Максим Калинин. Новая речь: Стихотворения
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2018
Максим Калинин. Новая речь: Стихотворения. — М.: «Водолей», 2018.
Нельзя в России никого будить, истинная
правда. Формалисты разбудили новаторов, и те никак, вот уже почти век, не
заснут. Уже ни Северяниных, ни Чурилиных среди них не видно, не говоря о
Бальмонтах и Хлебниковых; уже иссякают кладези остроумия и резервуары
концептов; уже в ход идут старые термины на новый лад, — нет, новаторам всё
никак не засыпается.
Творчество Максима Калинина на сегодняшний
день — почти вызов. Мало сказать смело, нет, бесстыдно апеллирует он к
поэтической классике, к вечным снам, бесконечно переливаемым из
стакана в стакан, поминает то Блока, то Мандельштама, то Владимира Шилейко,
то Ивана Коневского, то Ивана Елагина, и с каждым
диалог, и от каждого по метафоре, а то и по строке. И название книги Калинина
«Новая речь» воспринимается как издевательство: какая же она новая, если чуть
ли не на каждой странице реминисценция, а то и прямая цитата?! И церкви-то у
него «тёмные», и облака-то «Мандельштамовы», и тень
крыла есть, и о «штуке полотна» говорится, будто на дворе ещё предыдущее
тысячелетье.
Словом, если верить М. Калинину, то всем
спать. И видеть сны — гамлетовские, гомеровские, есть ещё Джон Донн или на
худой конец Тарковский. Культура есть коллективный сон, к которому каждый может
приснить что-то своё, неповторимое, но только в русле
общей речи, в сплетении общей ткани, где каждый разрыв чреват катастрофой — не
в поэзии, в жизни.
М. Калинин — переводчик, но в своей
оригинальной поэзии вопрос иного языка понимает значительно шире, чем в
узкопрофессиональном плане. Темы его вопиюще традиционны. И все подчиняются
одной, магистральной, и вот она-то достаточно редка, во всяком случае, сегодня:
задача поэта — прямой перевод с природного, если угодно, с космического
на человечий. Явное предпочтение, отданное архаическому «толмачить», видимо, не
просто краска или дань яркой и вкусной лексеме: чем древнее язык, тем ближе он
к истоку речи, к до-вавилонскому времени. Мотив «перетолкованья»
побуждает лирического героя постоянно возвращаться к описанию невозможного с
обыденной точки зрения процесса, когда переводчиком становится то человек, то
какой-нибудь природный феномен:
Толмачит ветер, нарочит,
На лиственный язык
(«Октябрьский ветер на ходу…»)
Сентябрьский день чудесный
Дан августом на сдачу.
Я слышу глас небесный
И на земной толмачу
(«Сентябрьский день чудесный…»)
Никаких обыденных слов от Максима Калинина не
услышишь. Только те, что возвышают и уводят из и от. Без
стесненья, но и без следа пафоса говорит он о душе, той самой единой природной,
звериной, травяной и человечной, что пребывает вне социальных игр и потому не
знает, что разделена: «Как бабочки, в трепетной мгле / На хвоинки нанизаны
души»; «Как с не нашего света / Побирушка душа»; «Не тебе подниматься ночами, /
Чтобы душу во мне бередить…»
Поэт не боится ассоциаций с массовой культурой,
вполне прозрачно намекая, что они происходят из значительно более древнего
источника, чем середина XX века, и не поддаются ни социальной окраске, ни
временной коррозии:
Тем, кто за нами пойдёт на рать,
Будем в оврагах костьми греметь,
Кровью в ручьях голубых плескать,
Душами по древесам шуметь.
(«Часовые над Шексной»)
И, разумеется, в таком контексте всяческие
крайности вроде севера и юга, лева и права, жизни и смерти, города и мира
ничего не значат. Если лермонтовские «тучки небесные» нравственно
индифферентны, то у Калинина степень ответственности и мера участия у цветка и
человека одна и та же, и метафора лишь потому метафора, что мы сегодня без неё
не согласны принять как данность живую душу дерева или потребности травы.
Создавая для своего лирического героя мир, в котором, «покорен судьбе, /
Маленький мокрый листвёныш» прижимается к человеку
осознанно и робко, современный автор Максим Калинин показывает, сколь много
чудес на свете и сколь возможно здесь чудо. Да и вообще — показывает чудо как
один из процессов, ожидаемых в общем гармоническом целом. Чудо составляет фабульную
основу многих стихотворений цикла «Сонеты о русских святых». «О чём бы ни
молился человек, / Он непременно молится о чуде»; перефразируя — почти всегда
Калинин пишет о чуде, о чём бы ни писал. Квинтэссенцию мотива находим в
стихотворении «Казанский собор на Горушке»:
В кишках земли ворочается Ад
И огненными долбит кулаками
В изнанку почвы. Яростное пламя
Сквозь трещину излить готово яд.
Но в язвенный излом земной коры
Всевышний вставил церковь, как затычку.
С небес её не видно, невеличку,
А для людей — подобие горы.
Получается, что христианский храм,
построенный людьми, благодаря благодати Божией находится между миром природы,
по-прежнему говорящей и мыслящей, невзирая на нашу глухоту и слепоту, и сферой
наших действий. Культурных действий — это подчёркивается заметной простому
глазу ассоциацией со знаменитым «Notre Dame» Мандельштама. У Калинина:
Боренья пыл придал строенью цвет:
Нагрелся храм до красного каленья.
<…> Сдирает кожу вековечный жар —
Кирпичной анатомии светило.
Расходуется мускульная сила
На бесконечно длящийся удар.
Хрустит земля раздробленным ребром <…>
У Мандельштама:
<…> Как некогда Адам, распластывая
нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
При этом Калинин, конечно, очень хорошо
понимает, в каком времени живёт, и, блуждая в чужих-общих снах, безусловно, не
теряется в эпохах. Когда ему требуется передать непосредственное переживание
природы, он использует метафору, в которой закодировано, в свёрнутом виде
зафиксировано древнее представление о чудесном:
Можно было задеть головой
За провисшую балку небес.
По земле с азиатской травой
Ветерок пробежал и исчез.
Сосны тесно сомкнулись во мгле,
Словно иглы большого ежа.
Что получится, если, дрожа,
Этот ёж повернётся в земле?
(«Можно было задеть головой…»)
Или в другом случае: «Когда Господь накроет
солнце кружкой, / Тем самым погрузив весь мир во тьму». Вот тот редчайший момент,
когда речь идёт об обыденном, но оно тут же оказывается иррациональным:
Никто из нас не спросит: «Почему?»
Но вечером, хрустя за чаем сушкой,
Под лампой соберёмся для бесед
И вдруг заметим, глядя друг на дружку, —
Зрачки не реагируют на свет.
Солнце уже не светит, но мы по-прежнему
хрустим сушкой: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что
свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Если кому-то в стихах Калинина
не хватает социального аспекта, то вот же он.
Но всё-таки что же такое — «новая речь», и
почему у книги такое название? Ответ сформулировал сам автор: «Всякий твой стих
— это суть новодел, / Спетый по блоковской воле». Блок здесь, конечно, имя в
той же степени собственное, в какой и собирательное. Но в отличие от Блока и
его современников, пестовавших каждый свою индивидуальность, Калинин разделяет
авторство и с теми, кто до него видел вечные сны, и с природой:
Полцарства за горстку слов —
Высшее бытиё.
Но кто подтвердить готов,
Что авторство здесь — твоё?
Впрягайся в реальный миг,
Сердцу не прекословь.
Лирический твой двойник
В тебе растворится вновь
(«Запомнятся или нет…»)
Перевод с природного языка на человечий —
естественный проводник чуда, без которого «новая речь» не появится. Что ж,
пришёл ещё один сновидец, чтобы творить её.