Майя НИКУЛИНА. «А самый большой — Волович…» Лев ЗАКС. Жизнь и бессмертие Мастера. Леонид БЫКОВ. Необходимый для памяти
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2018
«А самый большой —
Волович…»
С ним здоровались незнакомые люди, радовались встрече, даже заочной: «Видел Воловича…», «Гляди, окна в мастерской горят…». Работники краеведческого музея мечтали сделать историческую фотографию: Шигирский идол и Виталий Волович — опорные столпы, фронтально стоящие рядом. Художнику 90 лет, идолу — 11 тысяч…
И скульптурную группу Антонова, где трое сошлись в кружок, горожане сразу приняли и полюбили. Молодые мамы объясняют детям: «Вот художники наши стоят, вот Миша Брусиловский, а самый большой — Волович…».
И это в городе, где во все времена добиться признания было необыкновенно трудно. Тут мало разбогатеть или построить роскошный особняк — нужно открыть сибирское золото, основать УОЛЕ, сделать десять тысяч сложных глазных операций, четыре военных года руководить Уралмашем, написать «Малахитовую шкатулку»… Город никогда не печалился о людях, покинувших его: любой человек, будь то выдающийся спортсмен, артист или президент России, оставивший Екатеринбург в пользу другого, более удобного и широкого места, сразу становился чужим. Я помню единственный случай, когда город хватился своего гражданина, директора Уралмашзавода военных лет: «Где Музруков?» — и тут же успокоился: на посту, где же ещё, на секретном, значит, заводе.
В Екатеринбурге Воловича любили. Подросло уже третье поколение людей, родившихся в городе, где живёт и работает Волович. Они (представители трёх поколений) по праву считают, что знают Воловича всю жизнь.
Он всегда был человеком легендарным, притом легенде не пришлось ничего укрупнять или украшать: он вошёл в неё как есть, всей своей судьбой. Неисчерпаемо талантливый художник и неустанный работник, он по сути и был мифологическим культурным героем — мастером. Не тем, объявленным булгаковским эталоном, поражённым чёрной меланхолией и не имеющим — за ненадобностью — имени и отчества, но именно уральским, который живёт на своей земле, дело своё ставит выше денег и любит больше жизни.
Он всей своей жизнью показал, что такой (не на равных) роман с городом, камнем, землёй допускает возможность ответной любви, которая объясняет, почему он, человек замечательно умный, самостоятельно мыслящий и совершенно штучный, сумел запечатлеть мифологический («сердце Камня»), только общей хоровой памятью удерживаемый город, решительно стираемый сегодня с лица земли.
Наверное, все художники рисуют город, в котором живут. У нас есть сказочный город М. Сажаева, где цветёт сирень и ангелы ходят по снегу; есть пленительный — только там бы и жил — узнаваемо-уютный город А. Ефремова… И есть «Старый Екатеринбург», альбом В. Воловича. Акварель, рисунок, темпера. В сущности, поединок с непобедимым противником — Временем. История равнодушна к старым городам, экономика бездушна по природе.
Он рисовал на протяжении многих лет, успевал… Соборы, заводские трубы, чёрное, в белых облаках, клубящееся небо, серые круто выгнутые мосты, каменные башни, ограды, парковые аллеи, дворцы… Те, что уцелеют (памятники архитектуры), и уже обречённые деревянные, на два окошка, домочки; рисовал при разном освещении и в разное время года, одно и то же здание по несколько раз — и подписывал с канцелярской точностью: «Дом Старцевых, Куйбышева (Сибирский проспект), 29»; «Торговый дом братьев Дмитриевых-Агафуровых, Вайнера (Успенская), 11 — 1985».
И всё точно — с живой натуры: «Дом камнереза Трапезникова, Розы Люксембург (Златоустовская), 14 — 1970» — ещё с высокой нарядной крышей. Кто её сегодня помнит…
Он сделал для своего города всё, что мог. Защищал от разрушения и забвения: митинговал, убеждал, доказывал. Был случай, когда Волович явился на заседание к мэру города прямо с больничной койки — в корсете и на костылях: не мог не прийти…
Он оставил нам золотые слова на все случаи жизни: «Любовь — почти истина».
Майя НИКУЛИНА
Жизнь и бессмертие
Мастера
Виталий Михайлович Волович умер ранним утром 20 августа. Сегодня 26 августа. Еще только неделя, как его нет. Смотрю на свое первое предложение и удивляюсь: откуда оно взялось? Кто его написал и о чем? Мы же можем складывать из слов любые «утверждения», в том числе и никакого отношения к реальности не имеющие. Предложение, на которое я смотрю (неужели я сам набрал его?!) — оно не может иметь отношения к реальной действительности. Не может… Но имеет.
Скорбь целостна и объединяет разные силы души и ума в одно целое. И задевает какие-то мои глубинные, корневые связи с миром. Как рана и боль от нее. Что-то оторвало меня от привычного, родного миропорядка и от этого внутри что-то порвалось и болит. Болит рана — и нехватка чего-то. Называется «утрата». «Порвалась связь времен». Нет, еще глубже. То было у Гамлета. А эта рана у меня, во мне. В моем космосе озоновая дыра, в моем существе.
Скорбь целостна и, кажется, все накрывает и поглощает одним болевым горьким туманом. Топит тебя в нем. Сознание хотело бы в нем, в ней утонуть. Но зачем-то противостоит туману скорби, рвется сквозь его морок — так оно устроено. И открывшуюся при этом «землю» раздваивает, разрывает. И само раздваивается (вот, наверно, почему оно так болит). А так как оно и есть ты, то и ты сам (твое Я? ну да, оно) разрываешься — мыслью, чувством, волей, всем мыслящим, чувствующим, желающим организмом.
Воловича нет. Волович есть, не может не быть. Волович-художник и Волович-человек.
Жизнь так устроена, что без смерти она неполна, не завершена и не имеет «исчерпывающего», вносящего искомый порядок и гармонию смысла в жизнь человека, его образ. Зачем нам этот смысл, если его приносит только смерть? Однако же взыскуем, ждем, томимся «духовной жаждою» в его ожидании, поиске, попытке разгадки. Теперь, когда художник-смерть нанесла последние штрихи и завершила долгую работу жизни человека и художника Виталия Воловича, его образ обрел свой обобщающий и завершающий смысл. Какой горький и, в сущности, нелепый парадокс: смысл есть, смысл прекрасный и величественный, исполненный неизмеримой ценности, чистейшего достоинства и высокого трагизма — а человека такого воистину редкостного смысла нет.
Волович-человек, его организм, его физические и душевные силы были рассчитаны, я уверен, минимум лет на сто двадцать. Будто природа знала, что он может и что значит для культуры — мира людей. Но природа несовершенна и часто ошибается. Задумывает и обещает одно — дает другое. Не сегодня и не мне одному пришла в голову мысль, что есть люди, своей жизнью и творчеством заслужившие если не бессмертие, то хотя бы библейское долгожительство. И если бы миром управляла, как верят многие, высшая духовная сила — «всемогущая и всеблагая», как эти многие верят, так бы и было. Но миром и жизнью людей, увы, правят слепые законы природы. Не считающиеся с культурными целесообразностями, даже тогда, когда природа (как установлено сегодня наукой) уже «знает» о них: их «предусматривает» и обеспечивает. Доживший до 90 лет Волович не только мог, но и должен был жить еще долго: в этом было много разных «целесообразностей».
Главная — по «официальному счету» — художественная. Эту грань «смысла Воловича», уверен, «река времен» не сотрет и не поглотит. Место ему — в «воображаемом музее» культуры, в том, что М.М. Бахтин назвал «большим временем» и что равнозначно обеспечиваемому культурой бессмертию его творений. Он был грандиозным, великим художником. Не просто большим универсального дарования Мастером, хотя и одно это — огромная и редкая ценность. Уже одни только профессиональные способности В.М. позволяют говорить о нем как о личности ренессансного масштаба: он виртуозно владел всеми разновидностями живописи и графики, всеми их техниками и языками. Но он — что еще большая редкость — с их помощью сумел ярко, незабываемо и самобытно высказаться без преувеличения обо всех сторонах мира. О природе: его живописные пейзажи открывают значительность и хрупкую душевную милоту наших родных окрестностей, но и неповторимый лик многих иных земель. Об истории и человеке в ней от первобытных времен до наших дней. И это история нашего (рода человеческого) становления = развития культуры, прежде всего, развития наших чувств. В центре, разумеется, любовь — любовь-Эрос, одухотворенная тяга друг к другу мужчин и женщин (мне посчастливилось по просьбе В.М. написать статью о его, возможно, главном высказывании о многозначной драме женско-мужских эротических отношений — альбоме «Женщины и монстры», но я не смог словами выразить и тысячной доли заключенных в его волнующих образах смыслов). Но это и трагическая, кровавая история: история вековечной борьбы людей за власть и господство над другими, история насилия и надругательства над человечностью, история борьбы добра и зла и неизбывных страданий людских (и тут главным символом попираемой человечности и страданий у В.М. выступает Женщина). Символической и типологической художественной моделью исторической трагедии человечества стало для Воловича сначала заимствованное из большой литературы («Тристан и Изольда», исландские саги, «Слово о полку Игореве» и, конечно, прочитанный и реанимированный графическими образами с вдохновением и свежестью видения гениального режиссера театр Шекспира), а потом допридуманное им, достроенное его страстной нервной фантазией Средневековье. Здесь он показал не только железную логику и ужас возведенного в норму жизни насилия, но и его истоки, движущие силы: ставшие страшной расчеловечивающей силой фантомы сознания, навязчивые идеи, ложные уверенности и предрассудки. Отдельным самоценным и одновременно всечеловечески необходимым миром для В.М. всегда было искусство. Во всех его основных духовно-культурных ипостасях. У Воловича искусство — это и творения (в буквальном смысле — как тексты, артефакты) великих мастеров прошлого, в напряженном духовном диалоге с которыми он существовал все отпущенное ему время. И созданные ими самобытные художественные миры, в которые всматривается-вчувствуется-вдумывается и с которыми нередко играет сознание В.М. И творческий процесс с его темной потаенной алхимией, соблазнами и муками — как он всегда интересовал, как загадка для мысли, и волновал — как сама жизнь, ее, собственно, самая главная часть — бесконечно преданного ему Воловича! И, наконец, искусство для В.М. — это он сам, художник, творец, носитель властных, плохо подконтрольных ему способностей и склонностей, устремлений и энергий. В которых так причудливо слились зовы художества с зовами-искушениями жизни. «Загадка соблазна» — сформулировал когда-то Андрей Вознесенский. И рефлексирующее Я творца, самого В.М., пытающегося эту загадку разгадать. Волович ее разгадывал всю свою творческую жизнь. Разгадывал в непрестанном, часто изнуряющем и неутешительном диалоге с самим собой, в диалогах с живыми и мертвыми собратьями по искусству. Разгадывал средствами своего искусства: вершиной этой работы стал поразительно глубокий и откровенный, исповедальный до самоедства альбом «Мастерская». И средствами мыслящего и образного слова, которым В.М. владел с той же степенью одухотворенности, мастерства и внутренней свободы, что и арсеналом рисунка или офорта — большая книга «записок художника» знаменательно названа так же, как и альбом: при всем неисчислимом богатстве внутреннего мира и духовных интересов Воловича мастерская навсегда стала для него единственным местом его подлинной жизни и средоточием ее основного смысла.
Но искусство раскрывается у Воловича еще одной, важной и для него, и для его (не всегда это понимающих, замечу) адресатов стороной. Оно — выразительное пространство («хронотоп», как сейчас говорят гуманитары) репрезентации, или волшебное мудрое зеркало мировой культуры, вбирающее и осваивающее ее единый бесконечный «текст» (вот почему в «авторских» в полном смысле слова альбомах Воловича, где все от темы и ее авторской концепции до стилевого, композиционного и даже технического решения, до (не признаваемых таковыми) мелочей придумано, продирижировано и исполнено Мастером или при его непосредственном участии (его дизайнерским альтер эго В.И. Реутовым), всегда с его работами диалогически, со-творчески соседствуют его любимые тексты мировой поэзии и прозы, философии и религии. И это совершенно особенный аспект значения и величия Воловича-художника. Придающий всему его творчеству и личному образу острую современность, «актуальность», духовную весомость и притягательность. И — выделю отдельно, потому что, уверен, это так — будущность. Волович — человек и художник культуры. Художник особой, на мой взгляд, высшей культурной «пробы». Не только по «предметному» богатству, уходящим в бесконечность ассоциативным и смысловым горизонтам его произведений, их именно что «всемирной отзывчивости». Главное все же, мне думается (и «чувствуется»), — огромный, воистину философский масштаб и глубина вырастающей на основе грандиозного и пропущенного через себя, свой личный общественно-исторический (Волович, что ни говори, — дитя великого и ужасного ХХ века) и интимный опыт, мысли. Острой, напряженной, беспокойной и крайне экспрессивной, порой достигающей предельного градуса боли, ужаса, разочарования, отчаяния — и порыва к любви, добру, гармонии. Вопреки всему и «через не могу». У Воловича — если взглянуть на его творчество как на единое, целостное, шаг за шагом осуществляющее его трагически-гуманистическое мироотношение — собственная художественно-философская антропология, свои философия культуры и философия истории. Об этом тут в двух словах не скажешь. Но вспомните хотя бы его блистательный альбом «Парад-алле», где виртуозно нафантазированные сцены жизни на арене и за ареной цирка стали пространной, многозначной, но всегда горько-ироничной метафорой человеческого существования, социальной жизни и фундаментальных человеческих свойств. А вершиной и, увы, последним большим, нет, великим во всех смыслах проектом Мастера (можно ли найти более убедительное доказательство того, что, дожив почти до десятого десятка, В.М. продолжал пребывать в состоянии «акмэ», никакого отношения к солидному возрасту с его неизбежной печальной симптоматикой не имеющему?!) стал его авторский альбом «Корабль дураков». Вот где все воловические «философии» раскрылись разом и с еще не виданной полнотой и мощью. Я назвал этот альбом его «человеческой комедией» — и В.М. не возражал. «Чтоб добрым быть, нужна жестокость мне» — сказано у Шекспира, я думаю, как раз об этом тяжелом материально и духовно альбоме. 13 глав, более 600 работ плюс фрагменты великих словесных текстов — и перед нами многоязыкая полифоническая фреска, трагически-гротесковый эпос о неизбывных пороках, слабостях и грехах рода человеческого. Слезы сквозь смех, сострадание сквозь содрогание духовное, стыд и нравственную муку. Столько понимания человека и человеческого сразу, что нам, простым смертным, нужно время и силы, чтобы все это «переварить». Может, потому это самое великое высказывание Воловича пока не получило достойного отклика.
И вот я начинал разговор со странного взгляда-поворота: о «целесообразностях» долгой творческой жизни и бессмертия Воловича, трагической неправильности его ухода. Сказанное позволяет добавить. Наша духовная культура переживает нелегкие времена. Она, как и страна (страна духовности, как принято считать), в кризисе. Волович всем своим существом долгие годы создавал и транслировал высокие духовные ценности. Он — деятель, работник то есть, культуры. Держатель ее необходимой как воздух, хлеб, мир, физическое здоровье духовной планки — планки совести, вкуса, разума, творчества, упорной и упрямой человечности. И еще — бескорыстного добровольного труда. Культура ведь только там, где трудятся. Честно и качественно. Никто не заставлял Воловича каждый день, независимо от состояния здоровья и погоды, в 10 утра быть в мастерской и ударно, практически без перерыва, с одним аскетическим «перекусоном» (пара бутербродов) работать до восьми вечера, а то и больше. Какой культурный образец! Какой вызов обществу потребления с его отдающим пошлостью вечным «праздником жизни» в, в общем-то, бедной, далекой до благополучия и современного обустройства стране. Волович частенько в последние годы рассуждал о смене диктата политического тоталитаризма в советское время диктатом дикого, хамского рынка и масскульта во время постсоветское. Оптимизма наша эпоха ему не добавляла. Но она была бессильна что-то изменить в составе его мироотношения. «Есть ценностей незыблемая скала над скучными ошибками веков». И существует она и работает отнюдь не автоматически, а как раз благодаря таким «работникам культуры», как Мандельштам, как наш Волович.
Мне же будет не хватать Воловича не только во всех этих важных ипостасях. И великие его офорты, его наполненные мудростью, иронией, гневом и любовью альбомы не заменят мне живого В.М., этого, как я для себя сформулировал, неправдоподобно, нереально, неописуемо совершенного человека, человека невероятной нравственной высоты, порядочности и благородства, общение с которым было столь же неправдоподобным счастьем. Наши разговоры по телефону и лицом к лицу (всегда начинавшиеся в миноре, особенно после ухода любимого друга Миши Брусиловского, но заканчивавшиеся жизнерадостным смехом и планами на будущее), наши упоительные застолья, где его аппетит к выпивке и закуске — часть его громадного и непобедимого раблезианского аппетита к жизни — утраивал аппетиты гораздо более молодых собеседников — все было счастьем.
Думая о предстоящем 90-летии, В.М. сформулировал по этому поводу афоризм и сам по-детски радовался ему: «мне скоро 90 — возможно, это старость». Он думал о старости, конечно, но в собственную старость не верил — у него были для этого основания. И к смерти он не готовился. Вернувшись из отпуска, я первого августа пришел проведать Воловича в реанимации. Он лежал (как я подумал тогда, вылитый Дон Кихот), обложенный проводами, дышавший через трубку и потому лишенный возможности разговаривать. Его рука крепко сжала мою и задержалась на пару минут. В глазах, горящих его глазах не было тоски и отчаяния — была забота. Он взял с тумбочки большой блокнот и начал писать («Вы как Бетховен», — пошутил я). Потом протянул его мне. Я прочел написанное еще довольно четким знакомым почерком: «Корытин предлагает перенести выставку на март, что думаете?». Никита Николаевич Корытин — директор нашего городского Музея изобразительных искусств, где на осень была назначена юбилейная выставка В.М. Подготовке этой выставки он и отдавал уже несколько месяцев все свои силы: отбирал работы, ремонтировал рамы, оформлял то, что предназначалось к экспозиции, постоянно переживая, что у него будет очень мало места (а хотелось представить «всего Воловича» за более чем 70 лет работы в искусстве). И при этом еще все время что-то дорисовывал и рисовал новое, и маялся проблемой отбора (как за два года до этого маялся, уменьшая неподъемный по весу «Корабль дураков» — и все время добавляя в «комплект», к ужасу реалиста Реутова, новые работы). И сейчас, в реанимации, он не думал о здоровье или о смерти. Он готовился к выставке и к выходу большого юбилейного альбома. А до старости он не дожил.
Лев ЗАКС
Необходимый для
памяти
Его графические серии редко были связаны с нашими временами и нашими пространствами. Человек книги, он не иллюстрировал ни литературу, ни жизнь. От хронологической и географической местечковости Волович уходил на просторы легенд, мифов, преданий, чьи сюжеты могли быть условными, но всегда безусловно происходило в них противоборство тьмы и света, абсурда и смысла, отчаяния и надежды.
Он был не только художником в том смысле, что служил изобразительному искусству, — он был только художником, потому что был Воловичем. Художником во всем. Его дар воплощался в творчестве, его личность — во вседневном существовании. Его участие, его присутствие придавало значительность — книге, которую он сопровождал своей графикой, музею, где проходила очередная его выставка, городу, в котором он жил, людям, которым было ведомо счастье быть с ним знакомым.
Не все художники общительны. Виталия Михайловича знал — и не только по имени — весь Екатеринбург, бывший одно время Свердловском. И он знал едва ли не каждого четвертого-пятого в нашем городе. Но каким бы дружелюбным он ни выглядел, каким бы контактным ни казался, по-настоящему близких и дорогих людей у него было немного. И все они ушли из жизни раньше его, хотя и были моложе. А самый содержательный разговор он вел, конечно же, с самим собой.
Умирают, насытившись днями. Он продолжал насыщаться жизнью, пока она насыщала его. Пока у него были силы, а до своего девяностолетия он дожил, он каждое утро был в своей мастерской. И книгу жизни он так и назвал — «Мастерская». Есть там и такой текст: «Уезжая на время, берешь необходимое для жизни. Уходя насовсем, оставляешь необходимое для памяти». Долгой жизни Виталия Михайловича теперь суждено продолжаться в памяти всех, кто его знал и любил.
Леонид БЫКОВ