Наталья Иванова. Такова литературная жизнь: Роман-комментарий с ненаучными приложениями
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2018
Наталья Иванова. Такова литературная жизнь: Роман-комментарий с ненаучными приложениями. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017
Эта книга не существует как единое целое: три её части трудно уживаются в одном измерении.
Первая из них — биографический рассказ о советской и позднесоветской околоредакционной жизни, литературе и её фигурантах. Конспективно — о биографии Ивановой её же устами. Вольно или невольно, эти записки воспроизводят ту литературоцентричную модель, в которой читателю интересна сама Иванова и всё, что с ней связано.
Подробности, надо сказать, разной степени важности. О «летательных способностях» коллеги, в первой американской поездке услышавшей публичный «каминг-аут» поэтессы о лесбийстве (для анекдота, на мой вкус, не слишком смешно, для сарказма не слишком едко). О совместном распитии водки с Лидией Гинзбург или благодарности от Исаковского — увы, без деталей разговоров и облика (полагаю, упущенных за давностию лет), которые только и составляют важность таких воспоминаний.
Юлия Подлубнова, заворожённая авторитетом и опытом автора книги, впрочем, уверяет (в «Лиterraтуре» № 98): «О чем бы ни вспоминала Наталья Иванова — всё дико интересно». Для меня ценны здесь сами подробности советского литературного процесса, увиденные глазами его непосредственного участника и преломленные через призму разумеющегося умолчания. Умолчание неизбежно: скованность редакторской этикой — в разговоре о ныне здравствующих фигурантах, — во-первых, и ракурс мемуариста с неизбежными «аберрациями памяти», во-вторых. Последнее — аберрационный ракурс — усилено спонтанным характером этих новелл, выстроенных по принципу: «а ещё…», «а ещё…».
Следом — довольно резкий переход ко второй части — «литературным приложениям». Первое — летопись литературы с 1986-го (года, когда, по словам Ивановой, для нее «разломились литературные восьмидесятые») по 1999-й. Стиль меняется на обзорно-информативный, а то и протокольный: «По выработанной чёткой идеологической схеме история восстанавливалась в целях очищения социалистической идеи». Тон радиоинформатора лишь изредка прерывается ярко выраженной авторской субъективностью: «Советологи и кремленологи не справились со своей профессиональной задачей и проспали приход перемен». Пожалуй, эта часть книги наиболее явно отражает переход к объективации, свойственной очевидцу, по сравнению с воспоминаниями, имеющими неизбежно личный характер. В третьей части снова возвращаемся к субъективации — но уже иного, читательского толка.
Этот раздел — «Приложение второе. Book’и» — то, в чём Н. Ивановой действительно мало равных: рецензии из знаменской рубрики «Гутенберг» — лаконичные, остроумные, хлёсткие, интересные соотношением пристрастного взгляда и критического анализа. Мастерство Ивановой — прежде всего в умении передать отношение к книге акварельным штрихом. «Захару Прилепину отметили сорокалетие монографией». В первом же предложении рецензии — тонкий, заметный только внимательному взгляду, замаскированный сарказм, в дальнейшем развиваемый: «о писателе и человеке» (скрытая аллюзия на Маяковского, едкую интонацию усиливающая). И следующая фраза — убийственная, не оставляющая камня на камне от предмета рассуждения, но без малейших примет наглядной пейоративности: «Может быть, даже скорее так: о человеке и писателе». Дальше тем, для кого значима рекомендация Натальи Ивановой, ни рецензию, ни книгу, в принципе, можно не читать — авторское отношение ясно.
Сдержанно — о Галине Юзефович, рецензия на книгу которой начинается так: «Что отличает книжного критика? То, что он(а), в отличие от меня, работает на продажу. Нет, не своей будущей и пока единственной книги, — на продажу тех книг, о которых пишет». После этого «железного занавеса» («в отличие от меня», «на продажу», «единственная книга») не убеждают ни похвалы оформлению книги, ни комплименты «физиологическому литературоцентризму» книжного критика. Да и сомневаюсь, что Иванова всерьёз полагает литпроцесс, которому «не предназначена книга Юзефович», «таинственным и неуловимым»: скорее внятным и чётко иерархически очерченным. В данном случае — скорее солидаризируется с «книжным критиком» как с новым гунном, противопоставляя свою методологию той, которая свойственна новейшему времени. Рецензии Ивановой — более глубокие, стилистически более тонкие, чем тексты Юзефович, усреднённые по стилю (см. об этом подробно в нашей рецензии на книгу Юзефович, «Знамя», № 2, 2017). Однако рубрика Юзефович на «Медузе» неизбежно обходит по популярности знаменский «Гутенберг». Почему так — вопрос, и возможные ответы меня не радуют. И сей факт остаётся только принять и смириться с ним.
Тонкая — и спорная — афористика: «Биографию делает прочитанное: если человек есть то, что он ест, то поэт сегодня есть то, что он читает». Не думаю, что именно таковы причинно-следственные связи: в подобных высказываниях заметно отсутствие практики стихотворца. Последний не может не осознавать разницу между поэзией и литературой, не учитывать степень перевоплощённости прочитанного в поэтическом творчестве. А приведённое категоричное определение всё-таки низводит поэзию на уровень делания по трафаретам… Чего, полагаю, Наталья Иванова вовсе не имела в виду. Тем не менее, несмотря на множество поводов для полемики, именно эта часть книги мне наиболее интересна: в ней критик абсолютно на своём месте. И под влияние заразительной стилистики Ивановой, которая, по ироничному наблюдению М. Швыдкого, «не согласна ни с кем, даже сама с собой», поневоле подпадаешь. Следуя и её принципу, обозначенному в одной из FB-записей: «Я, кстати, всегда думала и думаю, что не спорить со своими только потому, что они — свои, плохой вкус».
Что отторгает — произвольная попытка уместить разрозненные периоды в единое хронологическое повествование, а тексты разных жанров — в целостный сюжет. Скажете, части разнородной конструкции «сшиваемы» личностью автора?.. Не знаю, не знаю. Очень уж они разные, эти личности: фигура критика, опирающегося на интерпретацию литературных фактов, и фигура мемуариста, дающего часть вместо целого.
Что привлекает — разносторонность личности Натальи Ивановой, решившей, по её словам, «сменить жанр». И всё же эту «смену» не стоит распространять на всю книгу, а лишь на первую её часть; в лучших своих проявлениях Наталья Иванова остаётся именно критиком, умеющим в нескольких штрихах передать эмоциональную читательскую реакцию и дать ретроспективный взгляд на состояние литературы. В книге, среди скороспешных заметок, встречаются и прекрасные образцы художественного повествования: скажем, обратите внимание на последнюю новеллу в «биографической» части, написанную читателем «уходящей культуры», — с бережным описанием внутренних и тактильных ощущений процесса чтения. Именно в этих «эротических» подробностях процесса журнального чтения проявляется необманная читательская природа и тоска по утраченному литературоцентризму.
Если всё же пытаться уловить композиционную логику, то книга Ивановой — в некотором смысле путь по ступеням литературного одиночества. Разрозненность упоминаемых в «Гутенберге» книг (объединённых не «продажностью», как у антагониста, книжного критика, а исключительно личным выбором) недвусмысленно, контрастно противостоит ступенчатому анализу литературной хронологии «первого приложения». Если в той периодичности критику всё понятно — безусловна и общность прошлого с упоминаемыми в этих заметках очевидцами, и (пусть негласный) договор об «общей» литературе, и ракурс личного освещения событий, — то сегодняшнее как бы своевольное, избирательное выдёргивание книг из хаоса — проблема культурной ситуации. «Сплошной импрессионизм. И своеволие. В журнальной рубрике «Гутенберг» я совершенно прихотливо собирала для редакционного дела необязательное. Но — зацепившее меня лично. Лично — вот ключевое слово». Проблема редакторской загруженности рукописями (которую хорошо понимаю) обусловила необходимость появления рубрики: дерзкого отвоёвывания островка свободы среди «обязательного» чтения. Куда более серьёзной мне представляется проблема невозможности общего диалога, уже ставшая общим местом. Подчёркивается она и Ивановой: «Фамилий в литературе все больше, имён все меньше. Выйди за дверь, спроси — кто такой? Вряд ли что-нибудь вразумительное услышишь — на «Вячеслав Пьецух», «Марина Палей», «Анатолий Королёв». Не дадут ответа. Именами остаются те, кто получил имя до всякой перестройки…»; «незрители-нечитатели все больше в мобильник носом утыкаются, фейсбучные новости читают…».
Ситуация культурного разобщения наводит на тревожные мысли и о неопределённости адресации в книге Натальи Ивановой: имена участников литературной жизни в ней преподносятся как данность. Мне — или равному по степени осведомлённости адресату — не надо объяснять, кто такие те же Пьецух, Королёв, Мессерер, Айзенберг, Проханов. Не нужно это и представителю близкого Ивановой поколения. Но читателю, только открывающему для себя «литературную жизнь», пояснения необходимы. И отсутствие алфавитного указателя (в идеале бы с библиографической справкой!) — недостаток многих книг последнего времени, претендующих на историческую всеохватность. Издатели, ау!..
Завершают книгу два эссе. Первое — «Десять тезисов о судьбе журнального дела», выросшее из доклада, прочитанного в июле 2015 на памятной конференции «Журнальная Россия»: апология хранителя «элитарных» толстожурнальных ценностей и повествование об их радостях и проблемах (последних, конечно, больше) в тот период, когда слова «выпуск литературного журнала в современной России» кажутся священным безумием. Второе — статья «Судьба романа»: о специфике романа в современной России. «Роман не имеет канона. Роман — предельно свободное образование. Роман — постоянно становящийся, эластичный, неуловимый — жанр, для которого важен постоянный контакт с меняющимся миром. Роман остаётся сам собой. Роман меняется». Таков и свободный от форматов «роман-комментарий» Ивановой.
Такова литературная жизнь — состоящая из разных ракурсов: как аналитического, так и мемуарно-личностного. И представшая под обложкой этой книги в своей эклектичной сути.
Такова разновекторная природа письма Натальи Ивановой.