхолично отозвался пастух. — Я те где опилок возьму, коли не пилят?
Другая доярка наступала на Лыкова:
— Одна доить не буду, хоть до ночи просижу!
— Подоишь, руки не отвалятся! — отмахнулся от нее управляющий.
От Юрия тоже отмахнулся:
— Погоди ты с сеялками! — и куда-то ушел.
Коровы неторопливо заходили в помещение, доярки разгоняли их по стойлам, лупили по бокам чем ни попадя. В одной группе доярка недосчиталась двух коров, побежала в соседний корпус, а оттуда прибежали скотники: «Нашего бычка не видали?»
— А где твоя напарница-то? — спросил Юрий у доярки, которая отказывалась доить одна, но все же принесла концентраты и сейчас сыпала их из ведра в кормушки. Было в ее угловатом, сухом лице что-то стервозное. Но ответила Юрию неожиданно дружелюбно:
— Да дома она. Дрыхнет. Третий день не просыхат.
— А подменная?
— Верка-то? В огороде у ней утресь валялась.
Прибежал Лыков, увидал, что строптивая доярка занята делом, — похвалил:
— Чисто золото — не Тамара!
Та так и взвилась:
— А доить не буду! Сам дои!
— Подоишь.
Тут Юрий снова заговорил с ним о сеялках, а Тамара, кончив сыпать концентраты, принесла из молочного отделения два аппарата.
— Тебе там тоже два осталось! — мимоходом бросила Лыкову.
Откуда ни возьмись появился незнакомый Юрию пьяненький мужичок. Размахивая грязной, заскорузлой рукой, завозмущался:
— Эт-т что делатца, а? Ить бабы вконец спиваются! За коровами не ходють нисколь! Дайкось я хоть за них подою! — принес из молочной аппарат и присел возле коровы. С трудом удерживая равновесие, пытался нацепить стакан, который отстреливало от вымени, словно из духового ружья. Махнув хвостом, Пеструха смазала мужичка метелкой по лицу. Тот, занятый делом, не отреагировал, но возня со стаканом, видать, уже надоела ему, и он, отпихнув аппарат, кряхтя, поднялся с корточек, погрозив кому-то скрюченным пальцем:
— Эт-т до каких же ж пор!..
4
Выйдя из коровника Юрий направился вдоль длинного корпуса к своему «уазику». Навстречу несся, набирая силу, надсадный бычий рев. А когда завернул за угол, по ушам садануло, как из гигантского рупора. Две сотни быков в соседнем корпусе ревели, выгибая шеи и звеня цепями.
Тут же стояла грузовая машина с откинутым бортом. В кузове на ворохе дробленого зерна топталось невеликое ростом и комплекцией существо. Большой деревянной лопатой оно сбрасывало дробленку на землю. Существо было в вельветовых брючках, болоньевой куртке с откинутым капюшоном и в повязанном низко на глаза цветастом платочке.
Спрашивать, отчего ревут быки, не было надобности.
— Ты чего одна? — спросил Юрий. — Где скотники?
— Вон там один, — махнула рукой. — Не могла добудиться…
— А ты кто?
— Фермой заведую.
— Высоко забралась!
— Куда уж выше!
Голос крепкий, с хрипотцой. На темном от загара лице блестели бисеринки пота.
Юрий заскочил в кузов, ухватился за черенок лопаты:
— Дай покидаю, заведующая!
Не стала возражать:
— Покидай. А я пойду погляжу, как дойка идет.
— Погляди, — разрешил Юрий. — Я уж поглядел. Тебя как звать?
— Надеждой. Ну, я пойду? — словно отпрашивалась.
— Давай!
Быки рвали душу надсадным, неукротимым ревом.
Разгрузив машину, Юрий пошел спросить у Надежды, сколько сыпать в кормушки. Его окликнул неизвестно откуда взявшийся парень в надвинутой на глаза кепке:
— Эй, а борт кто закроет?
— Ты шофер, что ли?
— Положим!
— Вон его попроси! — кивнул Юрий на торчавшие в углу двора сапоги.
Надежду он не сразу узнал: в белом халате и повязанном чалмою платочке сидела она на корточках под рыжей здоровенной коровой, подцепляя к соскам стаканы. Тамара тоже доила.
— Слышь, как быки орут? ‒ обратился к ней Юрий.
— А я те че? — вскинулась Тамара.
— Мы с Надеждой покормили бы их.
— А пускай идет, — улыбнулась Тамара одними глазами. — Какой жалостливый! Нашим быкам не привыкать, — и пронзительно-звонко крикнула Надежде: — Иди-и уж, я подою!
Пока они с Надеждой разносили по кормушкам дробленку и солому, было не до разговоров. Уж потом, когда вышли на воздух, пока устало брели к машине и ехали к дому, где Надежда квартировала, она рассказала, как оказалась в этой дыре:
— Сама напросилась. Была секретарем факультетского бюро, ну и при распределении захотелось подать личный пример. Поехать, куда никто не хотел ехать. Брякнула на собрании, сорвала аплодисменты, а потом сколько ночей в подушку ревела! Ну, ничего, полтора года отработаю и уеду к мамочке с папочкой. Да нет, я бы и тут работала, если б это кому-то нужно было. Думаете, какой возраст у наших быков? Почти трехлетки, а весят как годовалые. Кормить нечем. А бывает, что одна Тамара и придет. Вдвоем доим. Никому ничего не надо. Думаю: а тебя-то кто заставляет? Раньше таких мыслей не было, вот что страшно.
— А почему ты не главный зоотехник? Ведь после института…
— Главным и направляли. Когда приехала, Шестакову немного до пенсии оставалось, меня и попросили пока на ферме поработать. Подумала: не помешает, хоть с людьми поближе познакомлюсь.
— Опять решила отличиться?
— Ну. А Шестаков до сих пор собирается на пенсию. Что ему: на работе почти не бывает, как ни позвонишь — все нету. На фермы и не заглядывает…
Юрий знал, что Шестаков — свояк директора, да к тому же был официальным его заместителем, такого не сдвинешь. Влипла девка.
Наутро, едва забрезжил рассвет, опять погнал Юрий в Плюхину.
Повязывая платочек, Надежда вышла на крыльцо, собравшись идти на ферму. Появлению Юрия удивилась, но и радости не могла скрыть:
— А я во сне вас видела! Вы коров у нас на ферме доили! Привязывали за ноги, а то не подпускали вас. От смеха проснулась…
— Неужели у меня что-то получалось?
— Даже меня учили, как ловчее им ноги привязывать. А я похохатываю и делаю, как вы говорите!.. Вообще-то я своенравная, слушаться не больно люблю.
И тут словно бес его ткнул в ребро, взял да и брякнул:
— А я свататься приехал!
Надежда замерла. И вдруг резко повернулась к Юрию. Глаза — в пол-лица:
— Вы… Вы… что такое говорите!
Юрий растерянно улыбнулся:
— Но я серьезно.
— Вы… Вы… — она вся дрожала, глядя на Юрия с негодованием, но голос был тих, как шепот. — Вы что себе позволяете?
— Да что я такого сказал? — тоже шепотом возопил Юрий. — Никто, что ли, никогда не влюблялся с первого взгляда?! Вот… я тоже…
Почти не раскрывая губ, Надя не то хохотнула, не то всхлипнула:
— Да вы с ума сошли!
— Ну, сошел! — не стал возражать Юрий. — Раз в жизни можно?
Надя помотала головой, словно отгоняя наваждение.
— Ой… Мне ж на ферму надо!
Юрий придержал дверку и помог ей сесть в машину. Пока ехали, она, не поворачивая к нему лица, молча смотрела в ветровое стекло.
— Может, и ты меня полюбишь, — предположил Юрий. — А то с чего б я тебе приснился.
— Никогда не прощу себе, зачем сказала про сон!
Помогая ей выйти из машины, Юрий пообещал:
— Вечером приеду!
— Нет, не надо! — шепотом вскрикнула она. — Сегодня не надо…
Жить ему эти сутки было невыносимо. А всего тяжелее было дожидаться утра. Он нещадно ругал себя за неуклюжее объяснение, за свое шутовское сватовство. Но на исходе ночи уже иного и не представлял себе: Надя именно та девушка, о которой он всю жизнь мечтал, маленькая и беззащитная, больше ни у кого он не видел таких чистых, искрящихся глаз, таких тугих упрямых губ и так задорно привздернутого носика, — все эти часы в ожидании рассвета ее лицо стояло у него перед глазами.
Проваливаясь перед самым рассветом в тяжелую, вязкую дрему, Юрий успел подумать, как скажет ей при встрече: «Наденька, а я всю ночь думал о тебе!»
Не успел сказать: когда она выпорхнула на крыльцо и улыбнулась светло и открыто, он почувствовал, как сердце словно бы перестало биться, а потом вдруг забилось ликующе, буйно, суматошно. И предложил сегодня же расписаться.
— Вы с ума сошли!
— Возьмем паспорта и — в сельсовет!
— Между прочим, я не собиралась выходить замуж. Никогда.
— Я тоже думал, что никогда не женюсь. А тебя увидел… Понял, что от судьбы не уйдешь.
— Мне на дойку надо.
В тот же вечер он перевез Надю на центральную усадьбу, в свою квартиру — с газовой плитой без газа, с водопроводом без воды и прочими удобствами во дворе.
В квартире не было занавесок. На первое время затянули окно в комнате вторым одеялом.
Поужинали вареным мясом с картошкой.
Пока Надя раздевалась и укладывалась в постель, Юрий сидел на кухне и терпеливо ждал. А когда вошел в комнату, Надя лежала лицом к стенке, с головой укрывшись одеялом.
— Тук-тук-тук, маленькая! Уже можно?
Надя не отозвалась и не пошевелилась.
Юрий склонился над нею, поцеловал в щеку. Надя не шелохнулась. Он дотянулся губами до ее глаза. Глаз был мокрый и соленый.
— Скажи что-нибудь, маленькая…
Юрий лег и прижался к ней, гладил по голове и зарывался губами в волосы.
— Маленькая, не бойся ничего!
— Не надо меня пока трогать… — шепотом, едва слышно.
— Да я ведь ничего…
Утром, открыв глаза, он увидел ее в той же позе — лицом к стенке, свернувшейся тугим калачиком.
Потом молча перекусывали. Потом Юрий отвез ее на ферму.
Выйдя из машины, она поглядела на него долгим виноватым взглядом и чуть слышно обронила:
— Не сердись… Я знаю: ты хороший.
А с вечера все повторилось. Ночью опять он долго лежал без сна и думал, как они будут жить дальше, если это не пройдет. Он видел Надю в своем воображении шустрой, веселой студенточкой с наивными мечтами о работе — интересной и нужной людям — и о безмятежном семейном счастье. Может, был в ее мечтах и некий принц, которого она срисовала в воображении с какого-нибудь красавчика киноартиста, и с тайной надеждой ждала с ним нечаянной встречи. И вот — ни работы путной, ни принца. Белый домик во дворе да какой-то мужчина, много старше ее, которого она знать не знала до позавчерашнего дня, в одной с нею постели. Наверняка он в ее глазах выглядел пожилым. Хотя и не урод, если приснился. И вот надо же…
— Надо же, несчастье какое! — зашептал он горячечной скороговоркой, осторожно дотрагиваясь ладонью до ее теплого плечика. — Девочка моя ненаглядная! Воробушек бедненький! Не думай ни о чем, спи спокойно…
Надя рывком повернулась, и он увидел совсем близко ее широко открытые, лихорадочно блестевшие глаза.
— Обними меня! Крепче! Еще крепче!..
Потом где-то в глубине его сознания отдался далеким эхом ее протяжный и словно бы удивленный вскрик. А еще через какое-то время, уперев ладошки в его плечи, она долго смотрела на него блестевшими в темноте глазами.
— Ты такой хороший, а я мучила тебя…
— Да ты что, маленькая! Я теперь самый счастливый на свете человек!
— Я, кажется, тоже, — сказала Надя. ‒ Самая счастливя.
— Так теперь и будет, — пообещал он.
5
Вопрос о переводе Нади на центральную усадьбу решался недели две. С директором «Светлого пути» было трудно разговаривать. Большой, грузный, с седой гривой на крупной голове, он возвышался над столом наподобие сфинкса, вытянув перед собою тяжелые лапищи и безучастно взирая на собеседника затуманенным взглядом. Однажды во время посевной, вернувшись с районного штаба, он вызвал Юрия и потребовал доложить, где, чего и сколько посеяно за прошедший день. Пока Юрий перечислял поля и культуры, веки директора, подрагивая, все плотнее прикрывали невидящие глаза. К концу доклада струйки воздуха, прорывавшиеся сквозь сомкнутые губы, стали издавать тихий мелодичный посвист.
Наде он предложил пока поработать воспитательницей в детсадике. Скрепя сердце согласилась. Теперь, по крайней мере, не надо было вставать чуть свет, и все вечера с выходными — твои. В один из выходных съездили в раймаг и купили телевизор.
— Ладно хоть у тебя с работой все путем, — говорила Надя.
Пускай не все, но, в общем-то, Юрий был доволен. Особенно радовали его зерновые на Зареченских землях: лето выдалось жарким, а влаги в почве хватало.
Юрий оглянуться не успел, как подошла страдная пора. Пока комбайны молотили хлеб, домой заявлялся не раньше полуночи, а в четыре утра опять уезжал. Но как-то пригляделся к женушке и увидел у нее в глазах тоску беспросветную. Оказывается, ходила опять к директору насчет работы по специальности, а он, видать, был не в духе. «Надоела ты мне хуже горькой редьки!» — так и сказал.
Юрий пришел в бешенство:
— Да я ему!
Если б не позднее время, неизвестно, что бы он учинил в директорском кабинете. Но к утру поостыл, а Надюшка взяла с него слово, что не станет скандалить.
И все же шел он в контору с твердым намерением кое-что высказать директору. Чувствовал он себя уверенно: никогда еще совхоз не получал таких урожаев: два плана зерна продали государству и для своего скота порядком осталось. С этого и начал разговор, предполагая затем поставить кое-какие условия. Но директор несколькими словами выбил у него из-под ног почву.
— Хоть в землю твое зерно зарывай, — с тяжким вздохом проговорил он. — Не понимаешь? Объясняю: на тот год нам установят план по достигнутому, и как пить дать сядем в галошу. Еще и по прибылям, не дай бог, с большим плюсом выйдем…
— Это что, плохо — с большим плюсом? — спросил Юрий.
— Плохо! — опять тяжело вздохнул директор. — Никаких премий тогда ни мне, ни тебе не видать.
Юрию оставалось только хлопнуть дверью.
6
Телевизор продали соседям за полцены.
— Скоро ты у меня будешь работать главным зоотехником, — пообещал Юрий жене.
И, как по заказу, в совхозе «Первомайском» оказались свободными должности и главного агронома, и главного зоотехника: молодая супружеская пара после отработки отбыла в свои родные края. Квартиру, правда, успел перехватить ветврач, поэтому пришлось удовлетвориться комнатой с соседями. Но через год им была обещана половина кирпичного коттеджа.
Директор совхоза Василий Семенович Шебекин всего на два года был старше Юрия. В первый же день они перешли на «ты».
Всю зиму Юрий корпел над планом севооборотов. Просчитал структуру посевных площадей на пять лет вперед.
А Надя тем временем моталась по фермам, решая уравнения со многими неизвестными: не хватало доярок и скотников, а в телятнике дуло изо всех щелей. Полный зарез был с кормами: как и в «Светлом пути», здесь тоже коровы сидели в основном на соломе и кукурузном силосе, да и тех было не густо. Как-то случилось Юрию пройти через свинарник, и бросилось в глаза, что в клетях нет кормушек. Свинарки сыпали корм прямо на землю. Вечером узнал от Нади, что кормушки были деревянные, и свиньи их сожрали.
Вставала Надя, как и Юрий, в пятом часу, а домой заявлялась когда в одиннадцать, а когда и до утра оставалась в отделении. И хоть бы раз пожаловалась на усталость, все разговоры — о кормах.
Каким-то чудом этой птахе удалось несколько поправить дела на фермах: надои и привесы помаленьку стали расти.
Однажды корреспондент районной газеты сфотографировал Надю, и ее портрет появился на первой полосе, только помпон на шапочке заретушировали.
Юрий опять поклялся жене:
— Скоро будешь составлять рационы по всем правилам!
— Сена бы, Юрочка, хоть сколько-нибудь! — просила жена.
— Будет и сено, и травяная витаминная мука, — в который уже раз пообещал Юрий. — И силос будет не только кукурузный!
7
Аккуратно причесанная на пробор голова Шебекина едва заметно покачивалась из стороны в сторону на длинной тонкой шее. Чересчур тяжелыми казались массивные очки с широкими прямоугольными стеклами на небольшом, словно бы ужатом сверху и снизу, чисто выбритом лице.
— Там, — Шебекин постучал указательным пальцем по телефонному аппарату, — даже и разговаривать не стану. — И начертил в воздухе большую букву «Х». — Вот и весь разговор!
— Но я учитывал потребность в кормах, — сказал Юрий.
— Корма кормами, а у нас, как тебе известно, есть контрольные цифры по зерновым: три тысячи восемьсот га. А у тебя тут сколько? — Шебекин взвесил в руке скоросшиватель с бумагами, которые принес ему Юрий для ознакомления. — Две девятьсот! Почти на целую тысячу га меньше. Что ты, старик! Да за такие дела нас с тобой…
— Но сам подумай: к чему нам столько зерновых! Свиней у нас мало, а коровам и телятам нужно побольше сена!
Шебекин выставил перед собой ладони щитком:
— Старик, я совершенно с тобой согласен, и будь моя воля… Но план нам никто не отменит.
— Столько зерна каждый год пропадает во время уборки!… — привел Юрий еще один довод. — Лучше меньше посеять да все путем убрать — столько же и выйдет.
Шебекин уперся обеими руками в край стола.
— Старик, наше дело — посеять, и чтобы все до последнего гектара было убрано
— А с этим что? — Юрий кивнул на скоросшиватель с агротехпланом.
Шебекин перебросил его Юрию через стол:
— Сохрани на память.
Юрий подумал о Надюшке; что он ей-то скажет? Как в глаза посмотрит? Вчера около полуночи вернулась с самого дальнего отделения. Руки как ледышки, все закоченели. Мороженую свеклу мыла. Он согревал ей руки у себя под мышками. И опять обещал…
— Поеду в район, — сказал на другой день он Шебекину. — Пускай докажут, что нам надо столько зерновых.
Шебекин нетерпеливо похлопал по столу ладонью.
— А то ты не знаешь, что такие дела не в районе решаются! — заложив руки за спину, директор прошелся по кабинету. — Ты по проволоке ходил когда-нибудь?
— Понадобится — пойду! — сказал Юрий.
— Рассуждаешь, как мальчишка! — махнул Шебекин рукой. — Который ни черта не смыслит в жизни. Не ломала она тебя еще. А в твоем возрасте и при твоей должности человек должен понимать, что он может, а чего — нет. Иначе…
— Нет, ты мне скажи: коровы — они что, контрольные цифры едят?
Шебекин брезгливо поморщился:
— Старик, ну до чего ж ты… Даже говорить неловко с тобой: будто ты сейчас только на свет родился. Я, к твоему сведению, не хуже твоего знаю, что едят коровы. — Подойдя к Юрию, он положил ему руку на плечо. — Ладно, давай пока кончим этот разговор. Надо как-нибудь сбежаться вечерком да потолковать за пивком. Кое-что порасскажу — может, поймешь.
— Все-таки съезжу в район. Пускай сами скажут мне. А я послушаю.
Шебекин взглянул на него с явной озабоченностью и даже вроде как с сочувствием:
— Ой, боюсь за тебя, старик! Если что — не сумею помочь.
Как и предсказывал Шебекин, в районном сельхозуправлении много разговаривать не стали, велели строго придерживаться контрольных цифр — и точка. Юрий понял, что спорить с этим народом бесполезно, явно не они тут правят бал. Вежливо попрощавшись, он поднялся на второй этаж и в коридоре носом к носу столкнулся с первым секретарем райкома партии Крылкиным.
— Василий Васильич, к вам по делу можно?
Крылкин словно только и ждал этой встречи с Юрием:
— Что за вопрос! Пошли, поговорим! — открыв дверь своей приемной, широким жестом пригласил Юрия войти и предупредил секретаршу: — Маша, буду занят!
Послушал он Юрия со всем вниманием, не перебивая, и, когда тот выговорился, спросил:
— В управлении-то был?
— Был. Да что они… Знают одно: контрольные цифры. А что коров кормить нечем, об этом и говорить не хотят.
— Но там же специалисты сидят! — с некоторым удивлением проговорил секретарь райкома. — Они же на этих контрольных цифрах зубы проели! — и звонко рассмеялся. — Все зубы, понимаешь, на них проели! На контрольных-то цифрах… Нет, ты напрасно. Ты уж сколько в главных-то агрономах? Второй год? Ну, понятно… Дома все в порядке? Супруга у тебя молодчина, привет ей от меня передавай. Прибавление семейства намечается? Давай уж сразу сына делай! — и опять звонко рассмеялся. — А в управление я позвоню, и ты двигай туда прямо сейчас. Они все тебе подробно растолкуют — дам им такое поручение. Ну, давай, желаю успехов! — и, поднявшись из-за стола, с поощрительной улыбкой пожал Юрию руку.
— Познакомься, старик! — сказал Шебекин Юрию месяца два спустя, незадолго до посевной. — Наш новый главный агроном.
— А я кто? — спросил Юрий, машинально пожав руку незнакомому мужчине средних лет в таких же тяжелых с виду очках, как у Шебекина.
— Ты, старик, с сегодняшнего дня агроном-семеновод. Если помнишь, мы тебя принимали на работу временно, — Шебекин смотрел на Юрия ничего не вражавшим отстраненным взглядом.
Юрий попросил показать ему книгу приказов.
Да, черным по белому: «временно». Однако Юрий головой мог ручаться, что в копии приказа, которую вывесили для всеобщего обозрения в день приема его на работу, никакой такой оговорки не значилось.
— Так что занимайся вплотную семенами, — сказал Шебекин. — Посевная не за горами, а весна, говорят, нынче рано придет.
На должность семеновода его зачислили тоже временно, вместо женщины, которая с полгода назад ушла в декретный отпуск.
— Сволочи! — коротко высказалась по этому поводу Надя, и в глубине ее глаз сгустилась непроглядная тьма.
Юрий тупо наблюдал, как жена резала хлеб. Звяк упавшего на пол ножа привел в чувство. Он поднял нож и, выпрямившись, увидел близко перед собою влажно и печально блестевшие глаза единственной во всем мире женщины, которая нуждалась в его покровительстве.
В следующий момент она обвила его шею руками и зашептала:
— Юрочка, они не стоят тебя! Ты настоящий мужчина, умный и сильный, а они… Они — прислуга в доме своих хозяев. Их слишком много, Юрочка, они на всех этажах, и нам с ними не справиться. Уедем отсюда! Где-то же есть люди, такие, как мы с тобой.
Ни он, ни она не думали о том, что арифметическая сумма записей в его трудовой книжке уже составила некую критическую величину.
8
Пора кончать. Сколько можно долбить в пустоту! Подписать, и, может, отвяжутся. А что ему в теперешнем положении остается? Не можешь им ничего доказать — утрись и больше не возникай. Четвертый час пошел… А может… обложить их матом и хлопнуть дверью!..
Пробкин ушел из своего подотдела в науку и на глазах оживал. Бросил пить, засел за диссертацию о подрядных звеньях. Звал Юрия:
— Есть ставка агронома. Будешь в городе жить, поступишь в аспирантуру.
Юрий мялся: еще хоть пару годков поработать агрономом. И Наде хотелось своим домом пожить, с садиком-огородиком.
Директор «Рассвета» Денис Петрович долго вертел в руках его трудовую книжку, листая вперед и назад, похмыкивая и с интересом поглядывая на Юрия поверх очков. Лицо у Дениса Петровича было нездорового землистого оттенка, с отвислыми крупными складками на подглазьях. Лицо уставшего жить человека.
— Неохота мне тебя брать, — признался он со вздохом.
— Почему? — спросил Юрий, хотя и догадывался о причинах.
— Нипочему, — ответил Денис Петрович, мокро откашлявшись. — Не лежит к тебе душа, вот и весь сказ!
Помолчали, глядя друг на друга выжидательно.
— Супруга такая же непоседа? — прервал паузу Денис Петрович, закуривая.
— Только раз уволилась. Из-за меня. Ну, и теперь вот.
— Я б на ее месте не увольнялся.
— А как?
— Послал бы тебя подальше. Еще хлебнет она с тобой. — Директор сделал пару глубоких затяжек, со скукой поглядел в окно, еще немного подумал и с тою же откровенностью высказал окончательное мнение: — Мне, понимаешь, в первую голову нужен зоотехник. А тебя ежели возьму, то в нагрузку. Вот придет главный агроном, захочет взять тебя, дело его. А нет — как-нибудь уж некоторое время перетопчемся без вас обоих.
Главный агроном Михаил Гурьянович оказался крупным, добродушным на вид мужчиной лет сорока, с умными темно-серыми глазами.
— Погляди, каков кузнечик! — сказал ему Денис Петрович. — Скакал, скакал и до нас доскакал. Ишь притих!
— Что у тебя с Шебекиным-то вышло? — спросил Михаил Гурьянович, полистав трудовую книжку Юрия.
Юрий не стал вдаваться в подробности:
— Главным меня временно принимали, потом опять на временную работу перевели. Зачем это мне?
— Будет врать-то! — прервал его директор. — Наслышаны мы про тебя. Даже агротехплан не сумел путем составить.
— Хотите, расскажу, как было?
— В другой раз, — устало отмахнулся директор и поглядел на главного агронома: — Рискнем, Михал Гурьяныч? Мне зоотехник позарез нужен, а супруга его, говорят, толковая деваха.
— Ну-к ладно! — подумав, согласился Михал Гурьяныч. — Если только с испытательным сроком.
— Непременно! — Денис Петрович поглядел на Юрия. — И квартиру пока придется снимать частным порядком, дом для вас еще строится. Если к осени не сбежите…
Перед этим они с Надей побывали в нескольких совхозах, и всюду кадровики, обнюхивая его трудовую книжку, сопровождали свое удивление соответствующими междометиями, выслушивать которые Юрию в присутствии жены было свыше сил. Поэтому он отвез Надю к ее родителям в Ирбитский район и продолжил поиски один. За неделю перед тем, как ему приехать в «Рассвет», Денису Петровичу позвонил Пробкин и дал Юрию распрекрасную характеристику. Пробкин и Денис Петрович были однокашники. Но все же директор «Рассвета» посчитал нелишним навести справки и по другим каналам.
Больше кина не будет, сказал себе Юрий и прямо из директорского кабинета заказал разговор с Ирбитом.
— Выезжай, тебя ждут! — сказал он Наде.
«Рассвет» был крепким, прибыльным хозяйством. Село Долгополово, центральная усадьба, располагалось среди живописных смешанных лесов, на широком плоском пригорке. В центре села, видная издалека, стояла двухэтажная контора. Недалеко от нее, по периметру небольшой площади с обелиском, теснились типовые приземистые «стекляшки» — столовая, магазины, почта, быткомбинат. Но ни одного многоквартирного жилого дома: в самом Долгополове люди жили в своих домах, бревенчатых, с резными наличниками, надворными постройками и огородами, а в полукилометре от села, за светлой березовой рощей, белели современные особнячки с усадьбами, предназначенные исключительно для совхозного руководства и передовиков производства. Почти все особнячки походили один на другой, только директорский отличался размерами. Два крайних были пока только подведены под крышу.
Юрий с Надей поселились у одинокой бабуси, домик которой стоял на задах у конторы. Баба Нюра по причине преклонного возраста не держала скотины да и стряпней занималась от случая к случаю, чаще всего довольствуясь чайком с сухариками или магазинным печеньем. Муж ее погиб в первые месяцы войны, а сама она все военное лихолетье работала на тракторе и одна подняла пятерых сыновей. Сынки разъехались, кто куда, и сколько лет уже не бывали в гостях у матери.
Надя стирала ей, по субботам мыла в бане.
Домой она теперь приходила рано, часам к восьми. Скотину здесь содержали в добротных помещениях и чистоте. Кормили сытно. Была весна, а скотники подвозили и подвозили сено на фермы. Про силос и говорить нечего. Коровы были породистые, доились хорошо, телята рождались здоровые.
— Больше, Юрочка, я никуда не поеду! — заявила Надя мужу категорическим тоном. — Только в свой дом! Вон, который за леском строится. Хватит, наездились! И, пожалуйста, не ссорься с Михал Гурьянычем, здешние очень даже хвалят его.
— Да он ничего, нормальный мужик! — легко согласился Юрий. — С чего бы нам ссориться?
— Ой, ну хоть бы все было хорошо! — Надя молитвенно заглянула мужу в глаза.
— Да все будет хорошо, маленькая, — и погладил ее по голове. — Все, что будет зависеть от меня.
— Может, в «Первомайском»-то не надо было сразу-то лезть на рожон?
— Да ты, что ль, забыла, как сутками на ферме пропадала? У меня ж сердце напополам рвалось, когда твои ручонки в подмышках у себя грел!
— Юрочка, я все понимаю, но разве нельзя было как-то иначе?.. Но Бог с ним, с Шебекиным! — И опять посмотрела на мужа молитвенно, большими, до невозможности расширившимися глазами: — Ну, хоть бы с Михал Гурьянычем у вас все было хорошо!
— Все будет хорошо, маленькая!
— Как хочется пожить своим домом!
— Да ведь и я хочу. И, может, ты права: может, не надо было с Шебекиным ссориться? От него ведь мало что зависело. Сейчас-то я понимаю, что не надо было делать, чтоб волки были сыты и овцы целы: распахать бросовые земли за «Сухой балкой» и там посеять однолетние травы, а в агротехплан эти земли не включать. И тогда все сено — твоим телятам. А я сразу революцию решил учинить в отдельно взятом совхозе да еще и доложил об этом районному начальству. У Пробкина всегда были неоприходованные гектары.
— Мы с тобой не хуже других, — сказала Надя. — А живем, как…
— Уж это точно, — Юрий обвел глазами убогую светелку с подслеповатой лампочкой под давно не беленным потолком. — Нет, хватит! Я теперь знаю, что самое главное в жизни — свой дом. Нет у тебя дома — ты как и не человек вроде. А я, дурень, сразу в драку. За что драться, если нет у тебя дома?
— И детей.
— Так ясно же: какой дом без детей!
9
Юрий старался изо всех сил. Семена были подготовлены задолго до начала посевной, да так тщательно отсортированы и очищены, что Михаил Гурьяныч, придя как-то на склад и заглянув в семенные отсеки, объявил Юрию:
— Считай, что твой испытательный срок закончился!
А горох Юрий даже в район, в контрольно-семенную лабораторию, не поленился свозить. И не зря: в одной партии оказалось столько пелюшки, дикого гороха, что просто непонятно, как его не углядел прежний агроном-семеновод, который проводил апробацию поля: ведь у пелюшки листочки в красных пятнышках, да и стручки по форме не такие, как у сортового гороха.
— Я не дам высевать эту партию! — сказал Юрий Михаилу Гурьянычу. — А то разведем пелюшку на всех полях — замаемся. Хватит нам и добрых семян.
— Ну-к че, выбраковывай, скормим скоту, — не стал тот возражать. — Хватит, говоришь, добрых семян? Так ведь я с запасцем покупал, стреляный воробей!
— А зачем худые-то продают?
— Каждому в душу не залезешь.
— А вы где покупали?
— Уж не помню. Ты на «Лосиху»-то ячмень вывез?
— Тонн сорок еще осталось.
— Давай поторапливайся.
В посевную он вставал чуть свет и, не позавтракав, шел на конюшню седлать Стрелку, закрепленную за ним спокойную пегую кобылу. И как-то, проезжая краем засеянного поля, значившегося в документах как естественный выпас, заметил втоптанный в землю горох. Спешился, порылся в рядке. На дне бороздки лежали набухшие горошины. В душу закралось неприятное чувство уязвленности и беспокойства. Семена были у него на строгом учете, если бы их взяли из семенного склада, он заметил бы убыль: поле большое, тонн тридцать пять сюда ушло, не меньше. Столько и было в забракованной партии. Пелюшку, что ли, посеяли? Ничего ему не сказав, тайком?
На всякий случай набрал в карман горсть рассыпанных у дороги семян и, пока не вернулся вечером в Долгополово, все ломал голову: кто распорядился посеять пелюшку?
Михаила Гурьяныча Юрий нашел в кабинете у директора.
— За Любавиной-то какой горох посеяли?
В сощуренных глазах главного агронома заплясали искорки веселой иронии:
— Все высмотрел! Ну, дак тот самый.
— Хотели ж скормить, — Юрий старался не выказывать недовольства.
Михаил Гурьяныч посмотрел на директора, который размашисто накладывал резолюции на лежащие перед ним бумаги.
— Мы вот с Денисом Петровичем подумали: накладно семенами-то скот кормить. Возьмем какой-никакой урожай, тогда уж…
— Так пелюшка же, — сказал Юрий. — Попадет в хорошие семена — потом наплачемся, — он зачерпнул в кармане семян, чтобы показать директору.
Горошины защелкали по паркету.
Директор поднял на Юрия скорбный, скучный взгляд и ворчливо заметил:
— Соришь.
Юрий торопливо подобрал несколько горошин.
— Надо будет во время уборки хорошо смотреть, — сказал Михаил Гурьяныч. — В Любавиной у нас фуражный склад, туда этот горох и засыпать. К весне никакой пелюшки не останется, все подчистую скормим.
«И то верно, — подумал Юрий. — Чистые-то семена хранятся на центральном складе, а Любавина вон где!»
Отступая к двери, увидел, как директор улыбнулся поощрительно:
— Освоился уже?
— Вопросов нет, — с добродушной усмешкой ответил за Юрия Михаил Гурьяныч.
10
На Стрелке он без труда пробирался в самые глухие уголки совхозных угодий и за короткое время открыл для себя немало удивительного. То тут, то там ему на глаза попадались занятые клевером и люцерной «естественные сенокосы» и «неудобицы», как они значились на схеме. Вон откуда сено! И вновь пожалел, что не догадался таким манером добывать сено в «Первомайском» — теперь все было бы по-другому, поди, уж жили бы с Надюшкой в коттедже.
Еще одно не менее удивительное открытие сделал он, когда прошлогодние посевные площади, отведенные под зерновые, помножил на фактическую урожайность. Он уже был не наивный мальчик, знал о разного рода уловках, к которым частенько прибегали руководители хозяйств, чтобы сводить концы с концами, Но чтобы четверть урожая «спрятать» от всевидящих глаз районных и областных контролеров…
«И мне надо было так! — в который раз запоздало засокрушался Юрий. — Составить липовый план с их контрольными цифрами и потихоньку гнуть свою линию. Не беспокой медведя, он и не вылезет из берлоги. А я в райком побежал. Сам же и вынудил их отреагировать».
Однажды в разговоре с Юрием Пробкин обронил такую фразу: «Любого дельного директора возьми — наверняка он на крючке у прокурора. Потому сидит и помалкивает».
— И вы тоже были на крючке? — спросил Юрий.
— А ты что думал! — рассмеялся Пробкин. — Если б на меня в «Дружбе» завели уголовное дело — десять лет с конфискацией имущества как минимум.
— Что ж, всю дорогу врать? Неуж нельзя по-другому?
— Тогда рано или поздно выгнали бы с работы за недопонимание текущей ситуации. Вот как тебя. Ты ж ведь закона не нарушал, а хотел сделать как лучше.
Этот разговор происходил уже после «Первомайского».
— Хоть бы со мной посоветовался, — укорил его Пробкин.
Но вряд ли тогда Юрий и Пробкина послушал бы. Это сейчас он умный.
Надя научилась у долгополовских женщин готовить в русской печи, и теперь время от времени у них с Юрием на столе появлялись подовые пироги, ватрушки и шанежки. Юрий стонал от наслаждения, жадно вгрызаясь в хрустящие, обсыпанные золотистой мукой запашистые корочки. Казалось, нет на свете вкуснее еды. А какие щи, какие каши упревали к утру на шестке! И как щемящая память о детстве — топленое молоко с коричневой пенкой.
— Когда-нибудь лопну, — смеялся Юрий, поглаживая себя по животу. — Одно спасение: в новом доме уж не будет русской печи.
— А я у бабы Нюры буду стряпать! — посмеивалась Надя.
Нюра отвела им половину приусадебного участка, и они чего только не насадили, не насеяли на своей половине сверх обычного деревенского набора: и кабачки, и цветную капусту, и клубнику, и, конечно уж, цветы… За семенами и рассадой съездили в область, по такому случаю Михаил Гурьяныч одолжил им свою машину с шофером. Привезли и посадили две яблоньки и две груши.
Пол в их комнатенке кое-где проваливался от ветхости. Юрий заделал худые места, выкрасил и пол, и стены в светлые цвета, и комнатка преобразилась. Опять купили телевизор.
— Хоть бы у тебя с Михаилом Гурьянычем было все хорошо, — нет-нет да повторяла Надя как молитву.
— Куда еще лучше-то! — успокаивал он ее.
Незаметно лето пошло на спад. Стали наливаться хлеба, дружно выметнул стручки горох. Еще в июне скосили на «неудобицах» однолетние и многолетние травы, и уж опять поднималась отава. Скошенная в июне на сено рожь, быстро вновь поднявшись, выбросила колосья, которые теперь наливались и обещали еще один неплохой урожай, теперь уже зерна. Но по распоряжению главного агронома недозрелую рожь вместе с еще зелеными колосьями скосили и весь «урожай» уложили в ямы.
Юрий ходил оглушенный, потрясенный, не понимая, что происходит в этом мире. Почему Михаил Гурьяныч ведет себя как жалкий воришка, который украл у государства землю, чтобы выращивать на этой земле вдоволь кормов для государственного же скота? Почему то же самое делал Пробкин? Почему и Вяткин тоже прятал от начальства клеверные поля? Почему превыше всего в этом непонятном мире какие-то контрольные цифры?..
Как-то он спросил Михаила Гурьяныча;
— А если начальство дознается, что рожь скосили на силос?
Тот сердито засопел:
— А к чему начальству знать про это?
— Но ведь это то же самое, что и… Все равно как украсть что-то…
Михал Гурьяныч пошевелил плечами, затянутыми, как в панцирь, в черную скрипящую кожу.
— Бог знает что несешь! — И немного погодя спросил: — Сколько, думаешь, скота мог бы прокормить наш совхоз на этой вот земле? — И тут же сам ответил: — В три раза больше, чем у нас его теперь числится! И давай с тобой так решим: что на наших полях делается, никого, кроме нас двоих, не должно касаться.
— А директора?
— У директора своих дел много.
К началу августа уже можно было сказать наверняка: и семенной горох удался на славу, что на одном поле, что на другом. Хоть за деньги показывай.
— Сорта попались хорошие, — скромничал Михал Гурьяныч.
Но у соседей были те же самые сорта, а стручки — с ноготок.
11
Юрий прошел через гороховое поле по диагонали, через каждые двадцать шагов наклоняясь и срывая пучки стеблей для снопа. Потом в прохладной тиши кабинета разобрал сноп по стебелькам: отдельно основной сорт, отдельно примеси, отдельно сорняки и злаки.
Примесей оказалось меньше нормы — всего два с небольшим процента.
Еще уборка не началась, а из района в рассвет пошли звонки: «Сколько семян гороха продадите сверх плана?» Районный план трещал по всем швам, вся надежда, видать, была на «Рассвет».
Денис Петрович потирал руки: на семенной материал полагалась большая надбавка. Почти полтора плана уже вывезли на элеватор и себе с запасом оставили. Но через некоторое время Денису Петровичу позвонил Первый:
— У тебя еще сколько семян гороха?.. А в заначке сколько? Прикиньте возможности и все излишки — на элеватор… Ну, не подведите район!
— Жалко отдавать семена, — размышлял вслух Михал Гурьяныч, ероша волосы руками. — Понадобятся — ведь не купишь. А то всучат дрянь.
— Так и не надо больше продавать, — сказал Юрий. — Мы одни, что ли? Пускай другие сдают.
— Другие… У других нет излишков, и с них взятки гладки, — Михал Гурьяныч обхватил голову руками и ушел в свои мысли. Потом опять заговорил сам с собой: — Видать, придется тот горох продать. Который с пелюшкой.
— Так с нас семена же требуют! — сказал Юрий.
— Ну, на семена и продадим, — рассудил Михаил Гурьяныч.
— Так его же нельзя на семена!
— Нынче и такой примут. На безрыбье и рак рыба — пойдет! Делай апробацию.
— Это нетрудно, только не годится он на семена.
— А ты вот что: когда сноп набирать будешь — поглядывай!
Контора уже опустела, когда Юрий вернулся с поля в обнимку со снопом. На верхнем этаже шлепала мокрой тряпкой техничка.
Положив сноп на стол, Юрий постоял в раздумье и, махнув рукой, принялся за переборку. А когда рассортировал стебли и сосчитал, сколько чего в каждой кучке, то даже пот его прошиб.
Надя спала, и Юрий не стал включать свет. Пошарил на столе и плите и не увидел, а скорее почувствовал, что глаза у Нади широко открыты.
— Ничего не сварила…
— Ты-то как?
— Опять выворачивало.
— Ты… Съезди-ка давай завтра! — участливо-приказным тоном потребовал Юрий. Осторожно приложив ладонь к ее животу, спросил: — Не шевелится?
— Нет… — и со вздохом прошептала: — Больно рано мы с тобой… Прямо не знаю, как Петровичу в глаза буду смотреть. Не успела поработать и уже вот…
— Не об этом сейчас думай. Завтра съезди в консультацию!
К обеду акт апробации был готов. Юрий положил его на стол главному агроному, а сам отправился в агрокабинет. Вскоре услышал, как к конторе подкатил «уаз» главного.
— Все хорошо посчитал? — спросил Михал Гурьяныч.
— Ну, может, на десятую процента и ошибся.
Скользнув взглядом по акту апробации, Михаил Гурьяныч как-то очень уж недобро усмехнулся:
— На десятую… В поле мне столько не показалось.
— Не знаю, — пожал плечами Юрий. — Два раза сноп набирал, по одной диагонали прошел и по другой.
— Давай-ка сюда свой веник! — хлопнул Михал Гурьяныч ладонью по столу, но тут же отмахнулся: — Хотя ладно, сейчас некогда. Надо поскорей отправить акт в лабораторию, а завтра пустим комбайны. — Взяв ручку, черкнул в одном месте акта, в другом, третьем, что-то вписал и передал лист Юрию: — Вот так будет подходяще!
Юрий пробежался глазами по акту.
— Да вы что, Михал Гурьяныч! — потрясенно вскинулся он. — Четыре и восемь… Да вы что! С какой стати?
— С какой надо! — главный выхватил из рук Юрия акт и, ни слова больше не сказав, вышел из кабинета.
Юрий прождал его больше часа. Войдя в кабинет, главный бросил ему на стол отпечатанные экземпляры:
— Подмахни и дуй в лабораторию! Денис Петрович собирается в райком, прихватит тебя.
Юрий отодвинул листки;
— Не могу я это подписать!
— Давай. Давай! — заторопил его главный. — Тут все правильно.
— Ну да, аж впятеро убавили примеси!
— «Уладовский» и «тордсдаг» сойдут за основной сорт, разница небольшая, кто там будет вникать!
— Счас принесу сноп — давайте посмотрим!
— Да мы горох снопами, что ли, на элеватор повезем? — Лицо у Михал Гурьяныча стало совсем багровым, он заходил по кабинету, припадая на одну ногу.
— Да ведь мы же не про элеватор говорим, вы мне акт апробации велите подписать, — крутя головой, кидал Юрий вслед главному свои доводы. — А как я его подпишу, если в нем теперь все не так: если примесей в пять раз больше, чем на самом деле. Даже где-то в пять с половиной раз!
— Сотые еще не сосчитал! — Михаил Гурьяныч подошел к его столу, уперся обеими руками в ребро столешницы и поглядел на Юрия в упор: — Кончай, слушай, а?
Юрий не пошевелился. Главный обошел вокруг стола, неожиданно потрепал Юрия по волосам.
— Ну, какая муха тебя укусила?
Юрий дернул головой.
— Эт-т ты правильно думал: не везде. У нас не так, как во многих других местах. И покушать есть что, и работа не в тягость. Одно только как везде: контрольные цифры. И тут ничего не попишешь, надо применяться к обстановке и действовать с умом. Иначе не выходит. Такие у нас законы: чем больше везешь, тем больше тебе наваливают. И Шебекину наваливают, и нам наваливают. И Шебекин везет свой воз, и мы везем. Но не мне тебе говорить, как люди живут и работают в «Первомайском» и как тут у нас. Небо и земля. А почему? Да потому, что мы и контрольных цифр, какими бы раздутыми они ни были, строго придерживаемся, но кое-что и себе ухитряемся оставлять. Я ж говорю тебе, что наш совхоз мог бы, не шибко напрягаясь, держать втрое больше скота и при этом кормить его досыта. Другое дело, что никто нам не позволит производить столько мяса, даже для государства, — только в пределах контрольных цифр. Но можно немножко для своего совхоза. Потихоньку. Верно, приходится врать. Так у нас нет выбора …
— Ну, я понимаю: если для совхозного скота посеять тайком сотню-другую гектаров трав — пускай противозаконно, но вреда от этого никому не будет, только польза. А если я подпишу этот ваш акт и кормовой горох с таким процентом примесей, с пелюшкой, смешается на элеваторе со всем семенным горохом… Это ж через пару лет какой бедой обернется!
— Но сдать семена гороха сверх плана, сколько потребуют, мы так и так обязаны, и тут нам не отвертеться. Иначе сами останемся без добрых семян на годы вперед. Тебе это надо? Мне — нет! И там, наверху, никому не интересно вникать в эти наши заботы. Вот и приходится выкручиваться. Уж как можем. Непонятно объясняю?
— Да все я понимаю! Но этот акт подписать не могу.
— А ну тебя в з-задницу! — взвился Михаил Гурьяныч. — Пошли к директору! — и, схватив лежавший на столе акт, первым выбежал из агрокабинета.
Юрий поплелся следом.
Уж Денис Петрович и поорал на него, и кулаком по столу вдоволь настучался, обвинил Юрия в намерении нанести совхозу непоправимый вред, а тот смотрел на директора и твердил одно: такой акт он подписать не может.
— Комиссию собрать придется, — удрученно помотал головой Михаил Гурьяныч. — А я-то думал…
— Собирай комиссию! — махнул рукой директор.
— Когда Юрий пришел домой, Надя помешивала в сковородке жаркое, от которого исходил одуряющий запах. У Юрия слегка закружилась голова, и он, прислонившись плечом к притолоке, спросил:
— Как ты?
— Держусь… — ответила скучным голосом. — Видишь, даже сготовила, хоть ты у меня сыт будешь… — она выключила электроплитку и стала выкладывать на тарелку шипящее мясо. — А ты что, миленький, опять вздумал бунтовать? Петрович просил на тебя повлиять.
— Ну что ж, влияй, — разрешил Юрий.
— Сперва поешь, потом все расскажешь.
Юрий послушно уселся за стол.
Когда он рассказал о том, что случилось, Надя и вовсе расстроилась.
— Дело, конечно, твое…
— Считаешь: надо было подписать?
— Не могу я тебе ничего советовать, сам решай. Только как ты дальше-то с Михал Гурьянычем работать будешь?
Юрий пожал плечами:
— Как работали, так и будем работать.
— Ну что ж… — Губы у Нади выпятились и отвердели. На Юрия, который присел перед нею на корточки, не смотрела. — Дело твое, только тут-то тебе не на что жаловаться. Все к тебе хорошо относятся… Только знай работай, а ты… Опять один против всех!
— Мне скажут: убей, и я что, должен убить?
— Выбрал время, совсем не жалеешь меня…
— Ну как не жалею! Только не могу я на такое пойти. Как потом жить буду?
— Ничего я больше тебе не скажу, — подавленно проговорила Надя. — Только…Только я никуда отсюда не поеду. Хватит бродяжить! Хочу жить по-людски!
Юрий рывком подсел к ней на кровать, обнял за плечи и прижался губами к мокрой щеке.
— Ну, с чего ты взяла, что я собрался уезжать? Побесятся, и, может, на пользу им это пойдет. Михал-то Гурьяныч хоть и костерит меня почем зря, и ногами топает, а, кажется, в душе-то понимает, что перегнули они с директором палку… Ну, не могу иначе! Уж я такой!
— Видать, один только ты… такой, — Надя смотрела на него мокрыми глазами.
Юрий вытер ладонью ей щеки.
— От меня еще такие родятся, — сказал он. — А ты давай-ка не тяни, завтра же съезди в консультацию!
12
Комиссия собралась на другой же день. Из района приехали главный агроном управления Ванцев и заведующий контрольно-семенной лабораторией Михайлов. Был директор птицесовхоза Буйнов, ну и Михаил Гурьяныч с Денисом Петровичем. Куда как солидные дядьки: у Михаила Гурьяныча с Ванцевым по три ряда орденских планок, у Буйнова — депутатский флажок.
Примостились вокруг стола Михал Гурьяныча и начали перебирать принесенный Юрием сноп. Ванцев несколько стеблей кинул в основной сорт.
— Это же «тордсдаг»! — воспротивился Юрий.
— И не лежал рядом! — строго глянул поверх очков Ванцев.
— Да вон какой у него стручок!
— Стручок как стручок, — сказал Ванцев.
— Действительно! — согласно покивал Михайлов.
Денис Петрович, Михаил Гурьяныч и Буйнов многозначительно переглянулись.
Юрий выбрал из снопа стебель основного сорта:
— Видите, этот стручок меньше и цилиндриком! А этот как сабля, и кончик расплюснутый!
Михайлов прикрыл ладонью лицо:
— Осторожней, в глаза прямо тычешь!
— Да кто станет так уж приглядываться! — Буйнов оторвал от того и другого стебля по стручку, вылущил горошины на ладонь и поднес к носу Юрия: — Ну, где тут какой сорт?
— Теперь, ясно, не отличить, — сказал Юрий. — Они стручками только различаются.
— Да на кой хрен нам твои стручки! — оборвал его Михаил Гурьяныч, и все рассмеялись.
Ванцев из другого снопа побросал стебли в общую груду.
— Пелюшку-то! — вскричал Юрий, у него даже голос сорвался. — Пелюшку-то зачем примешали?
— Да это разве пелюшка? — Ванцев озадаченно смотрел на стебли, которые показавал Юрий.
— Листья-то! Вот и красные пятнышки!
— Пелюшка, верно! — согласился с Юрием Михайлов. — Зачем ты ее туда? — упрекнул Михайлов Ванцева, тыча пальцем в основной сорт.
Ванцев послушно стал выбирать стебли пелюшки, а Михайлов тем временем предложил подписывать акт:
— Хватит уже разговоры вести!
Буйнов с благодушной улыбкой, подмигнув Михаилу Гурьянычу, похлопал Юрия по спине:
— Действуй, ученый агроном!
— Постойте! — спохватился Ванцев. — Не будем спешить, сделаем все как положено! — И принялся пересчитывать отложенные в сторонку стебли пелюшки, злаков и сорняков. — Ну-ка, дайте машинку!.. Четыре и шесть! А в акте у нас сколько?
— Четыре и восемь, — подсказал Михаил Гурьяныч.
— Ну, и ладно! — кивнул Ванцев. — Пускай так и останется. Давай, Юра! — и вылез из-за стола, освобождая место.
Юрий стоял, прикусив губу, в двух шагах от стола и не двигался с места.
— Давай, ставь последнюю точку! — Ванцев положил ему на плечо руку и легонько подтолкнул к столу.
— Не буду я подписывать это! — непроизвольным рывком Юрий сбросил с плеча руку Ванцева. В кабинете воцарилась такая тишина, что Юрию подумалось, не оглох ли он.
Первым тишину нарушил Михайлов, обратившийся к Юрию тоном отеческого увещевания:
— Ну, чего ты, слушай! Неужто не понимаешь? Ведь это не мне нужно, не Ванцеву и не директору с главным агрономом! Совхоз пострадает! Да что совхоз — весь район! Такое не прощается. Прекрасно знаешь, какое нынче положение в районе с зернобобовыми, хоть бы семена собрать…
— Да ведь не семена это, не семена! — перебил его Юрий. — Самый натуральный фураж: двадцать три процента примесей.
— Ну, не знаю! — сказал Ванцев. — Как ты с ним работаешь, Гурьяныч?
— Не взбрыкивал еще покуда! Первый раз.
— Нет, если по совести… — начал было Юрий, но ему не дали договорить:
— Перед кем козыряешь совестью? Мальчишка! — багровея лицом, заорал на него Ванцев, тыча пальцем в орденские планки Дениса Петровича. — Тебя еще на свете не было, когда он по совести кровь проливал!
Старики какими-то новыми, просветленными глазами оглядели друг друга и, вновь сурово наморщив брови, обратили негодующие взоры на Юрия.
— По совести, значит? — одышливо проговорил Михайлов. — Ну-ну, выходит, мы тебя неволим тут против совести идти? А мне кажется, это у тебя она на вроде заслонки, совесть-то! Оно не думать-то легче и спокойней. Дождь не дождь, а есть указание косить сено с пятнадцатого числа — коси, не рассуждай! Выпал снег средь мая — бросай семена в снег! Думать не надо, благодать!
— Да вы что! — выкрикнул Юрий с ожесточением. — Совсем за дурачка считаете? Да я… Михал Гурьяныч!.. Я что, и правда такой кретин?
— Погоди! Размахался! — прикрикнул на него Михаил Гурьяныч и — членам комиссии: — Он-то как раз не из тех, кто по указке все делает, даже лишку бывает смелый. — И с укором Юрию: — Почему тут-то трусишь?
— Недопонимает! — круто повернувшись, Ванцев стал перед Юрием и закрутил перед его носом растопыренной пятерней: — Ну никак ты не можешь понять самой простой вещи, что государству нужны семена! Сегодня нужны!
— Но не фураж же всучивать!
— Да что с ним еще говорить!
— Надо решать!
И тут они все, с грохотом отодвигая стулья, повыходили из-за стола и, разминая ноги, брезгливо морщась на Юрия и матерясь, забегали по кабинету… Он подписал. Потом, сидя в агрокабинете, слышал, как члены комиссии проходили мимо по коридору, о чем-то негромко переговариваясь между собой.
13
— Уж больно круто ты взял, — крякнул Михаил Гурьяныч, подымаясь с кресла, чтобы поднять уроненный кем-то стул.
— Глубоко раскаиваюсь! Что послушал тебя и принял этого мудака на работу! — проговорил Денис Петрович тоном глубоко оскорбленного человека. — Ведь чуяло сердце!
— Круто ты взял, — повторил Михаил Гурьяныч. — Работник-то он способный и старательный. Да вишь какой! Не понимает, в какое время живет. Прет напролом, хоть там что. Хоть о жене подумал бы.
— Надежда тоже не работница! — досадливо махнул рукой директор. — Разочаровала она меня, — он поднес к глазам какой-то листок. — Телефонограмма… Еще не легче: «Приемка скота временно прекращена». Эх-хе-хе! А мы утром сто голов отправили! Кормили-кормили — пока туда-сюда катаются, это ж они сколько в весе потеряют! Опять, значит, корми…
— Мяса нет — и не надо, — подытожил Михаил Гурьяныч.
— Опять, значит, корми! — отложив в сторону телефонограмму, Денис Петрович вернулся к прерванному разговору. — Пускай эту ночь подумают. Может, на этот раз Надежда ему вправит мозги. — В задумчивости погрыз хвостик ручки и решительно отбросил этот вариант: — Не будет из него толку! И Надежда тоже не работница. Тоже неизвестно где у бабы ум: крыши над головой нет — рожать вздумала!..
14
— Не поеду я больше никуда! Даже не думай! И тебя не отпущу! Сама поговорю с Петровичем, упаду перед ним на колени… Дай мне свой паспорт, или я не знаю что сделаю!
Это продолжалось до самого утра и весь следующий вечер, пока не сказал свое последнее слово Денис Петрович и Юрий не получил на руки трудовую книжку. Утром четвертого дня Надя проводила его на станцию.
Часть вторая
Бобров
1
Разъезженная, размытая вешними водами дорога была знакома до последней колдобины. Левка остервенело крутил баранку, объезжая заполненные желто-бурой жижей ямины, рискуя засадить «уаз» в вязкую, засасывающую тину. Тогда уж все, конец Деду — когда еще приползет трактор…
«Ах ты, Дед, Дед! Ну как же это? Только б живым довезти!» — в отчаянии думал Левка, то и дело поглядывая в зеркальце на безжизненное лицо директора, который полулежал на заднем сиденье. Закатившиеся глаза Боброва отрешенно-зловеще посверкивали белками сквозь приоткрытые веки. Голова покачивалась на груди у Павла Суседкина, а Кольша Рютин держал в обнимку тощие, согнутые в коленях ноги.
Машина была послушна как никогда, словно все понимала, и Левкино горе передавалось ей по незримым проводам. Более всего опасался он трясины у моста через Павлинку. На прошлой неделе они с Дедом капитально тут забурились. Самое гиблое место на этой богом проклятой дороге. Дальше-то к райцентру идет какая-никакая грунтовка.
Трясину счастливо проскочили, а там уже дожидалась «скорая», посланная навстречу из райбольницы — Левка связался по рации с совхозным диспетчером, а тот — с райбольницей…
Когда Деда, положив на носилки, переносили в «скорую», Левку охватила такая жуткая, ну прямо звериная тоска. Слезы щипали глаза, он вытирал их обратной стороной ладони и не видел, как, набирая скорость на грунтовке, «скорая» взлетела белой птицей на лесистый холм и, перевалив через него, исчезла бесследно.
«Нет больше Деда!»
До больницы Левка ехал на малой скорости, одной рукой придерживая руль, а другой утирая слезы.
Потом он очумело метался по больничному вестибюлю, пытаясь добиться от пробегавших мимо сестричек и нянечек, что там делают с Дедом, и жив ли он еще.
Суседкин с Рютиным, расположившись на заднем сиденье, перекусывали свежим, теплым еще хлебом и плавлеными сырками.
Так ничего и не узнав про Деда, Левка выбежал к машине и уселся за руль. Суседкин протянул ему половинку сырка, Левка отмахнулся и с отрешенным видом стал смотреть через ветровое стекло на больничную дверь.
«Ах ты, Дед, Дед!..»
— Слышь, Лева, — позвал его Рютин. — Уж отвез бы нас… Мне картошку к посадке надо готовить. Потом воротился бы сюда. Че теперь…
В этот момент в больничный двор въехал и остановился неподалеку старенький «уазик» главного агронома Еремина. В груди у Левки поднялась волна глухой ярости.
Выйдя из машины, Еремин направился к ним быстрым легким шагом. А Левка, включив задний ход, стал отъезжать. На смуглом худощавом лице Еремина отразилось удивление. Он показал Левке рукой, чтоб остановился, но Левка продолжал отъезжать, пока не завернул в проулок, а затем, со скрежетом переключив скорость, раздувая ноздри, погнал в совхоз.
— Че, взбесился? — спросил Суседкин.
Левка как не слышал. Вытянул из верхнего кармашка куртки сигарету, закурил.
— Этот, видать, за директора теперь будет, — предположил Суседкин. — Вроде ничего мужик, да только против Иван Михалыча-то жидковат.
— Посидит в большом кабинете — живо загустеет, — успокоил его Рютин.
— Ну, до Иван-то Михалыча ему и тогда будет далеко.
— Может, еще варяга какого пришлют.
— Да на кой нам варяг!
— Тебя спросят!
— Не надо нам варяга! Уж тогда пускай Еремин будет. По крайности, безвредный мужик…
Тут Левку будто подбросило:
— Заткнись, пим! Уже похоронили Деда! Раскаркались, так вашу мать! Да он дольше вас проживет! — и остановил машину: дорога расплылась в глазах серебристо-серой рябой полосой.
2
Директор стоял посреди кабинета и раскуривал трубку. Высокий, поджарый, с сивыми чапаевскими усами и острым взглядом, искоса направленным на вошедшего Левку.
— Что угодно, сын мой?
— Да вот… На работу я… — и, подойдя ближе, протянул заявление.
— Ага! — догадался директор. ‒ Мой новый шофер? Ну, давай знакомиться! — выпустив облачко дыма, протянул Левке длиннопалую ладонь.
— Никак нет, на легковушку не согласен!
Рука директора повисла в воздухе.
Левка только что был у завгара, просился на грузовую машину. Но этот жлоб краснорожий обнюхал его документы и — за телефон: «Иван Михалыч? Нашел вам парня. Орел!» Положил трубку и обласкал Левку лукавым взглядом: «Самого директора возить будешь! Если понравишься Ивану Михалычу». Левка протянул руку к документам. Но завгар, опередив его, прижал их намертво к столу своей лапищей: «Не егозись! Ступай к Иван Михалычу и попроси хорошенько. Может, изыщет возможность. А я не располагаю…»
— Не согласен? — директор приподнял лохматую бровь.
— Никак нет, хочу на грузовую!
Директор склонил голову набок и вкрадчиво поинтересовался:
— Так ты, собственно, зачем пришел-то ко мне?
— Насчет работы!
— Неужели? — директор изобразил удивление и угрожающе повысил голос. — А у меня такое впечатление, что ты пришел торговаться! Сын мой, ты ошибся адресом!
— Думал, может, вам шофер на грузовую нужен. Я в армии полтора года прокатал на «ЗиЛе». Нет так нет…
— Ага! — покивал директор и потрогал длинными узловатыми пальцами Левкино литое плечо. — Сколько выжимаешь?
— По потребности, — ухмыльнулся Левка.
— Тоже неплохо, — директор потрепал его густые светло-русые волосы, откинул со лба чуб и спросил: — Девки-то, поди, проходу не дают?
Левка, засмущавшись, скосил взгляд в сторону:
— Вам-то что?
Директор в смехе запрокинул голову. Левка увидел дряблую, морщинистую шею и желтые, съеденные на одну сторону зубы.
— И откуда ж ты, голубь, залетел в наши края?
Левка назвал район, а директор и пошел: зачем да почему, почему да зачем.
— Девчат у нас мало, а тут, сказали, навалом, — Левка нагловато прищурил глаза и отступил к двери, собираясь окончательно распрощаться.
В эти края он завернул, чтобы повидать армейского дружка Серегу Соброва, с которым перед дембелем обменялись адресами, пообещав писать друг другу, да так и не нашли для этого времени. И вот вчера Левка услышал от Сережкиной матери страшную новость: его дружка уже нет в живых. Вез на «КамАЗе» бетонные плиты — дело было зимой, в гололед, — и на повороте шедшего впереди «жигуленка» повело юзом…
Агафья Марковна, Сережкина мать, осталась в доме одна: двое старших сыновей пристроились в городе, и Левку она приняла как родного, в первый вечер несколько раз даже назвала Сереженькой, все поглядывала исподтишка, словно угадывала в чертах его лица принадлежавшее ей когда-то безраздельно и отнятое навсегда.
«Чего тебе по свету шляться? Оставайся, места много!» — уговаривала она Левку.
Ехал он и правда куда глаза глядят. Не ужился в родном доме с мачехой, которая уже через год после смерти отца опять собралась замуж. За вислозадого Ваньку Фуфайкина, чуть ли не сверстника Левкиного. Левка не стал дожидаться, когда в дом припрется новый хозяин.
«Заработки у наших шоферов хорошие, что бы не жить», — говорила Агафья Марковна. И Левка решил попытать счастья. Агафья Марковна и привела его к завгару, который приходился ей какой-то родней.
— Нет так нет, — сказал Левка, продолжая потихоньку пятиться.
Директор попыхал трубкой. Дым отдавал густым медовым запахом.
— Постой-ка! — директор подошел к столу и снял телефонную трубку. — Дрыгин? Твой орел не хочет со мной знаться! Ладно, не оправдывайся, другого найдем. А этого голубя… — обернулся к Левке: — Самосвал устроит? Правда, не новый, два года бегал.
Левка кивнул:
— Можно.
— Оформляй! — сказал директор завгару. Приобняв Левку за плечи, на пороге придержал и попросил доверительным мурлыкающим голосом: — Сын мой, не в службу а в дружбу: хоть недельку-другую повози меня, пока Дрыгин не подыщет мне сговорчивого шофера. А то как мне без колес: уборка ж на носу… А, Лева?
— Ну-к что, — снизошел Левка. — Пару недель можно.
И директор подтолкнул его в спину:
— Ну, тогда иди готовь машину и подъезжай к крыльцу!
3
Первая поездка запомнилась Левке во всех подробностях.
На центральном зерноскладе носатый мужик в выгоревшей артиллерийской фуражке коршуном налетел на Деда:
— Ей-богу, брошу все к такой-то матери! Никому ничего не надоть, один с утра до ночи пластаюсь!
Дед добродушно-снисходительно похлопал его по пыльному плечу:
— Пошли, друг мой Степан Петрович, поглядим, сколько ты напластал! — и двинулись по площадке в обнимку.
А Левка от нечего делать прошел к ближайшему зернохранилищу и заглянул в его сумрачное, смердящее мышиным пометом нутро.
Две полусонные девицы, двигаясь, как в замедленном кино, нагребали в носилки мусор.
— Не вижу усердия! — гаркнул Левка.
Девицы прыснули:
— Ой, командир! Помогать, что ль, пришел?
— Ага! Морально.
— Петь будешь аль плясать?
— По головке гладить, — гоготнул Левка. — Вот только которую…
Приглядевшись, нашел, что одна ничего на мордашку: смуглая, глазенки черные, смешливые, губки свеженькие.
— Вечерком встретимся?
— Давай впрягайся! — кивнула на носилки. — По дороге обсудим.
Вторая захохотала хриплым баском.
Левка с черноглазой подняли носилки, понесли.
— А вечером в клубе танцы, — сказала девица.
Но тут Дед:
— Эй, кавалер! По коням!
От слепящего солнечного света лицо Деда сморщилось, перекосилось. Лоб под козырьком кепки влажно поблескивал. Придерживая дверку и склонив голову набок, директор с укором глядел на Степана Петровича, а тот, переминаясь с ноги на ногу, мямлил:
— Бабешек хоть троечку еще…
— Троечку, ишь ты! — Дед провел ладонью по лбу. — Куда тебе, старому, столько! — и подмигнул Левке: — С этими-то управься!
— Счас они у меня закрутятся! — решительно пообещал Степан Петрович, не двигаясь с места.
Дед уселся в машину, похлопал себя по тощим коленкам и призадумался.
— Пришлем тебе троечку бабешек, — молвил он наконец. — И самосвал завтра с утра у тебя будет, друг мой Степан Петрович, но!..
— Да ты ить меня знашь, Михалыч! — клятвенно прижал тот руки к груди. — Мое слово — кремень!
— Работнички! — высказался Левка, выруливая на дорогу.
— А мы с тобой на что? — сказал Дед. — Мы-то с тобой, Лева, на что?
От той первой поездки осталось ощущение яркого солнечного дня и ласковой прохлады тугой воздушной волны, бившей из бокового оконца. Навстречу проносились желтеющие хлеба, веселые березовые колки, изумрудные луга, бурые, с медовым отливом стога сена. Проскочив, как сквозь тоннель, через темный еловый лес, вынеслись на высокое место, спустились по крутому откосу, и опять побежали навстречу поля, перелески, луга.
— Красиво тут у вас, — сказал Левка. — Конечно, с нашими местами не сравнить…
— И не надо, Лева, сравнивать. Потому что нет лучше той деревни, в которой ты родился. И я рад, что тебе тут тоже нравится.
По команде Деда Левка притормаживал. Дед выходил в хлеба, растирал колосья в жестких, сухих желтоватых ладонях, считал зерна, пробовал на зуб. Давал и Левке пробовать. Втягивая воздух подрагивающими ноздрями, приговаривал:
— Подержалась бы такая погодка с месяцок! А, Лева?
На одном поле комбайн скашивал в валки зеленый ячмень. Дед махнул комбайнеру. Тот остановил комбайн, подошел к директорской машине.
— Кто распорядился? — сердито спросил Дед.
— Агроном, кто больше-то! — так же сердито проговорил комбайнер. — Иван Михалыч, может, не надо? Губим хлебушек! Ить тут центнеров по двадцати спокойно сможем взять!
— Марш с поля! — рявкнул Дед.
— Понял! — сразу повеселел комбайнер.
— Вот так, сын мой! — сказал Дед, когда двинулись дальше. — Не поспей мы с тобой вовремя — сколько бы зерна недосчитались!
— А агроном что, не понимает? — спросил Левка.
— Как не понимает! — сказал Дед. — Он у нас умный.
Левка ничего не понял, но переспрашивать не стал, решив, что это не его ума дело.
4
За широкой лощиной разбежались по пригорку дома. С задов подступал лес. Меж домами блестели на солнце зачехленные в пленку стожки. Посреди улицы грелись на солнышке свиньи, расхаживали гусиные выводки.
В загородке машинного двора на выезде из деревни стояли вразброс трактора, сеялки, плуги. В кучу были свалены поржавевшие от дождей бороны. Отдельно, в дальнем конце двора, на травянистой лужайке выстроились зерновые комбайны. Тут же валялись снятые узлы и детали вперемежку с инструментом и промасленными тряпками.
В тени одного комбайна перекуривали мужики. Увидев Деда, неторопко принялись за работу.
— Серега-то где? — спросил Дед.
— С утра был.
— И давно его не видать? Ты в глаза мне смотри, Юра! В глаза смотри!
Юра поглядел на Деда:
— Я че, слежу за ним? У меня свои дела!
Въехали в деревню, Дед показал, у какого дома притормозить. По-молодому выпрыгнул из машины, постучал в окошко. Зашевелилась занавеска, среди пышных соцветий гортензии возникло сморщенное бледное личико.
— Власьевна, твои-то где? А Серега?
Залезая в машину, Дед скомандовал:
— К Витольду Негодяичу, в душу его мать!
— К кому это? — смеясь, спросил Левка.
— К управляющему! — гаркнул Дед и показал рукой: — Вон туда и в первый проулок!
У ворот стоял мотоцикл с коляской. Управляющий на свою беду оказался дома. Без зова вынырнул из калитки, на ходу дожевывая и утирая губы.
— Приятного тебе аппетита, Витольд Николаич! — пророкотал Дед, не заметив протянутой руки.
— Запоздал седни с обедом, — объяснил управляющий. — С утра с мотоцикла не слазил, всю задницу отбил.
— Комбайны-то ремонтируются?
— Идет работа! Молодцы ребятки, стараются! — отрапортовал управляющий.
— Серега-то, поди, еще не вылезал из-под своего «Колоса»?
— Да уж пластатца! Шести не было — видал его на машинном дворе, а после я хлеба смотрел. Поспевают!
— Как там ячмень у «Глухарей»?
— Добрый ячмень! Через пару недель, сказал агроном, можно раздельно убирать.
И тут Деда прорвало, голос его загремел так, что от соседних домов стали сбегаться ребятишки.
— Чтоб через два дня «Колос» был на ходу!.. Выгоню к чертовой матери! Тебя, тебя, Витольд Завиральич! Чтоб не пудрил мне больше мозги!
— Вам попудришь! — неожиданно усмехнулся тот, глядя на Деда виноватыми глазами. — Скрозь землю видите!..
Потом Дед зашел на ферму. Перед самой дойкой вырубилось электричество, и Дед с Левкой гоняли по деревне, собирали женщин и возили их на ферму — вручную доить.
В Боброво вернулись в десятом часу.
— Небось, с непривычки здорово устал? — спросил Дед.
— Не, я не устаю! — передернул Левка плечами.
Он поставил машину, забежал к Агафье Марковне перекусить и — в клуб. Черноглазая была там.
С того самого дня они с Дедом, по Левкиным подсчетам, намотали ни много ни мало, а почти полмиллиона километров. Это почти как до Луны. Правда, в основном — по совхозным тряским дорогам, так что еще за вредность надо бы прибавить. Вроде и разбежаться негде, самое дальнее поле в двадцати восьми километрах от центральной усадьбы, а вот поди ж ты — до Луны дотянулись!
Столько было всего: и в огне они с Дедом горели, и в воде тонули, а позапрошлой зимой в сорокаградусный мороз чуть не околели в дороге. Но это так, романтика. А если говорить о главном, то, по Левкиному разумению, Деду уже сейчас надо памятник поставить. За все, что сделал он для совхоза и для людей, которые в совхозе работают. А для себя еще не жил. Ни отпусков у него сроду не было, ни выходных. Как каторжный мантулил. В посевную там или в уборочную в пять утра уже на ногах. Левка подъезжает к конторе, а Дед уже на крыльце, садится в машину и — вперед! Пока мужики глаза протрут, он и на полях побывает, и на фермах. Потом в кабинете поработает и опять в поле да на фермы — до полуночи, а когда и до часу ночи они с Левкой стараются поспевать всюду.
А как иначе? Как Еремин, что ли? Ну, тот себя не перетрудит, и утром подольше поспит, и вечером, часов уже в восемь, его и не видать нигде. Работа, вишь, у него умственная, потому голове отдых требуется. Будто Дед задницей работает. Один за всех пластается. Таких директоров, как Дед, больше, наверное, и нет. За те годы, что он тащит на себе этот совхоз, другие хозяйства не по одному разу пузыри пускали. Да вон хоть «Рассвет» и «Путь к коммунизму». Когда-то гремели, говорят, на всю область. А теперь они где? Ползут на карачках позади всех. А «Бобровский» еще три пятилетки назад как пошел набирать обороты, так с тех пор и держит марку. Асфальтированную дорогу на молочный комплекс к приезду большого начальства проложили за сутки! Кондаков, первый-то секретарь райкома, приехал утром на черной «Волге» — челюсть так и отвесил: «Не может быть!» А вот может! Левка тоже бы не поверил, не доведись ему той ночью на большом дорожном катке тот самый асфальт утюжить. Мужики, пока укладывали щебенку и асфальт, ухайдакались так, что под конец на ногах не держались. Тогда Дед отправил их поспать, а сам остался прикатывать дорогу. Ну, и Левка, само собой, у него на подхвате.
Иногда Левке казалось, что Дед всегда был в его жизни. Кто знает, может, душа Деда и его, Левкина, когда-то уже встречались. И все еще помнят об этом. Вот ведь не умер же Дед, еще выздоровеет, и они с Левкой опять будут мотаться по совхозным дорогам, но сейчас Деда нет рядом, и Левке так плохо, что хуже некуда. Да разве могло подуматься, что так вот сразу…
Теперь-то, задним умом, он понимал, что с Дедом с самого утра творилось неладное. И прежде Дед иной раз утром давал Левке отоспаться, а сам крутил баранку, объезжая ближние поля и фермы. Часам к семи, к оперативке, возвращался, оставив машину на площадке перед гаражом. А сегодня бросил в заулке, как не свою, по ступицы в вязкой грязи. Даже скорость не убрал. Левка еще подумал: где глаза-то были у Деда? Как будто не знал, что тут гиблое место.
По улице, на которую выходит тот заулок, зашлепал на своем колеснике Вовка Махнев. Левка засвистел ему, и, пока цепляли трос, Вовка поделился новостью:
— А в Ключиках фельдшерица новенькая, слыхал?
Левка не только слыхал — сам третьего дня со станции привез ее сюда, в Боброво. Потому спросил настороженно:
— Поди, успел познакомиться?
Вовка с усмешкой помотал головой:
— Колян ходил на перевязку, так не мог подступиться! В клуб позвал — извини-подвинься. Ты, грит, тринадцатый на очереди, соскучишься ждать.
«Ну, артистка, — подумал Левка. — Тринадцатый!..»
Он вывел машину к конторе и пошел доложиться Деду.
В диспетчерской еще шла оперативка. За столом с аппаратурой в удобном мягком кресле царственно восседал диспетчер Анатолий Данилыч Рынтов, а на скрипучих стульях и лавках кучно лепилось большое и малое совхозное начальство. Дед, сидя боком на стуле, подпирал рукой голову.
Левка, стоя в двери, покашлял в кулак. Дед медленно, не отрывая ладони от виска, полуобернулся, засек Левку равнодушным взглядом и вернулся в прежнее положение.
Диспетчер четко распоряжался по селектору:
— Телятишек вам будут завозить, готовьтесь принимать — машина задействована!
Из динамика вырвался крикливый голос:
— Центральная? Четвертому ответь! Иван Михалыч там?
— Татьяна? — спросил Рынтов. — Здесь он.
— Иван Михалыч! — в отчаянии воззвала Татьяна и застрочила скороговоркой: — Ну че ж эт делаца, девки пируют, с меня хватит, сами доите!..
— Погоди, Татьяна! — остановил ее Рынтов. — Говори толком: кто?
— Известно, кто: Галька Поперечина да Нинка опять Кинева! И Сашка с ними! — И зачастила опять: — Пускай Иван Михалыч приезжат, никаких у меня силов с имя нет!
При упоминании Сашки все, исключая Деда, пришли в движение — запереговаривались, запереглядывались. А прораб даже подпрыгнул на стуле:
— Брандахлыст! А я-то жду-пожду его! На телятнике со вчерашнего дня фронта нет!
Дед протянул руку к микрофону, однако Рынтов не спешил расставаться с символом своей власти:
— Татьяна, управляющий-то где?
— А леший его знат! — выкрикнула та. — Вчерась на тракторе укатил — с тех пор не видали.
— Понял, — и Рынтов протянул микрофон директору.
Тот сидел, прижав ладонь к глазам, не шевелясь и словно бы прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Что такое… — растерянно пробормотал он себе под нос, отнял ладонь от глаз и, промаргиваясь, потянулся к микрофону. — Здравствуй, Татьяна Егоровна, здравствуй!
— Здравствуй и ты, Михалыч! Ак че же это!
Переждав первый заход, Дед ловко перехватил инициативу:
— Кнопку-то не нажимай, Татьяна, и слушай внимательно. С доярками так: поклонись в ножки Капитолине Власьевне и Хабарчихе. Скажи: я прошу. Только на сегодня. В половине одиннадцатого буду. Слушай дальше. Сегодня в Ключиках ты у меня главный командующий. Сашку Кинева разыщи, ведерко водички на голову — ледяной, со дна колодца — и под замок. К моему приезду чтоб протрезвел. Как поняла?
— Иван Михалыч, да вы че! — заголосила Татьяна. — Милицанер я ли че ли вам?..
Дед с болезненной гримасой продолжил:
— Татьяна Егоровна, голубок, это моя к тебе личная просьба: мне надо побеседовать с трезвым человеком, а ты обеспечь условия. Уж как это сделаешь, не мне тебя учить. Как поняла?
— Ак че не понять, — неожиданно спокойно отозвалась Татьяна Егоровна. — Прихвачу мужика, поздоровей которого…
— Вот и ладненько! — одобрил ее решение Дед под сдержанные смешки присутствующих.
Даже Рынтов, сидевший до этого момента с выражением всегдашней значительности на крупном рябоватом лице, и тот игриво ощерился.
Вернув ему микрофон, Дед велел Левке заправить полные баки. Это означало, что ездить будут до упора. И сперва, видать, сгоняют в Ключики, надо там маленько шороху навести. А потом — в леспромхоз.
Дед прошел к себе в кабинет. А Левка помыл машину, подкачал правое заднее колесо и вернулся в контору.
Секретарша Нина печатала на машинке. Завидев входящего в приемную Левку, заиграла глазками, бросила печатать. Зачерпнув из кармана семечек, сыпанула в подставленную Левкой ладонь.
— Что нового в Ключиках?
— А что тебе до Ключиков? — засмущался Левка.
Нина вскинула на него лучившиеся всезнанием глаза:
— Видала ее! Потрепались маленько. Что-то в ней есть, но надо еще приглядеться. Характерец, по всему видать, не сахар, да ведь тебе такую и надо, чтоб в строгости держала…
Левка прикинулся дурачком:
— Эт-т ты про кого?
— Про Эдиту Пьеху!
Ну, нюх у бабы!
— Про эту, что ль, про фельдшерицу? Да ить я как привез ее со станции третьего дня, так и не видал больше!
— Что-то не похоже на тебя, — не поверила Нина. — Ты разве когда пропустишь новую юбку!
— Да ладно тебе! — нахмурился Левка. — Тоже мне сваха!
— За тебя ж переживаю! Смотри не упусти: такая крепкая, здоровая — вот уж хозяйка будет! И детишки пойдут один к одному, как грибочки…
— Ну, ты!.. Заткнулась бы, а?
— Сказал бы спасибо!
По правде говоря, Левка не прочь был и продолжить треп, но тут из кабинета вышла главный экономист Вера Андреевна, и Нина бойко застучала на машинке. А Левка в ожидании дальнейших распоряжений прошел в кабинет и уселся в простенке между окнами, под вымпелом.
5
Дед разговаривал по красному телефону. Белая трубка лежала на столе.
— Нужны-то нужны, да сейчас денег нет… Понимаю… Ну, подумать можно.
У торца приставного стола уже топтался плотник Санкин. Переминаясь с ноги на ногу, дожидался, когда Дед наговорится и обратит на него внимание. Напрасно ждет, не даст ему Дед шиферу.
— Ну, добре: вечером скажу точно. Часа в четыре. Потерпишь?
Положив трубку, Дед вопросительно глянул на Санкина:
— Шефов потрясти, что ли? Может, дадут взаймы…
— А что покупать? — деловито поинтересовался Санкин.
— Две «немки» есть в Сельхозтехнике, — Дед поднял руку с выпрямленными пальцами до уровня глаз и внимательно стал в нее вглядываться, поворачивая кисть вокруг оси в ту и в другую сторону. — Их «Заре» выделили, а у нее ба-альшая дырка в кармане: «немки»-то по тридцать две тыщи. Да и у нас денег нет, но к осени будут. А машины замечательные, ими и хлеб косить можно, и сено…
— Надо брать! — решительно высказался Санкин.
— Авось шефы дадут взаймы, — мечтательно проговорил Дед. — Месяца на три. — И хлопнул себя по коленке. — Уговорили вы меня, ребята! — и подмигнул им обоим, Санкину и Левке. Вспомнив про белую трубку, поднес ее к уху: — Алё! — и, еще раз алёкнув, положил трубку на аппарат.
Санкин не преминул воспользоваться паузой:
— Иван Михалыч, дак я насчет…
Но тут опять затрезвонил красный телефон.
— Иван Максимыч? Слушаю, дорогой! Картошку? Нет, хороший мой, у нас ее не так много нынче, своими семенами обойдемся. И у нас семена сортовые! Обнимаю, дорогой!
— Михалыч, шиферу вот так надо! — сделал Санкин новый заход. — Сто листов!
— Не могу, золотце! — развел Дед руками.
— Крыша текет, Михалыч! — в отчаянии возопил Санкин.
— Хороший ты мужик, Федор…
— Ну-к че? — вытянул тот голову вперед, ожидая продолжения.
— Страсть как охота помочь тебе, вот что! А шифера у меня пока нету!
— Иван Михалыч! — взрыдал Санкин. — Баба загрызла, спасу нет!
— Дождя долго не будет, прогноз хороший. Недельку твоя баба потерпит, так? А там шифер и привезут.
— Сто листов…
— Полсотни, больше не смогу, уволь!
— Да хоть так…
Через какую-нибудь минуту на месте Санкина уже топтался скотник Василий Калачев, а Дед разговаривал по белому телефону:
— Будьте спокойны, само собой!..
Мясо выклянчивают, догадался Левка.
Только Дед положил трубку — опять требовательно зазвонил красный телефон.
Дед рывками покручивал кончик уса — разговор явно не из приятных:
— Гм.. Да… Гм… Да… Кхм… Ясненько. Партия сказала «надо». Многовато, что и говорить. Хоть с полста бы гектаров. Понимаю, Сергей Иваныч, семьдесят так семьдесят. Как девяносто?! Ну, видать, ослышался. Тяжело, Сергей Иваныч, голубчик мой! Понимаю, всем тяжело… Будем изыскивать, в Ключиках задействуем да тут… Понял… — Попрощавшись с Первым, положив трубку, Дед поднял на Калачева осоловелые глаза: — Чего тебе?
— Картошки у меня много, могу продать!
Дед вгляделся в него пристальней:
— Гм… Поди, дряблая?
— Да нет, ничего картошка! Не ямная, конечно.
— Вези! Агроному только покажи, годится ли на семена.
— На семена в аккурат пойдет! — заверил Калачев Деда.
— Ступай! — устало махнул на него Дед и опять потянул руку к телефону: — Максимыч? Ну, так вези картошку, возьмем! Как — уже нету? О-ля-ля! Что? Насос? Ну, есть насос. Новый! А тебе-то картошки сколь набросали? Смотри, вполовину меньше! Новый, говорю, насос!
6
В кабинет вошли главный агроном Ерёмин и доярка Путилова. Еремин широким шагом проследовал к окну, сел неподалеку от Левки.
— Что там с картошкой? — осведомился чеканным баском.
Дед болезненно поморщился и поднес ладонь к глазам:
— Что такое… Который раз… — и, словно стряхивая что-то, отнял ладонь от глаз. — Вдруг, это, вспышка, будто короткое замыкание. Может, на воздухе пройдет. — И, перейдя на деловой тон, сообщил Еремину: — Добавляют картошки девяносто га. Кондаков звонил. Надо объявить народу: пускай везут на семена.
— Хватит нам картошки, — и Еремин сжал губы.
Дед нахмурился:
— А государству, видишь ли, мало… У тебя ведь сорок гектар пустуют в Черемушках.
— Почему — пустуют? Там горох с викой и овсом. На сено.
Дед махнул рукой:
— Про тот горох лучше не поминай! Перепахать его надо. Горох! Сорняки у тебя там жируют, а гороха и не видать!
Еремин молчал.
— Ты меня понял, Алексей Иваныч?
Еремин продолжал молча смотреть на Деда и покачивался взад-вперед. Сам поговорил бы с Кондаковым. Уж Дед ли не отбивался от картошки, да ведь Кондаков сказал — и все, замри!
Вообще-то Дед на Еремина редко когда голос повышает, но бывает, что внутри весь так и кипит, уж Левка знает. Не везет Деду на агрономов, прежний тоже хорош был: втихаря написал диссертацию и помахал Деду ручкой.
— Опять, значит, все перекраивать? — спросил Еремин.
— В походном порядке! — сказал Дед. — Ты меня понял?
— Вполне. Съезжу погляжу, — и вышел из кабинета.
Встретил бы Левка такого где-нибудь в другом месте — никогда б не подумал, что это агроном: белая рубашечка с галстуком, пиджачок аккуратненький. Так и по пашне ходит.
В кабинет вошла Нина, благоухающая «Белой сиренью».
— Слушай, голубка, внимательно, — сказал Дед, протягивая ей исписанный листок. — Это отпечатай до обеда. Первый экземпляр — на гербовой бумаге. — Нина фыркнула, но Дед не отреагировал. — До обеда, поняла? На самой лучшей бумаге!
— Да поняла-а! — с ленцой протянула Нина и, проходя мимо Левки, смазала его листком по носу.
Дед уже вышел из-за стола, потянулся рукой к дверке шкафа за плащом и кепкой, когда в кабинет заглянул сердитый Калачев:
— Иван Михалыч, картошка-то нужна, нет? А то агроном бюрократию разводит!
— Нужна, милок, нужна, — успокоил его Дед. — Вези прямиком в хранилище. Скажешь: я велел принять.
Последней в кабинет заглянула парторг Любовь Николаевна.
— Я готова, Иван Михалыч!
У нее служебной машины нет, вот к Деду и подсаживается: куда он, туда и она. Чисто адъютант в юбке.
— Да и мы готовы, Любовь моя Николавна, — в свою очередь доложился Дед, натягивая кепку. — Вот только забыл сказать: у нас с Левой сегодня дальний маршрут, довезем вас до Ключиков и там распрощаемся.
— Буду иметь в виду, — сухо обронила Любовь Николаевна.
Когда за рекой поднялись на изволок, Дед велел остановиться и долго, словно бы прощально, глядел на село.
— Зря церковь сломали, головы садовы! — посокрушался он, усаживаясь в машину.
Сломали ее года три назад, а построить на этом месте пока ничего не успели. И отсюда, с высокого места, видны стали белая двухэтажная контора, новая столовая и новый магазин-стекляшка. А церковь была вся облупленная, с дырявым куполом.
— Пока стояла — глаза мозолила, а теперь и правда чего-то не хватает, — согласилась с Дедом сидевшая за Левкиной спиной Любовь Николаевна. — Глазу не на чем отдохнуть.
— А на шифере! — отрубил Дед и, немного погодя, переключился на другое: — Сон сегодня видел. Будто захожу в контору, еще темно, только развидняться стало, а Режиков на меня ружье свое пятизарядное нацеливает: «Стой, куды прешь?» Хочу сказать ему, дураку, что ружье заряжено, и не могу выговорить ни слова. Машу рукой: уйди, не балуй! И подымаюсь по ступенькам. Подымаюсь, а все почему-то внизу топчусь. Тут Режиков возьми и стрельни, паршивец! В упор. В глазах как молния сверкнула, а нигде не больно. Потом вместе с ним разглядывали дыру в полу, у нижней ступеньки. Здоровенная дырища, эдак наискосок, как от сучка… — Дед недовольно покосился на Левку: — Тебе смешно! — И полуобернулся к Любови Николаевне. — Это, значит, первая-то вспышка у меня во сне была, — Дед приложил пальцы к глазам.
— Отдохнуть вам надо, — рассудила Любовь Николаевна. — Да полечиться.
Одно твердит: отдохнуть, полечиться. А когда? На кого совхоз-то Дед бросит? Да он до сих-то пор и не жаловался на здоровье.
— На пенсию пойду — вот тогда уж и полечусь капитально.
Каждый раз так отвечал.
— Да никуда вы не пойдете! — поддразнивал его Левка.
— Это почему? Имею право. Вот до конца пятилетки доработаю и помашу вам всем ручкой! — посмеивался Дед.
И в той пятилетке то же самое говорил. Тогда Деду как раз шестьдесят стукнуло, орденом его наградили, Трудового Красного Знамени, уже третьим. А как отпраздновал юбилей, так и думать о пенсии перестал. А он, Левка, не сразу и сообразил, что неспроста Дед про церковь сейчас заговорил. Не почуял Левка беды…
— Остановись, — сказал ему Дед, когда въехали в лес.
Левка с Любовью Николаевной тоже вышли из машины. В лесу было тихо, голо и пусто. Пахло прелой листвой.
Дед неожиданно, что-то выглядев среди деревьев, шагнул в сторону от дороги. Вот наклонился, протянул руку к земле. Вернулся на дорогу, неся перед собою, как свечку, желтый колокольчик сон-травы.
Перед въездом в Ключики дорогу перегородили березовые жердины. Левка выпрыгнул из машины, отворил «ворота».
Ключики — кондовая уральская деревня. Хлебопашеством ее жители стали заниматься только после коллективизации, а до того промышляли охотой, рыболовством, держали пчел. Одно время тут было много ссыльных кулаков, они-то и распахали, разделали земли под посев. А когда бывшим кулакам было позволено вернуться в родные места, здешние колхозы один за другим стали хиреть, в итоге Ключики попали в список «неперспективных». Неизвестно, что с ними стало бы, да тут в Боброво случился пожар, сгорела молочно-товарная ферма, и уцелевших буренок расквартировали в Ключиках и Пашневой, а когда в Боброво построили молочный комплекс, кампания по ликвидации деревень уже закончилась, и Ключики остались жить. Да вот только народ там, пока судьба Ключиков висела на волоске, стал вконец спиваться. Особенно много пили зимой. А что еще делать долгими вечерами в таких деревнях — ни клуба, ни электричества, ничего. Пили по-черному, а в промежутках ребятишек стругали. Чего-чего, а ребятни в Ключиках хватает.
На крылечке отделенческой конторы в ожидании начальства сидела Татьяна Пиджакова.
— Тут наш воробей? — спросил Дед.
— Куда денется!
— Без помощников обошлась?
— Смирной он сёдни, не успел опохмелиться, — Татьяна поднялась и открыла дверь. — Проходите!
Но Дед поманил ее к себе, под руку отвел в сторонку и что-то негромко стал говорить. Татьяна отвечала кивками. Насчет мяса, понял Левка. Для леспромхозовских.
Сашка Кинев сидел в конторе на лавке, свесив руки меж колен. Голова низко опущена. Светлые спутавшиеся патлы закрывали лицо. На другой скамейке, возле беленой печи, пристроились две старушки-пенсионерки, Капитолина Власьевна и Хабарчиха.
— А ну-ка, погляди на меня, голубь! — велел Сашке Дед, подсаживаясь к столу управляющего отделением. — Вот забыл, понимаешь, какого цвета у тебя глаза!
Сашка нехотя поднял голову. Нос был расцарапан ровной полосой от переносья до кончика.
— Кто это тебя прокатил? — полюбопытствовал Дед.
— Сам, кто…
— Поди, за ноги домой тащили? Ну, это-то заживет! А вот душа твоя сильно меня беспокоит. Старых грехов не отмолил, а уж опять успел…
— Ты хоть понимаешь, что наделал? — вступила в разговор Любовь Николаевна, бережно держа в пальцах подаренный Дедом цветок.
Сашка встряхнул головой:
— А чё я?
— Не понимает. Совсем худо дело, — огорченно разъяснил Дед Любови Николаевне. — Придется особо растолковать. Во-первых, сорвал строителям фронт работ! Который день ждут, что ты в телятник им глину насыплешь. И скотный двор не почистил!
— Ак ежли он утоп! — вскинулся Сашка. — Ково я без техники-то сроблю!
— Вот-вот, еще и бульдозер утопил в навозе! — подхватил Дед со злорадным смешком. — Па-азорище!
— Ак болото у коровника развели! — осмелев, Сашка сам попытался перейти в атаку. — Там не бульдозер — танк утопнет!
— Ты погоди, погоди! — остановил его Дед, прихлопнув по столу ладонью. — Как утонул бульдозер, почему утонул — это мы с тобой попозже обсудим. Сперва скажи, капитан: как мог ты покинуть свой тонущий в навозной жиже корабль? Почему не выбросил сигнала бедствия и не запросил помощь? Почему сразу побежал керосинить? На радостях, что сам не утонул в говне?
— Ак я говорил управляющему! Он трактор не дает, я чё, руками буду?
— Рацией умеешь пользоваться?
Сашка с интересом поглядел на два плоских металлических ящичка в дальнем углу стола.
— Ак чё!
— А то: не сдадим телятник в срок — куда будем телок девать? Телок не будет — провалим план по надоям, привесам и поголовью! И все из-за тебя, негодника!
Сашка с такой постановкой никак не желал соглашаться:
— Почему эт-т из-за меня?
— Да потому, что ты один вырвал целое звено в нашем производстве! — загремел Дед.
— Не буду больше! — помотал головой Сашка, потрогал грязным пальцем ссадину на носу и поглядел на палец.
— Чего ты, как маленький: «не буду»! — пристыдил его Дед. — У нас с тобой взрослый разговор! Ты подумай, что значит выполнить план по всем показателям: это же тройная оплата! Две тыщи за год заработал — умножай на три. Шесть тысяч в карман, и «Жигули» твои! А теперь тебе никакой премии, да сейчас на десятку оштрафуем!
— Не буду больше!
— Да и просто у тебя должна быть совесть, Саша! — вмешалась в разговор Любовь Николаевна. — Ты посмотри, как твой двоюродный брат Сергей работает!
— Ак он в Боброво! Там чё, можно!
— Ну и что, что в Боброво! — решительно не согласилась Любовь Николаевна. — Я сегодня в пять утра выхожу из дому, смотрю, а он уже на тракторе!..
— Не буду больше!
— Затвердила сорока Якова!.. — засмеялся Дед. — Будешь там или не будешь — сейчас надо думать, как нам с тобой выправлять положение. Готов к такому разговору?
— Ак чё, готов! — встрепенулся Сашка.
— Тогда слушай внимательно: сейчас перегоняй бульдозер в Боброво, и завтра к восьми утра чтоб глина в телятник была насыпана! Хоть всю ночь не спи!..
— Ак его сперва вытащить надо, бульдозер! — подсказал Сашка.
Дед усмехнулся с довольным видом:
— А его уже вытащили! Пока мы с тобой тут разговаривали… Ладно, слушай дальше: телятник кончишь — переезжай к конторе — спланируй тротуар…
— А скотный двор когда чистить? — проявил Сашка сознательность.
— Спланируешь тротуар — и сразу на скотный двор! Все сделаешь в срок — обойдемся без последствий, — и Дед повернулся к Татьяне: — Коров подоили? А где гулёны?
— Сидят на лавочке. Пьянушши! — Татьяна развеселилась. — Увидели меня: «Танькя-а, а я мокрехонькя-а!» А друга-то и вовсе свинья свиньей: «Танькя-а, я прильнула!» Тьфу, срамота!
— Так… — покивал Дед, глядя на сидевших перед ним благообразных старушек. — Еще разок вечерком придется вам подоить, бабоньки.
— Ак чё, подоим уж.
— Подоите, бабоньки, подоите, родненькие! А отчизна вас не забудет!
— Тесу бы мне только вот… — робко заикнулась Капитолина Власьевна. — Зятек избешку обещал подремонтировать, дак…
— Выпишу тебе тесу, — пообещал Дед. — Зятек пускай завтра в контору подойдет.
— А шиферу, батюшка, не выпишешь мне? — в порядке живой очереди вступила в разговор Хабарчиха.
Дед скосил на нее задумчивый глаз:
— Опять, что ль, крыша прохудилась?
— У дочки. Я уж ладно, как-нибудь…
Левка вышел из конторы. С другого торца был вход на почту и в медпункт. Через растворенную дверь почты Левка увидел за невысоким барьерчиком Тоню Малышеву. И она увидела его. Бросила насмешливо:
— Тамары долго не будет: в райздрав уехала!
Левка ткнулся в дверь медпункта — и верно, закрыто.
— Таблеток надо — у Иван Михалыча голова заболела.
— Ак у меня есть! — порывшись в ящике стола, Тоня извлекла початую упаковочку. — А я думала — ты к ней с интересом! Колька Бобров тоже прибегал. Два раза!
— Индючиха тоже думала… — бросил Левка уходя.
— Вот что, Татьяна, — распорядился Дед, подымаясь. — Завтра я к утренней дойке подскочу. Те твои гулёны чтоб были при полном параде. Умытые, высморканные и трезвые.
— Ак я чё с имя! — попыталась протестовать завфермой.
Но с Дедом не больно поспоришь:
— Мужика, мужика найди в помощь!
8
Любовь Николаевна осталась в Ключиках заниматься партийными делами, а Деда с Татьяной Левка повез на склад. Там погрузили в багажник добрый мешок с кусками говядины — пока Дед промывал Сашке Киневу мозги, Татьяна успела распорядиться. После этого отправились на розыски Галины Березкиной, участкового агронома. Проехали километра три по полевой дороге до Михайловки, и — она навстречу. Приткнулась к обочине, но с мотоцикла не сошла.
— Сорняки в Черемушках еще не перепахали? — спросил Дед.
— Зачем? Там ничего пахать не надо!
Дед задумался.
— М-да… А где Федор?
— Уехал в Сельхозтехнику.
Федор — ключиковский бригадир-полевод и агрономкин муж.
— Тогда так, — распорядился Дед. — Когда вернется, передай: я велел перепахать это поле. По-русски, с предплужниками.
У Галины аж губы побелели:
— Иван Михалыч, ну почему!
Дед вышел из машины, положил руку на переднее крыло мотоцикла, словно опасаясь, что агрономка не дослушает и умчится.
— Галина Викторовна, нам еще девяносто гектаров картофеля добавили! В Черемушках как раз подходяще будет.
Галина фыркнула:
— В земле половина останется! — и отворотила голову.
— Галина Викторовна! — взыграл перекатистым баском. — Позаботьтесь о семенах. Завтра на оперативке доложите. И в-третьих: ячмень пора сеять!
— Семена ячменя головы, — сухо доложила Галина Викторовна, нашаривая ногой педаль. — После обеда из Боброво начнут возить.
Дед убрал руку с мотоцикла.
— Задача ясна?
Галина молча смотрела в сторону, а Дед и не стал дожидаться, когда она удостоит его ответом.
— Гони в Беляковку! — велел он Левке, ворчливо проговорив в сторону набиравшего скорость мотоцикла: — У Еремина в молчанку играть научилась. Два сапога пара. Еще, чего доброго, не посадят картошку — опять же надо будет приглядывать…
Левке картошка до лампочки, он сейчас о другом думал: Галка-то как узнает про его с Тамарой шуры-муры, поди, все ей распишет. Может, и успела. Так-то она не болтливая, Галка, да ведь Тамара ее Федору двоюродная сестра, как родню не предостеречь. Да Галка еще спасибо Левке должна сказать, что не женился тогда на ней…
9
Это случилось позапрошлой осенью. Дед отправил его с «уаза» на комбайн: комбайнеров, как всегда, не хватало, а тут еще перед самой уборочной двое классных механизаторов расшиблись на мотоцикле. Где-то с месяц при Деде за водителя была Любовь Николаевна.
Левка в тот день гнал комбайн на второй повышенной — погода позволяла. Уже добирал шестой бункер, когда на щитке в очередной раз загорелась лампочка. Дежурившая на дороге машина подошла забрать зерно. Левка включил выгрузной шнек, отдал водителю талон и увидел невдалеке голенастую Галкину фигуру.
Она размашисто шагала по жнивью, придерживая за кончики голубую в красный горох косынку. И тут порывом ветра вздуло на агрономке платье, а когда Галка обеими руками ухватилась за подол, косынка взмыла ввысь, покружилась в воздухе и прилипла к выхлопной трубе комбайна. Левка тут же завладел ею и с мостика помахал агрономке:
— Вечерком приходи — отдам!
Однако агрономка пропустила его приглашение мимо ушей.
— А накуролесил-то, накуролесил! — и пошла по следу комбайна, отводя в сторону волосы, которые лезли ей на глаза.
Левка останови комбайн, соскочил, с хмурым видом поплелся за агрономкой.
То и дело приостанавливаясь, она сокрушенно покачивала головой и приговаривала:
— Ой-ой! Что ж это такое! Скажешь: работа, да?
Левка лениво попинывал торчавшие тут и там гривки несрезанных колосьев.
— Ну ладно, виноват — исправлюсь!
Стремительно подскочив к нему, Галка выхватила из его руки косынку. Облизнув потрескавшиеся губы, снова окинула взглядом поле, которое издали напоминало свалявшуюся овчину. Хлеб был примят дождями, поломан, а кое-где прибитые к земле колосья прорастали свежей зеленью
— Сыро — вот и не промолачивает! — сказал Левка.
Галя посмотрела ему в глаза:
— Сперва молотилку отрегулируй, а потом говори, что сыро!
— Молотилку, молотилку!.. — однако полез в кабину за инструментом.
— Могу ведь забраковать твою работу! Будешь знать! — И тут же захлопала выгоревшими на солнце ресницами, добавив примирительно, как бы в оправдание своей несдержанности: — Сам ведь, кажется, должен понимать…
А Левка не упустил случая покуражиться:
— Ты вот что: как найдешь себе мужа, тогда и ори на него сколь хошь! А я кто тебе?
— Ой, ну какой же ты дура-ак! — изумленно пропела агрономка, и ее обожженное еще летним солнцем лицо покрылось малиновыми пятнами.
Левка загоготал.
И тут, словно оступившись, агрономка затанцевала на одной ноге. Сняв сапожок, пощупала пальцами внутри.
— Что, гвоздь? — похохатывая, Левка снова полез наверх, за плоскогубцами. Сбросил Галке телогрейку:
— Садись, а то, как цапля, на одной-то ноге!
Галя кинула на стерню телогрейку, села. Вытянула тонкие, как у девчонки, ноги и устало смежила веки, будто задремала.
— Все дни так и бегашь?
— В уборку еще ладно — попутных машин много.
Левка нащупал гвоздь, выдернул и протянул Галке сапожок:
— Ну все, топай! А то время с тобой только теряю, мне ведь еще и работать надо, сейчас полбункера уже набрал бы!
— Молотилку сперва отрегулируй!
Но только голубая косынка скрылась за бугром, как Левка побросал инструмент в ящик и пошел молотить дальше.
После обеда чуток погрел пузо на солнышке и опять полез на комбайн. Набрал полный бункер и посигналил водителю. Разгрузился и только уселся за штурвал, как услышал снизу из-за спины знакомый сердитый голос:
— Ну-ка, спускайся давай!
Оглянулся: роется в соломе! И как опять тут оказалась?
Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.
— Я тебе запрещаю на неисправном комбайне работать!
— Напугала!
— Сам не можешь отрегулировать — поезжай в мастерскую!
— Офонарела?
Комбайн, грохоча, сорвался с места.
«Навязалась на мою голову, — злился Левка. — Так бы и поддал ей пинка по тощей заднице! Была бы хоть пшеница как пшеница, а то из-за дерьма трепать нервы…»
Перейдя на другую сторону загонки, Галя стояла в пшенице, выжидая, когда комбайн сделает разворот и двинется в обратную сторону. Словно желая подразнить Левку, она стала неторопливо перевязывать косынку.
«Счас ты у меня стреканешь!»
У него первого не выдержали нервы. Но, прежде чем двигатель заглох, Левка услышал сквозь грохот короткий вскрик. И сразу наступила тишина. Левка выскочил из кабины и негромко позвал с мостика:
— Галь! — И еще, погромче: — Га-аль! Ты где?
Было тихо, только ветер шелестел в сухой пшенице и глухо бился в железный кожух комбайна. Спрыгнув на землю, Левка обежал вокруг жатки. Увидев агрономку, медленно, прихрамывая, бредущую в сторону полевой дороги, весь так и обмяк. Опустившись на стерню, закрыл лицо руками и почувствовал, как теплые струйки, щекоча лоб, щеки и нос, сочатся сквозь пальцы.
Потом взял инструмент и полез под комбайн. Дело оказалось пустяковым, и это вконец расстроило Левку. Мозги словно забило ватой. Работая остаток дня на комбайне, он машинально двигал рычагами, машинально сигналил водителям зерновозок, не задумываясь, отвечал на какие-то вопросы. Когда стемнело, отвел комбайн на стоянку и пешком пошел на зерноток. Там спросил про агрономку у девчат, работавших на погрузке зерна, но девчата были городские и агрономку в лицо не знали. Подальше, у большого вороха, стрекотал другой погрузчик, и там возились еще две девахи. Широкими деревянными лопатами они подгребали зерно к желобу, а шофер сидел на подножке самосвала и курил. Левка захватил в горсть зерна и запустил в шофера. Тот, прикрыв ладонью лицо, беззлобно пригрозил:
— Но-но! Вон с ними поиграй! — И кивком указал на возившихся у ближнего погрузчика девах.
Те враз обернулись, и Левка от неожиданности разинул рот: в одной из них он узнал агрономку, на которой теперь был длинный мужской плащ.
— Чего тебе? — хмуря брови, спросила она.
А Левка стоял столбом и продолжал пялить на нее глаза.
— А ну, убирайся! — и даже замахнулась лопатой. — Думаешь, не ударю?
— Ударь, — не стал возражать Левка.
Шофер зашелся в смехе, а девчата с другого погрузчика повытягивали шеи и с живым интересом наблюдали за происходящим.
Агрономка опустила лопату и сказала примирительно:
— Какой ты все-таки… дурной! — И, спохватившись, что на погузчике ее напарница осталась одна, опять взялась за лопату и стала подгребать зерно.
Левка поднял валявшуюся невдалеке другую лопату с кривым черенком и тоже пристроился к желобу. Трещавший, как мотоцикл, погрузчик, едва Левка приналег на лопату, закашлял по-стариковски.
Когда загрузили машину, Левка остановил погрузчик, а Галя взяла метлу и стала сметать мусор.
— Ты чего это… на ночь глядя? — спросил Левка. — Днем все бегала, теперь тут.
— Семена же. С утра дождь обещали.
— Вон ведь склад! Чем в Боброво-то возить.
— Семена же, — повторила Галя. — А этот зерносклад для фуража.
Подошла еще машина.
— Ступай домой, я тут побуду.
Галя не ответила, взяла лопату и стала подгребать зерно к желобу.
Последнюю машину загрузили при свете холодного сумрачного утра. Шофер, отъехав от погрузчика, приоткрыл дверку кабины и выжидательно поглядел на Левку.
— Езжай! — махнул Левка рукой.
— Ты чего? — спросила Галя. — Ведь последняя!
— Да ладно! — сказал Левка. — Последняя так последняя.
Машина ушла в Боброво, и они, подобрав инструмент, отнесли его в кладовку, потом Левка проводил Галю до ее дома. По дороге ни тот, ни другая не проронили ни слова и только у ворот, остановившись, понимающе посмеялись.
— Как ты теперь? — спросила Галя. — Ведь дождь скоро!
— Не сахарный! — отмахнулся Левка. — Страсти какие — дождь!
— На сеновал, что ли, тебя пустить? — словно спросила совета. Но быстро одумалась: — Нет, не пущу! — И откровенно призналась: — Люди потом языки будут чесать.
— Это точно, — согласился Левка. — Народишко такой…
— Зря-то не надо! — вступилась Галя за однодеревенцев. — Что ли, у вас в Боброво не чешут языками? Только дай повод!
— Вообще-то, конечно, — опять согласился Левка. — Да ты не боись. Дойду.
— Тогда иди! — заторопила его Галя, отпахнув калитку и пятясь в нее.
Махнула ему с крыльца рукой и скользнула в черный проем сеней, неслышно прикрыв за собой дверь. Левка еще немного постоял и двинулся в Боброво. Шел и думал о том, что пора, наверное, кончать с холостой жизнью. Представлял себе, как возится на диване с двумя белоголовыми пацанами, а жена гонит их всех троих мыть руки: «Обед стынет, развозились не ко времени!»
Дождь застиг его на полдороге. Сперва сыпал так себе, с перерывами, а потом разошелся, захлестал. Одно утешение: утром рано не вставать.
Они стали встречаться. Днем Галка прибегала в поле по своей работе, а поздними вечерами, отведя комбайн на стоянку, Левка прибегал в Ключики. Тихонько стучал ей в окошко. Галка выходила, и они долго простаивали у калитки. Говорили о том, что приходило в голову. Однажды задул холодный ветер, а Галка была в одной кофточке, и Левка, обхватив ее руками, крепко прижал к себе. Галка покорно прильнула щекой к его плечу, но, когда он попытался поймать ртом ее губы, она вывернулась вьюном и отступила от него, проговорив со смешком:
— Ишь быстрый какой!
— А может, я люблю тебя! — сказал Левка.
— Так сразу и полюбил! С чего я должна тебе верить?
— Ты ж не знаешь меня!
— Уж знаю! — с ужимкой ответила Галя. — Бабник хороший!
— Ак пока холостой!
— Не видала тебя женатого, не знаю, каким будешь.
— А пошла бы за меня?
Галя опустила глаза:
— Посватаешься, тогда и думать буду!
Левка чуть было не брякнул: «Считай, что посватался!»
А тут как-то Дед велел ему свозить в банк бухгалтершу Люсю Киневу, и с нею увязалась ее подружка-секретарша Нинка Чубарова.
Люся уселась впереди, а Нинка — у Левки за спиной, и всю дорогу эти две курицы перемывали косточки конторским женщинам. Время от времени Левка чувствовал быстрые щекочущие прикосновения возле уха. Она и прежде частенько заигрывала. То мимоходом смажет по носу пальчиком, а то уставится притуманенным тягучим взглядом, вся так и засветится бесстыдной улыбкой: помани и пойду за тобой! Но Левка только подмигивал и дурашливо хохотал. Разве что, когда поблизости никого не было, шлепал по ее сдобной вертлявой попке, а Нинка угрожающе-вкрадчиво шипела:
— Вот погоди ж, я тебе!
Смущало его главным образом то, что с ее мужем, главным инженером Евгением Петровичем Чубаровым, ему приходилось встречаться не по одному разу на день.
Ладно. Приехали в райцентр. Люся ушла в банк, а Нинка перебралась на переднее сиденье и давай Левку подзадоривать:
— Увез бы меня куда-нибудь!
— Куда я тебя увезу? — всхохатывал Левка.
— А куда глаза глядят!
— Евгений-то Петрович как тут будет?
— Женечка? Да ему, бедненькому, все одно, что я дома, что нет меня! Он же раньше полночи редко когда домой приходит. Поест и — все, спать ему надо. Чужую жену рядом положи — не повернется!
Левка, ясно, не железный. Прокатил ее разок с ветерком по бетонке, которая скользом невдалеке, по другую сторону от райцентра куда-то на Север проходила. Осень тогда была в самой поре…
Не дольше месяца продолжалась их любовь: хоть и старались они с Нинкой соблюдать осторожность, а все же деревня есть деревня, и после одного выходного дня явилась Нинка на работу со здоровенным фингалом. С тех пор долгое время разговаривала с Левкой официальным тоном.
А Галка… Может, для нее и к лучшему. Не было у Левки к ней ничего. Может, от чувства вины нашло. Как нашло, так и ушло. Да Галка по нему, видать, не больно-то и сохла: полгода не прошло, как вышла замуж за ключиковского бригадира Федора Березкина, чернущего, похожего на грача, цыгана не цыгана, а что-то вроде того. Ребятишки, правда, все в мать пошли, беленькие: два пацанчика и девочка.
Да какая Левке семья! Ему тогда сразу надо на другую работу, а разве ж он Деда оставил бы! Ведь думал: долго еще им вместе мотать версты по разбитым совхозным дорогам…
10
Оставив Любовь Николаевну в Ключиках, Левка с Дедом, прихватив двоих ключиковских мужиков с бензопилами, поехали в сторону Беляковки, в леспромхоз, на территории которого Деду удалось заполучить для совхоза делянку строевого леса.
До Беляковки оставалось совсем немного, когда Дед снял с крючка трубку:
— Третий, ответь первому! Третий! Где он, чер-рт! Четвертый!
— Четвертый слушает! — отозвался Чубаров.
— Евгений Петрович, ты Еремина не видал?
— Да только что разговаривали!
И тут врезался Еремин:
— Третий слушает!
— Ты где?
— В Пашневу еду.
— Ага… — Дед помолчал. И минуту спустя:— Я велел Галине в Черемушках под картошку пахать.
В ответ — только шорох электрических разрядов.
— Алексей Иваныч, ты меня слышишь?
— Да. Принял во внимание.
— Нет, ты к исполнению прими!
Молчок.
— Отключился, каналья! — выругался Дед и потянулся переговорной трубкой к крючку.
Левка почувствовал, как тяжело Дед навалился на его плечо. Трубка упала на резиновый коврик.
Левка подхватил Деда и, увидев закатившиеся глаза и неподвижный приоткрытый рот, круто затормозил и завопил в панике и отчаянии:
— Иван Михалыч! Да чё же это! Да Иван же Михалыч, родненький! — Свободной рукой нашарил переговорную трубку и изо всех сил заорал в спасительное пространство:
— Люди-и! Иван Михалыч… помира-а-ет!
— Как — помирает? Обрисуй толком! — тотчас отозвался механический голос диспетчера Рынтова.
— Пал на меня! Как неживо-ой!
— Понял. Сейчас больницу задействую. Гони по прямой!
Левка нашарил в бардачке зеркальце, потер о брючину. Поднес к бескровным губам Деда…
Часть третья
Еремин
1
Дождь хлестал всю ночь с короткими передышками. Лишь с наступлением утра за окном районной гостинички, где переночевал Алексей, в обложенном тучами небе появились просветы. Часов в восемь он дозвонился до директора и слышал, как тот отдал кому-то распоряжение насчет машины, которая пришла за Алексеем уже после полудня. За рулем сидел хмурый пожилой шофер. Алексей предложил ему немного отдохнуть, но тот досадливо буркнул: «Грузись короче, не то ночевать в поле будем!»
Подгоняемые вспышками молний и ударами грома, некоторое время они мчались по грунтовке, проложенной в холмистой местности. «Уаз» то взмывал ввысь, то стремительно летел под гору и снова с диким воем взлетал на вершину очередного холма. Затем выскочили на ровную, поросшую мелколесьем равнину, и шофер круто свернул на разъезженный проселок, напоминавший скорее извилистую желтую речку, нежели дорогу. Уже надвинулись сумерки, когда въехали в совхозный поселок, и «уаз», утонув по ступицы в жидкой грязи, остановился впритирку с крыльцом двухэтажного шлакоблочного здания.
Директор совхоза Иван Михайлович Бобров, крепко пожав руку Алексея, первым делом распорядился насчет ужина и горячего чая. Затем налил Алексею и себе водки. Себе — вполовину меньше, и предложил выпить за своего нового главного агронома, пожелав ему всяческих успехов в работе.
— Супруга-то скоро пожалует?
— Пускай пока в городе поживет, — сказал Алексей.
Директор прихмурил мохнатые брови:
— И рожать там будет?
Алексей кивнул.
— А не затребует она тебя обратно к себе?
— Я не бандероль, — жестко обронил Алексей.
— Ну, это меняет дело! — с довольным смешком покивал директор и, пока Алексей поглощал тушеную картошку с мясом и солеными огурчиками, коротко ознакомил его с обстановкой: отсеялись нынче вовремя, ячмень уже колосится, но вот оказия! — кивок в сторону окна, за которым, не переставая, шумел дождь. — Синоптики, как всегда, хорошей погоды не обещают, да это еще куда ни шло, а то ведь бывает и похуже. Одним словом, нестандарт. И скажу тебе по секрету: хорошему агроному дома спать при таком климате мало приходится. Иной раз и подушку с собой в поле надо прихватывать.
Подушку Алексей хоть и не прихватывал, но в запарке бывало, что короткими летними ночами обходился двумя-тремя часами сна, а днем частенько забывал про обед.
Долго будет помниться последняя ночь на финише уборочной в первый год его работы, когда «Бобровский» и еще два соседних совхоза из последних сил, что называется, ухо в ухо подползали к пьедесталу почета, когда не дни, а какие-то часы решали, кого будут именовать лидером очередной уборочной.
Своего шофера на ту ночь Бобров временно командировал в ремонтную бригаду, а Алексей без отрыва от своих прямых обязанностей крутил баранку на директорской машине. Носились как угорелые по полевым дорогам. Под утро заехали к Боброву домой, наскоро перекусили, и Иван Михалыч, предложив чуток отдохнуть, наказал супруге разбудить обоих ровно через час.
А после она со смехом рассказывала соседкам:
«Так, думаю, и послушалась! Не сгорит совхоз, если и три часа поспят! Точнехонько час прошел — оба враз вскочили, будто кто им в уши выстрелил!»
Кем только не был он в первый год работы в «Бобровском» да и после еще какое-то время: и механиком, и заведующим одновременно всеми тремя совхозными отделениями, и бригадиром, и заведующим зернотоками, и шофером, и трактористом, и комбайнером… А меньше всего — агрономом. Управляющий отделением проковырял в носу, а Алексей на своем «уазике» объезжает дома, сзывает-уламывает женщин и подростков, чтоб шли на подработку зерна. А пьяного шофера увидит — заберет ключи, отправит спать, а сам усядется за руль его грузовика и, пока тот не проспится, возит зерно от комбайнов на ток либо солому и силос к фермам. А как иначе?
Старик преподаватель с кафедры земледелия, бывало, не уставал повторять: «С каждым полем, с которого убрали урожай, агроному надо поговорить наедине. Прислушайтесь внимательно — поле само скажет, какие вы допустили ошибки и что нужно для того, чтобы в следующий раз не повторить их». Вспоминая эти советы, Алексей только посмеивался: до чего ж далеко все это было от «нестандарта» той жизни, которой он, Алексей, теперь жил. Куда понятней была расхожая истина, гласившая, что агроном — не только узкий специалист, но и организатор производства. Понимай так: не столько узкий специалист, сколько организатор производства…
Предшественник Алексея Рукавицын, по словам Боброва, не проявил себя ни тем, ни другим. Зато ухитрился, пока работал в совхозе, окончить заочно аспирантуру, написал диссертацию, а уволившись из совхоза, вскорости стал кандидатом наук.
— Ученый! Кандидат наук! Тьфу ты, господи! — плевался Бобров. — Чему он может научить студентов! Сын мой, упаси бог тебя пойти в науку! Второго ученого я не переживу.
Алексей умолчал о том, что его, отличника, окончившего институт с красным дипломом, приглашали работать агрономом по кормопроизводству в пригородный совхоз, где было опытное поле сельхозинститута и где под крылышком кафедры земледелия он мог, как Рукавицын, заниматься наукой, а там и диссертацию защитил бы. Но к кормопроизводству душа не лежала, он ведь затем и поступал на агрофак, чтобы растить хлеб, который «всему голова» и который государство покупало в Америке за золотые рубли. И мечтал о том, что у него в совхозе каждый год, независимо от погоды, непременно будут высокие урожаи. Пускай не такие, как у легендарного Терентия Мальцева, но уж, во всяком случае, не ниже тех, что получали передовые хозяйства района.
Но, проработав лето в «Бобровском», видя, как много на здешних хлебных полях сорняков, новоиспеченный главный агроном крепко призадумался.
Конечно же, знал он о коварных свойствах овсюга, этого невероятно живучего сорняка. Знал не только из научной литературы и по рассказам бывалых хлеборобов, сам успел после армии поработать на комбайне. Но здесь, в Бобровском, было что-то невообразимое: на иных полях встречались места, где чахлые колоски пшеницы можно было увидеть, только раздвинув руками густые белесые метелки сорняка. А в рекомендациях научно-исследовательских институтов не было сколь-нибудь внятных советов, как хлеборобам от этой напасти избавляться. И, глядя на обширные белесые пятна овсюжных кулиг среди отливающей золотом пшеницы, Алексей скреб затылок, прекрасно понимая, что ни в этом, ни в следующем году даже при самых благоприятных погодных условиях не видать ему больших урожаев.
И решил он хотя бы пока на нескольких полях провести следующей весной предпосевную обработку «по Мальцеву». И посмотреть, что получится. А почему бы и нет: мальцевские поля и поля «Бобровского» находились в соседних областях Среднего Урала, в сходных климатических условиях.
Готовясь к первой своей посевной кампании, Алексей отвел под эксперимент два небольших пшеничных поля. По плану, утвержденному «наверху», «Бобровский» должен был завершить сев хлебов, как весь Краснокутский район, не позднее середины апреля. Однако сроки сева на опытных полях Алексей отнес на первые майские дни. Чтобы овсюг успел взойти раньше пшеницы и его можно было уничтожить, не повредив пшеницу. Так делал Терентий Мальцев, и на его хлебных полях не было овсюга. Совсем, говорят, не было.
Однако директор в момент остудил неуемный пыл своего главного агронома:
— Сын мой, никто по Мальцеву сейчас не работает, это уже вчерашний день нашего сельского хозяйства. Да и прежде, поверь мне, мало кто пользовался его приемами.
— Но ведь овсюга-то у него на полях никогда не бывало! — попытался возражать Алексей. — И урожаи каждый год, говорят, всегда отменные.
— Правильно говорят! — охотно соглашался Бобров. — И урожаи у него высокие, притом каждый год, при любой погоде. И овсюг его поля стороной обходит… Но!.. — Последовала многозначительная пауза. — Сын мой, у нас с Мальцевым разные весовые категории. Депутату Верховного Совета и дважды Герою Социалистического Труда доступно то, о чем мы с тобой можем только мечтать. Чтобы нам работать по Мальцеву, нужно иметь в разы больше техники. Да и не только техники.
— Но я пока бы только на двух полюшках! Хоть посмотреть, что получится.
— Согласен: пустячок! — покивал директор. — Но этот пустячок… Сын мой, словами я тебе сейчас не смогу ничего объяснить. Надо, чтоб ты хотя бы годик покрутился в нашей буче кипучей и сам кое-что понял. Давай-ка к этому разговору вернемся попозже.
И Бобров своей рукой исправил в агротехплане сроки сева на двух небольших «полюшках».
2
Как возвестила районная многотиражка, посевная в тот год всюду прошла организованно и в указанные сроки. Погода в апреле была сравнительно теплая. В начале мая пшеничные поля в «Бобровском» уже вовсю зеленели. Побывавший в совхозе первый секретарь райкома партии Кондаков поставил бобровцев в пример другим хозяйствам. А следом и районная газета напечатала корреспонденцию под броским заголовком: «Бобровцам — флаг в руки!» Однако Алексей не обольщался похвалами: всходы овсюга на многих полях выглядели погуще и покрепче пшеничных и ячменных. Радовала глаз только кукуруза: что на одном поле, что на другом она пёрла в рост как на дрожжах, рядки были ровные, без выпадов. Но в ночь с третьего на четвертое июня он проснулся оттого, что сильно хлопнула форточка, лицо обдало холодом, и вот уже засвистело, застучало, завыло за окном. В темноте трудно было что-либо разглядеть, но по тому, как порывисто, с какой силой бросало в форточку снегом, можно было подумать, что на дворе настоящая зима. А почти так оно и было.
В непроглядной темени и снежной круговерти, думая больше о том, что будет с кукурузой, которая не выносит низких температур, Алексей вместе со всеми побежал спасать совхозную живность. Всю ночь перегоняли скот в теплые помещения и только-только успели: когда забрезжил рассвет, на дворе стоял уже нешуточный мороз. Не заходя домой, Алексей поехал по заснеженной дороге к ближайшему кукурузному полю. Листочки кукурузы на ощупь были как жестяные. А через пару дней, когда вернулось тепло и снег растаял, они лежали на земле сморщенные, почерневшие.
Еще через день стало известно, что кукуруза погибла во всей округе. В район вызвали руководителей хозяйств, приказали перепахать кукурузные поля и без промедления вновь посеять королеву полей.
Бобров в эти дни угодил в больницу с сильным приступом гипертонии и оттуда, из больницы, слабым голосом справлялся, пущены ли в работу плуги, а молодой агроном чего-то выжидал, тянул время, сколько мог, сам не понимая зачем, как вдруг откуда-то из подсознания, из студенческих лет, всплыла подсказка: рисунок мелом на черной доске, сделанный во время лекции профессором: кукурузный росток в разрезе и точка роста, глубоко сидящая в пазухе молоденьких листочков, у самого корешка. И Алексею словно бы услышался надтреснутый голос профессора: «Пластинки листочков в несколько слоев охватывают точку роста»
«В несколько слоев»
Алексей помчался на ближнее кукурузное поле. Выкопал одно растение. Осторожно, слой за слоем стал снимать мертвые пластиночки подмороженных листочков, вглядываясь в глубь пазухи. И увидел. Или показалось? Беленькие крошечные бугорочки… Точки роста! А ну как и впрямь живые?
Выкопал еще кустик. Другой, третий… Поехал на дальнее поле, в Ключики. Сердце так и обмирало — все еще не верилось. Но и там тоже в пазухах помороженных всходов, у самых корешков, что-то было как бы живое…
Только через несколько дней можно было с уверенностью сказать, оживет кукуруза или не оживет. И какой процент, в лучшем случае.
— Иван Михалыч, надо бы обождать! — умолял чуть не слезно Алексей директора по телефону. — Хоть дня три-четыре…
— Ты видел сегодняшнюю газету? — необычно сухо отвечал директор из больницы. — Район заканчивает пересев, а мы с тобой и не начинали!
Как-то само собой выскочило:
— Иван Михалыч, кукуруза живая! Не надо нам ничего пересевать! — Хотел сказать про точки роста, но трубка сердито пропела речитативом:
— Пахать! Завтра к обеду — посеять!
— Но Иван Михалыч!
— Сын мой, это приказ! — прозвучало отчетливо.
Алексей промолчал. Но велел ключиковскому бригадиру Федору Березкину при перепашке оставить нетронутой небольшую, метров пяти шириной, полоску подмороженной кукурузы. На дальнем, не видном с дороги краю поля.
Прошло время, и на той полоске из точек роста, из глубин пазух, полезли молоденькие листочки. Миновало еще несколько дней теплой солнечной погоды, и на этой полоске вся кукуруза выглядела не хуже, чем была до снегопада, а посеянная повторно и в «Бобровском», и в других хозяйствах районах только-только еще начала всходить.
Алексей ничего не стал говорить Боброву, и Бобров ни о чем не спрашивал своего агронома, хотя наверняка видел ту полоску. Зато все чаще интересовался семейными делами Алексея.
3
Они с Раисой справили свадьбу еще до распределения. Молодая жена вроде бы соглашалась ехать в деревню, отработать там три обязательных года, а дальше… Ну, там видно будет. Однако едва Алексей заикнулся о том, что для него есть место в пригородном совхозе, ни о какой деревне она больше слышать не хотела: «Соглашайся, не раздумывай!» И вот уже забегала по городу в поисках «угла». Да ведь скоро нашла, в благоустроенном доме, за сходную цену. Прибежала в общежитие такая счастливая, глаза блестят, а на пальце ключ. От «их» комнаты! За три месяца вперед уплатила.
Первое и единственное письмо от нее он получил за месяц до рождения Славки. Раиса не соглашалась ни на какие уступки: «Вплоть до развода!» Жила она в Билимбае, у родителей. В конце осени Алексей взял на неделю отпуск без содержания, чтобы попытаться убедить жену приехать в совхоз…
Раиса не хотела ничего слышать и, поджав губы, молча смотрела мимо мужа невидящими глазами. Однако родители ее не скрывали радости оттого, что у дочери объявился-таки муж, к тому же непьющий. Мало-помалу при их посредничестве дипломатические отношения были кое-как восстановлены, а когда появился на свет Славка, Раиса и сама обмолвилась в коротеньком письме о том, что, может, и соберется как-нибудь побывать «в гостях» у мужа. Прожила она у родителей весь декретный отпуск и еще полтора года, но потом все же приехала в Боброво, оставив Славку у деда с бабкой. К этому времени Алексей получил двухкомнатную квартиру в новом коттедже. Поначалу Раисе понравилось жилье, и она вроде бы не прочь была пожить в деревне, а тут в совхозе оказалось свободным место плановика, и Раиса оформилась на работу по специальности. Но, просидев в конторе год с небольшим, она без лишних разговоров уволилась и вернулась в Билимбай.
4
Меж тем жизнь Алексея все более походила на подобие гонок, которым не было конца. Только завершили уборку хлебов, как все помыслы перекинулись на вспашку зяби под новый урожай. А зимой — не менее напряженная работа за письменным столом: анализ результатов, составление очередного агротехплана и еще много чего.
В феврале миновал год с тех пор, как директор обещал вернуться к разговору о сорняках, но за этот год Алексей достаточно хорошо усвоил непреложные правила игры, согласно которым он, главный агроном совхоза, как и директор, и другие специалисты, обязаны вести свой совхоз в общем строю с другими хозяйствами района и, неукоснительно придерживаясь утвержденных планов и спускаемых сверху директив-указаний-рекомендаций, ни под каким видом не пороть отсебятины. Потому Бобров ни в коем случае не мог разрешить своему главному агроному отодвинуть ради эксперимента посев пшеницы на более поздний срок. Даже на двух небольших «полюшках». Как не могли ни директор, ни главный агроном ослушаться приказа о перепашке помороженной кукурузы.
Но вот чудеса: хотя урожайность пшеницы в «Бобровском» в этом первом «ереминском» году оказалась даже чуть ниже, чем в предыдущем, тем не менее «Бобровский» вышел по основным показателям, в том числе и по урожайности зерновых культур, на первое место в районе, опередив своего извечного соперника, соседний совхоз «Заря коммунизма». А районная газета напечатала о «Бобровском» и, в частности, о его главном агрономе похвальную статейку, в которой Алексей заявил корреспонденту, что «хороший урожай зерновых получен во многом за счет ранних сроков сева». Хотя Алексей таких слов и не думал говорить корреспонденту. Однако же принял похвалу в свой адрес с пониманием, как одно из правил игры.
В первый же год работы он был награжден двумя Почетными грамотами, за пшеницу и отдельно за кукурузу. А по итогам второго года Бобров похлопотал, где надо, и совсем еще молодой агроном был принят кандидатом в члены партии.
Меж тем у главного зоотехника Голубчикова было иное мнение. «Ты мне сена побольше дай!» — наседал он на главного агронома.
Но ничего определенного Голубчикову Алексей обещать не мог. Неоткуда было взять сена: естественных сенокосов у совхоза было с гулькин нос, а сеяных трав еще меньше. Пытался он прошедшей зимой включить в план лишних сто гектаров однолетних трав за счет кукурузы, но Бобров, по своему обыкновению, спустил эту его «отсебятину на тормозах…
5
Третья «ереминская» весна выдалась на редкость холодной, в середине апреля, когда все хозяйства дружно приступили к севу зерновых, температура на поверхности почвы опускалась до минус восемнадцати градусов. Холодная погода с частыми заморозками продержалась вплоть до второй декады мая. Пшеница с ячменем еще не думали всходить, а холодостойкий овсюг уже озеленил хлебные поля, еще немного, и на них займется «зеленый пожар». Вот тут-то Алексей и воспользовался очередным погодным нестандартом: в «Бобровском» основательно заборонили все заовсюженные поля.
Миновал теплый июнь с небольшими дождиками, а в июле при жаркой погоде дважды хорошо помочило, и на чистых от сорняков полях зерновые начали созревать раньше ожидаемых сроков. У людей своя игра, у природы — своя. На утренней планерке двадцать пятого августа Алексей доложил, что овсы и ячмени уже можно убирать напрямую. Раньше обычных сроков. Комбайны были готовы приступить к уборке. Однако еще не закончилась планерка, а из района сообщили, что автотранспорт для отвозки зерна от комбайнов — двенадцать бортовых «ЗиЛов» — прибудет из города «с некоторым опозданием».
А овсы вот-вот и начнут осыпаться.
— У нас же есть свои машины, — сказал Алексей на утренней планерке.
Однако четыре совхозных «ЗиЛа» не стояли без дела: отвозили от силосоуборочных комбайнов кукурузную резку к силосным траншеям.
— Хотя бы овсы в Ключиках смолотить, — продолжал настаивать Алексей. — Поле-то рядом с зернотоком, два самосвала смогут обслуживать пять, а то и шесть комбайнов…
Но главный зоотехник Голубчиков готов был броситься на Алексея с кулаками:
— Сымай с нищего последнюю рубаху! А как завтра — заморозок? Без кукурузы чем скотину зимой кормить?
Ответа на последний вопрос Голубчикова не последовало: Бобров шлепнул ладонью по настольному стеклу и решительно поддержал главного агронома, объявив, что две автомашины из четырех еще до обеда отправятся в Ключики. На овес. Глухая, непримиримая вражда между зоотехником и успешным агрономом-зерновиком шла с тех пор, как Еремин появился в совхозе.
Колонна городских автомашин пришла в «Бобровский» с большим опозданием: только через неделю комбайны включились в работу. Самое спелое, сухое и чистое зерно везли сразу на элеватор. Урожайность пшеницы и ячменя далеко зашкаливала за плановые цифры. Даже старые хлеборобы, по их словам, никогда не видывали на здешних полях такого хлеба.
Комбайнеры работали по четырнадцать часов в сутки, но даже к концу дня, несмотря на усталость, пребывали в приподнятом, а то и веселом настроении. Об Алексее и говорить нечего.
К двенадцатому сентября совхоз выполнил план по зерну. Еще бы деньков десять так поработать, думал Алексей, и сделали бы второй план. Погода позволяла: бабье лето все еще радовало теплом, которое, по словам синоптиков, шло на Урал аж с крымских степей…
Но вот машины, отвозившие от комбайнов зерно, стали затрачивать на каждый рейс до элеватора все больше и больше времени: элеватор не справлялся с приемкой столь большого количества зерна, перед воротами хлебоприемного пункта стала расти очередь машин. Комбайны, понятно, тоже подолгу простаивали с переполненными бункерами. А на полях «Бобровского» едва ли не четверть всей пшеницы еще лежала в валках, дозревая на последнем теплом солнышке.
Каждое утро, просыпаясь чуть свет, Алексей с замиранием сердца поглядывал в окно: не переменилась ли за ночь погода к худшему. И чувствовал, как в груди отпускало. Еще день без дождя. Но каждый следующий погожий день мог оказаться последним.
А очередь груженных зерном машин перед приемным пунктом не убывала, да и на токах своего совхоза уже некуда было сыпать зерно.
Газеты не писали о том, сколько хлеба в тот год осталось под снегом до весны.
6
Присев на корточки с наветренной стороны, Алексей Иванович сгреб подсохшую солому шалашиком. Помедлил, чего-то выжидая, и чиркнул спичкой о коробок. Спичка сломалась, и он неловко выхватил из коробка другую. Несколько спичек просыпалось на солому. Наконец одна вспыхнула, но пламя не удержалось на ветру.
Спички сыпались из коробка, он подбирал их и чиркал, чиркал, заслоняя от ветра ладонями. Но вот белесо-желтый дым медленно пополз по валку, а когда затрещала горящая солома, от валков повалил черный дым. Алексей Иванович швырял вилами горящие пучки соломы на соседние валки. Языки огня побежали к середине поля. Над горящим, окутанным дымом полем с пронзительными криками суматошливо закружились совы.
Жарко разгораясь, трещала солома. Дым разъедал глаза. Алексей Иванович повернулся к огню спиной и, приложив руку ко лбу козырьком, поглядел туда, где за березовым колком тоже клубился дым: женщины из бухгалтерии вносили свой посильный вклад в будущий урожай: тоже освобождали землю под весновспашку от оставшихся с осени необмолоченных валков.
Потом он шел, как сквозь строй, меж обгоревших, еще дымившихся валков. На черном бархате обуглившейся соломы глянцевито поблескивали в солнечных лучах желтовато-коричневые, туго набитые зерном колосья.
Дойдя до опушки, прилег на прохладную, упругую, опушенную молодой травой дернину, уронил голову на скрещенные руки и смежил глаза. Слегка подташнивало от сладковатого запаха дыма и подпаленного зерна. В ушах звенело, и этот звон, заполнявший все окружающее пространство, казалось, рождался из легкого посвиста верхового ветра в еще оголенных, набухавших почками кронах берез и осин.
Но вот все стихло. Возникло ощущение полного покоя. Алексею Ивановичу подумалось: уж не умер ли он? Подумалось как о чем-то незначительном и как бы со стороны. Эта мимолетная мысль оказалась последней, он не знает, сколько времени — минут или секунд — его не было в живых. Не помнит, как поднялся на ноги, как вышел на дорогу к своей машине. Совсем ничего не помнит до того момента, как уселся на водительское место и повернул ключ зажигания. А дальше мысли потекли обычным порядком, словно не прерывались ни на минуту, и не казалось странным, что время с момента, когда мелькнула мысль о смерти, пока шел к машине, пока усаживался за руль, непостижимым образом сократилось в сознании до каких-то долей секунды.
В последующем его порой посещала эта странная мысль, будто он на самом деле умер тогда на короткое время и каким-то чудом опять вернулся к жизни в прежнем своем обличье, но другим человеком. И будто не в этой, а в какой-то иной жизни шел он вдоль обгоревших, дымящихся хлебных валков. Как сквозь строй.
7
Эта новая весна была гораздо теплее предыдущей, однако весенняя пахота на значительной площади несколько задержала сев. Из района пришло указание: сеять зерновые без малейшего промедления, сразу после вспашки и боронования. Ослушались только Еремин и главный агроном «Зари коммунизма» — оба, не сговариваясь, решили-таки дождаться всходов овсюга. «Заря» сошла с дистанции вскоре после того, как районная многотиражка сообщила о завершении посевной повсеместно во всей области, кроме… лишь их Краснокутского района. И на другой день после того, как отсеялась «Заря коммунизма», районка напечатала заметку под хлесткой шапкой: «До сих пор тянут с севом в совхозах «Бобровский» и «Путь к коммунизму». А в тексте — еще хлеще: «По сути дела, сев в районе сорван. А сорван потому, что руководители двух совхозов заболели опасной болезнью — зазнайством. И. М. Бобров! Вам-то не пристало подводить район!»
— Хорошенькая компания: флагман и аутсайдер рядышком! — язвительно бросил Бобров подсевшему к его столу главному агроному. — Ну, хоть за тебя я рад: Еремина-то ни разу не помянули недобрым словом!
— Было б чему радоваться!.. — Алексей досадливо махнул рукой. — Можно подумать, что нас с вами поссорить хотят.
— Похоже на то! — покивал Бобров. — Но я лично не давал повода для того, чтоб кто-то захотел нас поссорить!
— И я не давал, — сказал Алексей. — Мне хотелось вырастить больше хлеба. И только.
— Будто ничего не понимаешь?
— Понимаю, что тут какая-то политика, в которой и правда много непонятного.
— И не пытаешься ничего понимать.
— Зачем? Я не парторг и не секретарь райкома, я агроном и со своим делом, считаю, более или менее справляюсь. Хотя мог бы и больше сделать.
— Кто же мешает? Может, директор?
— Сами знаете. — Закинув голову, он поглядел в потолок. — Где-то там.
— Что, на обком замахиваешься? Или… еще выше?
Алексей Иванович покивал, выпятив губы:
— Ну да, выше. Где решили, что проще всего покупать зерно в Америке.
— Считаешь, что не надо его покупать?
— Когда-то же сами продавали.
Бобров присвистнул.
— Ишь ты!
Помолчали, не глядя друг на друга.
— Но в прошлом-то году никто не помешал тебе вырастить отменный урожай.
— Только комбайны стояли, когда была погода. Видать, и это… кому-то надо было. Чтоб они стояли.
— Да… Кое-что ты правильно понимаешь. А покрутился бы еще годика два-три в агрономах — еще больше понял бы. Только что-то мне подсказывает… Сын мой, я очень не хотел бы тебя потерять…
— Даже так? — удивился Алексей.
— Ты ж знаешь, что у нас кадры решают все, а потому лучшие работники долго не засиживаются на одном месте. Да на тебя уже наверняка положило глаз наше родное районное начальство, и, боюсь, если нынче урожайность хлебов у тебя будет такая же, как в прошлом году, и снова ты будешь по весне на глазах у всех пускать по валкам красных петухов, придется мне подыскивать другого главного агронома.
— А меня куда?
— В другой совхоз. Совхозов у нас много, а хороших руководителей явно не хватает. Выдвинут тебя директором. Или председателем колхоза. А то и заместителем начальника райсельхозуправления… В другом районе.
— Интересно… И вы отпустите меня?
— Сын мой, подумай, что говоришь: мы ж с тобой члены партии, коммунисты! Мне скажут, я только вот так смогу, — приложив ладонь к виску, он прищелкнул под столом каблуками. — Понятно объясняю?
— Более чем, — понуро покивал Алексей.
8
После «самосожжения», как он это называл, Алексей Иванович в короткое время заметно изменился внешне: черты худощавого смуглого лица еще более заострились, в волосах появилась седина, у висков и возле рта прорезались тонкие морщинки, а запавшие глаза обрели сухой холодный блеск.
Однажды, собираясь на какое-то областное совещание, он надел белую сорочку с галстуком, а потом и в поле стал ездить при галстуке и в аккуратном темно-синем пиджачке. Став еще более молчаливым, лишь с главным инженером Чубаровым разговаривал много и охотно.
Женя Чубаров прежде заведовал в «Заре коммунизма» совхозными мастерскими. За короткое время успел нажить язву желудка, но, как было отмечено в его служебной характеристике, «показал себя способным, технически грамотным специалистом». А когда главный инженер «Бобровского» вышел на пенсию, Иван Михалыч Бобров пригласил Чубарова в свой совхоз на освободившееся место.
Не прошло и года, как Боброву на стол легла служебная записка с предложениями по реорганизации инженерной службы совхоза. Ознакомившись с этой запиской, Бобров отеческим тоном разъяснил Чубарову, что предложения его весьма заманчивы, но… Короче говоря, на сегодняшний день вряд ли осуществимы. А почему — об этом тебе лучше поговорить с Верой Андреевной.
Главный совхозный экономист Вера Андреевна одна воспитывала троих сыновей. Муж ее вскоре после рождения третьего ребенка уехал на тюменские нефтепромыслы и там нашел другую.
Всегда просто и опрятно одетая, худенькая, темноволосая, с тонкими, стройными, как у девочки-подростка, ножками, обутыми в туфельки со шнурками, Вера Андреевна была наделена на редкость твердым характером и поступала всегда так, как считала нужным в каждом конкретном случае: иной раз могла закрыть глаза на какую-нибудь запретительную инструкцию, посоветовав Боброву, как ловчее обойти тот или другой параграф, а в других случаях, сколько бы он ни нажимал — хоть небо расколись, — Вера Андреевна, глядя Боброву в глаза, твердо стояла на своем.
Чубаров с Ереминым зашли к ней вместе, и Алексей Иванович сказал Вере Андреевне, что задумка Чубарова ему нравится.
— Мне тоже, — призналась Вера Андреевна, ознакомившись с запиской.
— За чем же дело?
Прежде чем ответить, Вера Андреевна швырнула окурок в пепельницу и закурила другую сигарету.
— Дело, ребята, за тем, что предложенную Женей оплату труда ремонтников ни под какую статью не подведешь, — но, видно не желая слишком огорчать хороших ребят, неуверенно пообещала: — Надо подумать. Может, что-то и нарисуется.
Недели через две она показала им, что у нее нарисовалось. Не совсем то, что предлагал Чубаров, но, как говорится, можно было принять за основу. В тот вечер они втроем просидели за спорами-разговорами далеко за полночь. И потом, пока не началась уборочная, еще не раз сбегались.
В том году весь август мочило. С самого начала уборочной страды не было дня, чтоб комбайны молотили путем: либо до обеда стояли, пока не пообветрит после ночной помочки, либо средь ясного дня — комбайнеры только-только войдут во вкус, — как, откуда ни возьмись, наплывет пакостливая тучка. Мимоходом, будто нехотя, побрызгает, и вот уж нет ее, этой тучки, опять небо чистое, и солнышко блестит, а молотить нельзя! На исходе второй «ударной декады» мужики совсем заскучали, ладно хоть получки в эти дни не случилось.
Но вот в начале сентября дожди внезапно прекратились, небо полностью очистилось, солнышко пригрело, да еще откуда-то, будто бы опять из крымских степей, задул теплый ветер. Мужики повеселели, на радостях как шоркнули за день триста с лишним гектаров ячменя да так и пошли день за днем, с поля на поле, водители машин только успевай зерно от комбайнов принимать.
А комбайны почти не ломались. Чуть какой остановился, к нему уже мчится ремонтная бригада, и все у ремонтников оказывается под рукой — любая запчасть, любой инструмент. Комбайнер глазом не успеет моргнуть, а комбайн уже на ходу. Не бывало еще такого…
Считанные дни оставались до конца уборочной, когда в одну из ночей опять сильно помочило. Но времени потеряли немного, это утро так и так ушло бы на переход комбайнов к Ключикам, на самое дальнее поле лежавшей в валках пшеницы. Можно сказать, что последнее. Дорогу на Ключики в одном месте так развезло после недавних ливней, что комбайны приходилось буксировать гусеничными тракторами, но, слава богу, переход «через Альпы» завершился благополучно, и к середине дня вся армада с победным ревом закрутилась каруселью под голубыми небесами. Работы максимум оставалось на сутки, и уже завтра-послезавтра совхоз «Бобровский» мог рапортовать первым в районе о завершении уборки. Казалось бы, все рассчитали, все предусмотрели Еремин с Чубаровым, безотлучно находившиеся у комбайнов.
Но именно в этот прелестный солнечный денек в совхоз пожаловал первый секретарь обкома партии Багреев. Для вручения переходящего Красного знамени лучшей в области животноводческой ферме. И благополучно вручил. В торжественной обстановке, в совхозном Дворце культуры. Животноводы, что и говорить, были довольнешеньки.
А комбайны вовсю продолжали крутиться каруселью на дальнем поле. Еремин с Чубаровым по-прежнему были там же, при комбайнах. А Иван Михалыч Бобров сидел за столом президиума и хлопал в ладоши. Предполагалось, что сразу по окончании торжественной церемонии Багреев вернется вертолетом в город.
Время от времени в машине Еремина голос диспетчера Рынтова запрашивал сиюминутную информацию о количестве обмолоченных гектаров. И в какой-то злосчастный момент с языка Алексея Ивановича в разговоре с Рынтовым сорвалось:
— Если не помочит, то к ночи, может, подымем флаг.
И вскоре же Ивана Михайловича Боброва позвали из президиума за кулисы и уведомили о том, что Первый пожелал сегодня же поздравить и комбайнеров. С завершением уборки. И в машине главного агронома в очередной раз заговорила рация. Но случилось так, что в это же время из-за небольшой поломки остановился комбайн Викулова. Еремин с Чубаровым, перепрыгивая через валки, поспешили туда вслед за машиной техпомощи и сваркой. И тщетно взывал голос диспетчера:
— Третий! Третий! Центральной ответь, Третий! Срочно ответь Центральной!
Неисправность была устранена, комбайн Викулова снова вписался в карусель, а из-за березового колка на полевую дорогу вывернула директорская «Нива». За рулем сидела парторг Любовь Николаевна.
— Алексей Иваныч, ну где ж вы запропали! Почему к рации-то не подходите?
— Мое место вон там, на вороном коне, — Еремин кивнул на комбайны, которые, словно призраки, двигались по другую сторону поля в зыбком желтовато-белесом пыльном облаке. — Что случилось?
— Многое! Останавливайте комбайны!
— Не понял…
Любовь Николаевна, торопясь, нервничая, растолковала главному агроному, что в расписании Первого произошли изменения, а потому всю армаду комбайнов надлежит срочно отправить в Боброво, на небольшое, пока еще не убранное поле ячменя возле молочной фермы, где Багреев и поздравит хлеборобов.
— С чем? — спросил Еремин. — Рано еще нас поздравлять, до полуночи вряд ли кончим уборку.
— Ай, да ну вас, Алексей Иванович, вы прямо как маленький!
— Сам сюда не может, что ли, подъехать?
— По такой-то дороге! Неужели не понятно? — Любовь Николаевна притопнула резиновым сапожком. — Вопрос решен!
Алексей Иванович через силу улыбнулся:
— Гнать комбайны туда, а завтра — опять сюда?..
— Алексей Иваныч! — тонкие, пергаментно-прозрачные крылышки ее носа раздувались и трепетали. — Пожалуйста, поторопитесь!
— …Снимать со всех комбайнов жатки, надевать подборщики, а завтра снимать подборщики и надевать жатки… Любовь Николаевна, мы ж так и завтра не кончим убирать! А если с утра зарядит дождь?
В другой раз, при других обстоятельствах он не удержался бы от улыбки, ему нравилось, когда Любовь Николаевна вот так начальственно, в силу своего положения и ответственности момента, повышала голос и при этом краснела как школьница. Сейчас его подмывало гаркнуть: «Заткнитесь же наконец, Любовь Николаевна!» Но вместо этого он подошел к директорской машине и сорвал с крючка переговорную трубку:
— Центральная! Анатолий Денисыч, мне директора!
— Сей момент! Но я, Алексей Иваныч, в курсе: было распоря…
— Мне нужен Бобров! — сказал Еремин.
— В чем дело, друг мой? — подал голос директор.
«Дело в шляпе!» — так и хотелось рявкнуть Еремину.
— Иван Михалыч, что за шутки? Комбайны раскрутились…
— Полагаю, Любовь Николаевна понятно объяснила? — на низком тембре проиграл голосом директор.
— Комбайны вовсю молотят!
— Алексей Иванович! — не повышая голоса, однако уже другим, начальственным тоном воззвал директор. — Слушай внимательно: к восемнадцати ноль-ноль…
С некоторых пор Алексей Иванович безуспешно пытался решить для себя мучивший его вопрос: кто же он такой, в конце концов? Уж во всяком случае, не законодатель полей, как внушали ему в институте. Главный, куда пошлют, будет вернее.
Когда он еще учился на агронома, все было проще и понятней. Государству нужен хлеб? Значит, надо, не жалея ни сил, ни времени, выращивать и продавать его государству как можно больше. Но постепенно Алексей Иванович стал приходить к убеждению, что на деле никому особенно и не надо, чтобы производство продукции на наших полях год от года непрерывно росло. И это убеждение с течением времени подтверждалось очевидными фактами, которые копились в памяти.
Еще работая в колхозе механизатором, и будучи студентом, и уже став агрономом, Алексей Иванович не однажды видел дымящиеся бурты зерна. Но ничто души не тревожило, словно всякий раз какой-то внутренний голос выдавал в сознании одну и ту же волшебную формулу: «отдельные недостатки».
«А пошли вы н-на …!» — в сердцах мысленно послал он тех, кто во время недолгого его разговора с директором находился у рации на той стороне.
И явственно услышал свой срывающийся на фальцет голос:
— А пошли вы н-на…!
Повесив трубку на крючок, привалился плечом к спинке сиденья. У распахнутой дверцы ни жива ни мертва стояла Любовь Николаевна.
— Парада не будет, — проговорил глухим, севшим голосом Алексей Иванович.
…А в это время Бобров, пытаясь ухватиться руками за край стола, опускался мимо стула на пол.
…Диспетчер Рынтов, до последнего слова, надо полагать, слышавший в наушниках разговор директора с главным агрономом, предпочел умолчать о последней брошенной Ереминым реплике.
…Любовь Николаевна, по ее словам, сидела за рулем директорской машины и из-за шума работавших комбайнов и сильного ветра не слышала, что говорил Еремин Ивану Михайловичу.
Сам же Бобров, когда пришел в сознание, смог припомнить только начало разговора: «В чем дело, друг мой?..»
9
Вскоре после этой истории — уже снег выбелил поля — Еремин с главным зоотехником возвращались в совхоз с районного совещания, на котором Голубчикову в очередной раз досталось «на орехи»: надои и привесы в «Бобровском», как отметил председатель райисполкома, могут быть куда выше, но у товарища Голубчикова, видимо, нет желания приложить дополнительные усилия. Организовать, например, запаривание соломы или трехразовую дойку.
Голубчиков почти всю дорогу молчал, надвинув на глаза лохматую шапку и втянув голову в воротник полушубка. Лишь длинный острый нос торчал наружу. Но вот уже на подъезде к Боброво этот нос медленно развернулся в сторону сидевшего за рулем Алексея Ивановича, и из-под шапки яро взблеснули светло-серые, похожие на перламутровые пуговицы глаза.
— Лешка, почему за молоко и мясо пинают всегда только меня, а ты как бы в стороне? Можешь объяснить?
Алексей Иванович чуть было не обронил: «Потому что ты главный зоотехник, а я главный агроном». Но сдержался и только хмыкнул. А Голубчиков продолжал нудить:
— И совесть у тебя спокойна, так?
— Нет, не спокойна, — признался Алексей Иванович. — Болит.
И вдруг словно яркая вспышка озарила сознание. В полукилометре от Боброво он круто остановил машину, вышел на дорогу и предложил Голубчикову немного размять ноги.
Тот, помедлив, стал неуклюже выбираться из машины.
Заостренные вершины елей четко рисовались на бледной голубизне неба. На фоне темной, почти черной хвои кружевные заиндевелые ветви берез казались вырезанными искусной рукой из серебра, тронутого сероватой окисью. Вдоль опушки мимо сверкающего, разрисованного голубыми тенями поля тянулся припорошенный соломой глубокий след тракторных саней.
Они неторопливо двинулись по этому следу.
— Там, видать, лучше знают, чем я должен кормить скот! — Голубчиков ткнул пальцем в небо. — Вот только никогда, видно, не пойму, зачем это им надо. Зачем за меня им решать мои дела? — И посыпал соли на больную рану собеседника: — Весной сколь валков пожгли, а я ведь предлагал директору силосовать эти валки. Сколь успели бы, а то и все засилосовали б. И было куда силосовать: две траншеи держал наготове. Всю зиму горя бы не знали. Где там: зерно им, видишь ли, давай. А в результате кукиш с маслом получили, ни зерна, ни силоса, ни молока, ни мяса… Теперь солому им запаривай…
Алексей Иванович тогда тоже возражал против силосования заваленных снегом валков. Надеялся, что первый снег сойдет, тогда валки можно будет худо-бедно обмолотить и хоть сколько-нибудь сдать государству еще зерна. А Бобров неожиданно для Еремина взял сторону Голубчикова и, позвонив Кондакову, спросил: если, дескать, снег не начнет сходить, так, может, хоть на самых дальних отделениях засилосовать сколько-нибудь валков. Алексей Иванович сидел у Боброва в кабинете по другую сторону стола и слышал, как зазвенела в телефонной трубке мембрана: «…Только зерно!»
— Да бог с ними, пускай бы получали вторую зарплату в конвертах, лишь бы нам не мешали! — в сердцах проговорил Голубчиков.
— Многого захотел, — усмехнулся Алексей Иванович, оглядывая отливающее закатными отсветами снежное поле. Одно из тех, на котором он «подверг себя самосожжению».
— Выходит, ничего не требуя от них, я многого хочу? — огрызнулся Голубчиков.
— Не понимаешь, что ли? Они же наши руководители, и это их прямая обязанность — требовать от тебя, чтоб ты запарил солому.
— Ей-богу, какой-то бред городишь.
— А что я еще могу тебе сказать?
— Можешь ничего не говорить. Сделай хоть что-нибудь, чтоб я мог хотя бы телят кормить сеном. А не запаренной соломой, от которой они дохнут. Изыщи возможность, как выражаются руководящие нами товарищи. Не говори только, что план по сену выполнен. Уж как мы ни урезаем рационы, а к февралю от твоего планового сена останется одно воспоминание.
— Бог свидетель: я пытался изыскивать возможности, — махнув рукой, проговорил Еремин. — Пустое дело: сколько гектаров до меня планировалось сеять трав, столько и теперь нам планируют. И ни гектаром больше.
— Но ведь что-то же надо делать!
— Скажи — что, а я послушаю.
— Я ж не агроном…
— А я не министр сельского хозяйства.
Дойдя до малинника, они молча повернули обратно к машине.
10
В «Бобровском», как и в некоторых других хозяйствах, время от времени начали возникать безнарядные звенья. Поработав сезон, обычно после окончательного расчета они тихо и бесследно исчезали из виду. А бывало, что уже и через месяц-другой распадались.
Алексей Иванович и Голубчиков уговорили четверых ключиковских парней поработать безнарядным звеном на заготовке сена. Составили договор, который Бобров подписал без лишних слов, и в нужное время парни засучили рукава и аккуратно выкосили, сколько уж там было, клевер с люцерной. Потом принялись и за неудобицы, а когда клевер с люцерной отросли, прошлись по ним по второму разу.
Ну, а дальше… По итогам года Вера Андреевна срезала им чуть не половину заработка.
Алексей Иванович пришел к ней поговорить.
— Завидую вам, Верочка Андревна, что в свое время не пошли учиться на агронома, — начал он издалека. — Тут работаешь, работаешь, а весь результат — круги на воде.
— Понимаю я, все понимаю, Алеша, — проговорила Вера Андреевна, глядя Алексею Ивановичу в глаза. — Но и ты пойми: через наш агропром это не прошло бы, сделай я по-другому.
— Как же работать?
Вера Андреевна только вздохнула.
— Когда-то должен кончиться этот дурдом…
Алексей Иванович покачал головой:
— Не знаю, когда он кончится и кончится ли вообще когда-нибудь. Вы были нашей единственной надеждой…
— Весьма сожалею, что не оправдала ожиданий, — развела Вера Андреевна руками. — Но ты же прекрасно понимаешь, что требуешь от слабой женщины невозможного.
— Понимаю, — покивал Алексей Иванович. — Но на что-то все же надеялся, даже вот сейчас, когда шел к вам. Видно, я из тех, кто не теряет надежды даже тогда, когда и совсем уже, казалось бы, не на что надеяться.
— Счастливый человек, я бы так не смогла, — призналась Вера Андреевна.
11
Он свалился как снег на голову. Пешком из «Пламени» восемнадцать километров топал по скользкой дороге, под моросящим дождем, и, когда у крыльца конторы счищал прутиком глину с кирзачей, на нем, похоже, сухой нитки не было, Там, на крыльце, Алексей Иванович впервые и увидел этого человека, выходя из конторы поздним вечером. И обратил внимание на прислоненные к стене толстый портфель и круглый черный футляр для чертежей.
— Вы к нам в совхоз? — поздоровавшись, спросил незнакомца.
Тот распрямился, отбросил прутик и сполоснул красные, озябшие руки под пляшущей струйкой дождевой воды, стекавшей с крылечного козырька.
— Да, и к вам тоже, — кивнул он. — Хотел повидаться с вашим главным агрономом и двинулся бы дальше, но теперь не знаю… По такой дороге…
— У вас какие-то дела к агроному? — спросил Алексей Иванович. — Может, вам лучше с директором сначала? Утром после планерки подойдите к нему.
— Не думаю, что лучше.
— Уже, что ли, встречались? — понимающе улыбнулся Алексей Иванович.
— Да нет… И с Ереминым тоже пока не довелось познакомиться, но поговорить нам будет о чем. Агроному-то с агрономом всегда есть о чем говорить.
— Все понятно! — рассмеялся Алексей Иванович.
Незнакомца звали Юрием Романовичем Томичевым.
Сняв с головы намокшую кепку из пестрой буклированной ткани, он несколько раз энергично встряхнул ее, затем попытался отжать из нее воду и в конце концов, махнув рукой, накинул на торчавший из стойки крыльца гвоздь.
У него были небольшие хмуроватые глаза, бородка клинышком и темные, сбегающие на рот усы, под которыми пряталась настороженная жертвенная усмешка человека, наперед знающего свою судьбу и ко всему готового.
— Вы обедали? — спросил Алексей Иванович, хотя можно было и не спрашивать.
Алексей Иванович привел Томичева к себе домой. Нарезал сала, хлеба и открыл банку говяжьей тушенки. Достал из погреба соленых огурцов. Заметив в глазах гостя ироничный блеск, солидарно усмехнулся:
— Сапожник без сапог, да? Живем в деревне, едим консервы.
— А сено ваши коровушки кушают? — спросил гость.
— На десерт. В основном удовлетворяются кукурузным силосом и соломой… Что делать… У нас нет земли, чтобы сеять в достатке травяные смеси на сено, — сказал Алексей Иванович. — Сколько-то накашиваем по неудобицам…
— Шоры у вас на глазах, потому и не видите, сколько у вас земли. Привыкли смотреть на все глазами ваших начальников. А им-то, сами знаете, сена не надо… Кукурузный силос, в котором нет ни белков, ни витаминов, их вполне устраивает. Потому и нет у вас земли: почти вся совхозная пашня идет под кукурузу и пшеницу.
— Да ведь не агрономы же решают, чего и сколько сеять, а потому…
— Понятно, не вы тут хозяева. И даже ваш директор не может ничего разрешить вам, не спросив на это позволения у своих начальников…
— Не надо, не продолжайте! — вяло отмахнулся Еремин. — Все это я знаю.
Томичев передернул плечом и умолк, отвернувшись к окну.
— Вы, как я понял, тоже агроном… — примирительно проговорил Алексей Иванович, думая о том, как завершить этот бесполезный, не нужный ему разговор.
— Был им до поры, пока не сбросил с глаз шоры.
— А что потом, когда сбросили?
— Ну, сами можете догадаться. Который год не состою на государственной службе.
— Но где-то ведь… работаете?
— Непременно. Скитаюсь по деревням и селам, разговариваю с людьми, размышляю о нашей распрекрасной деревенской жизни. Много читаю. Никогда не думал, сколько могут рассказать о теперешней жизни старые газеты. Сколько можно вычитать между строк. В тех же речах Хрущева. Я их по нескольку раз перечитывал.
— Неужели у Хрущева что-то было еще и между строк?
— Еще как много! Притом что он в деревенских делах ровным счетом ничего не смыслил. Как и Сталин с Лениным. О Брежневе я уж не буду говорить… Пятилетку им подавай за четыре года! Коллективизацию и целину — прямо здесь и сейчас. Три годовых плана по мясу — в один год. Прямо стахановцы, да и только! А тысячи якобы неперспективных деревень зачем ликвидировали? И тоже в рекордно короткие сроки. А в тех деревнях ведь люди издавна жили, держали скот, растили хлеб… Где и я, грешный, родился и рос.
— Извините, я не знал.
— Вам-то с чего передо мной извиняться?
— Кто-то же должен: Брежнев далеко, Хрущева и вовсе нет… Какая-то крупица их вины лежит и на мне.
— Бросьте! Пустое дело — искать виноватых там, где их нет.
— Не понял.
— У меня сложилось убеждение, что изначально — ну да, в самые первые годы советской власти! — система управления нашим сельским хозяйством была построена политиками, не понимавшими ни души крестьянина, ни особенностей его труда. И все последующие годы советским сельским хозяйством управляли те же мало смыслившие в деревенских делах политики вроде Хрущева или Брежнева, а не сельские специалисты, которых система держала на вторых и третьих ролях.
— Нет, но были же…
— Были, были… И крупные ученые были, Вавилов был и Прянишников, и Терентий Мальцев еще жив, много светлых умов было. Только вот не вписываются они со своими идеями в эту нашу хваленую систему управления.
По всему видать, спать эту ночь не придется, подумал Алексей Иванович. В глубине души уже вскипала досада от разговора, который мог тянуться до самого утра, и ничего нового этот Томичев своими суждениями не мог добавить к тому, что Алексей Иванович и без него знал.
— Но не так же все плохо, — проговорил он, и уголки его рта чуть заметно растянулись ироничной усмешечкой, которая тут же пропала. — Вот вы теперь можете громко говорить обо всем, что вас особенно волнует, а ведь совсем недавно за такие речи… Кстати, у меня завтра чертовски тяжелый день, часов в пять надо быть на ногах.
— Так ложитесь! — вскричал Томичев. — А я посидел бы еще, хотелось бы посмотреть ваш агротехплан этого года и… Ну, хотя бы еще прошлогодний.
— Н-ну, хорошо, — согласился Алексей Иванович. — Могу оставить вам до утра и кой-какую исходную документацию. А вы сами-то что, совсем не собираетесь спать?
— Ну, для меня время еще детское, успею еще…
Пожелав Томичеву доброй ночи, Алексей Иванович направился к двери. Уже ступил одной ногой через порог, когда услышал за спиной:
— Еще два слова!
Пришлось обернуться и, мысленно послав незваного гостя подальше, скрепя сердце выслушать очередной заход на новый разговор:
— Сам знаешь, в какой яме безвылазно вот уж сколько десятилетий барахтается наше сельское хозяйство. Погоди, не маши пока руками! Так вот: наше невезучее сельское хозяйство уже давно могло бы выбраться из этой вонючей ямы и быстрым маршем двинуть вперед. Я не с чужих слов знаю, кое-что успел повидать своими глазами. Видел такое, чего другие не видели. Видел хозяйства, где животные круглый год получают сено, сенаж и травяную муку по полной норме.
— Я тоже бывал в показательных колхозах и совхозах, — быстро вставил Алексей Иванович.
— Кой черт показательные! Самые средние! Пятое-шестое место по району. Одно время я работал агрономом-семеноводом в таком совхозе. Вместо орденов и почетных званий тамошний директор и главный агроном каждый год награждались выговорами. В основном за самовольство. У директора, например, к сегодняшнему дню таких «наград» уже за три десятка. И Николай Михалыч, мой главный агроном в другом совхозе, часто тоже не спрашивал соизволения у начальников, сколько и каких культур надо посеять. По его словам, на земле, которая имеется у совхоза, можно было бы держать втрое большее поголовье — и бычков, и коров с телятами, и свиней с поросятами…
— И где же теперь этот Николай Михалыч?
— Работает. В том же совхозе, в той же должности и по-прежнему ведет свою линию. Сколько он считает нужным, столько и сеют в этом совхозе и пшеницы, и кукурузы, и трав. И представь себе: на все культуры им хватает земли!
— Но это уже фантастика, — покачал головой Алексей Иванович. — Этому невозможно поверить.
— Я пока и не собираюсь что-то тебе доказывать, — сказал Томичев. — Пока просто говорю: такие хозяйства есть. Причем некоторые находятся не столь далеко от вашего совхоза.
— И можешь назвать хотя бы одно?
— Пока не могу. Ты ж понимаешь, что значит в нашем государстве проводить главному агроному и директору свою линию. Может, и того, что я уже сказал, не надо было говорить…
— Так и не говорил бы! Надо же тоже понимать, что мало одних слов, чтобы я мог поверить всему этому.
— А мне и не нужно, чтоб ты тотчас мне поверил! Больше скажу: те смельчаки вроде Николая Михалыча…
— Который, как понимаю, никакой не Николай Михалыч, и у него совсем другое имя.
— Эти смельчаки, как бы я ими и их делами ни восхищался, сами по себе погоды не делают. Их слишком мало еще, и свои подвиги совершают они без шума, не стремясь быть на виду. Им огласка без надобности.
Алексей Иванович украдкой глянул на часы.
— Их подвиги как-нибудь отражаются в отчетных документах, которые они представляют наверх? И куда они девают излишки продукции? Ведь, судя по всему, в этих благополучных хозяйствах-невидимках должны быть ого-го какие сверхплановые излишки! И мяса, и молока, и много чего еще.
— Те смельчаки не считали нужным говорить об этом мне во всех подробностях, а я не задавал вопросов, какие ты сейчас начал мне задавать. Впрочем, могу назвать конкретные цифры по одному совхозу, в недавнем прошлом благополучному, а теперь едва сводящему концы с концами. Прибыль там в лучшие годы составляла до полутора миллионов, проходивших по всем документам, и еще у директора оставалось около полумиллиона «невидимых» рубликов, которые шли мимо государства на доплаты механизаторам и животноводам…
— И этого директора тоже не выгнали с работы? Не посадили?
— Напротив, повысили в должности.
— Понятно: в какой-нибудь Тьмутаракани.
— В областном центре. Но через каких-нибудь три года прибыль в его бывшем совхозе не превышала ста тысяч целковых. Нынешний директор уже пятый по счету…
12
Алексей Иванович сполоснул чайник кипятком и уже в который раз заварил чай.
А Томичев рассказывал свою одиссею: как приходилось ему увольняться с одной работы и устраиваться на другую, как расстался — думал, что ненадолго, — с беременной женой. Как устроился в лабораторию, которой заведовал его «крестный отец» Алексей Егорыч Пробкин, под крылышком которого он окончил институт и поступил в заочную аспирантуру, почти уже написал кандидатскую диссертацию. А сам Пробкин подступался к докторской.
— …Приходилось постоянно бывать в хозяйствах. И я, понятное дело, по просьбе Пробкина попутно собирал и для него какие-то данные. Мне это было нетрудно. Главное, никто никому не мешал: Пробкин занимался животноводческими подрядными звеньями, я — кормозаготовительными. Как бы врозь, но как бы и рядом.
Может, все было бы отлично, занимайся я только своими кормозаготовительными звеньями. Оба благополучно защитились бы, ничто б не мешало нам и дальше работать рука об руку. Но когда у меня перед глазами оказался весь собранный материал, тут-то под черепной коробкой и зашевелился ежик: концы с концами не сходились. В одном совхозе, судя по показателям, успешно работал полеводческий подрядный коллектив. Однако высокие сборы кормовых культур почти не отражались на продуктивности животных. Та же картина открылась и в другом совхозе, и в третьем. Тогда я исследовал производимые звеньями корма на предмет их сбалансированности по белку и перевариваемому протеину. Все стало ясно: ведь наиболее питательным, идеально сбалансированным по белку и сахарам кормом является правильно приготовленный из травяных смесей сенаж, который к тому же очень дешев в производстве. Но вот беда: при существующей системе оплаты труда как раз дешевые-то виды кормов, пускай и сверхпитательные, полеводческим звеньям производить просто-напросто невыгодно: на заготовке сенажа столько не заработать, как на зерне и кукурузе. Вот я и предложил объединить кормозаготовителей и животноводов в комплексные подрядные коллективы. С оплатой труда за конечный продукт. За мясо и молоко.
Ну, что… Пока я разрабатывал свою методику, анализировал и размышлял, отношения у нас с Пробкиным оставались лучше не надо. Но стоило мне поделиться с ним своими соображениями, показать расчеты, из которых следовало, что у хозяйств, где животноводы и полеводы работают каждый на свой интерес, нет никаких перспектив для развития производства…
И я сказал Пробкину, что буду заново писать диссертацию. Он не возражал. А спустя какое-то время гляжу: у него другой помощник. Но вот мой «крестный отец» уже доктор наук, а у меня почти готов новый вариант кандидатской, который я представил Пробкину для ознакомления, поскольку он все еще оставался моим научным руководителем. Разговор, который состоялся перед моей защитой, был самым коротким за все время нашего знакомства. В этом, дескать, тысячелетии для внедрения моей темы в производство нет перспектив, а нам сельское хозяйство уже сегодня надо выводить на интенсивный путь развития. Так и сказал: «На интенсивный путь развития!»
— Крестный отец, говоришь? — усмехнулся Алексей Иванович.
— Ну, не надо! — прихмурил Томичев брови. — Что бы там ни было, а я благодарен ему за то, что у меня на глазах уже давно нет шор. Без него я наверняка не стал бы агрономом, не говоря уж об аспирантуре. Возил бы щебенку и знать бы не знал, как многие мои сограждане, почему нашему сельскому хозяйству всю дорогу так не везет.
А вскоре я познакомился с одним хорошим парнем, главным агрономом в соседнем районе. Решили совместно поставить эксперимент, — продолжал Томичев. — Потихоньку в одном из своих отделений он вдвое увеличил посевы ржи, а весной в эту рожь всеяли белковые травы. Вовремя скосили всю зелень, заложили на сенаж, а отаву ржи оставили отрастать и до холодов успели получить с этой ржи еще и неплохой урожай спелого зерна. И мы решили, тоже без огласки, создать комплексное подрядное звено, я уже готовился перейти в тот совхоз на должность управляющего отделением. Но кто-то, видать, сообщил в райком партии о самовольстве моего хорошего парня, главного агронома, и его вскоре переводят в другой совхоз, директором, а у Пробкина в НИИ проходит переаттестация, и мне вежливо было предложено искать другую работу…
Рано утром, еще темно было, Томичев тихо, не попрощавшись, исчез в неизвестном направлении.
13
Из области пришло в совхоз «Методическое руководство по применению комплексного подряда в сельском хозяйстве». Прочитав его, а потом еще внимательнейшим образом перечитав, Алексей Иванович зашел к Вере Андреевне, которая и передала ему накануне эту методику.
— Филькина грамота, если я правильно понял, — с усмешкой обронил он.
— А ты чего хотел? — спросила Вера Андреевна.
— Не так уж и многого: на какой-нибудь одной страничке хотя бы упомянули о комплексном подряде.
— Да ведь упомянули же! И не где-нибудь, а в подписанном самим Эдуардом Петровичем сопроводительном письме к этой, как ты говоришь, филькиной грамоте! Ты что, не читаешь сопроводительных писем?
— И что бы это изменило? — спросил Алексей Иванович. — Если б я и прочитал это письмо?
Месяца три спустя на имя Еремина пришел по почте пакет. В нем были тетрадные листы с таблицами, схемами и расчетами. И письмо, написанное бисерной клинописью, в котором Томичев сообщал, что благодаря хлопотам московской корреспондентки власти разрешили ему провести эксперимент в одном совхозе: «Оформился управляющим в самое отстающее отделение, где все животноводство — небольшая молочно-товарная ферма. И 600 гектаров пашни. Как раз то, что надо для эксперимента. Но директор сказал: «В этом году ничего менять не будем» А главный экономист прячет от меня исходную документацию… Сделал для вашего совхоза примерную модель комплексного подряда. Прилагаю расчеты в трех вариантах. Считаю, что у вашего совхоза есть все возможности иметь достаточно травяных кормов. Еще сделал расчет оплаты труда (четыре варианта, на усмотрение подрядных коллективов) и проект договора».
У Веры Андреевны была запарка с очередным отчетом, и она не сразу смогла заняться «вариантами» Томичева. Пока через пару месяцев тот не напомнил о себе новым письмом: «Клевер у меня на отделении стоит стеной, самое время косить, но все три силосных комбайна, что имеются в совхозе, заняты в сводном отряде».
В тот же день Вера Андреевна забрала «варианты» домой и уже на другой день попросила Алексея Ивановича зайти для разговора.
Перебирая пальцами листки, она уточнила, что речь на первых порах может идти лишь о каком-нибудь одном небольшом звене. И с ходу отвергла предложенную Томичевым систему оплаты:
— Он не учитывает того, что подрядным звеньям дотаций не положено. А без них не будет прибылей, а значит, и зарплаты.
— Смотря как работать.
— В звеньях должны быть гарантированные заработки, и притом хорошие. Иначе не будет звеньев. Вот тут я прикинула… — и положила перед ним листки с цифрами: — Это — Ключики. Это — их теперешние затраты. Это — их прибыль. Минусуем дотации. Что остается? Одни долги. А вот тут я построила по схеме Томичева собственную модель комплексного коллектива. Вот расчетные цены, вот затраты, вот доход и довольно кругленькая сумма зарплаты…
— Я понял… — покивал Алексей Иванович. — Все работают на один интерес. На конечную продукцию. Что-то вроде большого крестьянского двора, правда?
— Или маленького колхоза.
— Или фермерского хозяйства, какие там, за бугром…
— Пожалуй, что и так… Но к Боброву с этим не сунешься, к Кондакову тем более, а потому… — она собрала свои листочки и быстро вышла в коридор.
Когда через пару минут она вернулась, Алексей Иванович увидел в ее пригоршне бумажные клочки.
— Потешились, и будет, — и ссыпала содержимое пригоршни в проволочную корзину.
— Хоть бы на память оставили! — с горестным видом воскликнул Алексей Иванович.
— Это не только через Боброва и Кондакова не прошло бы, — сказала Вера Андреевна. — И через меня тоже. Ты понял? И через меня тоже! Потому что я — первая инстанция. Значит, дальше меня — никуда!
Алексей Иванович выдержал ее строгий, ждущий ответной реакции взгляд.
— Будь вы хотя бы директором, — тихо обронила она.
— Дохлый вариант, — вяло отмахнулся он. — Не на ту лошадку ставите. Но не пропадать же вашим трудам! — с этими словами он схватил корзину и, отойдя подальше от Веры Андреевны, стал выбирать и заталкивать в боковой карман выброшенные ею бумажки, приговаривая: — Для вас это мусор, а для меня — повод для размышлений. Времена нынче быстро меняются: трех лет не прошло, а уже трех генеральных секретарей похоронили. Когда такое бывало?
— Черный оптимист!
— Может, это еще при нашей жизни пригодится людям…
— Прикидываешься дурачком или правда веришь?
— Я даже в чистую любовь верю. Хоть и не в том уже возрасте.
— Смотрите-ка! Старик! — развеселилась Вера Андреевна. — Кстати, сколько тебе, сорок три?
— Скоро сорок пять стукнет.
— Мне б такого женишка где сыскать… — глаза у Веры Андреевны задорно поблескивали. — Старичка-боровичка.
Алексей Иванович поставил корзину на место и присел к столу.
— Жизнь, Верочка Андревна, как известно, измеряется не годами. Однажды, вы ведь знаете, мне пришлось жечь в поле хлеб, который я же и вырастил. С тех пор и правда чувствую себя мудрым стариком, который все прекрасно понимает, но ничего не может, — он похлопал ладонью по карману, куда сунул бумажные клочки. — Это, может, последний мой шанс обрести себя, прежнего, когда я думал, что могу делать то, ради чего здесь нахожусь. И ради чего вообще живу.
— Не дадут тебе ничего сделать. И Томичеву тоже не дадут…
— Но он верит и живет этим. Теперь и я временами начинаю во что-то верить. Да ведь вы тоже не так давно обмолвились: дескать, не вечно же будет этот дурдом…
Вера Андреевна с задумчивым видом поводила пальцем по кромке стола.
— Пойду сегодня пораньше домой, хоть постираюсь, пол помою… — обхватив худенькие плечи руками, она зябко поежилась, хотя в кабинете было тепло.
— Мне тоже сегодня предстоит работа, — и Алексей Иванович похлопал по карману куртки. — На весь вечер хватит.
Томичев — Еремину: «…А на днях директор проявил трогательную заботу обо мне: предложил хорошенько отдохнуть в это воскресенье. И правда, не помню, когда у меня последний раз был выходной. Куда как славно отдохнул: в мое отсутствие сводный кормозаготовительный отряд по распоряжению директора грабанул у меня две трети клевера. И все накошенное свезли на центральное отделение, сразу затолкали в силосную яму. А на клеверном поле одно паскудство… Пока надои помаленьку растут, а что дальше будет…»
Томичев — Еремину: «По итогам года на моем отделении самые высокие в совхозе надои и самая низкая себестоимость молока. А против позапрошлого года и вовсе хорошо идем. Но комплексный подряд так и не удается по-настоящему внедрить, все успехи пока исключительно за счет луженой глотки и недреманного ока. Кормов хватит разве что до конца февраля, а чем будем дальше кормить коров и телят — не представляю. Предложил совету коллектива через суд потребовать возмещения похищенного клевера. Директор как узнал — предложил увольняться. Два свежих выговора уже есть».
14
Лемехов сложил в своей баньке новую каменку и хвалился перед мужиками: не каменка, а Змей Горыныч, пар сухой, калёный, «прям до нутра продирает».
Алексей Иванович, услышав такую похвальбу, напросился к Лемехову в гости — попариться на пробу. И после третьего ковша позорно бежал в предбанник, а Лемехов в натянутом на уши фетровом берете вопил с полка:
— Ак вы че, нисколь не попарились!
Отдышавшись, Алексей Иванович рискнул вернуться, пристроился на нижней ступеньке и стал хлестаться пихтовым веничком.
— Айдате сюда! — зазывал его Лемехов. — Вон шапка, одевайте, а то на холоду хлещетесь…
Алексей Иванович дал было себя уговорить, надел ушанку и полез наверх, а Лемехов, соскочив с полка, схватился за ковшик, еще добавил жару, и Алексей Иванович через минуту опять чуть не кубарем скатился вниз.
Лемехов только что не рыдал:
— Ну нисколь не паритесь!
Алексей Иванович показал большой палец:
— Баня у тебя — во! Но пойду посижу на холодке… — натянув штаны, он вышел на свежий воздух, присел на лавочку, а Лемехов по ту сторону двери заходится в сладострастном стоне, гукал, завывал по-звериному. Алексей Иванович нахохотался от души.
Наконец банная дверь с грохотом распахнулась, и огненно-багровый, дымящийся Лемехов, вереща, выскочил во двор.
— Уй-ю-ю-юй!.. Хорошо! Ой, хорошо-о!
Мускулы, как медные доспехи, ладно облегали его небольшое крепкое тело.
— Ой, хорошо-то как, Алексей Иваныч!
— Замечательная у тебя банька! — сказал Алексей Иванович.
— Да вы-то нисколь не попарились! — продолжал огорчаться Лемехов, надевая просторную, будто с чужого плеча, рубаху и такие же просторные портки.
Потом, прихлебывая холодный квас, говорили за жизнь, и Алексей Иванович не упустил случая, завел речь о подряде.
На этот счет у Лемехова была твердая позиция:
— Токо нервы трепать. Я вас уважаю, но даже не подъезжайте ко мне с этим, Алексей Иваныч!
— Да не с чем мне, Витя, пока и подъезжать-то. Так, про себя пока прикидываю. Хотел посоветоваться. Вернее, помечтать вместе. Ты ж мужик умный и без меня видишь, что многое у нас как бы через задницу делается. Сколько зерна каждый год пропадает, молока могли бы куда больше надаивать, про мясо и говорить нечего…
Лемехов махнул рукой:
— Так оно и есть, токо какой я вам советчик! Счас хоть на ремонте меньше стоим, так опять же дожди. За волосы себя не подымешь! А у кого комбайны старые… Да что говорить!
— В Ключиках восемьсот тридцать гектаров под зерновыми. Допустим, сформируем там два звена. Одно возглавил бы ты, и у тебя было бы два зерновых комбайна и один силосоуборочный…
— Силосный-то мне к чему?
— Так у тебя в звене еще молочная ферма и скотный двор, которые ты должен сполна обеспечивать кормами — фуражом, силосом и сеном. Чтоб скот весь год был сыт…
— А как прикажут сдать государству два плана по зерну — то-то будет он у меня сыт!
— Не прикажут.
— Ой-ё! Вас не спросят, а меня и подавно! Не первый год на свете живем!
— Витя, мы ж пока только мечтаем, а потому — как нам надо, так и будет. Хочу тебя только спросить: если все в твоем звене будет по-нашему, тебя устроила бы такая жизнь?
— Нет! Потому что должна быть полная уверенность, что тебя завтра не раскулачат. Или в конце года не обжулят при окончательном расчете.
— Давай все же допустим, что у тебя будет полная уверенность…
— А кто мне ее даст?
— Совхоз!
— А совхоз — это кто? Бобров! А я ему не верю!
Алексей Иванович сокрушенно помотал головой:
— Никак не хочешь ты меня понять, Витя! Предположим, директор вовсе не Бобров, а какой-нибудь Лошадкин, которому ты целиком доверяешь. В принципе годится?
— Нет, ты че ко мне вяжешься, Иваныч? Тебя кто ко мне подослал, уж не Бобров ли?
— Да ведь ты сам, кажется, меня к себе позвал, новую каменку опробовать! Ну, забудь, о чем мы с тобой сейчас говорили.
— Ладно, уже забыл. А вообще-то, если б вы были директором, я бы, может, и подумал. Если б самим распоряжаться. Хоть годочек от души поробить.
— А дальше?
— Че загадывать! При расчете как срежут половину заработка — у нас ведь это просто делается, — ну, и все, помашу звену ручкой.
— И с таким-то настроением все же готов попробовать?
— Ты ить знашь мужика. Его сколь ни ломай, сколь ни обдирай, а его все равно тянет туда, где он сам себе сможет быть хозяином. Хоть знает, что обжучат его, а все равно пудрит себе мозги: авось в другой раз по-другому выйдет… — Лемехов подтянул одну ногу на скамейку, обследовал обрямканный низ штанины, резкими рывками оборвал болтавшиеся нитки и, уставясь на Алексея Ивановича большими голубыми глазами, быстро спросил: — Че-то задумал, Иваныч? Ой, набьете себе шишек!
Алексей Иванович рассмеялся:
— Авось живым останусь.
— Без пользы-то зачем? — обронил Лемехов, принимаясь за другую штанину. — Но я что вот счас подумал про себя: комбайн мой уже давно списывать пора, авось на будущий год новый дадут, так на кой мне тогда ваше звено! — И со всей решительностью заявил: — Даже не подумаю! — Разлил в стаканы остатки кваса и пообещал: — Счас еще принесу холодненького. А то айдате в дом?
— Нет, спасибо, — отказался Алексей Иванович. — Пойду. Кстати, на будущий год нам обещают два новых комбайна. Ты первый на очереди.
15
В начале весны в Ключиках случился пожар на скотном дворе. К счастью, его быстро потушили, но четырех бычков пришлось прирезать. Ущерб частично отнесли на скотников, а те опять напились.
И тогда Федор Березкин сказал жене:
— Ты мне все уши прожужжала с этим чертовым комплексным подрядом. Ну, давай поразмыслим конкретно.
Позвали Голубчикова и Еремина, который приехал в Ключики вместе с Верой Андреевной.
— Может, и стоит один раз обжечься, чтоб больше не играть с огнем, — рассудила она.
Галина Викторовна представила свои соображения, и решили добиваться директорского благословения.
Суть дела изложил Боброву Голубчиков. Бобров терпеливо слушал, поглядывая на главного зоотехника поверх очков и вертя в пальцах карандаш, а когда Голубчиков кончил говорить, прищелкнул карандашом о стол и коротко подытожил:
— Ничего у вас, братцы-кролики, не выйдет!
— Так уж сразу… — с обидой молвил Голубчиков.
Федор дернулся, хотел тоже что-то сказать, но Галина Викторовна пошептала ему на ухо, он поморщился и махнул рукой.
— Кто придумал оставить Ключики без управляющего? — Бобров с прищуром поглядел на Еремина.
— А что тут делать управляющему? Мы ж всю пашню себе возьмем. И скотный двор. У молочной фермы есть заведующая, — опередив Алексея Ивановича, мрачно возразил Боброву Федор.
— Не знаю, не знаю! — развел руками Бобров и в упор посмотрел на Голубчикова: — Чтоб на этой неделе, Сергей Николаич, на скотном дворе был наведен полный порядок! Подыщи путевых скотников!
— Иван Михалыч! — вступилась за Голубчикова Галина Викторовна. — Ну, чего вы на Сергей Николаича на одного напали! Нас с Федором ругайте. Это мы все затеяли, а Сергея Николаича и Алексея Иваныча уж после ввели в курс.
— М-да… — Бобров постучал карандашом. — М-да…
— По нашим расчетам… — начала было Галина Викторовна, однако Бобров не стал ее слушать, а обратил взгляд на Веру Андреевну, которая только сейчас вошла с извинениями в кабинет: — Попрошу вас объяснить нашим специалистам кое-какие элементарные вещи, а то я для них не шибко большой авторитет по части экономики. Решили нам американского фермера посадить! — и прищурился на Федора: — А ты, мил дружочек, подумал бы хорошенько, прежде чем надевать на шею ярмо!
— Скотину жалко, Иван Михалыч! — в сердцах проговорил Федор
— Государство, сын мой, не зря установило восьмичасовой рабочий день, — продолжал Бобров. — Потому что жизнь — это не только работа и спанье. Надо и жене, и детишкам внимание уделить, и телевизор посмотреть, и книжку почитать. А станешь фермером — там тебе уж и не до детишек будет, и не до телевизора. Потому тот подряд, на который тебя подбивают, — он опять покосился на Еремина, — у нас в стране нигде и не приживается…
— Режут заработки, вот и не приживается! — ввернул Федор.
Но Бобров завершил свою мысль, не дав втянуть себя в дискуссию:
— Не подходит, Федя, нам эта потогонная система, нам нужен культурно развитый труженик, а не рабочая лошадь.
— Это в ведомости ставят восемь часов, а так-то и по шестнадцати робим, а когда и круглые сутки, — опять ввернул Федор. — Так что, выходит, зря вас обеспокоили.
— Алкаши куда как развиты! — вставила Галина Викторовна и поджала губы.
— Надо как-то находить с людьми общий язык! Я считаю, если есть у человека совесть…
Алексей Иванович обернулся. Веры Андреевны в кабинете уже не было, а на ее месте сидела Любовь Николаевна.
16
— Можно и с малого начинать, Москва ведь не сразу строилась, — проговаривала Вера Андреевна, рисуя на чистом листке красивые, словно отпечатанные типографской машиной циферки. — У нас же есть готовый подрядный коллектив!
— Где такой? — спросил Алексей Иванович.
— А картофелеводы! Там же ведь, в Ключиках!
— Говорите, коллектив? — Алексей Иванович последнее слово произнес на иностранный манер: «коллектифф».
— Не вижу юмора, — нахмурила бровки Вера Андреевна, прикуривая очередную сигарету.
Юмор был в том, что все звено картофелеводов ‒ это сам звеньевой и его помощник. Причем состав звена менялся чуть ли не каждый год: за восемнадцать лет у Петра Григорьевича Боброва сменилась добрая дюжина помощников. Никто долго с ним не выдерживал. Последний, Петр Кинев, и года не проработавший с Петром Бобровым, уже захандрил, просится на другую работу…
Ну, правда, Петр Григорьевич своего рода уникум. Сиденья в тракторе выпревают под ним за два года, портки на ягодицах протираются за два месяца. Трактор его тащит по две сажалки — пыхтит, дымится, еще немного и, кажется, вразнос пойдет. Но год за годом проходит, а трактор у Петра Григорьевича все тот же и, когда ни посмотреть, всегда на ходу.
— Вот тут, пожалуй, и можно бы потихоньку провести опыт и с оплатой труда, — продолжала Вера Андреевна. — Совхоз купит у них картошку по расчетной внутрихозяйственной цене, минус затраты, а разница пойдет в карман картофелеводам. Кое-где такая оплата уже применяется… И микроклимат внутри коллектива тоже стоит поизучать.
— Внутри коллектиффа! — не удержался от смешка Алексей Иванович.
Вера Андреевна согласно покивала:
— Вот именно: вдвоем не могут ужиться. А как вшестером, вдесятером на подряде будут работать? Считаю, что в столь неопределенных условиях, в которых ты собрался заваривать кашу, надо начинать с малого.
— Но желательно при вашем заинтересованном участии, Верочка Андревна, — подчеркнул Алексей Иванович.
— Всегда буду готова помочь… советами, — уточнила Вера Андреевна.
— Ну да, ведь со стороны видней, — напоследок съязвил Алексей Иванович.
17
Любовь Николаевна порезала сваренное вкрутую яйцо, уложила на смазанный маслом хлебный ломтик, присыпала солью и принялась за свой завтрак, запивая бутерброд подслащенной холодной водой (газ в баллоне кончился, надо было вчера сказать слесарям, чтоб заменили баллон). Жевала неспешно, растягивая время и надеясь за немногие остающиеся до начала рабочего дня минуты принять решение по письму, которое со вчерашнего дня не давало ей покоя.
Оно пришло на ее имя: «секретарю парткома тов. Ворониной», штемпель бобровской почты: кто-то из местных опустил в ящик.
Доев бутерброд, подошла к окну и прислонилась лбом к прохладному стеклу.
По улице в это время пробирался в сторону конторы диспетчер Рынтов в синем брезентовом плаще с заткнутыми за широкий солдатский ремень полами, в резиновых сапогах и с палкой в руке. В этом месте на протяжении метров двухсот улица чуть не на всю ширину представляла собой корыто, заполненное жидкой грязью. Выбирая, куда бы половчее ступить, Рынтов промерял палкой глубину. Не нащупав перед собой подходящей твердой опоры, взял правее, вытягивая сапоги из густой вязкой глубинной грязи, и, видимо, нащупал ногой какой-то твердый бугорок, на который и оперся ногой.
А Любовь Николаевна все думала о письме, которое почему-то адресовали в партком, а не директору, которому и полагалось решать такие чисто производственные вопросы.
В письме «группы механизаторов» из Пашневой сообщалось о том, что по личному указанию главного агронома в мерзлую землю был посеян горох, а через два дня ударил мороз, и холода стоят по сей день, вот уже две недели.
«Просим разобрать данный факт как головотяпство и строго указать коммунисту и члену парткома т. Еремину…»
Перед тем как выйти из квартиры, Любовь Николаевна заглянула в комнату свекрови. Та лежала на боку, подложив ладошку под щеку. Дыхания не было слышно, черная щелка приоткрытого рта показалась пугающе неподвижной. Обмирая от недоброго предчувствия, Любовь Николаевна тихонько прошла в комнату и, приглядевшись, уловила размеренное, с большими паузами, движение одеяла.
Вчера исполнилось ровно полгода, как умер Петр Степанович, муж Любови Николаевны. Он был старше ее на двадцать один год. Это случилось еще в «Ударнике», когда Любовь Николаевна, только что кончившая высшую партийную школу и не проработавшая в идеологическом отделе трех месяцев, пришла в школу на урок истории, намереваясь после урока перевести свой разговор с учителем на партийные дела, но была так захвачена разговором учителя с учениками о романтике первых послереволюционных лет, что машинально подняла руку. А Петр Степанович словно ждал этого: «Пожалуйста, прошу вас!» Любовь Николаевна не растерялась. Стоя за партой, произнесла маленькую взволнованную речь. А когда они остались одни в опустевшем классе, Петр Степанович признался, что каждый месяц отсылает четверть зарплаты в детский дом, расположенный на территории соседнего района. На другой день Любовь Николаевна снова пришла в школу, передала Петру Степановичу пятьдесят рублей и попросила отослать по тому же адресу, вместе со своими деньгами.
Они прожили душа в душу без малого семь лет, и с кончиной Петра Степановича Любовь Николаевна остро почувствовала свое неумение жить в этом мире, который вдруг стал непостижимо быстро меняться в ее глазах к худшему.
Единственным человеком, к которому она могла теперь обратиться за советом, был директор совхоза. По крайней мере, он относился к ней, как ей казалось, с пониманием. С самого начала они договорились, что секретарь парткома, не вмешиваясь в хозяйственные дела, будет вплотную заниматься идеологией, воспитанием работников совхоза в духе сознательного отношения к труду. Это ее устраивало в полной мере.
Правда, народ в «Бобровском» плохо поддавался воспитанию, даже, похоже, становился все разболтанней и хмельнее, однако совхоз из года в год выполнял планы, поэтому партийная организация и ее секретарь были в районе на хорошем счету. При этом Бобров не упускал случая лишний раз, где надо, подчеркнуть неутомимую энергию и боевой характер своего парторга. Можно было бы сказать, что они прекрасно уживались друг с другом, если не принимать во внимание кое-какие мелочи… Так, Любовь Николаевну смущали, а порой и обижали двусмысленные шуточки директора, до которых тот был большой охотник.
У парторга служебной машины не было, и Любовь Николаевна нередко ездила на поля и фермы вместе с директором в его машине. Эти поездки иногда продолжались весь день, а в уборочную и до рассвета могли мотаться по полям. Когда-то Любови Николаевне самой пришлось поработать шофером грузовой машины, и для нее покрутить баранку до сих пор оставалось затаенной страстью. Зная эту ее слабость, Левка, личный шофер Боброва, часто отпрашивался по вечерам на свиданки, и Любовь Николаевна охотно пересаживалась на водительское место. При этом Бобров не отказывал себе в удовольствии лишний раз отпустить с хохотком насчет того, что «партия — наш рулевой».
Порой Любови Николаевне думалось, что села не в свои сани. В автохозяйстве, где начался ее трудовой путь, ее избрали освобожденным комсоргом, затем перевели инструктором в райком комсомола, и пошло… Вот уже пятый год она секретарь парткома в передовом совхозе, формально после директора — второе лицо.
И Еремин тоже не принимает ее всерьез. Хотя, может быть, — ах, хочется ей так думать! — относится с симпатией. Иной раз посмотрит… Такой теплый, участливый взгляд, от которого щемит на сердце. Но стоит с ним заговорить о каких-то серьезных делах, даже если он тебе и не возразит, а то даже и согласится с чем-то, после остается ощущение полной ненужности этих серьезных дел.
Пробираясь к конторе тем же «великим водным путем», каким чуть ранее проследовал диспетчер Рынтов, тоже с палкой в руке, Любовь Николаевна продолжала размышлять о письме. Держать его в столе она более не могла, письмо зарегистрировано, и часы пущены. В таких случаях полагалось принимать решение на заседании парткома, однако Любови Николаевне не хотелось прежде времени предавать дело огласке. Может, еще взойдет горох
Она немного не дошла до крыльца конторы, когда с другой стороны подъехал на машине сам Еремин. Он подогнал «уаз» к тому месту, где остановилась Любовь Николаевна. Распахнув дверцу, помог ей сесть в машину, и в эти минуты она уже знала, как поступит с тем злополучным письмом: пригласила Алексея Ивановича зайти в партком. И там, попросив его присесть к своему столу, ничего не говоря о письме, повела такой разговор:
— Слышала, на втором отделении уже посеяны яровые? — многозначительный кивок в сторону окна. — А не замерзнут всходы?
— Не должны, — с хорошей улыбкой ответил он.
— А… вы уверены в этом?
— Любовь Николаевна…
Она почувствовала, что краснеет.
— Меня люди спрашивают…
— Отсылайте их ко мне.
— Но зачем… в мерзлую-то землю?
Ну, конечно, его начал забавлять этот разговор. Зачем-то про овсюг завел речь. Дескать, этот злостный сорняк на самом деле прекрасный, ну очень питательный корм для скота. Притом особенно хорошо растет вместе с горохом.
Любовь Николаевна в тот же день сходила на бобровскую ферму и поинтересовалась у доярок, хорошо ли едят коровы овсюг. Доярки только посмеялись и в один голос заявили, что отродясь никто коров овсюгом не кормил.
Она готова была провалиться сквозь землю. И решила утром передать письмо Боброву. Пускай с Ереминым сами разбираются.
Бобров пробежал глазами по строчкам как-то слишком уж быстро. И на Любовь Николаевну тоже успевал посматривать, постукивая карандашиком по стеклу. Затем отбросил карандаш и подпер подбородок рукой.
— Злого умысла не вижу. Оставь эту писульку мне.
— Хорошо, — Любовь Николаевна встала и, собравшись идти к себе, на всякий случай спросила: — Я вам еще нужна?
— Посиди-ка еще маленько… — попросил ее Бобров и начал издалека: — Ты ведь наша партийная совесть. Святая, можно сказать, женщина…
— Иван Михалыч!
— Можешь Ваней звать, только выслушай внимательно.
В дверь просунулась лохматая голова Сашки Кинева:
— Можно, Иван Михалыч? Я это…
— Нет, пока нельзя! — и Бобров продолжил разговор: — Ты ведь слыхала — Зямкин на пенсию уходит?
— Да и я думаю…
— Об этом после поговорим. Пока слушай меня. «Ударник», значит, без директора остается. Я говорил с Кондаковым насчет Еремина. Особых возражений со стороны райкома нет. Но вот с ним самим разговор пока не получается. Не хочет, понимаешь ли, на повышение идти…
— Но я считаю, что он прав, потому как агроном он…
— Правильно мыслишь: как агроном он вырос из коротких штанов. Он уже готовый директор, и чего ему тут рядом со мной толочься. Я ему только добра желаю, да и ты тоже… Ты сколько лет прожила в «Ударнике»? Тебя ведь там еще не забыли. Поговори-ка и ты с Ереминым, выскажи свое мнение.
— Даже не знаю… Жалко будет, если он уйдет от нас.
— Жалко у пчелки, а тебе, секретарю парткома…
— Когда надо поговорить?
— Да хоть нынче!
— Иван Михалыч! Не готова сегодня я к такому разговору!
— Ну, поговори завтра.
— Хорошо, — тихо обронила Любовь Николаевна и, склонив в задумчивости голову, вышла из кабинета.
На другой день она несколько раз заглядывала в агрокабинет, но Еремина не видела. В этот вечер он так и не появился в конторе. Лишь на другое утро, после планерки, пригласив опять в партком, она откровенно поведала ему о поручении директора и спросила, как ей быть, что сказать Боброву.
— А вы сами-то как думаете? — поинтересовался в свою очередь Еремин. — Соглашаться мне иль нет?
— Ну как я могу… Хотя… Иногда мне кажется, что у нас в совхозе два директора, которые… Которым… Понимаете?..
— Значит, благословляете, как партийный секретарь, на директорство в «Ударнике»?
— Могу только сказать, что там вам будет легче работать.
— С глаз долой — из сердца вон? — улыбнулся Алексей Иванович.
У Любови Николаевны широко распахнулись глаза и затрепетали крылышки носа.
— Ну как вы можете! Да ну вас совсем!.. Я ведь вам хочу только добра!
— А пошли бы ко мне в «Ударник» комиссаром?
— Как будто это зависит от меня или от вас… — начала было Любовь Николаевна и осеклась. — Издевайтесь, издевайтесь! А пошла бы! Мне там очень нравилось работать.
— Вот видите: вы и там можете работать, и здесь. А я не могу бросить землю, которую хорошо знаю.
— В «Ударнике» ведь тоже земля…
— Но, помимо прочего, там я не смогу оставаться только директором. Кстати, я хорошо знаю Николая Васильича, прекрасный агроном. И если меня переведут в «Ударник» директором, в «Ударнике» будут два главных агронома. Это плохо.
— Два хороших агронома, — уточнила Любовь Николаевна. — Разве это плохо?
— Наполеон сказал: один плохой полководец лучше, чем два хороших, и я считаю, что одного хорошего главного агронома на совхоз вполне достаточно. Но вы не огорчайтесь, — Алексей Иванович с доброй улыбкой смотрел в ее красивые фиалковые глаза, немного наивные для секретаря парткома, сердито взблескивающие в тени ресниц под тонкими, прихотливо изогнутыми, летящими бровками. И если на этом пускай уже не первой молодости лице такие упрямые полненькие губки, такой слегка вздернутый нос, который чуть что — так и затрепещет крылышками… Даже в гладко зачесанных назад, закрученных на затылке фигушкой русых, с легкой проседью волосах была какая-то трогательная прелесть.
— Чего ради я должна огорчаться! — проговорила Любовь Николаевна и махнула рукой на дверь: — Идите уж …
18
В тот день Алексей Иванович проснулся, как обычно, без четверти шесть. Увидев на стене и на полу яркие солнечные пятна, сразу почувствовал, как отлегла глухая, много дней не отпускавшая даже в минуты пробуждения тоска при мысли, что вот сейчас глянет в окно и опять увидит серую беспросветную пелену, из которой с утра до вечера временами принимался сыпать мелкий, занудливый дождь. А земля после двухнедельного потепления почти уже созрела для посева, и люди настроились на привычную и, что тоже не надо сбрасывать со счетов, денежную работу. А затянется ненастье, районное начальство, как всегда в таких случаях, начнет путаться под ногами. Все эти штабы, выезды «на места», накачки… Третий год перестройки…
Ладно хоть горох хорошо, дружно взошел, а за ним следом и овсюг попер, да как еще попер…
Он снял с плечиков высохшую за ночь рубашку и подсел к письменному столу. В правом верхнем ящике, всегда под рукой, толстая зеленая тетрадь, которую он теперь листает каждый вечер перед сном, как верующий листает свой молитвенник. В этой тетради расчеты и соображения по переводу совхоза на интенсивный путь развития. Всего совхоза целиком. И какой-то итог уже сделанного. Удалось обзавестись единомышленниками. К этой тетради приложил руку каждый из них. Больше других потрудилась Вера Андреевна. Листочки, которые она тогда порвала, аккуратно склеены, и их содержимое — в этой тетради, вместе с расчетами, которые они вместе делали по звену Федора Березкина. А Чубаров заново продумал схему подряда в инженерной службе. О Томичеве и говорить нечего — с него-то и началось…
Правда, Вера Андреевна нет-нет да и обронит как бы между прочим, что, мол, ничем хорошим все это не может кончиться. Однако всякий раз, когда Еремин просит помочь в чем-то разобраться или прикинуть какой-то новый, более приемлемый для «района» вариант, она никогда не отказывается посидеть-подумать вечерок-другой.
…Где-то перед обедом в агрокабинет заглянул скотник Василий Калачев. Спросил насчет картошки: везти к хранилищу или сперва показать.
— На рынок вези, в свой выходной день, — посоветовал Алексей Иванович, направляясь к двери.
— Ак директор велел продать в совхоз на семена! — Калачев как привязанный проследовал по коридору за главным агрономом. — Велел вам показать!
— Нам хватит семян. Иди работай! — поставил точку Алексей Иванович и, зайдя к директору, узнал новость насчет картошки.
Когда же Алексей Иванович сказал Боброву, что у него нет под картошку свободной земли, тот сердито мотнул головой в сторону висевшей на стене карты совхозных угодий:
— Показать, что ли? Правда, то поле у тебя все заросло сорняками, но время еще есть, чтоб очистить его.
— Это какое поле? — спросил Алексей Иванович, насторожившись.
— А то самое, «За Черемушками».
Алексей Иванович так крепко сжал губы, что челюсти свело судорогой.
Это было их с Галиной Викторовной опытное поле: горох с викой и овсюгом. Бобров успел-таки заглянуть и туда! Спорить было бесполезно, поэтому Алексей Иванович только сказал:
— Съезжу, посмотрю.
Придерживая рукой руль, он вызвал по рации главного инженера:
— Жень, а нам девяносто га картошки добавили.
— Ой-ё! — ужаснулся Чубаров.
— Не знаю, где ее сажать, эту сверхплановую, нет у меня свободной земли.
— Но ведь это… — Чубаров не договорил.
— …Хуже стихийного бедствия, — докончил Еремин.
«Хуже стихийного бедствия!» — повторил он про себя. Ведь все понимают, что половина сверхплановой картошки, если не вся, останется в земле. Даже Любовь Николаевна понимает, а Бобров и подавно. Наверняка и Кондаков тоже понимает.
Он посмотрел несколько полей, но так и не нашел, чем можно пожертвовать. Надо решать с Галиной Викторовной: может, вместе найдут какой-никакой вариант…
Он остановил машину. Зажав в ладонях голову и навалившись грудью на руль, несколько раз повторил:
— Спокойно… Спокойно… Спокойно…
Вышел из машины, углубился в лес, походил по шуршащей прошлогодней листве. Пропитанная влагой земля пружинила под ногами. Почки на березах и осинах только-только еще начинали раскрываться, но из жухлой прошлогодней травы уже вовсю пробивалась молодая зелень. То тут, то там виднелись лилово-желтые колокольчики сон-травы.
«Только бы продержаться…»
Втроем с Галиной Викторовной и Федором они посмотрели подходящее по площади поле, запланированное под кукурузу. Решили остановиться на нем.
Возвратился он в Боброво уже под вечер.
…Что-то необычно много народу собралось возле конторы. А когда Алексей Иванович вышел из машины, к нему подскочил управляющий:
— Иван Михалыч-то…
— Что такое?!
— В больницу счас увезли! Левка сказал: как неживой был…
Горло сдавил спазм.
«Не дай бог, если…»
Если вместо Боброва директором назначат какого-нибудь райкомовца…
Часть четвертая
Исход
1
— Состояние тяжелое, — сказала Еремину главврач районной больницы. — Завтра будем отправлять в область.
Жаль старика, но чему удивляться: шестьдесят четыре года. Такая нагрузка. Вовремя надо уходить на пенсию, если хочешь долго жить. Но не было у Боброва другой жизни. Отпуска оформлял, а ни разу не воспользовался — не мог ни на кого оставить совхоз. Да вот оставил же. И, похоже, надолго.
О своей дальнейшей судьбе Алексей Иванович сейчас старался не думать. Понимал: в отношении него наверняка в райкоме уже принято решение. Какое — скажут. Без работы не оставят. И еще одно знал наверняка: директором «Бобровского» тоже не оставят, перебросят в какое-нибудь другое хозяйство. И правильно сделают. Став директором, шестеренкой в огромном несуразном механизме, он по-прежнему ничего не сможет решать, любая только что кончившая институт девчонка из любого отдела или подотдела в агропроме, ткнув его носом в какой-нибудь параграф, посчитает себя вправе поставить крест на любом его решении. А ты молчи в тряпочку, не то живо найдут для тебя, как обмолвился однажды Бобров, «другую работу», другую, может, и более высокую должность, но уже в другом месте, среди других, мало знакомых или совсем не знакомых людей.
На взгляд Алексея Ивановича, Бобров далеко не худший вариант директора. Хотя за плечами у него не было даже среднего образования — ни специального, ни общего. Когда-то в молодости поработал цирковым акробатом, потом — фронт. Имея в кармане партбилет, который ему вручили вместе с орденом в госпитале, сразу после войны получил назначение на руководящую должность, директором какого-то промкомбината. Потом поднимал сельское хозяйство, директором МТС, затем — председателем колхоза, сперва одного, затем… Так случилось, что в соседнем районе оказалось село Боброво, бывшее центральной усадьбой одного из отстающих совхозов, и, когда Иван Михайлович Бобров, уже зарекомендовавший себя весьма сильным руководителем, изъявил желание «вывести в люди» и это хозяйство, возражений со стороны властей не последовало.
2
Из больницы Алексей Иванович вернулся в Боброво под вечер. Когда проходил по коридору к агрокабинету, из двери парткома выглянула Любовь Николаевна.
— Просто не верится. Зашла сейчас в приемную и будто услышала его голос из кабинета… У вас ничего нового?
— Нет, ничего, теперь уж до завтра. Идите домой.
— Вам Кондаков звонил, два раза. Вы, что ли, не были в райкоме? И рация у вас в машине… не работала.
— Да, не работала.
Делать сейчас в пустой конторе было нечего.
— Давайте отвезу вас домой, — предложил он Любови Николаевне.
Машина нырками шлепала по залитой грязью улице.
— Как только вы тут ходите…
— Не я одна…
Какая-то там, под улицей, лет десять назад образовалась ямина: сколько ни сыпали песку и щебенки — через некоторое время насыпь медленно оседала, и снова эта часть улицы превращалась в залитое грязью корыто. Надо капитально делать дорогу, но это неподъемно для совхоза, а потому на улице Красноармейской, где стояла контора, в половодье и после дождей разве только свиньям да утиным выводкам была благодать.
3
Она переступила через порог своей квартиры с привычным чувством тупой покорности судьбе.
Везде горели лампочки — в прихожей и обеих комнатах, на кухне и в санузле. Старуха с обмотанной полудюжиной тряпиц головой и с батожком в костлявой руке застыла молчаливым изваянием в прихожей.
— Как чувствуете себя, Аграфена Ниловна?
— Да как… Все не приходит, — жидким, надтреснутым голоском, не двигаясь, отозвалась старуха. — Совсем, видать, забыла про меня.
Любовь Николаевна прошла к себе, переоделась в халатик. Помыла в ванной сапожки и, пока умывалась сама, слышала сквозь шум текшей из крана воды, как мимо двери несколько раз простучал батожок.
На газовой плите стояла кастрюлька с холодным супом. Поднявшись на табурет, Любовь Николаевна нашарила на шкафчике, под клеенкой, рукоятку от газового крана. Подогрев суп, вскипятив воду для чая, положила рукоятку на прежнее место и позвала старуху ужинать, а когда та ушла спать, вернулась к себе — принимать наказание бессонницей.
У старухи сон чуток. В ее комнате всю ночь горит свет и дверь распахнута настежь. Любовь Николаевна тоже спит при свете. Первое время после смерти мужа она пыталась потихоньку гасить лампочку или чем-нибудь ее прикрывать, но почти тотчас раздавался постук батожка, старуха сама включала свет в комнате снохи и принималась шарить под столом и кроватью, заглядывать в платяной шкаф, приговаривая: «Пришла ведь, пришла! Чего прячешься, вылазь давай…»
Спать при свете, ни разу не просыпаясь, Любови Николаевне удается не каждую ночь, а сейчас, после случившегося, сна и вовсе ни в одном глазу. Разговор с Кондаковым повторялся в голове снова и снова. Еремину она пока не посчитала нужным сказать, как тот намеками дал ей понять, что Еремин нежелательная фигура в качестве вероятного директора совхоза, даже временно. Правда, сказано было немного по-другому: дескать, началась посевная, и лучше пока не отрывать главного агронома от его прямого дела. Как бы вскользь была произнесена фамилия секретаря парткома, и Любовь Николаевна, может быть, впервые за время своего секретарства решительно возразила первому секретарю райкома.
— Сергей Иваныч, люди же могут неправильно понять! — прокричала она рвущимся голоском. — При живом Иване Михалыче! Хоть какое-то бы время обождать, может, Иван Михалыч скоро поправится.
— Да где уж… — услышала в ответ.
Однако спустя некоторое время Кондаков опять позвонил:
— Насчет Еремина позже решим.
Только бы сам Алексей Иванович не отказался, думала сейчас Любовь Николаевна.
Был уже второй час ночи. Хоть как-то бы уснуть. Хоть ненадолго. Сейчас она готова была все отдать за полчаса сна!.. Да хоть четверть часа!.. Пятнадцать минуточек!.. «Боже милостивый, ниспошли мне эти пятнадцать минуточек, и я поверю в тебя!..» — наверняка впервые в жизни обратилась она напрямую к Всевышнему. Неужели так много просит?
И вот надо же, ее желание исполнилось с лихвой: она вскоре же уснула и проспала, не просыпаясь, почти до шести утра, пока не простучал в прихожей мимо ее двери старухин батожок.
4
Алексей Иванович за эти дни много чего передумал. Судьбой ему отпущено максимум два-три месяца сроку, покуда не пришлют другого директора. Единомышленники после случившегося с Бобровым как-то притихли. То ли ждут от него, Еремина, по старой привычке нужных им установок, то ли обдумывают столь неожиданно возникшие проблемы.… Пока он с ними ни о чем, кроме текущих дел, не заговаривал. А пожалуй, пора определиться: из отпущенного ему — и им всем тоже — срока двух недель уже нет как нет…
Прежде всего необходимо было заручиться поддержкой Веры Андреевны, иначе и мечтать нечего о каких-то серьезных делах. Хотя не сомневался в том, что специалисты совхоза думают, как и он: что дальше так жить нельзя. Но готовы ли действовать так же, как думают? Сам он тоже пока только думает, правда, ни на минуту не забывая об эксперименте, который по-прежнему намерен проводить не в каком-то одном отделении, а в масштабе всего совхоза. Если, конечно, сам продержится в директорском кресле хотя бы до конца осени. Что маловероятно, однако теоретически возможно. Но чем черт не шутит…
Алексей Иванович отдавал себе отчет и в том, что далеко не все в совхозе хотят того же, что и он. Например, парторг Любовь Николаевна, которая убежденно, как он полагал, стояла на страже «линии партии». У Алексея Ивановича с нею самые добрые отношения, но лучше ей не знать ничего, что могло бы насторожить ее. Несчастная одинокая женщина. Посидеть бы с ней рядышком, поговорить о чем-нибудь далеком от партийных и хозяйственных дел.
Однако надо действовать. Время не ждет, как отметил американец Джек Лондон.
5
Разговор повели втроем, и чуть было не пошло все комом, когда Чубаров сказал, что у него нет сомнений в необходимости скорейшего проведения эксперимента. Вера Андреевна, метнув в него гневный взгляд, указала рукой на дверь:
— Иди-ка, Женечка, хороший мой, позанимайся своими делами!
Когда затворилась дверь, Алексей Иванович увидел обращенные к нему прихмуренные брови и глаза с пронзительно черными зрачками:
— Берешь за горло?
— Ни в коем случае. Но вы же сами понимаете, что без этого, — он потряс свернутой в трубку зеленой тетрадью, — мне ни к чему садиться в директорское кресло даже на короткое время. И если вы скажете «нет», то нам останется только разойтись. Я же на вас все еще рассчитываю. А сейчас — в особенности.
— Видишь ли, мне еще не приходилось участвовать в заговорах.
— Мне тоже. Но только не надо громких слов. Заговор… Еще врагом народа назовите. Меня, который решил провести совсем крошечный в масштабах страны эксперимент, чтобы посмотреть, может ли наша земля давать больше хлеба, мяса и молока, чем дает сейчас. И насколько больше. Ведь пока что никакого просвета впереди не видно. Наше сельское хозяйство безвылазно сидит в глубокой яме. Уже много десятилетий.
— Это не твои слова. Ты подпал под влияние Томичева.
— Но это так и есть. Он сказал то, о чем я прежде только думал.
— Он все видит в черных красках.
— Неправда! Это мы с вами ничего хорошего вокруг не видим. А он убежден, что у нашего невезучего сельского хозяйства всегда был и еще остается шанс не только выбраться из ямы, но и быстро пойти вперед.
— Понятно: без колхозов и совхозов…
— Вот как раз, в отличие от нас с вами, Томичев не путает колхозы и совхозы с коллективизацией, которая не более чем голая политика, нечто совершенно чужеродное сельскому труду. А колхозы и совхозы, особенно колхозы, — если дать им возможность работать в соответствии со здравым смыслом, могли бы завалить страну всем, что может дать наша земля. И я хочу убедиться в этом на собственном опыте, в полевых условиях. Пускай в одном хозяйстве, но — сделать и увидеть результат сделанного. Так что вот…
— Я смогу разве что предостеречь вас всех, когда будете заходить слишком далеко. Я не хочу больше революций!
— Я тоже их не хочу, потому и пытаюсь убедить вас в необходимости эксперимента! Томичеву не дали провести эксперимент до конца, но то, что он успел сделать, позволило и мне тоже увидеть впереди что-то обнадеживающее…
— Боюсь, не смогу вам ничем помочь.
— Сможете, если захотите. Когда у нас на полях рядом с кукурузой окажется опальный клевер, а недозревшую пшеницу мы по своему усмотрению частично решим скосить на сенаж, чтобы в тот же год получить на этих полях вторые урожаи кормов, — только вы одна сможете сделать так, чтобы всевидящий глаз районщика ничего не заподозрил.
— У меня дети.
— Они потом будут гордиться своей мамой.
— Из-за колючей проволоки.
— Да ну, хватит вам уже оглядываться назад! Какая колючая проволока!
— Дай подумать.
— Пять минут.
— Хоть сигарету выкурю… И пока освободи меня от своего присутствия.
Чубаров стоял в агрокабинете, скрестив на груди руки.
— О чем задумался, Наполеон?
— О величии момента, о чем же еще я могу сейчас думать, — в тон Еремину отреагировал Чубаров. — Но жребий брошен или… еще нет?
— Скоро узнаем, — кивок в сторону двери.
— По правде сказать, я совсем о другом сейчас думал, — Чубаров вытянул из пачки сигарету, но закуривать не спешил. — Два гусеничника у меня все еще на приколе. Из-за каких-то дерьмовых подшипников. С ног сбился — нигде нет…
Вошла Вера Андреевна:
— Прошу извинить: одной сигареты оказалось недостаточно.
— И…?
Вера Андреевна показала язык:
— Взял за горло и чего-то еще «икает»! Леш, я не люблю, когда стоят над душой. Так что всего хорошего, я пошла домой.
— Спокойной ночи! — бросил ей вслед Еремин.
Обернулась на ходу:
— Вам, чертям, — да! А мне эту ночь спать не придется.
6
Было уже полдесятого, поздновато по гостям разъезжать, однако Алексей Иванович решил пренебречь приличиями и погнал в Ключики.
Через полчаса они с Федором и Галиной сидели за столом и пили чай, макая лепешки в клубничное варенье.
— В общем, так: с утра собирайте звено, передадим вам по договору скотный двор, землю, технику.
— А как быть с молочной фермой? — спросила Галина.
— Посмотрим. Звеньевой там нужен другой. Такой, которого и механизаторы, и доярки за своего бы принимали. Был бы у вас в Ключиках еще один Федор Березкин…
— А есть! — Федор хлопнул ладонью себя по ляжке.
— Кто такой?
— А Паша Шурыгин!
— Так он же в леспромхозе работает!
— Ну-к что с того: живет-то в Ключиках. Мужик понимающий.
Павел Шурыгин лет пять, как ушел трактористом в леспромхоз, поссорившись с управляющим Судоргиным.
Узнав, по какой нужде его позвали, он с минуту молча водил ладонью по небритой щеке, а затем с добродушной улыбкой выдал свое решение:
— Не-ет, теперь уж до пенсии буду на трелевке!
Но к столу подсел, прислушался к разговору и попрекнул Еремина:
— Работящих-то мужиков всех поразогнали, теперь чужих заманиваете! — Подумал еще немного и вспомнил: — Есть один, который вам нужен, да только Федор не отдаст его.
— Этт кто ж такой? — насторожился Федор.
— Да Санкин Николай… Иваныч! — с вызовом глянул на него Шурыгин.
— Забудь! Он у меня в звене!
— Он-то картинку бы с фермы сделал.
— Санкина не отдам! — заартачился Федор. — Собирал-сколачивал звено, а теперь в разгон? — И чуть ли не враждебно поглядел на Еремина: — Мы так не договаривались, чтоб с первых дней и…
— Ну чего расшумелся? — спокойно осадил его Алексей Иванович. — Пока ведь только разговор, никто у тебя Санкина силком не забирает.
7
Утром, чуть свет Алексей Иванович подъехал к усадьбе Чубаровых. Евгений Петрович дожидался у калитки. Высокий, худощавый, черняво-смуглый, в матово блестевшем черном полупальто из искусственной кожи — на днях завезли в магазин, и Нина первой успела ухватить «для Женички».
Ладонь у Чубарова узкая, жесткая, рукопожатие крепкое.
— Сейчас поговори еще и ты с Федором, а я схожу на ферму, — сказал ему Алексей Иванович.
— С фермой-то трудно будет, — в свою очередь предостерег его Чубаров.
Алексей Иванович не успел ответить: на крыльце двухэтажного дома, мимо которого проезжали, нарисовалась Любовь Николаевна, в высоких резиновых сапожках, кожаной курточке и вязаном берете с козырьком и помпоном.
— Ах, ты… — с досадой негромко обронил Чубаров. — Не успели проскочить…
Алексей Иванович притормозил у крыльца. Любовь Николаевна уселась на заднее сиденье.
— Далеко собрались?
Ей тоже надо было в Ключики, и именно на молочную ферму: поговорить с дояркой, которую решено принимать на ближайшем собрании кандидатом в партию.
Четыре корпуса молочно-товарной фермы белели за пустырем, почти возле самого леса. Пустырь был весь в буграх и ямах, густо зеленевших молодой крапивой и лебедой, а добрую половину ям уже и кустарником затянуло. Каждый год роются новые силосные ямы, чистить старые хлопотно и ничего на них не заработать.
Алексей Иванович отворил дверь в воротах коровника и пропустил вперед Любовь Николаевну. В нос ударил парной запах перекисшего силоса и навозной жижи.
Женщины готовили коров к дойке: чистили стойла, посыпали полы опилками, таскали ведра с теплой водой и комбикормом.
Алексей Иванович прихватил в горсть силоса, понюхал и поморщился.
— Ваша работа, — заметила Любовь Николаевна.
— Закладывают силос, как вы знаете, не агрономы. И не они раздувают площади под кукурузой. — Затем спросил у доярки, которая сыпала коровам комбикорм: — Лида, где заведующая?
— А убегла в другой корпус, как вас увидала! — со смешком ответила доярка.
— Чего ж испугалась?
— Ак пьяная!
— С утра?
— Ак с вечера всю ночь с сынком пировали.
Прошли по всем корпусам, но Раису Егоровну, заведующую фермой, так и не встретили. Не оказалось на месте и той доярки, которую должны были принимать в партию и с которой хотела поговорить Любовь Николаевна, — не вышла в этот день на работу.
— А вы говорите: совесть, — повздыхал Алексей Иванович.
— Уже не говорю, — едва слышно проронила Любовь Николаевна.
— И с каких пор так? — улыбнулся Алексей Иванович.
— Вторая неделя пошла. Вам еще что-то нужно здесь?
— Уже нет: хотел с заведующей пообщаться.
— Алексей Иванович, мне тоже надо с вами пообщаться. Серьезно поговорить. Но не на глазах у людей…
В предчувствии ненужного, как он полагал, разговора, у Алексея Ивановича совсем испортилось настроение. Не был он сейчас готов к такому разговору с этой женщиной. И будет ли когда-нибудь готов…
Любовь Николаевна, заметно волнуясь, не сразу нашла нужные слова.
— Только, пожалуйста, без этих ваших шуточек. Все гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить… — начала она, когда вдвоем возвращались обратно в Боброво (Чубаров решил заночевать в Ключиках).
— Что-то случилось?
— Многое. Я… Я поверила в Бога! А потому… Не могу же я теперь… Посоветуйте, что мне делать: я же обязана поставить в известность райком. Попрошу освободить меня…
— Постойте, объясните понятней… — уж такого-то поворота Алексей Иванович никак не ожидал.
— Я понятно объяснила: я теперь верю в Бога. Верю в то, что он есть. Все очень серьезно…
— Как-то вдруг… Не знаю, что и думать. Если б кто другой…
— Вы, конечно, осуждаете меня?
— Ни в коем случае! Но все-таки что случилось?.. Что-то из ряда вон выходящее?..
— Неужели недостаточно того, что я сказала? Ни с кем, что ли, не бывало такого?
— Но вы же… Ни с того ни с сего…
— А представьте себе, что так и случилось! Вроде бы ни с того ни с сего!
— Ну, хорошо, в конце концов, это ваше личное дело. Живите спокойно, молитесь перед сном за всех нас, грешных. Я, например, буду только рад, если вы за меня помолитесь, потому что грехов у меня вагон и маленькая тележка.
— Но ведь я — партийный работник, мне, наверное, сразу надо было поставить в известность райком, а я вот только теперь… И пока только с вами решилась поговорить…
— Если хотите знать мое личное мнение… — помолчав, проговорил Алексей Иванович. — Наверное, было бы совсем неплохо, если б члены партии следовали хотя бы некоторым заветам Христа.
— А вы сами случайно…
— В младенчестве был крещен. Но в церковь не хожу, ни одной молитвы не знаю, кроме первых слов из «Отче наш». Иногда приходит в голову мысль о том, что если не Бог, каким мы его пытаемся себе представлять, то какой-то высший разум все же существует. Потому как невозможно вообразить себе, что весь этот великолепный мир, который нас окружает и который, как считают ученые, всегда был и всегда будет, сам собою возник из ничего. Из какой-нибудь космической пыли. А эта пыль, она-то откуда взялась?.. Так что, Любовь-свет-Николавна, живите себе с Богом, а что касается ваших обязанностей секретаря парткома, то, по моему убеждению, именно такой парторг, глубоко верящий в добро и справедливость, а вы ведь и прежде, насколько я вас знаю, свято в это верили, сейчас просто необходим и нашему, и любому другому коллективу. Представьте только, что будет, если вы уйдете со своего поста, а вместо вас порекомендуют нам какого-нибудь бездушного чинушу. А? Что вы на это скажете? По-божески ли будет так поступить?
— Не знаю, что сказать… Я много думала эти дни и пришла к выводу, что ни сейчас, ни когда-либо раньше такой парторг, как я, не был нужен совхозу. Подождите, уж дайте договорить… Согласитесь, что я была только штатной единицей, которую по заведенному порядку положено иметь в каждом трудовом коллективе. Я ничего не решала, а только присутствовала и поддакивала. И прилежно писала протоколы. Вы тоже не принимали меня всерьез. Я не слепая, все видела и понимала. Я видела, как вам было трудно, как вы переживали после каждого разговора с Бобровым. А теперь вам еще труднее, и вы еще больше переживаете. Хотя бы и сегодня, по дороге в Ключики. О чем-то очень серьезном вполголоса говорили с Чубаровым. Я мало что поняла, но видела, что вас что-то очень тревожит. Хоть сейчас-то вы можете мне сказать, о чем шептались с Чубаровым? — Алексей Иванович коротко и напряженно рассмеялся. — Вот! Вот, опять! Ой, как смешно!
— Не над вами смеюсь — над собой, — сказал Алексей Иванович. — Я и в самом деле вас побаивался. До этих вот минут.
— А сейчас что, уже не побаиваетесь? И можете сказать, о чем шептались с Чубаровым?
Слушала, втянув щеки, наконец проронила:
— Но ведь такие дела без согласия райкома не делаются.
— Не делались, — уточнил Алексей Иванович. — Пускай перестройка идет не так, как хотелось бы, но что-то уже и можно…
8
Еремин пригласил в директорский кабинет Веру Андреевну и Чубарова.
— Здесь теперь что будет? — спросила Вера Андреевна, оглядывая кабинет так, словно увидела его впервые. — Наша конспиративная квартира?
— А может, сразу приступим к делу? — предложил Алексей Иванович и стал загибать пальцы: ‒ Березкин забирает двести телок и триста га пашни. В Боброво Марья Егоровна ни в какую не соглашается тянуть лямку, как она говорит, в одной упряжке с механизаторами.
— Ну правильно: к чему ей лишняя обуза, у нее без того четыре с лишним сотни в месяц выходит, — заметила Вера Андреевна.
— Вот-вот, — покивал Алексей Иванович и что-то черкнул на листочке. — И с фермой в Ключиках тоже надо что-то решать. А что касается Пашневой…
Вера Андреевна покачала головой:
— Все-таки не знаю… Может, на первый раз хватило бы и одних Ключиков? Надо еще посмотреть, как оно все пойдет. А задействовать сразу весь совхоз… Слишком большой риск.
— Мы ведь не первый день и не первый год живем на свете, — сказал Алексей Иванович. — Вон какие эксперименты ставились в масштабах страны. А страна каким-то чудом уцелела. И наш совхоз не развалится, если даже эксперимент не даст ожидаемых результатов. В худшем случае будет давать продукцию в плановых объемах, как и до сих пор. Ну, а если наши расчеты оправдаются…
— Вот тогда нам сильно не поздоровится! — сказала Вера Андреевна.
— Не понял… — вскинул брови Алексей Иванович.
Вера Андреевна досадливо махнула на беспонятного рукой:
— Потому что дальше своего совхоза ничего не хотите видеть! Если — ну, предположим! — пойдет продукция в гораздо больших объемах, чем предусмотрено планом, то как прикажете отчитываться перед районом?
— Мне ли вас учить!
— Толкаете на очковтирательство?
— Шум в зале! — отметил Чубаров. — Очковтирательство — это если бы ваши цифры не обеспечивались продукцией. Но вы же мастерица работать с цифрами: когда надо, у вас в конечном итоге все сходится.
— Пока все сойдется, нас с вами так прижучат! — Вера Андреевна ухватила себя за горло.
— А казалось бы, такая решительная женщина! ‒ Алексей Иванович сокрушенно покачал головой.
— Когда есть на что опереться, — Вера Андреевна пристукнула локтем о стол. — Или на кого… А когда у тебя перед глазами только подбадривающая улыбка…
— Вам, конечно, этого мало!
— Алексей Иваныч, ответьте мне наконец: вы сами-то, что ли, нисколько не боитесь?
— Как сказать… — И посмотрел на Чубарова: — А ты, Евгений Петрович, ты-то боишься иль нет?
Подумав, тот признался с некоторым смущением:
— Немножко.
— Но ведь с нами Вера Андревна, — сказал Алексей Иванович и подмигнул Чубарову.
— Тронута, — сухо молвила Вера Андреевна и в упор посмотрела на Еремина: — Но вы, дорогой товарищ, в очередной раз пытаетесь увильнуть от ответа на мой прямой вопрос: сами-то вы боитесь или нет?
— Нет! — отпечатал Алексей Иванович. — После самосожжения я уже ничего не боюсь. Тем более, как уже сказано, мы не помышляем о каких-то дурных делах. Ну чего тут бояться! И опять же, как уже сказано, с нами Вера Андревна…
— Да ну вас совсем! — смеясь и сердясь, отмахнулась Вера Андреевна.
9
Оставшись один, Алексей Иванович некоторое время сидел в глубоком раздумье. И не сразу увидел, как дверь приотворилась и в ней нарисовалась голова главного зоотехника Голубчикова.
— Ну-ка заходи, заходи, Сергей Васильич! — поманил его рукой Алексей Иванович. — Домой-то успел забежать?
— С пяти утра на ногах, — начал заливать Голубчиков, присаживаясь поодаль от стола. — По пастбищам мотался, смотрел травы. В Черемушках, в Деевой…
— Бабка Шалаиха жива-здорова?
Голубчиков взглянул на Алексея Ивановича с укором, но не выдержал ответного насмешливого взгляда и отвел глаза в сторону. Обронил с покорным равнодушием:
— Что ей сделается…
Алексей Иванович подошел к двери и, широко распахнув ее, велел Нине печатать приказ. Минуту-другую подождал, пока Нина закладывала бумагу, и стал громко диктовать: «За неоднократное нарушение трудовой дисциплины… объявить строгий выговор…» — и вопросительно глянул на Голубчикова: — Согласен с формулировкой?
Тот вяло пошевелил плечами.
— Алексей Иваныч, а ведь не положено же сразу строгача выносить! — подсказала Нина. — У Сергея Васильича был только простой выговор и еще «на вид»…
— Положено не прогуливать! — сказал Алексей Иванович. — Печатайте: «…и вынести вопрос о его служебном соответствии на рассмотрение трудового коллектива». Подпись. Да, не вовремя угораздило тебя! — вернувшись к столу, сказал он Голубчикову. — Пока тебя по бабкам-то носило, мы тут кое-какие дела порешали.
— Да ну? — встрепенулся Голубчиков. — Это я, значит…
— То и значит, Сережа, что в следующий раз…
— Понимаю…
— По правде говоря, шибко не хочется. Тебя жалко — это одно. Да ведь и время самое неподходящее.
— Понимаю! — вздохнул Голубчиков. — Никак нельзя мне увольняться.
— Все ты правильно понимаешь! Может, и лечение уже готов принять?
— Сам говоришь: не время! С месяц продержусь — за делами, может, проскочит. А нет, тогда голову на плаху, слова не скажу!
— Договорились: три недели за тебя можно не беспокоиться?
— Месяц! — упорствовал Голубчиков.
— Три недели! — продолжал торговаться Алексей Иванович. — А четвертая, если хватит у тебя выдержки, будет мне именинным подарком…
— Какой разговор! — радостно воскликнул Голубчиков. — Слово!..
— Тогда двигай домой, отсыпайся, а завтра утречком поедем в Ключики. Большой разговор будет, тут ты вовремя успел.
Алексей Иванович еще некоторое время просматривал свежую почту и прочие залежавшиеся, оставшиеся от Боброва бумаги. Оставил на столе те, что требовали срочного реагирования, и поискал, куда бы сложить остальные. Нижний ящик в правой тумбе показался подходящим — ничего, кроме старых газет. Вытащив их, обнаружил под листом ватмана какие-то бумаги с печатями и подписями. Бросив на верхний документ беглый взгляд, запнулся за слова: «В партбюро совхоза…» Как это сюда попало? Мелькнула фамилия: Еремин. Кляуза по поводу раннего посева гороха, за подписями Кашина, Рынтова и Судоргина.
Вспомнился не столь давний разговор с Любовью Николаевной. Черт, до чего горькая пилюля! Что там еще? Копия давнего приказа начальника районного сельхозуправления: «Указать главному агроному Еремину на его грубые ошибки… Разъяснить, что в случае повторения…» Копия прошлогоднего приказа: «Поставить т. Еремину… на вид». И знакомый фельетон из районки с карикатурой на него, Еремина, под заголовком «Спесь к добру не приводит».
Алексей Иванович сложил вырезку с фельетоном вчетверо и сунул в записную книжку. Остальные материалы этого досье вернул на прежнее место. Откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.
«Ах, Любовь Николавна, Любовь Николавна, только этого нам с вами не хватало…»
10
Густо заросший ивняком и кустарником овраг в самом конце главной улицы села Боброво на задах Кашинской усадьбы несколько отворачивал в сторону, образуя зеленый травяной мысок, который целиком находился в распоряжении хозяина усадьбы. Ни со стороны улицы, ни со стороны реки туда ни пройти ни проехать: берег реки сильно заболочен, а вдоль и поперек улицы овраг перегорожен высоким сплошным забором. Посеянные на мыске многолетние травы давали по три укоса за лето, и этого сена Кашину наверняка с избытком хватало для двух коров, телки и бычка — его живность выглядела весьма упитанной, не в пример совхозной. Приличный участок, примыкавший с одной стороны к надворным постройкам, был обнесен металлической сеткой: там была пасека.
Когда часов в семь вечера Алексей Иванович с Верой Андреевной подъехали к украшенным резьбою воротам кашинской усадьбы, на задах в огороде тарахтел движок самодельного тракторишки. На очумелый, захлебывающийся лай дворового пса из дому выскочила хозяйка, небольшого ростика, сухонькая, проворная и голосистая. Прикрикнув на пса, она певуче позвала в сторону огорода:
— Коля-у! К тебе-е!
Стрекот движка приглох, и вскоре во двор неслышно вошел Николай Петрович Кашин. Солидный, степенный. Потерев ладонь о полу спецовки, поздоровался с нежданными гостями и, хехекнув, стал как бы оправдываться:
— Маленько попахать решил, все не было времени, — и спохватился: — Проходите в дом! Вот только, извиняюсь, грязный я…
Сидели в выстланной цветными половиками гостиной и пили чай из электрического самовара, с медом и недавно вынутым из печи, еще теплым ржаным хлебом, а Вера Андреевна расписывала Кашину очевидные преимущества комплексного подряда. Кашин слушал с преувеличенным интересом и согласно поддакивал до тех пор, пока Алексей Иванович не предложил ему возглавить подрядное звено.
— Да какой из меня звеньевой! — захехекал он. — Я ж привык токо за себя отвечать, хе-хе… И вот этими руками работать. Чужими не приучен, хе-хе… В отряде мне сподручней…
— Отряд, возможно, будет в скором времени расформирован, — огорчил его Алексей Иванович. — Больно уж громоздок и неповоротлив. Как только будут созданы комплексные звенья, вся совхозная земля и угодья распределятся между ними.
— Зачем это — делить государственную землю? — запротестовал Кашин, и углы его прямого рта слегка отвисли. — Выходит, как частная собственность…
— Частной собственности на землю, Николай Петрович, у нас в государстве нет и, наверное, никогда не будет, — успокоила его Вера Андреевна. — Даже ваш огород и та земля, на которой вы построили свой дом, принадлежит государству, а не вам. Уж не говорю о том вон живописном лужке, где вы траву на сено косите.
— Как это? — вскинулся Кашин. — Уж огород-то, извиняйте, мой!
— И пользуйтесь им на здоровье, никто у вас его не отнимет. Но вы не можете его продать!
— А зачем мне его продавать? Какая разница, на кого он записан, раз могу пользоваться по закону — значит, мой! Лишнюю картошку имею право продать. И лишнее молоко и мясо — тоже закон не запрещает отвезти на рынок. И на комбайне я на государственной земле сколь заработал, столь и получил на руки. А, допустим, в звене двадцать мужиков. У нас ведь как: кто хорошо работает, а кто лодыря гоняет, потому, как бы я ни мотал руками, мне на них, на руки, с общей-то выработки разве что половину отдадут, другая-то лодырям достанется. Или, может, я плохо сосчитал?
— Приблизительно так, — кивнула Вера Андреевна.
— Есть, значит, разница?
— В звене же каждый работник будет на виду, — сказал Алексей Иванович.
— С огорода-то я что собрал — все мое… — пошел по второму кругу Кашин.
— Подрядные звенья будут продавать государству и совхозу всю произведенную продукцию, — пояснила Вера Андреевна. — По закупочным ценам. На сколько произведут — на столько и продадут.
— А денежки, что ли, в карман себе мужики положат?
— За вычетом затрат: горючее, семена, минеральные удобрения. Все это затраты, которые входят в стоимость продукции. А как же? Совхоз ведь тоже все нужное ему покупает у государства. А износ техники, подоходный налог, зарплата специалистам, звеньевому… Хорошо поработают — хорошо и получат. И что сэкономят на горючем и ремонте техники — тоже себе в карман.
— Так этт я свою картошку продал — и никому ничего не должен. По двугривенному, так по двугривенному, а может, по сорок копеек, как повезет. И вся выручка — моя.
— Да так ли уж, Николай Петрович? — снисходительно возразила Вера Андреевна. — Вот вы на своем тракторишке пашете — горючее разве не расходуете? А сам тракторишка, что ли, даром достался вам? Сколько, поди, труда вы на него положили. А движок к нему ведь за свои деньги купили. Даже мешки приходится покупать…
— Копейки! — отмахнулся Кашин.
— И все-таки затраты! А малы они потому, что вы хозяин хороший, лишнюю копейку зря не израсходуете. Капли горючего не прольете. Ни единого клубня картошки в земле не оставите. А сколько ее сейчас на совхозных полях пропадает! Когда и половина…
Хехекнув, Кашин с серьезным видом стал подводить итог разговору:
— Уж не знаю, что у ваших звеньев выйдет, а я покуда не готов работать на комбайне, а получать с молока. Сколь всего напридумывали — еще мало! — И с каким-то озлоблением, багровея лицом и посапывая, высказал то, что до этой минуты держал в себе: — Вы меня извиняйте, Алексей Иваныч, но вы пока что без году неделя как за директора и, сдается мне, не с того конца ухватились за грабли! Первым делом порядок бы надо в совхозе навести. По селу ни пройти ни проехать. В Ключиках ясли второй год на ремонте. Ферма там, как баржа, в навозной жиже плавает. Народ пьянствует! А что до подряда, то дело это непростое. Подучить бы нас маленько не мешало бы, конечно. Осенью, а то и зимой. Сейчас-то вовсе не время: голова за посевную болит, сроки уходят…
— Это хорошо, что у вас голова за посевную болит, — с задумчивым видом проговорил Алексей Иванович. — Это хорошо…
Самовар остыл, пора было благодарить хозяйку.
11
Ключиковский управляющий Назар Филиппыч Судоргин, у которого, видать, вчерашним вечером кончился запой, самолично привел троих механизаторов на ферму, в красный уголок, где уже собрались освободившиеся от утренней дойки женщины.
Пришла и Галина Викторовна, подъехал на мотоцикле председатель совхозного профкома Жуководов, и беременная Таня Ломова, воспользовавшись случаем, попросила его о безвозмездной помощи для приобретения санаторной путевки, которую ей выделили и без того почти задаром.
Не было только Федора Березкина с его звеном: спозаранку почистили скотный двор, задали телятам корм и поехали боронить — готовить свои поля к посеву.
— Мой уж готов был и свое сено свезти на скотный двор, — делилась с товарками Феня Кинева. — Ну, дак я ему…
— И мой Федор тоже вчера стожок увез, — вступила в разговор Галина Викторовна. — Недельку бы еще продержаться, а там на пастбища…
На собрании все проголосовали за сквозной подряд. А когда начали заново обсуждать состав уже, казалось бы, сформированного коллектива, появились недовольные. Раиса Пинжакова с удивлением узнала, что отныне она уже не заведующая фермой, а рядовая доярка. Кое-кто и вовсе оставался не при деле. Галина Поперечина со своей закадычной подружкой Нинкой Киневой закатили истерику. Взвился и Судоргин, когда и доярки, и механизаторы дружно проголосовали против него: не только звеньевым, но и вообще в звене не захотели оставить.
— Этт по какому же ж праву вы посмели меня отвергать? — заорал он во весь сиплый голос. — Из-за кого пью-то? Сколь вы мне кровушки попортили! Алексей Иваныч, ты-то чего молчишь? Нешто дашь им сожрать меня? Ить во всем совхозе, считай, только два путевых мужика и остались — ты да я!
— Кадровые дела теперь коллектив решает, — развел руками Алексей Иванович.
— А тады я против вашего сраного подряда! И катись он… Обманом взяли! Требую сызнова голосовать!
Пошумев, проголосовали сызнова. Большинство опять высказалось за подряд, хотя на этот раз противников набралась добрая треть голосовавших.
— Может, больше не будем переголосовывать? — спросил Алексей Иванович у Судоргина.
— Ну дак чё… Опять запирую. Никому не нужон дак…
— В посевную и то не удержался, — укорила его Вера Андреевна. — Куда уж дальше-то!
— Больше в рот не возьму! — неожиданно заколотил в грудь кулаками Судоргин. — До Покрова!
— Да сколь уж раз ты божился, Назар Филиппыч! — пристыдила его и Галина Викторовна, но тут же принялась жалеть: — Кабы не пил — цены тебе не было б: и механизатор ты, и плотник золотой!..
— Все! — кепку об стол. — Сказал: до Покрова в рот не возьму!
— А что, Назар Филиппыч, если отдать тебе на подряд ясли? — пришла мысль в голову Алексею Ивановичу. — Возьмешь?
Судоргин насторожился, застыв с открытым ртом.
— Подбери бригадку, в Ключиках-то умельцев искать не надо, — продолжал развивать свою мысль Алексей Иванович. — А? Возьмешься?
— Возьмусь! — хлопнул фуражкой о стол Судоргин.
— Хорошо бы к уборочной…
— Раньше управимся! Только договорчик бы…
— Как соберешь бригаду, в тот же день и подпишем!
Судоргин заметно повеселел:
— Я ить давно просился с управляющих, да Иван Михалыч ни в какую не отпускал. Нет, говорил, тебе замены, Назар…
12
Алексей Иванович садился в машину, собравшись ехать в Пашневу, когда его оттуда, из Пашневой, вызвала по рации Любовь Николаевна и сообщила пренеприятное известие: Суседкин распустил свое звено и уехал один боронить.
— Они тут с Гараниным чуть не разодрались.
— Подождите меня там, Любовь Николаевна.
«Ну, все, Пашнева вышла из игры!» — досадливо поморщился Алексей Иванович.
Гаранин уже на другой день забыл, что его избрали звеньевым, и продолжал распоряжаться за управляющего.
По дороге Алексей Иванович мысленно проследил действия Любови Николаевны на протяжении этой тяжелой недели. Только сейчас, когда охватил эти семь дней единым взглядом, кое-что в ее поведении его насторожило: уж больно пристально стала присматриваться к подрядным звеньям. Березкин вчера жаловался: подъедет туда, где работают его люди, остановит «уаз» на краю поля и, не выходя из машины, подолгу чего-то высматривает. Свой «уаз», пока в совхозе нет главного агронома, Алексей Иванович временно отдал в распоряжение Любови Николаевны. И теперь, дорвавшись до руля, она носится с утра до вечера по всем отделениям.
А чаще всего она проводила время на молочных фермах. Ну, тут еще как-то можно было ее понять: в горячую пору с механизаторами много не поговоришь, разве только издали на них любоваться. С доярками проще: на что, на что, а для разговоров, тем более с парторгом, время у них всегда найдется.
«Если у человека есть совесть…» Такой парторг и нужен был Боброву. Впрочем, Алексей Иванович тоже взял с нее слово не совать палки ему в колеса. Ну, понятно, не в такой форме. И вроде как поняли друг друга. Но тогда с чего бы столь пристальное внимание к подрядным звеньям? И молчком, молчком… Уж не по поручению ли Кондакова?
При всем при том Алексей Иванович чувствовал, что опасения его перехлестывают через край. И наперед знал, что потом его будет жечь стыд, если окажется, что он, пускай только в мыслях, только предположительно, возвел напраслину на женщину, которую он… С которой готов был… Но анонимку-то, кляузу-то на него она все же зачем-то втихую передала Боброву… В конце концов, береженого бог бережет.
«Ах, Любовь Николаевна, Любовь Николаевна! Почему вы не остались работать шофером, и теперь не вы рулите, а другие рулят вами!»
Она дожидалась его в Пашневской конторе. Здесь же был и Гаранин.
— Что случилось? — спросил у него Алексей Иванович, чувствуя внутри себя туго сжатую пружину.
— А ничего! — отрывисто бросил Гаранин. — Люди на местах, сеем согласно графику.
— Суседкин-то где?
— В поле, где ж ему быть!
— А звено?
Гаранин хмуро уставился в пол:
— Нету никаких звеньев, поиграли — и будет!
— Филат Назарыч взял из звена трактор, а Суседкин обиделся, — объяснила Любовь Николаевна Еремину.
— Мне что было, сворачивать посевную? — заорал Гаранин. — У Филата трактор сломался, а в их… — глянув на Любовь Николаевну, он сбавил тон. — А в их звене исправный без дела стоял. Это по-советски, что ль?
— У Суседкина подрядное звено, в дела которого никому, даже мне, не положено вмешиваться! Только по-хорошему надо договариваться! — отчеканил Алексей Иванович и поглядел на Любовь Николаевну: — Мне Суседкина повидать надо.
— Тогда я с вами! — покивала она.
Поехали на директорской машине, по дороге Алексей Иванович спросил:
— Вы, Любовь Николаевна, бываете в звеньях. Где, по-вашему, больше порядка, в Пашневой или в Ключиках?
— У Суседкина трактор все равно ведь стоял, — не ответив на вопрос, вернулась она к недавнему разговору.
— Ну, стоял, — согласно кивнул Алексей Иванович. — Так ведь всего проще без спросу взять готовое.
Немного погодя он остановил машину на краю поля, по другую сторону которого шел трактор с сеялками. Алексей Иванович немного прошел по полю и обернулся к Любови Николаевне, которая как тень следовала за ним:
— Вот, полюбуйтесь! Тут просев, там сошники забило, а он не видит и дальше гонит лошадей. Эвон как шпарит! — указал на идущий вдалеке агрегат. — А там что? На дорогу, черт, заехал и продолжал сеять! Пьяный он, что ли?
— Давайте подъедем к нему.
— Зачем?
— Надо же поговорить…
— Любовь Николаевна! — укоризненно поглядел на нее Алексей Иванович.
Она стояла сгорбившись, словно приняла на себя всю тяжесть вины за художества сеяльщика.
— Вам одному, наверное, везде не успеть, — робко заикнулась она. — Был бы главный агроном… Хоть Галину Викторовну пока…
Лицо Алексея Ивановича исказилось гримасой возмущения:
— Няньку им надо, а не главного агронома! Главный агроном — это спе-циа-лист! Тот же ученый! А вашим советским труженикам няньку надо, пьяные сопли вытирать!
Любовь Николаевна распрямилась, щеки запылали пунцовым румянцем. Негромко, но голосом решительным и твердым спросила:
— Вы почему так со мной разговариваете?
— Извините, — круто развернувшись, Алексей Иванович широкими шагами направился к машине. Открыл дверку, дождался Любовь Николаевну. — Не сердитесь!
— Разве я могу на вас сердиться! — не глядя на него, усаживаясь на сиденье, едва слышно отозвалась она.
— И чем я это заслужил?
— Не скажу! — а немного погодя, когда машина тронулась с места, заговорила обеспокоенно: — Все думаю, как мы теперь будем подводить итоги соцсоревнования. Например, с Кашиным все ясно, а в других звеньях механизаторы то и дело подменяются, ни норм, ничего…
— Мне бы ваши заботы, — усмехнулся Алексей Иванович. — Осенью, осенью будем цыплят считать.
— Так ведь сведения каждый день требуют.
— Шлите их подальше. Тех, кто требует.
— Ну, как вы!
Алексей Иванович, казалось, не слышал ее укоризненного возгласа. Напряженно прихмурив брови, он смотрел на дорогу. Ему вновь подумалось о кляузе, найденной в столе у Боброва. Было искушение спросить, как оказалась она там. Но в который уже раз готовый сорваться с языка вопрос был спешно проглочен.
Суседкин выпрыгнул из кабины трактора и развалистой походкой пошел навстречу.
На черномазом лице смущенно скалящаяся гримаса.
— А твои мужики где? — спросил Алексей Иванович.
— Управляющего пытайте об том, — ответил Суседкин, продолжая скалиться и прикрывая ладонью глаза от солнца.
— А телята?
— Вон мой трактор с боронами, за него и спрашивайте, а за телят я не ответчик.
— Поразительная безответственность, — негромко, адресуясь к Еремину, молвила Любовь Николаевна.
Алексей Иванович мысленно согласился с нею, однако промолчал.
«Чем такой звеньевой, — подумал он, — лучше пока никакого не надо. Бросил телят и — в кусты».
— Мог бы предупредить меня, прежде чем распускать звено.
— Не привык жаловаться, — обронил Суседкин, размазывая по лбу грязный пот.
— А так лучше?
— Мужики поймут.
В машине, когда тронулись в обратный путь, Любовь Николаевна опять высказала свое мнение:
— Поразительная безответственность!
Алексей Иванович помолчал, глядя на бегущую навстречу колдобистую дорогу. И вдруг плюнул в сердцах:
— Я ж, сукин сын, обещал Суседкину, что командиров над ним не будет! Я ж обещал! Чего ж вяжемся к нему! Крыть-то нам нечем!
Круто развернув машину, он помчался назад в Пашневу.
— Что вы задумали? — встревожилась Любовь Николаевна.
— Для начала — хотя бы извиниться!
Подъехав к полю, он попросил ее посидеть в машине и один пошел разговаривать с Суседкиным.
Выслушав рассказ Алексея Ивановича о происшедшем в Пашневой, Вера Андреевна не преминула напомнить:
— Я ж говорила: не надо замахиваться сразу на весь совхоз. Для эксперимента вот так хватило бы и двух звеньев.
— Тогда вы говорили: одного, — уточнил Алексей Иванович.
— Правильно говорила! А уж Пашневу ни под каким видом не надо было пока трогать. По крайней мере, пока. Сам знаешь, какой там тяжелый народ…
— Знаю: белогвардейцы, — усмехнулся Алексей Иванович, намекая на достоверный исторический факт: в Гражданскую через Пашневу проходила линия фронта, и пашневцы сражались на стороне белых, а бобровцы — за красных.
— Вот мы и налетели на них, как красные конники, — подхватила Вера Андреевна. — Даешь комплексный подряд — и не дыши! Кто ж так делает, это ж чистой воды авантюра!.. Но ведь я права?
— Время рассудит, — ушел от ответа Алексей Иванович.
День спустя в конторе на доске объявлений появился приказ за подписью Еремина. Согласно этому приказу, звено Судейкина обретало полную самостоятельность.
13
Чем ближе к семи, тем чаще Левка поглядывал на часы. В кабине трактора духотища. Жара к вечеру хоть и спала, однако рубаха на спине и штаны на заднице мокрехоньки, хоть выжимай. Вот уж двенадцать часов, как он обливается потом, стараясь не отставать от «дяди Вани». А тот как заведенный.
За какие грехи такая жизнь? Самому смешно: никто не тянул его сюда на аркане. Погнался за скорой наградой. И что получил? Теперь они с Тамарой видятся только здесь, на картофельном поле, когда она приносит ужин. Пока ест, она сидит рядышком. Поел — и до свидания: пошла! А ты вкалывай дальше, дотемна…
Через пару дней они с Григорьичем закончат вторую культивацию и без передышки — это уж точно! — примутся за первое окучивание. Потом сразу — за второе. Только и отдыха, если случится поломка: подышишь чистым воздухом, да ветерком тебя обдует. В обед еще минут двадцать посидишь в тишине. А вечером — Тамара с ужином. Как заботливая жена. Придет, развяжет узелок, расстелет на травке скатерку-самобранку: кушай на здоровье, Левушка! Сама сядет напротив, ноги подожмет, голову кулачком подопрет и смотрит, ровно как влюбленная по уши. Левка этих минут дожидается весь день. И ради них терпит эту муку.
Ну вот, идет! В цветастом сарафане, с узелком. Левка остановил трактор и припустил навстречу, перемахивая через рядки.
— Много сделал?
— Да вровень идем… Ну, почти вровень!
Тамара поглядела туда, где голубел трактор «дяди Вани», поощрительно улыбнулась и поостерегла:
— Хоть бы уж не бегал так, поберег силы.
Левка мотнул головой и не в первый уже раз пообещал:
— Не бойсь, после работы приду!
Обычно Тамара отмахивалась, смеясь: «Да я уж спать буду!», а сейчас потянула вниз за козырек его жокейскую фуражечку и распевно спросила:
— Целоваться будем, да?
Левка поправил фуражку.
— Да хоть бы и поцеловала когда разок…
И все так же распевно:
— Там чего-нибудь еще захочется!
— Или я уж вовсе негодящий?
Опустив глаза, коснулась пальцами его лоснящейся горячей щеки.
— Я теперь такая. Замороженная.
— Чесслово, отогрею! — Левка широко и озорно улыбнулся, так что на щеках заиграли ямочки.
Тамара рассмеялась:
— А правда, как глянешь — сразу теплей становится. Почаще смотри на меня так. И работай не ленись.
— А я ленюсь, что ль?
Тамара прищурилась на него с веселой хитринкой:
— Я — на будущее…
— У тебя, что ль, муж ленивый был?
По губам Тамары скользнула недобрая, чужая улыбка. От этой улыбки и ушедшего вовнутрь невидящего взгляда Левка сразу заскучал.
— Не напоминай больше о нем! — на Левку сердито сверкнули исподлобья ее глаза.
— Да больно он мне нужон! — И бесшабашно глянув на Тамару, брякнул: — А че, выходи за меня!
Тамара расхохоталась:
— Ой, жених! Да куда ж ты меня приведешь?
Левка недолго думал:
— Куда… Совхоз, поди, даст квартиру.
— Ну вот… — Тамара смазала ладошкой по его щеке. — Вроде как начала оттаивать, — и пообещала: — Погоди уж немного!
— Сколько?
— А вот пригляжусь к тебе получше…
Собрала скатерку за углы, поднялась и стряхнула остатки еды в борозду. Еще раз на прощанье надвинула Левке кепку на глаза и пошла, время от времени оборачиваясь и помахивая ему рукой.
14
Тепло пришло, как видно, надолго. Прогревшийся парной воздух недвижно завис над притихшими полями. Природа в эти дни наверстывала упущенное, и посеянные даже в самые поздние сроки овсы и ячмени раскустились вовремя. А тут подоспели и обильные дожди, после которых вся полевая зелень буйно пошла в рост, набирая массу не по дням, а по часам.
Алексей Иванович возвращался из Черемушек, где Федор с утра начал косить горохо-овсюжную смесь с викой. Проехав Ключики, нагнал Любовь Николаевну, которая пешком шла в Боброво.
— А где ваш «мерседес»? — спросил, притормозив и распахивая перед нею дверку.
— В гараже! Что-то с клапанами, вдруг застучали.
Лесные полянки обочь дороги пестрели цветами и бабочками.
— Вчера нарвала букетик, а к утру уже повяли…
— Можно свежих набрать.
— А злых языков не боитесь?
— Ах, да… Совсем упустил из виду!
— Какой же вы неосторожный!
Неосторожный? Но почему бы и не позволить себе… Кто это сказал: если можешь совершить чудо — соверши его? Коль уж подвернулся случай и у «мерседеса» застучали клапана…
Навстречу пронесся «ЗиЛ». Чужой. Но мог быть и свой.
«А мы спрячемся!»
Круто свернув в сторону и сбавив скорость, он повел машину по узкой лесной дороге к тому месту, о котором знает, может быть, лишь он один…
Ветви хлестали по стеклам, шуршали по брезентовому тенту.
— Куда это мы, Алексей Иваныч?..
— Сейчас, сейчас… Хочу показать свой тайничок.
Дорога нырнула в низинку и опять выбежала на взгорок, на другой его стороне Алексей Иванович заглушил двигатель. Выйдя из машины, обежал вокруг нее и приглашающе открыл переднюю дверку.
— Что все это значит? — Любовь Николаевна вышла из машины и стала осматриваться вокруг.
— В конце концов, может парторг позволить себе когда-то прогуляться по лесу?
В солнечных лучах плавились медные стволы сосен. Где-то совсем близко постукивал дятел.
Алексей Иванович наклонился и что-то высматривал в траве.
— Сюда! Идите сюда! — услышала Любовь Николаевна незнакомый дискант, будто кричал ребенок зашедшимся от радости голосом. — Полюбуйтесь на мои сокровища!
Послушно подойдя ближе, Любовь Николаевна увидела в траве какие-то незнакомые цветочки, нежно-лиловые с голубым.
— Какая прелесть!
— Венерины башмачки! Наши лесные орхидеи. В здешних лесах я нигде больше их не встречал…
Любовь Николаевна присела на корточки. Заключив один цветочек меж сложенных лодочкой ладоней, долго разглядывала это маленькое чудо: чашечка, над нею крышечка, а в стороны — ленточки-усики, тоже лиловые, в крапинку.
— И это вы… Хотели мне показать? — она поднялась и смотрела на Алексея Ивановича растроганно-вопрошающими глазами.
— Чтобы вместе посмотреть, — наклонившись, он сорвал три цветка и подал Любови Николаевне.
15
К концу июня поспевали к первому укосу клевера и однолетние травы, выколашивались хлеба. Но еще задолго до того Алексей Иванович, вместе со звеньевыми осмотрев многолетники, уже предложил косить там, где травы были погуще и повыше. Первым стал возражать Лемехов, который все-таки решил возглавить подрядное звено, взяв с Алексея Ивановича слово, что все будет по-честному.
— Пущай маленько еще подрастут! Хоть в трубку выйдут…
— В трубку выйдут — уж не то сено будет, — доказывал Алексей Иванович.
Привыкли косить совхозную траву только раз за лето. У себя-то на приусадебных участках всенепременно по два укоса берут, а то и по три.
Тут подошло время заготавливать сенаж, и тот же Лемехов, а за ним и Суседкин опять ни в какую не соглашались косить недоспелые зерновые и закладывать их в ямы: «Хлеб ведь! Как это, хлеб — в ямы! Пущай спеет, покуда погода, а на силос кукуруза есть». Пришлось собрать их всех в кружок и прямо в поле провести ликбез, поговорить о том, что недозрелое зерно по питательности и витаминам не только превосходит кукурузный силос, но и нисколько не уступает комбикорму из зрелого зерна. Да мало того: если сейчас, в июне, скосить часть зерновых на сенаж и тут же на освободившейся земле посеять ячмень или овес, то до осенних холодов можно будет получить еще один урожай добрых кормов.
16
Любовь Николаевна позвонила поздно вечером:
— Хочу дней на десять отпуск попросить. Поживу это время в Пашневой. Замолвите за меня словечко перед Кондаковым, а то скажет: «Время горячее, место парторгу — в поле».
— Обязательно замолвлю! — пообещал Алексей Иванович. — Но почему только на десять дней? Возьмите полный отпуск да махните подальше, отдохните по-настоящему. Путевку в санаторий…
Последовал короткий смешок.
— Прямо сейчас и поехала! На Рижское взморье! Оставьте свои советы при себе и слушайте: тут на ферме одна группа без хозяйки остается, Женя Завьялова руку сильно зашибла, и я хочу на время взять у нее коров.
— Гм…
— Соседка приглядит за свекровью, я уже договорилась с нею…
Помедлив, Алексей Иванович обронил с добродушным смешком:
— Уже вошли во вкус…
— Во вкус чего? — вдруг осердилась Любовь Николаевна.
— Ну… Допустим, настоящей партийной работы, как я это понимаю.
— Опять шутите?
Возвращаясь из района в совхоз старой дорогой, через Пашневу. Алексей Иванович почувствовал, что его как магнитом потянуло к дому, где на время своего «отпуска» поселилась Любовь Николаевна.
До вечерней дойки было далеко, и новоиспеченную доярку он застал за чисткой картошки. Сидела на крылечке босая, в халатике и надвинутом на глаза белом платочке. Картофелины крутились в ее проворных пальцах, посверкивало на солнце лезвие ножа. Серая собачонка с завернутым в колечко хвостом басисто затявкала на вошедшего во двор Алексея Ивановича.
На крыльцо вышла младшая дочь хозяйки, подхватила миску с начищенной картошкой и унесла в дом.
— Как успехи на молочном фронте? — Алексей Иванович нагнулся, хотел погладить собачонку, но та, рыча, отскочила в сторону.
— Бедные женщины, — горестно покачала головой Любовь Николаевна. — Достается им. На ферме наломаются, а дома не меньше работы. Девчат агитируем в животноводство, а оно вот, перед глазами у них. Только мы ничего не видим. Не хотим видеть…
— Не узнаю вас! — с улыбкой всплеснул руками Алесей Иванович.
— Я сама себя не узнаю! А сейчас наслушалась такого, что страшно становится жить, — Любовь Николаевна вдруг перешла на шепот: — У них тут, оказывается, свой семейный подряд, человек восемь: Пашневы и Гаранины. А Кашин у них — самый что ни на есть авторитет, но и как бы в стороне. Они втроем тут всеми делами и вершат…
— А вы не знали?
— И знала, и не знала. Только не думала, что это так страшно. Что делать, Алексей Иванович? Милиция-то куда смотрит?
— Не знаю, куда она смотрит! — сказал Алексей Иванович. — И где искать управу на Гараниных и Кашиных — тоже пока не знаю. Правда не знаю. Я ведь только агроном. Ну, еще временно исполняю обязанности директора. Знаю только свои прямые дела, а бороться с мафией меня не учили.
Любовь Николаевна смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Я боюсь… За вас, Алексей Иванович! Очень теперь боюсь…
Он присел рядом с ней на крыльцо и подпер голову руками.
— Хорошо-то как! Кто-то за меня боится. А собственно говоря, чего нам с вами бояться, ведь дальше Сибири не пошлют. — И, как бы невзначай проведя ладонью по руке Любови Николаевны, поднялся с крыльца.
— Пойду воевать, — и направился к калитке. — Куда денешься?
«А уж в Сибирь-то вместе поедем. В самую глушь. Только, Любовь Николаевна, вы там не будете парторгом. Женщиной, только женщиной. Это ж как хорошо, что вы за меня боитесь, теперь я и вовсе буду смелый!»
Любовь Николаевна смотрела ему вслед печальными глазами.
17
Посмотрев картофельные поля, Кондаков остался доволен: ровные, как по линеечке отбитые, хорошо окученные ряды крепких кустов говорили сами за себя.
— Сколько тут?
— Сто двадцать, — прибавил Алексей Иванович. На самом деле было девяносто.
— У твоих соседей — неважнецкая. Что в «Заре», что в «Пути к коммунизму». Так что придется нам с тобой выручать район.
Алексей Иванович не стал спрашивать, что секретарь райкома имел в виду под словом «выручать». В прошлом году тоже «выручали» — сверх плана сдавали даже семенной картофель на продовольственные нужды. А куда денешься?
Понравились Кондакову и зерновые.
— Уборочный отряд укомплектовали?
Пришлось сказать, что нынче уборочная техника будет рассредоточена по звеньям, и Алексей Иванович увидел, как потемнел лицом секретарь райкома.
— Партизаните, черт бы вас побрал! Ну, смотри, осенью, если что, никаких скидок на подряд не будет! Звенья там или не звенья, а требовать будем как всегда!
Проехали в Ключики, на ферму. Не узнал ее Кондаков: как и не было многолетних залежей навоза, площадка перед воротами присыпана щебенкой, стойла вычищены. Похвалил бобровцев:
— Вот это я понимаю! Надо соседям вашим подсказать, чтоб приехали да посмотрели.
Хорошо, что в этот час на ферме не было ни доярок, ни скотников. Накануне выдавали звеньям месячный аванс. А кто работал по-старому, получили зарплату полностью, сколько заработали. И этим утром те, кто был на подряде, срывали досаду на коровах, матеря их пронзительными голосами, а то и охаживая чем ни попадя по спинам и бокам. Коровы в долгу не остались, сильно убавили молока. А тут на ферму заглянул Жуководов, и доярки обратили свой гнев на него:
— Да провались ты со своим подрядом! Никогда по стольку не получали!
Жуководов пытался объяснять им, что в конце года им еще по стольку же заплатят. Если не больше. И слушать не хотели:
— То ли насчитают, то ли нет! — и пригрозили написать жалобу в райком партии.
Вечером на ферму приехали Еремин, Голубчиков и Вера Андреевна. Часа два просидели с доярками в красном уголке.
Кондакова в эти дела незачем было посвящать.
18
Томичев — Еремину.
«…По моему письму приезжала из Москвы корреспондентка. Пробыла три дня, разговаривала почти со всеми на «моем отделении». И с директором, и с главным агрономом. Хотите посмеяться? По словам директора, будучи управляющим, я разбазаривал совхозные дрова, выписывая их дачникам. Разумеется, не за так. Но корреспондентке смогли назвать только одну фамилию, 82-летней старушки, которая никогда, мол, не работала в совхозе, а Томичев отвалил ей целых 5 кубометров прекрасных березовых дров. Ну, Нелли Сергеевна сходила, конечно, к старушке, которая оказалась вдовой ветерана Отечественной войны, в свое время заведовавшего совхозным клубом, а старушка в этом клубе руководила хоровым коллективом. А по выходе на пенсию они купили здесь избушку. Директор узнал об этом только сейчас, со слов Нелли Сергеевны.
Добилась она аудиенции и у секретаря обкома по сельскому хозяйству Лиманова и с его позволения прихватила с собой меня. Получилось так, что большую часть отведенного нам времени говорил с секретарем обкома я. Общее впечатление: словно Лиманов и не слыхивал ни о какой перестройке. «Вы, говорил он мне, сторонник травосеяния, ЦК же партии рекомендует нам сеять больше кукурузы, а не трав. Выходит, вы против линии ЦК?» Я ему: дескать, на всю область не замахиваюсь, а только в пределах своего небольшого отделения хотел показать преимущества сенажа из однолетних трав перед кукурузным силосом. «Нет, — опять он мне, — отвечайте прямо: вы что, против линии ЦК?»
А дальше было так. Я ведь, чтоб попасть на прием к Лиманову, уехал в город часа за четыре до конца моего 12-часового рабочего дня. Директора на месте не было, и я уведомил его об этом через диспетчера. Ну, и через два дня (после убытия Нелли Сергеевны) — приказ по совхозу: «Уволить за прогул!» Вчера я подал на директора жалобу в суд.
Но есть и хорошие новости: Денис Петрович вышел на пенсию, а мою Надежду утвердили директором «Рассвета»! Отстукала телеграмму: предлагает работать по специальности — агрономом-семеноводом, как прежде. Михаил Гурьяныч не возражает. Вот думаю».
Еремин — Томичеву.
«Не советую долго думать».
19
Объезжая ключевские урочища и осматривая поставленные звеном Березкина зароды, Алексей Иванович на глазок определил, что сена у мужиков куда больше того, что значится в представленных звеном документах. Подряд подрядом, а сокрытие государственных кормов может обернуться непредсказуемыми последствиями.
Березкина он нашел на машинном дворе. Федор не стал выкручиваться:
— Ну, заначили малость. Так мы что думаем: в Черемушках скотный двор еще ничего — отремонтировать, и на зиму голов сто можно туда поместить. Тут двести да там сто — на зиму сена только-только хватит.
— Только думаете или уже решили?
— С Черемушками-то проще, а вот с Ключиками пока ломаем головы. Есть одна идея: на здешний бы скотный двор вместо бычков поставить сотню дойных коров. Не разрешат, поди? Да ведь с молока доход и больше, и равномерней, чем с мяса. А телки уже стельные, вот-вот доиться начнут. Выберем получше каких, ста голов хватит.
— А доярок где возьмешь?
— Мужики ясли отремонтируют — отбою от женщин не будет!
«Ну, дельцы! В одночасье решили и никому ни слова! Завтра с Голубчиковым подъедем».
— А сено оприходуйте, мужики. Неровен час какая-нибудь комиссия нагрянет — тогда будет вам и ферма, и левое сено… — напоследок распорядился-постращал Алексей Иванович.
20
В последний июльский день Левка с Иваном Григорьичем заканчивали окучивать картошку второй раз. Когда привезли обед, работы оставалось часа на три. Пообедав, присели рядышком.
— Теперь выкопать — и порядок, — рассудил Иван Григорьич. — Добрая нынче картошка, только б не залило дождями. Считай, неплохо поробили…
— Да ну, к дьяволу такую работу! — неожиданно вскинулся Левка. — Сколь робишь да чуток поспишь — и вся жизнь, никого не видишь…
— Вдвоем-то еще ладно, а я первый-то год один крутился. Столько же гектаров было. Один крутился, на копку, правда, городские приезжали.
— Это как ты один-то успевал? — не верилось Левке.
— Так эт и успевал, — объяснил Иван Григорьич. — На другой-то год напарник с месяц помантулил со мной, а через месяц сбежал…
— Да и вдвоем тяжко! Ну ее к дьяволу! Никого не видишь…
…Незадолго до того вернулась из декретного отпуска ключиковская фельдшерица, и Тамара осталась без работы. Хотя ненадолго: двое парней ушли от Федора Березкина, не выдержав нагрузки, тоже взял Федя темп, лошадь не выдержала бы, ну а Томка сдуру и клюнула на «пятьсот с присыпкой», того не понимая, что если здоровые бугаи пасуют, то девке там и вовсе делать нечего. Левка прямо весь извелся: как она там? с кем?
— Вчетвером тут надо, чтоб человеком себя чувствовать, а не рабочей скотиной!
— Вчетвером че заробишь! — проскрипел Иван Григорьич.
— Все тебе мало!
— Женишься, робят настругашь — тогда и скажешь…
— Ты своих, поди, тоже не видишь.
— Зимой-то я как все, с выходными, — возразил Иван Григорьич. — Летом только, месяца четыре, тут уж без роздыху вкалывашь. Да и то в августе иной год отпуск беру.
— И нынче возьмешь?
— Нынче не получится: с копалкой буду возиться. Старенькая уже, как начнется копка, нельзя мне будет с поля ни на единый час отлучаться… А ты-то давай иди! Числа до двадцать пятого.
Насчет отпуска Левка, зная характер «дяди Вани», боялся даже заикаться.
21
В первый день испытаний переоборудованная картофелекопалка заглохла в момент. Иван Григорьич и Левка с двумя слесарями из МТМ пытались снова запустить ее, дотемна не успели. Слесари ушли, оставив сварочный аппарат, а Иван Григорьич с Левкой еще ковырялись при свете тракторных фар. Только в третьем часу улеглись на ворохах соломы и спали, пока не пришла «обслуга»: шестеро деревенских женщин и человек тридцать студентов.
В середине сентября, когда продовольственный картофель был выкопан, продан государству с большим избытком против плана, а семенные клубни засыпаны в хранилища, в совхоз приехал Кондаков. Состоялся разговор, во время которого Алексею Ивановичу и даже Любови Николаевне пришлось вступить в непозволительные пререкания с секретарем райкома.
— Сколько комбайнов отправил в «Зарю» и «Путь к коммунизму»? — для начала спросил у Еремина Кондаков, хотя прекрасно знал, что бобровцы расщедрились всего на пять комбайнов, а предписано-приказано было отправить восемь.
— Урожайность нынче высокая, и комбайны молотят на первой пониженной, потому сроки уборки растягиваются… — пустился в объяснения Алексей Иванович.
— Недостающие комбайны отправить в подшефные совхозы не позднее завтрашнего дня! — распорядился Кондаков.
— Но нынче комбайны закреплены за звеньями, я не могу приказать.
Кондаков гневно взглянул на Любовь Николаевну:
— Что происходит? Я, кажется, предупреждал: никаких ссылок на подряд!
— Но, Николай Сергеевич, звенья у нас сами распоряжаются… Согласно договорам.
— Любопытно! — Кондаков перевел тяжелый взгляд на Алексея Ивановича. — А директор у вас теперь что, совсем власти не имеет?
— Только там, где необходимо, — быстро проговорил Алексей Иванович. — Пока, считаю, ничего страшного не случилось.
— А по-моему, случилось! Впервые на моей памяти бобровцы подводят район! — И повторил приказным тоном: — Чтоб завтра комбайны были отправлены! Это первое. Теперь картофель. Еще десять тонн сдашь на продовольствие!
— У нас только семенной, — сказал Алексей Иванович.
— Десять тонн — на продовольствие! — четко отбил Кондаков. — Ясна установка?
Алексей Иванович смотрел секретарю райкома в глаза:
— Порешаем.
— Порешайте, — разрешил Кондаков и, сухо попрощавшись, уехал.
— Что будем делать, Алеша? — спросила Любовь Николаевна, прижав ладони к щекам. — Он ничего не хочет слышать!
— Такая у него работа, — Алексею Ивановичу сказать бы ей какие-то утешительные слова, но ничего не пришло в голову. — Что делали, то и будем делать.
— Но ведь…
— Если что — в Сибирь вместе отправимся.
Любовь Николаевна улыбнулась дрожащими губами:
— Давно мечтаю!
22
Уже сгустились сумерки, когда Алексей Иванович, сняв сапоги, поднялся по чисто вымытому и застеленному круглым половичком крыльцу дома Ивана Григорьевича Боброва. Дверь не была заперта, и Алексей Иванович вошел без стука. В сенях было темно. Где-то в доме орали болельщики и ай-айкал спортивный комментатор.
Иван Григорьевич сидел в кресле перед телевизором. По обе стороны кресла пристроились на стульях сыновья-близняшки. Жена с дочкой, поджав ноги, сидели на кушетке. При появлении Алексея Ивановича мать с дочерью сбросили ноги на пол, а сыновья повернули в вошедшему широкие курносые мордашки.
— Вань!
— Пап!
Даже не пошевелился. Тогда мальчишки, хохоча, затормошили отца с обеих сторон. Розовая лысина слегка приподнялась над спинкой кресла, руки со сжатыми кулаками вздернулись кверху. Потянувшись, Иван Григорьевич вылез из кресла и спросил:
— Че-то стряслось?
— Проспишь картошку — увезут, и не увидишь! — сказал Алексей Иванович и коротко разъяснил ситуацию. — Зашел посоветоваться.
— Посоветоваться он зашел… — взгляд Ивана Григорьевича все более прояснялся. — Ишо не увезли?
— Завтра придут машины.
— Тадысь ладно, — поглаживая лысину, повернулся к жене: — Этот… на складе есть?
— Завезли, — поняв мужа с полуслова, ответила жена. — Тебе его счас надо?
— Счас, — и тоном командира на передовой распорядился в сторону Алексея Ивановича: — Левка чтоб в момент тут был! И сам не уходи — помогать будешь!
— Протравливать семена будем? — догадался Алексей Иванович.
— Считай, что уже протравили.
Уже не уже, а к утру все было сделано. Алексей Иванович пришел домой с тяжелой головой и на ватных ногах. Однако первым делом позвонил Кондакову. После недолгого разговора голове нисколько не полегчало.
23
Томичев — Еремину.
«Позавчера был суд, меня восстановили на работе, правда, в смешной должности гидротехника. С компенсацией за вынужденный прогул. Так что со спокойной совестью решил воспользоваться твоим советом, тем более что завтра Надюшка сама сюда приедет и увезет меня к себе в “Рассвет”».
24
Алексей Иванович еще раз прошелся взглядом по справке. Что ж, для начала неплохо. Что ни возьми — хоть молоко, хоть мясо, хоть зерновые, кругом превышение против плана. Бьем в барабан!
Ну, правда, зерновые, картофель и кукурузу пришлось раскидать и на те площади, которые только в документах значатся под зерновыми, картофелем и кукурузой, а на самом деле были заняты, так сказать подпольно, травяными смесями. Как это у Козьмы Пруткова: «Если на клетке тигра написано «слон» — не верь глазам своим».
Но ведь если показать реальную урожайность на реальных площадях — что бы тут было! Алексею Ивановичу и кое-кому из его «приближенных» уж точно бы несдобровать. За очковтирательство, за самовольное сокращение (в крупных размерах!) площадей под основными культурами, за несанкционированное увеличение (тоже в крупных размерах) площадей под травами.
Алексей Иванович вышел в приемную и положил черновик справки на стол секретарю:
— Ниночка, первый экземпляр — на гербовой бумаге, с водяными знаками!
25
В Краснокутский райком КПСС. 22 октября 1987 г.
«Заняв временно должность директора Бобровского совхоза, при активном участии экономиста Костиной, инженера Чубарова, ключиковского агронома Березкиной и вступившей с ними в сговор парторга Ворониной проводит систематическую дезорганизацию производства, а также морального фактора, как-то:
1. Замена исторически сложившихся подразделений на мелкие неуправляемые единицы.
2. Бесконтрольное ведение полевых работ.
3. Поощрение среди части рабочих рваческих наклонностей, выразившихся в завышенной оплате труда с грубыми нарушениями действующих положений со стороны экономиста В.А. Костиной по указанию временного директора А.И. Еремина. По его же личному указанию погублено 428 га зерновых, скошенных в незрелом виде на силос, вследствие чего недобор зерна с указанной площади, исходя из средней урожайности по совхозу, составил около одной тысячи тонн.
4. Также всемерно занижены плановые площади под кукурузу на 200 га и картофель на 30 га.
5. Саботирована товарищеская взаимопомощь отстающим хозяйствам, вследствие чего допущены значительные потери зерна в совхозах «Заря» и «Путь к коммунизму».
Просим принять меры для пресечения указанных фактов со стороны т. Еремина, а также идущих у него на поводу указанных лиц.
Рабочие совхоза «Бобровский» (17 подписей).
26
Алексей Иванович опустил голову, упершись лбом в кулаки. Этим вечером он засиделся в кабинете допоздна, обуреваемый тревожными предчувствиями. Понимая, что пока еще идет пристрелка, что главные события впереди.
…Сквозь белые занавески пробивался призрачный свет луны. Сбоку от стола стояла раскладушка. На ней кто-то спал, завернувшись во что-то темное. Алексей Иванович нисколько не удивился этому и не задался вопросом, откуда она тут взялась. А за этой раскладушкой — еще одна. И еще… Все свободное пространство кабинета до самых дверей было уставлено раскладушками, на которых спали какие-то люди, шумно вздыхая и постанывая во сне, посвистывая и храпя. Повизгивали пружинки-растяжки.
Алексей Иванович стал пробираться к дверям, что оказалось непростым делом, так как раскладушки стояли впритирку одна к другой. Приемная тоже была заставлена раскладушками. Все же каким-то образом он оказался в коридоре. И сразу увидел близко перед собой красную табличку с золотыми буквами: «Партком». И только собрался потянуть на себя дверь, как она сама распахнулась. На пороге, упершись локтями в косяки, стояла Вера Андреевна с искаженным яростью лицом. На ней ничего не было, кроме белой, свободно свисавшей с плеч простыни.
Алексей Иванович хотел спросить у нее, что тут происходит, но Вера Андреевна приложила палец к ощеренному рту:
— Тс-с… Агропром… — глаза ее дико сверкнули; взмахнув рукой и гортанно выкрикнув что-то непонятное, побежала босиком по спящим, при этом простыня плескалась и щелкала за ее спиной, как плащ мчащегося во весь опор всадника. Она пробежала сквозь окно, и в следующее мгновение Алексей Иванович осознал, что находится в парткомовской комнате, где было мрачно, как в подземелье, лишь где-то высоко из кромешной тьмы тускло горела крошечная лампочка, и был виден знакомый Алексею Ивановичу клеенчатый диван с откидными валиками, а в углу возле окна стоял тоже хорошо знакомый рабочий стол Любови Николаевны, только почему-то сейчас он был заставлен алюминиевыми мисками с какими-то объедками и гранеными стаканами.
Окно в парткоме было распахнуто настежь. Алексей Иванович перегнулся через подоконник и увидел стоявшие вразброс позади совхозной конторы «Волги» и «уазы», а в промежутках между ними стояли палатки и горели костры, возле которых сидели какие-то люди и пели задавленными голосами что-то тягучее и жалостливое.
А у самой стены здания на клумбе с засохшими цветами лежала женщина с запрокинутой головой, до пояса укрытая красной ковровой дорожкой с белыми полосами по краям. Волосы женщины были аккуратно убраны, а лицо торжественно-спокойно. И хотя черты лица этой женщины отсюда, из окна, были неразличимы, у Алексея Ивановича почему-то не возникло ни малейших сомнений в том, что это именно Любовь Николаевна, и, увидев ее, распластанную на холодной клумбе, он закричал диким голосом, но не услышал своего крика, и слова, которые выкрикивал, никак не выговаривались…
27
Нина вошла в кабинет следом за Ереминым, который только что вернулся из Черемушек.
— Кондаков звонил. Вас кричали по рации.
Правильно, не докричались. Хотелось побыть в одиночестве.
— Не расстраивайтесь, — сказал он, скосив глаза на стопку свежей почты.
Нина задержалась в дверях:
— Я не из-за этого. Женичку кладут в больницу.
У Алексея Ивановича вытянулось лицо:
— Что-то серьезное?
— Вы ж знаете, что у него язва желудка…
Знал, но последнее время Евгений не жаловался.
— И мне не жаловался, не хотел расстраивать, а утром сегодня — вы уже уехали — приступ случился. Часа полтора как увезли. Все твердил: «Как невовремя, как невовремя…»
Алексей Иванович глянул на часы:
— Завтра съездим к нему. Скажу, чтоб не терзал себя. Уж ему-то виноватиться…
Когда Нина вышла, он проглядел почту, оставил на столе одно письмо, на которое надо было срочно ответить, остальные пока отодвинул в сторону. Затем позвонил Вере Андреевне:
— Как дела?
— Я занята, попозже…
Он прождал ее с полчаса, расхаживая по кабинету. Наверняка опять какая-нибудь комиссия. С ума сойти: три комиссии с начала месяца… Перестройка набирала обороты…
— Боюсь, это только начало… конца, — проговорила Вера Андреевна, входя в кабинет и плотно прикрывая за собою дверь. — Есть сведения, что в очень скором времени надо ждать друзей из областного агропрома.
Она присела за приставной стол и проследила взглядом за удаляющейся в угол кабинета понурой фигурой Еремина.
— Присядь, пожалуйста, а то у меня с утра шея болит. Видно, перед экзекуцией.
Алексей Иванович опустился на стул напротив Веры Андреевны.
— И у меня нервишки стали пошаливать. Кошмары снятся…
— То ли будет.
— Мужиков жаль.
— А я предупреждала, и нечего теперь… Как по книге тебе читала. А потому не тебе, Алексей, мужиков-то жалеть, сам втянул их в эти дела.
Алексей Иванович заставил себя улыбнуться и, привстав, изобразил нечто наподобие поклона.
— Втянул, не отпираюсь. И в отличие от вас, Верочка Андревна, почти ни о чем не сожалею.
— Все же — «почти»?
— Ну, второпях что-то где-то, может, и не так сделали, да ведь у нас выбора не было. А все же не напрасно мы ели свой хлеб. Хоть что-то успели. Теперь я уже не сомневаюсь в том, что наше сельское хозяйство способно давать продукции куда больше с теми же людьми. Эх, хоть бы до конца года продержаться!
— А что дальше?
— Не знаю.
Месяц назад Иван Михайлович Бобров уведомил Еремина, что здоровье его идет на поправку, но руководить совхозом ему вряд ли будет теперь под силу. И попросил помочь в оформлении персональной пенсии. Тогда же из района запросили необходимые документы.
— Жаль будет, если звенья разгонят, — с тяжким вздохом молвил Алексей Иванович.
— Никто их не станет разгонять, ведь у нас перестройка! — с усмешкой заверила его Вера Андреевна. — Просто урежут заработки. Нашими же руками. И — все!
— А вы уже готовы выйти из игры? — спросил Еремин.
Вера Андреевна выдержала его взгляд.
— И тебе то же самое советую. Пока не поздно.
Не успел Алексей Иванович отреагировать на это предложение, как вошла Любовь Николаевна и огорошила еще одной новостью: только что у нее был разговор с Федором Березкиным, который показал подготовленный им вместе с Галиной Викторовной черновик письма в дирекцию совхоза с требованием провести выборы директора.
— Вы, Алексей Иваныч, надеюсь, не будете возражать, если коллектив выдвинет вашу кандидатуру? — спросила Любовь Николаевна.
— Если вам это будет позволено, — выдавил он через силу.
— А это не ваша забота! Значит, не возражаете?
— Присядьте.
— Некогда сидеть, меня там ждут! — кивок в сторону двери.
— Посидите немного с нами.
Любовь Николаевна всмотрелась в его лицо.
— Алексей Иваныч… Вы такой бледный!
— Все хорошо. Вон Вере Андревне письмо только что принесли.
Любовь Николаевна встрепенулась:
— Жив-здоров?
Вера Андреевна покивала.
— Ну и чудесно! Еще год прослужит, и встречать будем с музыкой!
Вера Андреевна поднялась и, извинившись, быстро вышла.
«Год… Еще целый год!..» Алексей Иванович попытался мысленно проскочить этот непостижимо огромный период — триста шестьдесят пять дней, целый оборот земли вокруг солнца — и с неумолимой ясностью почувствовал, что не может этого сделать. Даже мысленно. Как если бы от него потребовалось перейти в другое измерение. Там будет другая жизнь, другое время. А его жизни в этом совхозе, даст бог, хватило б на то, чтоб войти вместе с единомышленниками хоть в ближайшую зиму.
— Вы не ответили, — напомнила Любовь Николаевна.
— Разве? Ну, посидите еще.
За окном догорал закат, а здесь, в кабинете, сгущался сумрак. И в этом зыбком сумраке мягко светились ждущие ответа неправдоподобно красивые глаза женщины, которая, казалось, одна только и могла теперь вдохнуть в него силы, надобные для того, чтобы продержаться эту осень и потом войти вместе с нею в следующий такой же безразмерный год, в другую эпоху, в другую жизнь…
— Нет, — сказал он. — Не возражаю.
28
Средь ясного солнечного утра у крыльца совхозной конторы остановилась черная «Волга», из которой вышел Кондаков, а следом с его помощью выбрался высокий худой старик, в котором с трудом можно было узнать Ивана Михайловича Боброва. На иссохшем мумиеобразном лице с белоснежными усами прежними оставались только глаза. Живые, лукаво прищуренные глаза мудреца себе на уме, который много чего повидал и думает, что знает о жизни все.
Опираясь одной рукой о трость, а другой придерживаясь о руку Кондакова, Бобров поднялся по ступенькам крыльца на широкую площадку, где его шумно приветствовали конторские женщины. Осыпанный поцелуями и радостными восклицаниями, поддерживаемый с обеих сторон, он медленно, с трудом переступая, поднялся на второй этаж и вслед за Кондаковым направился к своему кабинету. В приемной с жалостной дрожащей улыбкой его встретила Нина.
— Ну что, стрекоза, — сказал ей Бобров, — печатать еще не разучилась? Тогда отшлепай приказ о моем выходе на работу! — и поискал глазами вокруг себя: — А где мой верный оруженосец?
Нина растерянно поглядела на Алексея Ивановича, который вместе с Верой Андреевной, Любовью Николаевной и Голубчиковым только что появился в приемной. Но тут Кондаков взял Боброва под руку и повлек в кабинет.
Вслед за ними туда же вошли парторг и главные специалисты. А когда в приемной остались только рядовые участники встречи, Нина поднялась из-за своего стола и плотно прикрыла двери кабинета.