Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2018
Нина Дашевская —
пишет книги для детей и подростков, играет на скрипке в квартете, а раньше
работала в оркестре — поэтому многие ее книги связаны с музыкой. Лауреат премии
им. Крапивина и премии «Книгуру». В 2016-м и 2017
годах была номинирована на международную премию памяти Астрид Линдгрен, а книга
«Я не тормоз» вошла в международный каталог мюнхенской библиотеки «The White Ravens».
В 2018-м вышли две новые книги для подростков: «День числа Пи» и сборник
рассказов «Второй». Живёт в Москве.
Фонтан
Парковый фонтан работал до полуночи. Ровно в двенадцать электричество отключали, и фонтан засыпал до утра. Иногда тихими лунными ночами ему не спалось, и он работал потихоньку, для себя. Безо всякого электричества.
Это был самый обыкновенный фонтан, без особенных затей. Он с шумом выбрасывал воду из середины небольшого бассейна; из семи труб вода взлетала чуть выше куста сирени, а потом ровными сверкающими дугами падала обратно в бассейн. На голубых плитках пола застыли красные мозаичные рыбы. Вода в бассейне волновалась, и казалось, что рыбы плывут.
Однажды вечером шёл сильный дождь и в парке было пусто. Фонтан задумался: а должен ли он работать, если всё равно идёт дождь?
«Нет, не должен, — решил он. — В этом нет ровно никакого смысла!»
Но всё равно продолжал выбрасывать воду вверх, навстречу летящему с неба дождю.
Поливальная Машина
Поливальная Машина любит просыпаться рано-рано, до солнца. Она перекусывает наспех бутербродом, оставшимся с вечера, и отправляется в путь. Толстая, неуклюжая, она едет по сонным пыльным улицам и умывает серый город, уставший от зимы. И он оказывается цветным — кирпично-красным, лимонно-жёлтым, голубым и молочно-белым. Молочные — это колонны старого театра, а его мраморные ступени — сахарные, даже хочется попробовать. На углу лестницы сидит каменный лев, он долго отряхивается после душа Поливальной Машины, фыркает ещё. А она едет себе дальше не спеша и делает свою работу. Перед ней серый город, зимний, а позади — получается весенний. За спиной осталась лимонно-жёлтая музыкальная школа; и её свежевымытые окна ждут солнца. Вообще Поливальная Машина любит работать в паре с солнцем. И окна, и перила крыльца, и апрельские лужи замерли и ждут их двоих. Наконец Солнечный Луч дотягивается до них тонкими пальцами — и все начинают петь, и окна, и перила, и лужи! Он, Солнечный Луч, умеет играть на кованой решётке парка, как на арфе. И Поливальная Машина подпевает ему. «Там-пам—пам-пам, тарарам!»
И тротуарная плитка становится горько-шоколадной; а линия бордюра — резкой и чёткой. Вся городская пыль стекает на дорогу весёлыми ручьями, а ручьи утекают в решётчатый люк, ливнёвку, и оттуда пыль и грязь отправляются в путешествие по подземным лабиринтам городской канализации. А сверху стоит город, который уже звенит первыми трамваями. Трамваи улыбаются свеженьким сияющим рельсам, и умытые светофоры перемигиваются друг с другом. Цвета вновь появляются в сером зимнем городе — нежно-голубой цвет вывески «Молоко», ярко-красный — «Пироги»… Из открытого окна кофейни доносятся утренние запахи, такие, что любой прохожий улыбнётся, а кто-то и зайдёт. Кофейный запах смешивается с городским запахом асфальта. И асфальт после Машины — чёрный-чёрный. Блестит. И пахнет… Как пахнет асфальт после дождя. Летом. И в чёрном асфальтовом зеркале отражаются фасады домов, перепутанные ветки деревьев и небо. Очень много неба сегодня.
Машин становится всё больше; город просыпается, потягивается, начинает спешить — и неповоротливой Поливальной Машине уже не хватает места. Ей сигналят, машут — отойди, не мешай! Мы торопимся!..
И она, напоследок окатив водой трамвайную остановку, едет домой. Она терпеть не может никому мешать. Некоторые неуклюжие существа бывают изнутри ужасно деликатны.
Поливальная Машина едет домой через мост, и Солнечный Луч бежит за ней по перилам.
***
Дома Поливальная Машина снимает со спины почти пустой бак, бросает его в прихожей. Скидывает как попало колёса и растягивается на своём раскладном диване в полный рост. Она листает альбомы старых фотографий и придумывает разные городские истории про дома, которых больше нет. Наконец она потихоньку засыпает.
***
А вечером, когда стемнеет и городское движение стихнет, Поливальная Машина едет в парк. Там у неё есть любимое кафе, которое работает допоздна; в нём можно заказать чай и эклеры прямо за уличным столиком, не заезжая внутрь. Поливальной Машине это очень удобно, ведь двери в кафе не очень-то велики. Машина сидит тихонько со своими эклерами (она ужасная сладкоежка, хотя и переживает немного за свою фигуру. Но эклеры! Они необыкновенные!). Так вот, она сидит там и листает атлас звёздного неба. И когда звёзды становятся яркими, приходит Солнечный Луч и садится напротив. Он в длинном пальто защитного цвета, и кепка надвинута на лоб — Солнечный Луч обычно застёгивается на все пуговицы после рабочего дня. Они тихонько пьют чай из чайника — размером с ведро — и сначала молчат.
— Знаешь, — говорит потом Солнечный Луч, — что-то я устал сегодня. Весь день без перерыва! Хоть бы облачко набежало какое — нет, ясное небо. Даже пообедать некогда.
— Да ладно тебе, — качает головой Поливальная Машина, — ты же неделю вообще не показывался! Болел, что ли? Простудился?..
— Да нет, я, знаешь, попросил маленький отпуск… В марте я иногда летаю к морю, набраться сил. А то как апрель — прямо без выходных! Работай и работай, топи сугробы…
— Ну и не жужжи тогда, раз к морю успел, — добродушно поддевает его Поливальная Машина. — Я вот никогда не была на море… Смотри, звезда упала!
Они сидят ещё немного. Поливальная Машина шумно отхлёбывает остывший чай. А Солнечный Луч пьёт только горячий, и он просит добавить ему кипяточку. Поливальная Машина рассказывает ему про звёзды.
— Вот, смотри — созвездие Близнецов. Кастор и Поллукс. Видишь?
— Да вижу, ты в прошлый раз показывала уже, я запомнил, — кивает Солнечный Луч. — У меня не такая уж дырявая голова, как кажется на первый взгляд.
Он кладёт свою не такую уж дырявую голову на руки и смотрит на небо. Руки у него в серых вязаных перчатках с очень длинными пальцами.
— Ладно, — говорит Поливальная Машина, — совсем спишь. Давай, завтра рано вставать.
— Ага, — кивает Солнечный Луч.
— Придёшь утром? Смотри, не проспи!
— Не просплю, у нас строго, — отвечает ей Солнечный Луч.
И они тихонько уходят из старого парка, и ветки деревьев, пока ещё совсем голые, машут им вслед. Совсем скоро на них появятся листья. Нежно-нежно-зелёного цвета. У них свой цвет, они зеленеют и без Поливальной Машины.
***
Маленький Андрюша просыпается рано-рано. Он тихонько садится к окну и ждёт. Ждёт Поливальную Машину.
— Поливальная Машина! — кричит он. — Поливальная Машина! По-ли-вал-ка-ааа! Привет!
— Тише, Андрюша, все спят, — говорит ему папа. Потом он достаёт карандаши и раскраску.
— Держи, Поливальная Машина, — говорит он Андрюше. — Работай.
… И Андрюша работает всё утро, высунув от старания кончик языка. И его город тоже становится цветным. И в нём появляются люди, и трамваи, и слон, и ракета. И, конечно, сама Поливальная Машина — с новеньким оранжевым баком, Андрюше не жалко.
***
Поливальная Машина знает про Андрюшу, ей рассказал Солнечный Луч — любитель заглядывать в чужие окна. Поэтому она специально проезжает мимо его дома; а потом её путь лежит в другую часть города, куда она не успела вчера. Город большой. И у неё ещё очень много работы. Она набирает на реке полный бак воды и отправляется дальше. И под колёсами в сверкающих лужах отражается разноцветный город. И небо. Да, сегодня опять много неба. Всё больше и больше с каждым днём.
Фонарь
Стою и стою. Скучно немного, но ничего. Шея болит. Так хочется иногда выпрямиться! Но нельзя, фонарям не положено. Я иногда слегка шевелю головой, вправо, влево, совсем незаметно. Пятно света на земле сдвигается на полсантиметра, кажется, это просто воздух дрожит. Особенно удобно, когда снег идёт.
На нашей улице Шуберта таких, как я, сорок шесть. Самых обыкновенных фонарей с вытянутой шеей и натриевыми газоразрядными лампочками (это означает, мы светим жёлтым светом. Я бы хотел светить белым, но меня никто не спрашивал). Двадцать три фонаря с одной стороны улицы и столько же с другой. Все они работают в тёмное время, а днем отдыхают и ни о чём не думают.
А я думаю. Думаю, думаю, не могу остановиться. Сам не знаю, чего я такой. Думать для фонаря не очень хорошо: начинает болеть шея. Но что делать, эти мысли сами лезут в голову как сумасшедшие! Вот лужа на той стороне улицы: она каждый раз другая или та же самая? Или вот серый дом, на котором синей краской написано: Серёжа. Этот дом Серёжа — сколько в нём этажей? Точно не меньше трёх, это я могу видеть. Но выше у меня голова не поднимается.
Или вот метро. Своей ногой я отчётливо чувствую, как под землей проходят поезда, прямо здесь, под улицей Шуберта. Мчатся. Как раз здесь разгоняются особенно сильно; все, кроме одного. Вот этот один будто как раз притормаживает. Почему? Почему именно здесь? Я раньше думал, так, случайность. А потом понял: это именно он. И говорю ему тихонько: привет. Вот и ты.
Этот поезд, наверное, тоже чувствует себя странно среди других.
Иногда мне кажется, что он отвечает мне. Но вполне возможно, я всё выдумал. Я часто выдумываю то, чего нет. Например, что там, наверху? Говорят, небо. Одна знакомая ворона так говорит. Небо, по её словам, это такое большое пустое место. Иногда там появляются облака, летают другие птицы; а ночью зажигаются тысячи маленьких фонариков, которые горят сами, безо всякого электричества.
Я иногда вижу, как небо отражается в луже, но только днём. А ночью мой собственный свет мешает. Всего несколько раз, когда из-за аварии отключалось электричество, я видел эти фонарики, звёзды. Похоже, они ртутные. Я-то знаю, разбираюсь в этом. Ртутные лампы светят белым холодным светом. Вот бы посмотреть когда-нибудь! Повернуть шею, совсем немного. Но фонари не крутят шеей, она у них не для этого.
В общем, днём я в размышлениях; а потом темнеет, и я начинаю работать. Тогда некогда думать о всякой ерунде; я работаю, свечу изо всех сил и стараюсь не моргать. У меня неплохо выходит. Потому что, если фонарь не работает, может случиться неприятность или даже несчастье. Промокшие ноги — даже не обсуждается, это без счёта. На совести неработающих фонарей — потерянные ключи, разбитые колени и даже переломы конечностей. Так что я осознаю ответственность и не отвлекаюсь.
И потом, светить — это красиво. Особенно если снег. Некоторые останавливаются и смотрят, снежинки падают им на ресницы.
Зимой я работаю больше, вот и люблю снег. Хотя от перепадов температур у меня иногда трескается бетон в ноге.
Ночью мороз сильнее, улицы пустеют. Лучше всего, конечно, стоять одному в тишине и смотреть на снег. Но если ветер и пурга и на улице ни одного человека, даже собак нет, я всё равно должен стоять и светить. Такая работа.
А потом, ровно в пять сорок четыре, под моей ногой проходит первый поезд метро. И я понимаю, что уже не один.
И жду тот самый, особенный. Который чуть медленнее других. И он приходит, и я говорю ему: привет, вот и ты.
Утром первые люди — дворники; вторые — собаки и их хозяева, третьи — дети. Школьники, они бредут сквозь летящий снег в своих толстых штанах, со своими огромными рюкзаками, как космонавты. И те, кто идёт после звонка, уже не торопятся.
Потом город временно замирает, и наступает другое утро — сонное, мягкое, для тех, кому не надо с утра на работу или в школу. Тогда я тоже заканчиваю работать, меня выключают. Мои сорок пять товарищей по улице Шуберта засыпают, а у меня бессонница, и я придумываю историю про особенный поезд метро.
Он живёт под землёй, ездит по одному и тому же
маршруту — сорок две минуты туда и сорок две обратно. Люди приходят сверху,
садятся в него и едут по своим делам; потом выходят и исчезают. А он всю жизнь
под землёй, никогда не видел неба.
Но в одном месте, прямо под улицей Шуберта, пути
метрополитена раздваиваются. От основного пути уходит ответвление, неизвестный
туннель. По ночам в депо старые поезда рассказывают: этот путь выходит на
улицу. Хотя никто из них там не был. И Поезд каждый раз, проезжая эту развилку,
думает: вот бы свернуть туда! Когда-нибудь, когда-нибудь…
Я рассказывал эту историю только двоим, Дождю и Поливальной Машине. Она сказала — очень даже может быть, а вот Дождь говорит — ерунда. Ну, он почти про всё так говорит. Ещё я пытался рассказать Солнечному Зайцу, но разве он будет слушать! Он же не останавливается ни на секунду, я только начну говорить — и привет, убежал.
Но всё же эти трое куда лучше моей знакомой вороны. Потому что они не говорят, что небо — пустое место. Солнечный Заяц говорит, оно голубое и бесконечное. Поливальная Машина — что разное.
А Дождь говорит — я должен сам увидеть. Иначе никак. Иначе всё равно ничего не пойму. И тогда я говорю, что не могу. Что нельзя. А Дождь говорит — могу. И даже должен.
И тогда я люблю Дождь даже больше снега.
***
А однажды я так задумался о самых разных вещах, что совершенно забыл включиться. Опомнился, когда совсем стемнело. Смотрю — никто не светит; а, ну, значит, это электричества нет. Я даже обрадовался, что ничего не пропустил. Правда, на звезды в луже надеяться не приходилось. Дождь шёл как сумасшедший.
— Послушай, ты не можешь перестать? Ну хоть на минутку! Слетай в другое место, за домом Серёжей лей; мне бы увидеть, как чистое небо отражается!
Нет, только хмыкает в ответ.
Шея болит просто ужасно. И отражаться особенно негде: прямо у моей ноги размыло асфальт, и вода воронкой закручивается, стекает туда со всей улицы. Водоворот, настоящий омут! И ветер ещё… Вот погода… Хорошо ещё, на улице никого нет. Нечего в такую погоду людям на улице делать, тут только мы, фонари; нас не спрашивают.
…И тут я вижу человека. Он идёт, вернее, бежит, не разбирая дороги. Видно, очень торопится. И я понимаю: сейчас он наступит прямо в этот водоворот, там же большая дырка в асфальте! «Стой!» — хочется крикнуть ему. Но мне нечем кричать, и он не слышит, бежит в темноте. Точно, точно сейчас вмажется в яму!
Я не знаю, как это вышло. Но я включился. Начал светить сам, безо всякого электричества. А как ещё, что я мог сделать?!
И он увидел эту яму в самый последний момент, чуть с размаху не угодил туда, но остановился, успел. Поднял глаза на меня, потрогал столб. «Экспериментальный, что ли?»
Сам ты экспериментальный. Иди уже себе, смотри под ноги.
Я отключился, выдохся.
«Ничего себе! — сказал Дождь. — Как это ты? Я и не знал, что ты так умеешь!»
У меня нет сил отвечать, внезапно устал. Да и что я скажу? Я сам не знаю, как так вышло.
«Значит, умеешь делать невозможное, а, Фонарь?» — допытывается Дождь.
Я мог бы лишь пожать плечами, но у меня и плеч-то нет.
«Тогда что тебе мешает посмотреть на небо? А? Я уйду сейчас, а ты смотри. Давай!»
Дождь вдруг стихает. Ушёл, значит, за соседний дом Серёжу или ещё подальше. Тихо-тихо. Что он такое сказал, а? Что я могу посмотреть? Как вот это. Как?!
…Я поднимаю голову. Распрямляю шею и смотрю вверх. Небо будто укрыто снегом, тяжёлое: как только оно не падает вниз, прямо на меня? Но в этом одеяле появляется дыра, и она становится всё больше: Дождь увёл свои тучи специально для меня, вот что значит настоящий друг.
В дыру я вижу ничего. Черноту. Чернейшую черноту, космос.
И тут появляется светящаяся точка. Точно, ртутная, я угадал. Или галогеновая? Очень маленькая. А потом ещё и ещё одна.
Я стою посреди улицы Шуберта, задрав голову, смотрю на звезды. Собираю их свет про запас. Теперь я точно знаю: в случае необходимости мне будет чем светить.
Поезд метро
Я живу под землёй. Раньше я этого не знал, но мне рассказали. Теперь мне известно: надо мной слой бетона, потом довольно толстые слои известняка и глины, почва и, наконец, асфальт. А там, на поверхности, живут пассажиры. Они заходят ко мне внутрь, отряхивают ботинки от снега или стряхивают зонты от дождя; расстёгивают толстые непромокаемые куртки. А в другое время они все в футболках и сандалиях, поэтому я знаю: там, наверху, бывает разная погода. Еще бывают особенные дни, когда в меня заходят люди с цветами: много, много цветов! Цветы удивляются, оказавшись под землёй; иногда они дарят мне свои лепестки. Потом в вагонах пахнет цветами ещё несколько дней, как нас потом в депо ни дезинфицируют, — я чувствую.
А ещё бывают дни, когда в поездах много детей. Зимой им жарко в тёплых комбинезонах, летом — просто скучно, никогда не хочется сидеть, хочется прыгать. И родители говорят им: сиди спокойно! Тогда они читают свои книжки или играют в свои телефоны. Иногда учат уроки. Иногда встают коленками на сиденье и смотрят на тёмную стену туннеля, как там извиваются провода и кабели, будто змеи. Будто им что интересное показывают. А ещё есть дети, которые так и продолжают прыгать, будто внутри у них невыключаемый мотор.
В общем, если ты наблюдателен — из того, что видишь под землёй, можно узнать многое о жизни наверху.
Но не всё. Я знаю, например, что наверху есть небо. И мне бы очень хотелось его увидеть, узнать — какое оно?
Говорят, есть такие ветки метро, которые выходят на поверхность, но я никогда не ездил по таким. Я знаю только свой маршрут, сорок две минуты в одну сторону и столько же обратно.
И там, на моём маршруте, есть развилка. Тёмный туннель уходит в пустоту; блестящие рельсы мелькнут на секунду, когда освещаешь их фарами. И всё, неизвестность.
Старые поезда в депо говорят: этот путь ведёт наверх. Начинали строить новую ветку да и бросили: помешала подземная река. Рассказывают, что иногда там ходит Поезд-Призрак. Он ходит бесшумно. Будто подъезжаешь к развилке — и он внезапно выныривает из тёмного туннеля, ослепляет твоего машиниста — ты бешено тормозишь, зажмуриваешь фары от ужаса; но столкновения не происходит. Поезд-Призрак проезжает сквозь тебя, не причиняя вреда.
А его пассажиры будто бы все играют на флейтах, или клеят бумажные модели самолётов, или собирают кубик Рубика.
Но они тоже призраки, настоящие пассажиры их не видят. Видит только машинист; он на секунду теряет сознание, и автоматический голос объявляет по радио: «Просьба сохранять спокойствие, по техническим причинам поезд отправится через несколько минут».
Ничего не пугает людей сильнее, чем слова «сохраняйте спокойствие». Я прямо кожей чувствую страх. Даже дети иногда перестают прыгать. Но всё проходит, как ночной кошмар; машинист открывает глаза, и поезд едет дальше.
Мы иногда останавливались так в туннеле и правда по «техническим причинам», Поезда-Призрака я сам не видел.
Но хотел бы как-нибудь встретиться и поговорить. Если он и правда выезжает из того туннеля на развилке, значит, он видел небо? Какое оно?
Иногда я представляю, что ночью сам отправляюсь в путь, безо всякого машиниста. На самом деле это строжайше запрещено правилами: ездить самим, без человека. Но я представляю, как в тишине бесшумно проскальзываю в тот самый туннель, освещая себе путь собственными фарами. И…
И не знаю, что дальше. Я же никогда не видел неба.
Иногда, когда проезжаю развилку, думаю: а вдруг? Вдруг там что-то починили, исправили — люди, они же умные! И вот я сейчас поеду туда…
Но этого никогда не происходит. Ни-ког-да.
Я рассказал об этом одному приятелю в депо; он решил, что я сумасшедший. Даже посоветовал обратиться к механику. «Поезд должен слушаться человека и ходить по расписанию, остальное — неисправность!»
…И я не стал ему рассказывать дальше. Что на той самой развилке я каждый раз будто слышу голос, который говорит мне откуда-то сверху: «Привет, вот и ты».
Я не знаю, кто это. Но мне кажется, мы чем-то похожи и могли бы быть друзьями.
Светофор
Светофором быть просто. Всё ясно и понятно: красный — стой, зелёный — иди. Или едь. Никаких сомнений. И дело; и польза от тебя.
Я обычный светофор, безо всяких стрелок. Правда, перекрёсток у меня сложный, большое движение. На северо-восток поднимается проспект Космонавтов, а поперёк — улица Эйнштейна. Маленькая, по-научному называется — второстепенная. Хотя это обидно. Для кого-то, может, эта улица главнее проспекта Космонавтов, всё относительно. Но я отвлёкся; а светофорам отвлекаться нельзя. В общем, для проспекта Космонавтов у меня долгий зелёный: целых девяносто три секунды. А для Эйнштейна — всего двадцать одна. Ничего не поделаешь. И там, на улице Эйнштейна, всё время стоят и ждут. И машины, и пешеходы гудят, ругают меня, знаю. Но что делать! Систему придумал не я.
Наверное, это правильно. Умные математики всё посчитали; на проспекте сильное течение-движение, там машин больше. Но всё равно обидно. Я когда много об этом думаю — просто заболеваю. А мне нельзя болеть, служба такая. Так что я стараюсь не думать о справедливости.
Стою и стою. На одной ноге. Сначала трудно, потом привыкаешь. На одном месте не очень интересно стоять; зато можно наблюдать мир. У меня много знакомых транспортных средств, например, трамваи четырнадцатого маршрута. Их тоже четырнадцать; и я знаю всех в лицо. А один даже по голосу отличаю. Ещё есть мусоровоз, он всегда по утрам проезжает. Вот ему гудят! Всем мешает. Ну и легковые машины, конечно. Есть такие, кто утром всегда в одно время проезжает. К этим я отношусь с уважением: тоже служба, значит, такая. Что ещё может выгонять из дома каждое утро, по расписанию? Только работа.
А бывает, что кто-то вдруг не проезжает вовремя. Тогда я начинаю переживать — не случилось ли чего? А потом вижу: вот он, летит и ещё пытается на жёлтый проскочить. «Эх, — думаю, — ты! Соня!» Хочется, конечно, подержать ему зелёный подольше; но нельзя. У меня тоже служба.
Пешеходов я тоже некоторых запоминаю. Особенно тех, кто на меня как раз внимания не обращает. Почему, интересно, мы лучше запоминаем тех, кому до нас дела нет? Хлоп — и такой идёт себе на красный, и хоть бы что, да ещё в телефон свой смотрит дурацкий! Страшно как. Я же стою, свечу изо всех сил своим красным, но меня не видят! У меня всё внутри возмущается от таких!
А вот вчера был случай. Мотоциклист; вылетал как раз с улицы Эйнштейна на проспект Космонавтов. Я уже почти переключил жёлтый и видел, что он не успевает! Прямо видел, как он сейчас выскочит, а там, на проспекте, уже рвётся, рвётся вперед красная гоночная машина, еле сдерживается. У меня есть один недостаток: хорошее воображение. Для светофоров это нельзя. Но я отчётливо представил: этот вылетает, а она на газ и….
Короче, я должен признаться: задержал мотоциклу этому желтый. На одну целую и две десятых секунды, ему хватило. Хотя это запрещено правилами, категорически.
Но ведь моя цель — не допустить дорожно-транспортное происшествие, правда? Или аварию, говоря человеческим языком. Безопасность движения — вот что важно, а не эти глупые двадцать одна секунда! Можете думать, я сумасшедший. Конечно, я просто светофор, но что же я, не человек, что ли?! Думаете, у меня внутри одни провода?!
Переживал, конечно. Лампочки перегорели даже. И до сих пор переживаю.
Тяжёлая работа у меня, не каждый сможет. Нервная.
Арка
Они идут, а я смотрю; смотрю сразу в обе стороны — во двор и на улицу. Во дворе жизнь неспешная: деревья и детская площадка, собаки и мамы с колясками. А снаружи совсем другое, там быстрый мир: мчатся машины, люди спешат, вскакивают в сто семьдесят девятый троллейбус, успевают; светофоры моргают изо всех сил. Но не только это, не только. Мне повезло: там, за дорогой, у меня есть река. И все, кто выходит из двора, видят реку. И если солнце — всегда замирают на миг, из темноты глазам трудно на свету, у речных бликов. А если дождь — внутри меня чуть медлят, иногда останавливаются, пережидают. Но потом всё же бегут. На сто семьдесят девятый или ещё куда: быстрая у них жизнь, надо всё успеть. А я смотрю им вслед.
Честно сказать, я вообще-то пустое место. Вернее, не совсем: внутри меня есть жёлтая газовая труба, кондиционеры висят (это не очень красиво). Лучше бы я была пустая, как пещера, или грот, или как концертный зал. Есть один человек, в зелёной куртке ходит: всегда щёлкает языком, слушает моё эхо. И дети часто кричат мне в потолок, слушают, как я говорю с ними. А некоторые пробегают, будто не заметив. Но никто не выходит из меня точно таким же, каким зашел.
А я не знаю: становлюсь ли я умнее, лучше, когда они пробегают? Или ничего не меняется?
Знаю только, что у всего на свете есть две стороны.
Дождь
Иду и иду всё утро. Никто мне не рад. Из людей, я имею в виду. Натягивают свои капюшоны, прячутся под зонтиками. Чего вот они так меня боятся? У самих дома — искусственный дождь, включают и довольны; а как настоящий — так караул. Зато город мне рад: я смываю с него пыль, и становится легче дышать. Деревья, конечно, — вот кто меня ждет. Я им лучший друг. Мы здороваемся ладонь о ладонь — я хлопаю своей по каждому листочку, и деревья шелестят мне вслед.
И цветы мне рады, хоть их и так поливают каждый день из шланга. Но настоящий дождь — это совсем другое.
Я сижу на крыше, болтаю ногами. У меня длинные, на пять этажей вниз. Я сижу, и никто не видит, как я тут дирижирую тучами, словно оркестром. Там — побольше, погуще полить, а тут и так лужа огромная, хватит! Хотя я люблю лужи. Босыми пятками здорово по ним — шлёп, шлёп! Иногда специально для этого спускаюсь вниз, чтобы пошлёпать. А так я по крышам хожу, у меня ноги длинные. Просто шагаю с крыши на крышу, переступаю через проспекты и бульвары. Вот у меня есть брат — так он просто летает. Над полями, над лесом летает и льёт, летает и льёт. А я так не люблю; я городской. Могу, конечно, полетать над городом, посмотреть сверху. Но я крыши люблю. Звонкие! Здорово щёлкать по ним.
А потом я спускаюсь на бульвар. Тут всегда найдется с кем поболтать. Фонтан, например. Кстати, он мой родственник. Нам с ним есть что обсудить.
— О, здорово, брат. Как ты? Как работается? — спрашивает он.
— Да я сегодня не сильно. Чего-то устал.
— То-то я смотрю! С утра зарядил, льешь и льешь. Устал, называется!
— У меня перерыв скоро, — говорю я. — Бутерброды с собой. А потом еще немного после обеда, но уже так, чуть-чуть. Зато завтра выходной.
— Жалко. Я люблю, когда с тобой вместе. Веселее, — говорит Фонтан. Надо же, а я думал, что он тоже любит один.
— Зато вечером Солнечный Луч будет,— отвечаю я. — Вот завидую, что ты с ним вместе можешь работать, — это так красиво, сверкать на солнце.
— Вы же тоже вместе иногда, я видел. Это просто ужас до чего красиво!
Какой он смешной, этот Фонтан. Ужас до чего красиво — выдумает тоже!
— И Радуга тогда, — продолжает он.
— Можно подумать, тебя Радугой удивишь! У тебя же чуть не каждый день!
— Ну, у меня маленькая. А у тебя зато — в полнеба!
Да, это он прав. Я очень люблю, когда Радуга в полнеба. Все смотрят, радуются. Телефоны свои достают модные, фотографируют. И я понимаю, что это и моя работа тоже. Мы с Солнечным лучом, мы вместе!
— Знаешь, а у меня в понедельник выходной, — вдруг говорит он. — Профилактика. Чистить будут.
— А, — говорю, — отдохнешь хотя бы.
— Ну да, — вздыхает он. — Я вообще-то не больно люблю эту профилактику. Стоишь, как дурак, лужа лужей. А если воду откачают — вообще… Терпеть не могу.
— Знаешь, а я ведь тоже, — признаюсь я. — Сначала думаю — вот, отдохну! А как три выходных подряд, то прямо не знаю, куда руки девать. И тогда за город лечу, брату помогаю.
— Здорово, наверное, за городом! Никогда не был.
— Да, здорово. Хотя… Я вот город люблю. Там что, льёшь и льёшь, просто так. А тут интересно…
— Да, — говорит Фонтан, — я бы, наверное, не смог за городом. Чего там, в чистом поле, воду лить! А тут — люди…
Мы еще немножко молчим.
— Ладно, — говорю, — мне пора. Пойду.
— Давай, — говорит Фонтан и брызгается на прощанье. — Иди-иди!
И я иду. Иду изо всех сил, думаю, что перед обедом можно и постараться. Поливаю, поливаю все вокруг. И тучи слушают меня, мои руки. Выходит целая симфония крыш и карнизов, водосточных труб и разноцветных зонтиков. «Пам, пам-пирам, там, парарам!» О, побежали, побежали! Смешные какие. Чего уж во мне такого страшного?
А, вот и он! Наконец-то. Такой всегда найдется, его-то я и ждал. Останавливается, снимает капюшон. Сейчас еще кеды свои расшнурует. Точно! Снял, идет босиком! Прямо как я. Длинный тоже. Уже мокрый насквозь. Волосы прилипли ко лбу. Идет и улыбается. Улыбается! Мне!
А вон еще двое идут. Парочка. Ну, этим всё нипочём. Он несет и свои ботинки, и ее босоножки. В закатанных джинсах, по лужам! Вот им, двоим! И еще!
Ну и дети, дети, конечно. Вот кто понимает. Понимает, зачем — я.
— Ваня! Скорее под крышу! Иван! — кричит ему бабушка. А он стоит и стоит в луже. Серьезный такой. Иван.
А, вот и Солнечный Луч, подбегает ко мне, стягивает на ходу свои вязаные перчатки с длинными пальцами. Чего это он, вроде бы рано еще? Неужели я обед прозевал? Да, похоже… Уж больно он, Луч, решительно настроен.
— Ты что, что — совсем уже? Мое время, прекрати уже лить! Забирай свои тучи, мне работать пора!
Это всегда так. Мы всегда с ним ругаемся. Потому что вообще-то мы не должны вместе работать. Не положено, не по правилам это. Но.
Выжимаю тучи изо всех сил. Давайте, давайте! Воздух такой свежий, звонкий — пахнет травой, мокрым камнем, горьким одуванчиком.
— Ты что, домой не хочешь?! Не наработался? — кричит на меня Солнечный Луч. — Вообще уже. У меня расписание! А через твои тучи не пробиться. Давай-давай, проваливай!
Но мне почему-то не хочется проваливать. Не знаю почему. Я вообще не очень-то люблю это расписание. Мне хочется лить! И я лью, хотя тучи уже сморщились, как выжатый лимон. И я сам почти как лимон, как сушеное яблоко, но все размахиваю руками. У меня длинные, как проспект Космонавтов. Еще, еще!
Солнечный Луч не может ждать. Он находит слабое место и просверливает пальцем дырку в моей туче. И еще, и еще одну! Все мои тучи дырявые, как решето. Но я все еще иду. Иду, как могу.
Луч щелкает меня по лбу, лупит по локтям и добавляет — под коленки. Это нечестно. Я падаю. Вот же какой! Ну, вы не подумайте, что он драчун. Ему правда надо работать. А что я могу сделать, если на меня нашло? Он-то знает, как на меня находит. Не остановить!
Лежа, выжимаю тучи до последней капли. Все, все. Больше не могу. Он победил, выиграл. Его время. Вот же бандит! Солнце, солнце, кругом солнце. И все улыбаются.
И вдруг я вижу Радугу.
— Привет, — говорю я. Как ни в чем не бывало. Чтобы она не подумала там чего.
— Доигрался? — спрашивает она.
Вот она ужасно вредная. Красивая, но вредная. Девчонки часто такие.
— Пришла все-таки! — хмыкает Солнечный Луч. Он даже отворачивается, чтобы она не увидела, как он рад. Конечно, рад. Такая красивая. И вредная, так часто бывает.
— Попробуй тут не приди, когда вы вон что устроили!
Ну да. Когда все идет своим чередом — ее не дождешься. Когда никто не нарушает расписания, когда все по правилам — Радугу не жди. Только если так, как сегодня: мы с Солнечным Лучом вместе, он светит, а я лью. Скандальная она все-таки. Но красивая. Ужас какая красивая. В полнеба.
Я лежу на асфальте и смотрю на нее, раскрыв рот. Как дурак. У меня нет никаких сил встать, вылился весь. Руки-ноги растеклись ручейками, и люди шлепают по ним, не замечают, что это — я. Нет, мне не больно. Просто сил нет встать. Поэтому я лежу и смотрю на нее. И совсем не слышу, как она ругается.
— Ну и что? Валяешься болото болотом! Надо было так выжиматься. Закончился бы себе тихонечко в свое время, и всё. И мне не надо бы было прилетать. А тут звонят, говорят — лети скорее, они опять! Вот неугомонные вы мальчишки. Все бросила из-за вас.
— Чего это ты там бросила, интересно? — ехидно спрашивает Солнечный Луч. Он тоже знает, что Радуга ужасная лентяйка. Ей бы только у маленьких фонтанов работать, вполноги.
— Кино смотрела! Про сыщиков. И тут!.. На самом интересном месте! Все из-за вас!
Она от возмущения только ярче сияет.
— Ну и что там про сыщиков? — спрашивает Солнечный Луч. Это он специально. Пусть рассказывает, лишь бы подольше. Только бы не ушла. Он все спрашивает — ну и что там? А он что? Да ты что! Догнали?! И что потом?! Он все спрашивает, а сам делает потихоньку свою работу — легкими пальцами бежит по лужам, по вымытым мною окнам, по звонким перилам, ласково треплет по плечу деревья, расправляет лепестки цветов. «И что, нашли они эти сокровища? Нет?.. Ах, ты не досмотрела…»
…А люди головы задирают, смотрят. Фотографируют.
— Папа, смотри! Радуга, смотри, смотри скорее! Прямо как мост, с крыши на крышу!
И папа смотрит. Все смотрят. И дети, и взрослые. И студенты, и профессора, и продавцы орехов, и экскурсоводы, и стоматологи. И трамвай притормозил — смотрит. И светофор задумался, не мигает. Все, все.
Всё-таки красота — страшная сила. Ну что в ней такого особенного, в радуге этой? От меня, например, гораздо больше пользы. А все только гоняют. «Когда же ты кончишься?..» — говорят.
Луч, конечно, тоже полезный. Из-за него все зеленеет, все растет. И ему все радуются. Но ведь я тоже! Я же всех поливаю… Без меня тоже плохо. Чего вот со мной так. Радугу все фотографируют, конечно… Останавливаются, головы задирают. Улыбаются. А как я иду — они капюшон на лоб и бегом. Прямо обидно. Очень даже.
— Эй, камрад! — говорит мне Солнечный Луч, почему-то по-французски. — Вставай! Давай, давай — совсем тебя затоптали. Ну, чего ты?
Какой я ему камрад. Камрад — значит товарищ. А он даже не может помочь мне встать. Коснется своими горячими пальцами — и я высыхаю. А я и так…
Просто лежу. Закрыл глаза и лежу. Пусть как хотят. Пусть как-нибудь. Пусть. Нет, не заплáчу. Нечем мне. Да и не хочется плакать, мне не грустно. Просто устал. Устал, и все. Отстаньте от меня все. Всё.
И тут кто-то проводит мне по лбу холодным. Брызгает на нос, на плечи, на пятки. Ух, сразу легче дышать. Конечно, это она! Грациозная, как гиппопотам.
— Вставай, брат. Давай-давай, пойдем. Потихонечку. Давай.
У нее хриплый голос, и она весит три тонны, если полный бак. Оранжевый бак, полный свежей воды. Она замечательная, эта Поливальная Машина. Никого не встречал лучше.
Никто даже не ворчит, что она поливает асфальт после дождя. Все на Радугу смотрят. А я забираюсь к ней на плечи, она очень сильная. И она везет меня к реке, а Солнечный Луч машет нам вслед, рисует блики на лужах. Это ведь он ее позвал, я знаю. Они лучшие друзья, Солнечный Луч и Поливальная Машина.
Потом она смотрит, как я пью. Прямо из реки, пью, пью и не могу напиться.
Вот она не говорит мне, что я дурак. Что сам виноват, что нечего было столько лить. Она говорит совсем другое:
— Красивая у вас Радуга вышла.
Я поднимаю голову от реки, смотрю вверх. А потом смотрю на Поливальную Машину.
— Ты тоже очень красивая, — говорю я. Это правда.
— Ладно тебе, — говорит она. И от смущения ее оранжевый бак отсвечивает красным.
Потом мы сидим на берегу и жуем мои бутерброды. У меня остались, я совсем забыл. Поливалка обожает мои бутерброды. Она тяжело вздыхает — вредно, вредно столько есть, она и так… Ух, и так не в каждую улицу может втиснуться…
— Не говори глупостей. Зато ты сильная! Ешь давай. Есть вкусно!
У меня и правда очень вкусные бутерброды — с одуванчиком и кашкой, с речным песком и сосновой корой. С шуршанием камыша. И Поливалкины любимые — с морской солью. Она лопает их, зажмурив фары от удовольствия. Нечасто бывает с морской солью — ее приносит мне один знакомый, ветер. Но обычно он раздаривает всё по дороге, и мне ничего не достается. Он такой — ужасно ветреный. Просто беда, вечно он с пустыми карманами.
Вкусно — с морской солью и шумом прибоя. Мы отряхиваем крошки и всё смотрим, смотрим на Радугу. Молодец она — все сияет!
— Знаешь, — говорит вдруг Поливальная Машина, — спасибо вам. За Радугу. Я вот очень люблю, а так редко!
— Ну, чего уж там спасибо, не за что. Просто нахулиганили, и всё. Вот она и приходит, когда хулиганство.
— Нет, — мотает кабиной Поливалка. — Что она, завуч, что ли, — прибегать, когда хулиганят! Вы же не окна бьете. Не Град какой-нибудь. Мне кажется, она приходит, когда кто-то из вас делает что-то сумасшедшее. Ты или Луч. Кто-то прыгает выше головы. Как ты сегодня. Или когда Луч не может светить, а светит — дырявит твои толстенные тучи и светит все равно! Ты же знаешь, на него тоже находит.
Да, я знаю. На него иногда так находит — просто ой-ой-ой! Светит и светит, кажется, весь мир — сплошной свет. Кирпичные стены прошивает насквозь. И все ходят, будто стукнутые по голове солнечным счастьем. Улыбаются. Да, тогда она тоже приходит, Радуга. Если я ему не уступаю. Уступишь — и все, привет.
— Все, мне пора — слышишь, сигналят!
Да, ей сигналят. Ругают, что перегородила дорогу. Что вообще непонятно, зачем она здесь после дождя. Бедная Поливальная Машина, она бы и рада занимать меньше места, но никак не получается. Она прижимает свои зеркала, как уши, и протискивается в щель между автобусом и модной гоночной машиной. Эта машина как раз и ругается, а у самой даже крыши нет! Ну, я ей устрою в следующий раз! Дождётся. От меня вполне можно дождаться, ведь я Дождь.
Я сижу на высоком мосту, посередине. Там, где знак фарватера, самого глубокого места, пути для кораблей. Я сижу за перилами, снаружи, и болтаю ногами в воде. У меня длинные, достают. Сижу и ни о чем не думаю, просто смотрю на Радугу. И на Солнечный Луч: как он зажигает по очереди каждое окошко на набережной. Красиво. Скоро вечер.
— Привет, — слышу я вдруг над самым ухом. Поворачиваю голову и вижу того парня, что снял кеды и шел босиком по лужам. Волосы у него еще мокрые.
— Привет, — отвечаю осторожно, на всякий случай. — Неужели ты меня видишь?
— Конечно, — отвечает он.
— Странно. А все не видят.
— Ну, я — не все, — отвечает он. И добавляет: — Здорово ты сегодня лил. Прямо как сумасшедший, — он улыбается. — Вообще как псих. Люблю, когда дождь.
Надо же. Кажется, у меня появился друг.
Я думаю, что поэтому люблю город. Из-за людей. Крыши, конечно, да. Но и люди тоже. Они мне нужны. Со всеми своими капюшонами, зонтиками, козырьками подъездов. Потому что всегда найдется тот, кто снимет капюшон.
— Завтра придешь? — спрашивает он.
— Нет, у меня выходной, — отвечаю я. — Послезавтра, наверное, вечером. У нас, знаешь, вечно дурдом с расписанием. Скажут одно, а потом — бац! — и все поменяют.
— Да, у нас тоже так, — смеется он. — Везде какой-то бардак. Слушай, ты заходи, если что. Вон мое окно, видишь? Под самой крышей.
Вижу. Маленькое такое, надо же. Раньше у меня никогда не было знакомых окон.
Мы смотрим на наш город вместе. Хороший у нас город, красивый. А в нем — все мы, и Фонтан, и Солнечный луч, и Поливальная Машина. И Радуга. Все-таки молодец она, здорово сияет. Ярко. И люди. Хорошо вот, что в нашем городе есть люди. Разные. Очень хорошо.
Поезд метро
(продолжение)
Он прыгал и прыгал, этот ребёнок. «Стой спокойно!» — сказали ему; «Успокойся», — сказали ему; «Сколько уже можно!» — сказали ему.
Но нашёлся пассажир, который поднял глаза от своего кубика Рубика и сказал:
«Да пусть прыгает, пока силы есть, кому он мешает?»
На коленях этого лохматого пассажира лежала прозрачная папка, в ней можно было разглядеть чертёж бумажного самолёта.
«Он же должен понимать, что такое нельзя!» — сказал кто-то из родственников мальчика.
Пассажир ничего не ответил, ему оставалось поставить на место три угловых кубика.
И тут мы остановились. По техническим причинам. Прямо на развилке; я не поверил своему счастью — прямо здесь! Я светил фарами в таинственный туннель и разглядывал его. Ничего особенного или… Или я просто не вижу?
«Иногда то, что нельзя, оказывается, очень даже можно», — сказал вдруг лохматый пассажир и достал из рюкзака флейту.
…И мне показалось, что там, в глубине тёмного туннеля, мелькнули чьи-то фары…
Мы поехали дальше. Пассажир играл на флейте, а мальчик перестал прыгать и слушал. И потом спросил:
— А если в неё воды налить, что будет?
— Сломается, перестанет играть, — ответил пассажир.
— А как вы так собираете кубик?
— Знаю алгоритм, — ответил пассажир очень серьёзно. А потом спросил мальчика:
— Ты любишь самолеты?
Потом была станция, и они вышли вместе, пассажир, мальчик и все его родственники. И мне было очень обидно, что я не дослушал про самолёты. Но произошло какое-то волшебство, я ещё не понял какое, — но совершенно точно что-то произошло!
Я понял это только ночью, в депо. Когда люди ушли спать и выключили свет. Я вспомнил:
«Иногда то, что нельзя, оказывается, очень даже можно!»
И мне тогда показалось, что там, на развилке, кто-то сверху мне кивнул.
Я тихонько включил фары и тронулся в путь. Оказалось, без машиниста можно двигаться совершенно бесшумно.
Через несколько минут я был на развилке и свернул в загадочный туннель.
Проводов и кабелей на стенах не оказалось, но я продолжал движение безо всякого электричества. Пути начали подниматься вверх, ехать становилось всё труднее и труднее… И тут я понял, что свет моих фар смешивается с каким-то другим светом.
Я выключил фары и увидел впереди тусклое свечение. Гораздо бледнее, чем когда я подъезжаю к станции. Значит, там, наверху, ещё темнее, чем у нас под землей…
Но главное был не свет, а запах. Ветер — такой, как бывает в туннеле от движения поездов, и вместе с тем — совсем другой. Совсем.
Я задохнулся от воздуха, закружилась голова. Казалось, будто я сошёл с рельсов. Но колёса продолжали крутиться, и я выехал наружу. На улицу.
На улице было темно, знакомые запахи смешивались с незнакомыми. Но главное — не было стен, совсем. Только воздух и небо, бесконечное ночное небо в маленьких тусклых огоньках.
Я вдохнул поглубже и постарался запомнить всё это. Всем, всем — фарами, стёклами, стенами вагонов, обивкой сидений, всеми своими блестящими поручнями.
…Всё это хорошо, но не забыть бы мне вернуться. Пора.
Я отправляюсь в обратный путь. И на развилке слышу очень отчётливо:
— Привет, вот и ты. Надо же, ночью!
— Да, ночью, — отвечаю я через слой бетона, извести, глины, почвы и асфальта.
— Видел? — вдруг спросил он, и я сразу понял, о чём это он.
— Да. Это было… Это было очень красиво.
— Я знал, что ты сможешь, — почему-то говорит он. Надо же, я ему ничего не рассказывал. А он знает.
Как хорошо, что у меня есть такой друг.
…Это удивительно, но в депо никто ничего не заметил; или сделали вид. Наверное, не очень приятно думать, что, пока ты скучаешь в скучном депо, кто-то видел небо. Или я не прав; они просто хорошие мои друзья, не стали на меня жаловаться. Скорее всего, именно так.
***
Да, и вроде бы ничего не изменилось. Но почему-то в моих вагонах с тех пор стало больше флейтистов, а также людей, изучающих иностранные карты, юношей с цветами и детей. Детей стало значительно больше, особенно таких, с невыключаемым мотором. Ну и поэтов, конечно, куда же без них. Вечно они задумываются и проезжают свою остановку или выскакивают в самый последний момент!
Солнечный заяц
Всё же какой унылый тип этот Фонарь! Стоит чего-то, тоскует, смысл жизни ему подавай… Наверное, это оттого, что он стоит на одном месте. Тут кто угодно начнёт думать о смыслах.
А на самом деле смысла никакого и нет, а есть просто жизнь. А жизнь — в движении. В том, чтобы скакать от лужи к луже, от окна к другому окну, с крыши на крышу — вот так, видели! Ого! Это что, я и не такое могу!
Кстати, меня зовут Бруно. А вас?
Конечно, не у всех Солнечных Зайцев есть имена, да и вообще они дико несамостоятельные. Но раз в четыре года, двадцать девятого февраля, Солнце даёт своему Зайцу имя. И он (то есть я) может бродить, где вздумается, отражаться от чего угодно, путешествовать, ура!
Я страшно везучий Заяц. У меня есть имя, и я могу скакать, куда захочу. Вполне достаточно для счастья!
И мне не страшен ни Дождь, ни тучи. Да, между нами: Дождь — ужасно противный тип! Воображает себе. Ну, да вы и сами знаете. Хотя Фонарь его любит, и вообще, многие к нему хорошо относятся, совершенно непонятно почему. Хотя я не против, конечно. Если кого-то любят, это всегда хорошо, даже если этот «кто-то» ужасно много о себе думает.
Ну, так вот, мне не страшна никакая пасмурная погода, потому что я — Бруно, Солнечный Заяц, и я твёрдо знаю — там, над тучами, всегда есть Солнце. И Солнечный Луч, как бы его ни носило где попало, обязательно вернётся в город. Он, конечно, страшный раздолбай, но работу свою знает и любит. Вообще я стараюсь не попадаться ему на глаза, всё же он какое-никакое начальство над Зайчиками. Любит покомандовать, кстати говоря.
А я — самостоятельный Заяц, и мне он не указ. Вот сейчас: этот Солнечный Луч умотал к морю чуть не на неделю, устал, видите ли, а тут без него как?
А вот как, все киснут. Стоят, ждут трамвая номер четырнадцать на остановке. Прямо на улице Эйнштейна, там ещё Светофор такой смешной. Тоже философ.
Нормальная подобралась компания на остановке этой: ребёнок хнычет, мама ему выговаривает: опаздываем, чего ты копался так долго! Человек ещё какой-то в костюме, галстуке, всё на часы смотрит. И девушка в слезах, дёргает в свой телефон и плачет… Загляденье, а не жители.
А Солнечный Луч, значит, на море. Отдыхает. Ну не свинство ли?
Приходится всё брать в свои руки. Мой город или чей, в конце концов?
Прыгаю на льдинку. На маленькую грязную льдинку. Но вы же знаете, что бывает, когда Солнечный Заяц прыгает даже на самую маленькую льдинку, а?
— Ой, — сказал ребёнок. — Мама, смотри, Зайчик!
— Какой ещё Зайчик?
— Солнечный Зайчик, смотри!
— В такую погоду? — спрашивает мама. Но она уже видит меня. И я вижу. Это самое интересное: как люди меняются, в один миг. Светлеют.
А я не церемонюсь, я же страшно нахальный. И прыгаю к той девушке с телефоном, прямо на мокрые щёки.
«Откуда ты взялся», — шепчет она. Мне хочется наврать вам, что она улыбается. Но она не улыбается, пока нет. Но уже лучше, лучше.
Лучше!
И человек-костюм смотрит на меня. А потом на эту девушку. А потом опять на меня.
А? Видели? Видели, какой я волшебник!
Я скачу как сумасшедший, и они радуются! Ищут: откуда я взялся? И не находят, я же самостоятельный Заяц!
Смеются, вот уже и смеются. Все вместе.
— Ну, ты даёшь, Бруно, — говорит мне Светофор.
…Но я уже далеко. Некогда мне с ними, у них уже всё в порядке.
А вы говорите — смысл жизни. Нет никакого смысла, а есть тающие льдинки, решётчатые конструкции мостов, парапеты, по которым удобно ходить, водосточные трубы, высокая гулкая арка, а там, за ней, — река; на ней есть набережные, посыпанные гравием беговые дорожки, обалдевшие от близкой весны воробьи на ещё голых кустах сирени и, главное, там, за тучами, всегда есть солнце. Я-то знаю! А вы?
Чего вы, в самом деле! Хватит уже читать; идите наконец на улицу!