Андрей Пермяков. Белые тепловозы
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2018
Андрей Пермяков. Белые тепловозы. — М.: СТиХи, 2018.
Тепловозы не бывают белыми, жизнь невозможно повернуть назад, и много еще чего не бывает в реальности, бывает только в сознании говорящего, да и то не всякого, а мечтателя и фантазера. Оказывается, поэт и литературный критик Андрей Пермяков на роль мечтателя вполне годится. Только, повторюсь, не простого, который мечтает о чем-то в будущем — о будущем мечтают все без исключения, — но мечтающего на свой особый манер о прошлом, как будто прошлое можно вымечтать. Ну кто еще в эпоху суперстремительных «сапсанов» и «ласточек» будет думать о тепловозах, наделив их к тому же невсамделишной стерильной белизной? Кто будет нежно вспоминать цвета советских обоев? Или как в классе на стенке краснела большая страна? Или еще что-нибудь совсем детское-детское, с афганцами, Олимпиадой и непременным «запахом распада» — этак в стилистике перестроечного кино или не кино, если еще не утрачена память о тех далеких временах, когда деревья были большими.
Зачем это вспоминать поэту? Ответ таков: у Андрея Пермякова есть, может быть, не осознанная им самим сверхцель — сделать прошлое, настоящее и будущее добрыми и человечными. Такими добрыми, как он сам. И в большей степени — прошлое, советское прошлое, которое почему-то не всем нравится (в самом деле, почему бы?). А ведь это был правильный и счастливый мир. Была большая страна, которую защищала самая сильная в мире армия. Были настоящие люди, в том числе отец мальчика Андрюши, которым принадлежала страна, и они не были жадными, злыми, они были справедливыми. Было совсем другое небо, другой воздух, другое солнце и много-много любви и нежности.
Там вообще все было таким настоящим,
что до сих пор отражается в малоподвижной воде.
Желтые клубни падали в сломанный ящик,
как желтые желуди в книжке о Моховой бороде.
В мягких ладошках небольно царапалась птица,
сын тети Зои прикуривал от букваря;
если случится то, что конечно случится,
буду хотеть не покоя, но долгого сентября.
Куда же все исчезло? Куда уходит детство?
Счастливое советское детство в поэзии Андрея Пермякова строится на двух мифологических постулатах. Первый — очень архетипический. В культуре Нового времени детство вообще принято связывать с мифологемой рая, даже не суть важно, какое оно детство — советское или, например, дворянское, как у Владимира Набокова, который эту мифологему весьма жаловал. Тоска по утерянному раю — чувство очень острое и подчас продуктивное. Да и про советское детство и «Ленина в мятом пиджаке» вроде бы тоже написано немало, так что Пермяков — не первопроходец, но рачительный продолжатель традиции. А второй постулат — о добре, которое именно такое, каким его представляет автор. С его историческим антуражем, социальным раскладом и консервативной картиной мира (сформированной во многом современными политтехнологами, о чем немного позже). Было ли советское прошлое таким, каким рисует его Андрей Пермяков? Нет, конечно, но уже не важно. Важна память доброго человека, очищающая и высветляющая. Могло ли быть ужасным существование советского ребенка? Вполне — примеров тому масса, в том числе в литературе. Но Андрею Пермякову повезло — его детство было детским, что ж удивляться, что его хочется длить всю оставшуюся жизнь.
Отсюда в «Белых тепловозах» очень светлый взгляд на мир, отсюда — наивная вера в то, что люди простые и добрые, что дистанций между ними не существует, отсюда соседская девочка Эля, поцелуйная Анька, дорога из школы мимо столовой «Уют», отсюда же детские, а местами совсем девчачьи интонации автора:
Чтоб разморозить, поставь на режим разморозки.
Ты не поверишь: бывает такая засада,
что иногда как написано, так оно и придётся.
Главное только — не думай, о ком не надо.
Грей сковородку. Если чего, у плиты автоподжиг.
Держи эту кнопку, считая на «три-два-один».
Тиляпию чистить не надо, это филе, то есть рыбка без кожи.
Кинь в разогретое масло, а дальше дави апельсин.
Вот он уже немолодой большой дядька, но в душе все еще ребенок, живущий в большой-большой стране (вспоминаем настенную карту), где все люди братья, где семья как семья, друзья как друзья, мальчики как мальчики, девочки как девочки (хотя девочки Юли могут быть похожими на мальчиков), игрушки как игрушки, никакого виртуала и гаджетов — эпохи сменяются, вещи приходят и уходят, но остается и проносится через любые трудности ощущение рая, причастности к нему. Вот он уже где-то учится, работает, влюбляется, заводит детей, напивается с незнакомыми людьми, выясняет отношения со знакомыми, путешествует автостопом или на поезде, думает о смерти, снова напивается, но при том никак не в состоянии забыть детский вкус гематогена и слово «апельсинка», а можно еще и «лепесинка» — куда милее.
В общем, большой добрый мальчик, слегка обтерханный, потрепанный жизнью, любящий игрушки и слово «ква» (читайте соцсети Пермякова) и сохранивший то, ради чего иной раз и читаешь такие стихи — доверие к жизни, человеку, читателю:
Будет август, ежики на даче,
Ежики, окно и камыши.
«Он, вишь, плачет». Правильно. Я плачу.
Пьяненький, на звездные ковши.
Комфортно ли в этом мире самому читателю? Да бог его знает. Это ведь какой читатель еще попадется. Ежели ностальгирующий по советскому, то — радость ему, и счастье, и повод предаться воспоминаниям. Если не ностальгирующий, то тут уж как получится, понравится ему такой искренний и инфантильный автор или нет, а то и заставит порой вздохнуть об утерянной культуре высокого модернизма. Если, скажем, любитель поэзии Бориса Рыжего, то, да, и Рыжий у Пермякова найдется, с его гопниками, дешевым алкоголем и промозглыми, зассанными подворотнями. И снова счастью быть. А вот если читатель Дениса Новикова, то тут надвое, потому что и Новиков у Пермякова есть, с его резкой уличной лексикой, с парадоксами и иронией, но есть и консервация традиции — все миметично, ритмично, рифмовано, узнаваемо, без неожиданностей. В общем, за новациями явно не сюда.
Кто б сомневался, что мир «Белых тепловозов» — мир утопии. Но не совсем советской или совсем не советской, скорее современной, консервативной, переформатировавшей с помощью политтехнологий и ангажированных культурных продуктов эпоху «вечного Брежнева» под себя. И тут-то стоит подчеркнуть, что большой добрый дядька-поэт, тоскующий по прошлому, которого не было, очень мейнстримен и демократичен. Он не с теми представителями элитарной культуры, которым нужны политические свободы, и не с богемой с ее вывихнутым сознанием и культом внутренней свободы, а с самым настоящим кондовым народом, ставшим ныне телевизионным большинством, всегда готовым повторять «крымнаш», давить чекушечку да плакать горючими слезами о собачьем житье-бытье. Для автора принципиально быть именно частью простых постсоветских (в его понимании — советских) людей, их чувствилищем и выразителем чаяний, их сознанием и голосом. Это вам не подковыристый Пригов с его бытовыми подробностями на грани фола, не сетевые поэты, осознанно работающие в пространстве поп-культуры. Здесь все честно и при том удивительно неагрессивно — неагрессивного консерватора ныне еще поискать и поискать.
Но вот в чем дело. Настоящим Пермяков становится все-таки тогда, когда забывает о ностальгии и внезапно вырывается за пределы утопии:
Разное сочиняешь, буковки сочленяешь.
Льдом под ногами хрупаешь, сухариком хрумаешь.
Дело всякое делаешь. Засим устаешь, засыпаешь.
Просыпаешься, дело всякое делаешь. Думаешь.
Думаешь про недеяние, про иллюзорную сущность зла.
Трусишь, однако — вновь всякое делать стараешься.
Просыпаешься, а в доме твоем занавешены зеркала.
Да не очень-то и просыпаешься.