Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2018
Броня слаба
Зачем
мы читаем? А зачем мы едим? Мы любим покушать, потому что это вкусно. А если мы
перестанем есть, мы что, всего только лишимся одного из многочисленных
удовольствий? Нет, мы погибнем. Примерно то же произойдет, если мы перестанем
читать, — у нас начнется эстетический авитаминоз, хотя медики еще и не научились
ставить такой диагноз. Но ведь и настоящие витамины были открыты лишь в
двадцатом веке. А мой дед-металлист Кузьма Кириченко и через полвека после
этого шутил, что витамин «це» находится в сальце, в
яйце и в винце, и нынешние «прагматики» недалеко ушли от токаря с трехлетним
образованием. Ясно же, что человеку требуется для счастья, — деньги, жратва,
квартира, медуслуги, а остальное выдумали романтики, то есть болтуны, и еще
хорошо, если не жулики. Ну, точно так же, как немногим больше сотни лет назад и
физиологи считали, что для пропитания вполне достаточно белков-жиров-углеводов,
а отчего у насытившихся и даже пресытившихся людей начинает кружиться голова,
шататься и выпадать зубы, кровоточить десны, и вообще, отчего они чахнут на
глазах, — это загадка. Такая же загадка, как и то, почему в лидеры по уровню
самоубийств иногда и очень даже нередко выходят самые благополучные страны (а в
том, почему именно они же лидируют по уровню потребления антидепрессантов,
серьезные люди, возможно, видят и какое-то достижение, решительный шаг к «соме»
дивного нового мира Олдоса Хаксли).
Но
пишущему эти строки пришлось на рубеже девяностых самолично оказывать
психологическую помощь людям, пытавшимся добровольно уйти из жизни, и кое-какие
наблюдения заложили основу чего-то вроде его личной, извините за выражение,
философии, которую он попытался систематизировать в книге «Броня из облака»
(СПб., 2012).
Когда я
приступал к этой работе, я заранее трепетал, с какими страшными трагедиями мне
предстоит столкнуться. Но оказалось, что практически ни с кем из этих
несчастных не случилось ничего такого, чего не случалось бы с каждым из нас.
Только мы преодолели этот соблазн, а они не преодолели, у нас сработала
какая-то система защиты, а у них не сработала. И я стал размышлять, что же это
за система, позволяющая нам преодолевать обиды и утраты.
Я не
сразу заметил, что среди немалого числа страдальцев, с которыми мне пришлось
иметь дело, не встретилось ни одного, кого бы привела к краю пропасти потеря
имущества — сгорела дача, разбилась машина, — утрата убивала лишь в сочетании с
унижением. На первых порах я пытался приуменьшать беды своих пациентов, но
быстро понял, что требуется ровно обратное — их нужно укрупнять. Это о
потерянном портфеле можно сказать: он был старый, немодный, вам не к лицу. Но
об умершем отце уже так не скажешь: он был старый, немодный, вам не к лицу…
И если
у девушки погиб возлюбленный в горах, ей нужно говорить не то, что ты, мол,
найдешь еще десять таких, но ровно противоположное: таких, как он, больше нет,
он и погиб оттого, что был храбр и романтичен, никто в мире так не любил, как
вы, если бы люди узнали о вашей любви, они бы стали слагать о ней легенды, —
ибо убивает не само несчастье, но ничтожность, некрасивость этого несчастья. А
вот если перед нашим горем гнутся горы, не течет великая река и древо с тугою к
земле приклонилось, то нам уже легче. Если человеку удается создать красивую
сказку о своей беде, перевести ее из жанра бытовой драмы в жанр трагедии, он
наполовину спасен.
Именно
это и делает литература. Она создает возвышенный образ мира и нас в нем и тем
преодолевает экзистенциальный ужас, то есть совершенно обоснованное ощущение
нашей мизерности в бесконечно огромном безжалостном мироздании. От этого ужаса
нас спасает только фантазия, наша способность ставить воображаемое выше
реального. В чем, собственно говоря, и заключается пресловутая духовность — в
способности уходить в мир грез.
Чем и
занимается хороший читатель хорошей книги — он не просто наслаждается, что тоже
немало, но и выстраивает экзистенциальную защиту, защиту от жестокости, скуки и
безобразия реального мира.
Но как
же выживают без литературы люди, не читающие книг? Отвечаю: в мире нет людей,
которые жили бы без диффузной литературы, растворенной во всех человеческих
отношениях, — люди постоянно что-то выдумывают о самих себе, о своей жизни, о
тех, кого любят или ненавидят, но делают это очень примитивно, кустарно, сами
чувствуя, если они не полные тупицы, фальшивость и убожество своих сказок. А
что еще гораздо важнее — личные или групповые фантазии по большому счету лишь
разобщают людей, они, как правило, возвеличиваются за чужой счет, тогда как
фантомы, творимые серьезной литературой, осуществляют экзистенциальную защиту в
национальном масштабе.
С тех
пор как многократно ослабела защита, осуществляемая религией, экзистенциальная
оборона населения должна сделаться одной из первейших забот государства, и
советская власть в какой-то степени о ней заботилась, стараясь создавать
возвышенный и привлекательный образ страны, в которой мы живем. Власть
поддерживала «оптимистическую» литературу и искусство, старалась
концентрировать внимание на достижениях, на величии исторических задач и т.д. и
т.п. И это было бы правильно, если бы она стремилась возвышать образ страны и
ее будущего, а не себя самой, своей мудрости, благородства и дальновидности.
Ведь положительный герой почти всегда должен быть до некоторой степени в
конфликте с начальством — а это настрого исключалось, разве что какое-то низшее
начальство будет в финале одернуто высшим.
Короче
говоря, выведя себя из-под критики, партия тем самым сделала почти невозможными
трагическую литературу, трагическое искусство, хотя лишь такая литература,
такое искусство и способны были эстетизировать нашу
историю, да, собственно, даже и наши будни, ибо именно трагической эстетики
требует трагизм социального бытия, не устранимый даже и в самых благополучных
странах.
Сегодня
наша эстетическая «броня» чрезвычайно слаба, а нынешняя «прагматическая»
власть, кажется, и думать забыла о прекрасном, и заботы об эстетической,
экзистенциальной защите взяли на себя отдельные энтузиасты-одиночки и редкие
разрозненные группы. Возникла довольно привычная ситуация — власть
капитулировала, а в народе началось движение сопротивления. И толстые журналы
вполне могут считаться центрами эстетического сопротивления, своего рода
партизанскими базами.
Нас
мало, у нас маленькие тиражи? Вспомним, какие были тиражи у самых знаменитых
толстых журналов Золотого и Серебряного века русской литературы.
Тираж
«Современника» в 1848 году составлял 3100 экземпляров, а на пике общественного
подъема 1861 года он достиг 7126 экземпляров.
Тираж
«Колокола», который «читали все», доходил до 2500 экземпляров.
Брюсовские «Весы» боролись за двухтысячный
тираж, но так и не сумели эту планку взять.
Можно
ли назвать их влияние малым, если мы их вспоминаем как нечто образцовое через
сто — сто пятьдесят лет?
Наш
совокупный тираж не уступит этим образцам, особенно если мы покончим с
партизанщиной и начнем выступать более или менее единым строем — отзываться на
публикации друг друга, дискутировать друг с другом, проводить общежурнальные дискуссии и даже съезды, по мере
возможностей отражая их в газетах и на ТВ. Поскольку телевидение находится в
руках неприятеля, воздействовать на него можно через правительство, которое
станет поддерживать любую не враждебную ему силу, если она в состоянии хоть
немного улучшить его имидж или причинить ему какое-то беспокойство.
Влияние
писателей вместе с центрами их конденсации — толстыми журналами — на власть и
без того многократно превосходит их электоральный вес. Но если бы за ними — за
нами — еще стояла хотя бы небольшая, но сплоченная и высокообразованная группа,
некое подобие «партии читателей», наше дело заметно выиграло бы. Так не
сделаться ли нам, как говорили во времена больших тиражей и маленькой свободы,
«коллективным организатором и вдохновителем» общественного движения читателей
серьезной литературы?
Это
движение выполняло бы общенациональную миссию созидания и укрепления
коллективной экзистенциальной защиты, которую не может осуществить ни русская
классика, ни иностранная литература, даже самая наигениальнейшая. Ибо в ней НЕТ
НАС. Нас сегодняшних. А если у народа отсутствует зеркало, в котором он видит
себя в вечности, у него понемногу нарастает сомнение, существует ли он вообще.
Не как преходящее население, а как народ, хранитель и продолжатель какого-то
общего дела.
Манифест аристократической партии
Но
никакое наследственное общее дело невозможно при отсутствии национальной
аристократии, то есть достаточно влиятельного слоя людей, взирающих на вещи «с
точки зрения вечности», оценивая их по критерию долговечности и постоянно
предпочитая «долготу» ― «широте». Иными словами, ставя перед собой не тот
вопрос, который сегодня считается главным: «Насколько широкого круга это
касается?» ― но вопрос, сегодня слишком уж непопулярный: «Как долго эта
проблема будет оставаться актуальной? Многих ли она будет волновать через одно
― два ― три ― десять поколений?»
Долговечным
же бывает только то, что поражает воображение, а в веках живут вообще одни лишь
легенды. Поэтому, если Россия хочет жить долго («вечно»), ей абсолютно
необходимы люди-легенды, события-легенды. Люди, нацеленные на дела, способные
жить в памяти потомков, — эти люди и составляют национальную аристократию.
Именно благодаря своей аристократии и выживают народы: их сохраняет не
территория и не экономика, а память о великих предках (система легенд и
фантомов) и надежда (греза) когда-нибудь оказаться их достойными.
Следовательно,
все те, кого действительно волнует будущее России, должны признать первейшей
задачей развитие национальной аристократии, расширение круга людей, мечтающих
поражать воображение, свое и чужое, и этим оставить след в памяти потомков,
укрепляя тем самым и экзистенциальную защиту людей более приземленных. И мне кажется, точнее, я уверен, что среди преданных читателей
толстых журналов доля аристократов духа гораздо, в несколько раз выше, чем в
целом по стране. А следовательно, им окажется гораздо ближе актуальнейшая
задача возрождения национальной аристократии. Это и есть та программа-максимум,
способная воодушевить новое движение, нацеленная на задачу, далеко выходящую за
рамки литературы.
Впрочем,
разве в мире есть хоть что-то, что выходило бы за рамки литературы?