Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2018
Вячеслав Архангельский —
родился в Поволжье, окончил филологический факультет Уральского
государственного университета. Занимался бизнесом, работал в администрации
города Екатеринбурга. Кандидат экономических наук. Печатается впервые.
Часть 1. Деньги
Деньги… являются универсальным разрушителем и преобразователем всех вещей, переворачивающим мир, разрушающим и преобразующим все природные и человеческие качества.
Эрих Фромм, из книги «Искусство быть»
Предисловие
Первые впечатления о деньгах у меня связаны с моей бабушкой — бабусей, как мы все в семье её звали, — Матрёной Лукьяновной. У неё был сундук, в котором под замком хранилось «смертное», как она говорила: белый в горошек платок, черная юбка и белая кофта — всё новое, ненадёванное. Помимо этого там лежали лёгкие тапочки, гребёнка для волос, а также какие-то бумаги, завернутые в голубую косынку. Иногда бабуся разворачивала этот узелок — и на свет появлялись всякие интересные штуковины — какие-то значки, Георгиевский крест, старые монеты и бумажные деньги (позже она передаст их моему отцу — в то время он начал собирать свою коллекцию).
Мне было лет пять, не больше, и первая купюра, которую я тогда очень хорошо запомнил, — это ассигнация достоинством в двадцать пять рублей выпуска 1909 года, с портретом императора Александра III в овале с картушами, увенчанного царской короной, а посередине — герб России, солидная банкнота. За эти деньги в дореволюционное время можно было купить корову — так мне рассказывала бабуся. Запомнились также «керенки» в сорок рублей — небольшие, красно-зеленые, почти квадратные, тоненькие на ощупь бумажки, напоминавшие лотерейные билеты.
В отдельном узелке хранились облигации послевоенных займов, на которые заставляли подписываться практически всех поголовно работающих граждан страны. Как обещали тогдашние руководители, когда-нибудь эти ценные бумаги можно будет сдать в банк и получить за них живые деньги (что, в общем-то, и произошло четверть века спустя, правда, деньги уже обесценились как минимум в десять раз).
У отца в коллекции также имелись серебряные, с крупной звездой посередине, полтинник и рубль, на ободке этих монет можно было прочитать о содержании серебра — столько-то долей и столько-то золотников. Но больше всего меня интересовали старые, истертые медные монеты, на которых едва угадывался их номинал на аверсе и орёл на обороте. Мне нравилось перебирать это богатство, но, став взрослым, я уехал в чужие края и позабыл о коллекции. Когда умер отец, она перешла к моему младшему брату, распорядившемуся этим собранием, как потом выяснилось, весьма прагматично — он продал её кому-то за хорошие деньги. Такая же участь, впрочем, ожидала и отцовский орден Трудового Красного Знамени. До сих пор не могу ему этого простить… Ну, да ладно — Бог ему судья…
И вот теперь, когда у меня появилось свободное время (я вышел в отставку с муниципальной службы в чине референта I класса), возникла мысль записать все истории, курьёзные случаи, связанные в той или иной степени с деньгами, чтобы кому-то, может быть, они показались занимательными, а кому-то — просто пригодились в жизни, став поучительными уроками.
Истории эти я записывал по мере того, как они вспоминались, а потом выстроил их в хронологическом порядке. Итак, вперёд, а вернее — назад, в прошлое, и Бог мне в помощь!
История первая. День рождения
28 сентября 1959 года мне исполнилось 8 лет. С первого сентября я уже ходил в школу, в первый «А» класс. У меня была серого сукна школьная форма полувоенного образца: гимнастёрка с медными пуговицами, подпоясанная широким солдатским ремнем, — только вместо звезды посередине тяжёлой пряжки красовался герб в виде скрещённых дубовых ветвей; на голове — фуражка с кокардой, желтым кантом по верху и блестящим чёрным козырьком, серые брюки и начищенные кожаные ботинки, а также новый портфель, набитый доверху всякими интересными, красивыми и нужными предметами и учебниками. Эта форма фактически полностью копировала форму учеников дореволюционных классических гимназий, а мы, даже не зная этого, все очень гордились своим строгим видом.
Утром перед школой бабуся поздравила меня и торжественно вручила подарок — пять рублей — большая новенькая, хрустящая синяя бумажка, и сказала, чтобы я сам определился — на что её потратить.
В школе я встретил Вовку Ерофеева, моего соседа по дому, у которого день рождения уже был в августе, и поделился своей радостью. Вовка, как старший, начал советовать, как их с умом потратить — эти пять рублей. Он, когда ему кто-то из родителей подарил деньги, на них вообще шиканул и даже прокатился на такси «Победа» с чёрными шашечками на дверцах. Эта мысль мне понравилась, и я решил действовать.
После школы, оставив дома портфель и наскоро перекусив куском свежего хлеба с молоком, я двинулся в центр города — праздновать свой день рождения.
Первым делом я пошёл в новый, недавно открытый кинотеатр «Мир», где на детском сеансе показывали фильм «Старик Хоттабыч». Купив в кассе билет, я вместо своей великолепной пятёрочки получил сдачу — четыре рубля — мятым рублём и зелёной трёшкой, и мне так жалко стало расставаться со своим подарком — хоть проси вернуть назад. Но кино, говорят, интересно, и я, вздохнув, вошёл в фойе. Справа от входа был буфет, куда я и направился. Купил стакан ситро и жареный пирожок с ливером — вкуснотища, да и только!
Фильм оказался цветным, про пионера Вольку, подружившегося с волшебником Хоттабычем, и про их забавные приключения.
Выйдя из зала, решил побаловать себя ещё и мороженым в вафельном стаканчике — с удовольствием откусывая холодные сладкие кусочки, глазел по сторонам, наслаждаясь жизнью, — день был как по заказу — тёплый, солнечный. Я расхаживал по улицам нашего городка в своей новой школьной форме — вроде как официальное лицо, как военный, к примеру, — в то время разница между нами была небольшая.
У меня ещё оставались какие-то деньги, почти половина от пяти рублей, и тогда, вспомнив Вовкино хвастовство про такси, я направился к гостинице (она в городе была всего одна), где останавливались все автобусы и была стоянка такси, которых в то время у нас насчитывалось всего несколько машин. Это были новенькие серебристые «Победы». Как раз одна из них стояла у гостиницы.
Сильно робея, подошёл я к машине со стороны водителя и спросил: «Дядя, а за сколько денег можно доехать до улицы Полевой?» Водитель — молодой, весёлый парень, улыбаясь, ответил вопросом на вопрос: «А сколько у тебя есть?» «Вот», — сказал я, вынув из кармана всю наличность, показал ему — там было рубля два с мелочью, набиралось ещё копеек пятьдесят.
Парень махнул рукой и, открыв дверцу машины с другой стороны, — пригласил: «Садись, пацан! Всё равно до вечера мне здесь куковать…»
Я, как только мог, быстро сел на кожаное сиденье рядом с шофёром. Он даже не стал включать счётчик, расположенный на передней панели немного слева от меня. И мы поехали — с ветерком — окошко возле меня было наполовину приоткрыто, а я хотел высунуться в окно, а как его открыть пошире — не знал, но парень догадался, что нужно, и, наклонившись в мою сторону, опустил окно, несколько раз крутанув никелированную ручку на дверце.
Вот это жизнь! Я высунул голову навстречу упругой волне воздуха, взъерошившего мои волосы, мимо проносились знакомые дома, а вот и наша одноэтажная деревянная школа — правда, сейчас там занимается вторая смена — классы постарше нас — третий, четвёртый, где я никого не знаю. Промелькнула вышка пожарной каланчи, и мы стали въезжать на горку — наш район так и назывался — «Лесная горка». Свернули с асфальта на боковую песчаную улочку — по ней машина ехала уже медленнее, но, как назло, никто не играл на улице — ни перед нашим домом, ни «в соснах» — небольшой сосновой рощице за нашими сараями, куда и подкатила «Победа», — напрямую к дому дороги не было.
Отдав водителю все деньги и сказав спасибо, я вылез из машины, осторожно прикрыв за собой дверцу, которая закрылась не полностью, и парню-таксисту пришлось захлопнуть её посильнее. Он газанул, машина, резко рванув с места, уехала, оставив меня одного, а в воздухе повисло сизое облачко выхлопного газа, и резко запахло бензином…
Впечатления переполняли меня — хотелось с кем-нибудь немедленно поделиться, но дома никого не оказалось — папа с мамой были на работе, младший брат Валерка был в детсаду — за ним ещё мне предстояло скоро идти. Как всё-таки быстро закончился этот праздник.
От нечего делать я стал проверять карманы своих брюк и в одном из них, в самой глубине, обнаружил медные три копейки — всё, что осталось от моей утренней великолепной пятёрочки. Я потом долго хранил эту монетку и, когда бывало особенно грустно, вынимал её, вертел в руках, вспоминая тот праздничный сентябрьский день, когда мне исполнилось восемь лет…
Через два года, где-то в конце октября, я убегу из дома, и найдут меня только через трое суток, в другом городе под Москвой, но эти три копейки останутся при мне, даже когда я истрачу все имевшиеся сорок копеек, сэкономленные от завтраков, но эту монетку оставлю. Жаль, что потом она куда-то подевалась — то ли потерял, то ли она просто исчезла, вроде как и не было её вовсе.
История вторая. Вещий сон
«Есть времена, есть дни, когда ворвётся в сердце ветер снежный…» — эти строки Блока как нельзя точно характеризуют тот период моего детства, когда всё было наперекосяк и в школе, и дома. В тот год, осенью, мне исполнилось десять лет, но началась серая, а вернее, черная полоса. Сначала первая и любимая моя учительница — Александра Ивановна — ушла в декретный отпуск. Вместо неё прислали какую-то злую тётку — мы её звали Марьяшкой (Марья Ивановна). Та сразу невзлюбила меня и постоянно жучила: делала замечания на уроках, записывала их в дневник; занижала оценки, и, как следствие, дома начались неприятности.
Отец был строг и обещал выпороть (плёткой-трёххвосткой, которая висела на гвозде, вбитом в стену в комнате, где я спал), если ещё хоть раз приду с замечанием или плохой отметкой в дневнике. И я, бывший круглым отличником при Александре Ивановне, стал чуть ли не самым плохим учеником в классе по поведению, конечно, хотя уроки-то всегда учил и отвечал у доски на пять и только изредка получал четвёрки.
И вот как-то в один из таких безрадостных вечеров, получив выговор от отца, я лёг спать, и мне приснился сон — будто бы иду в каком-то саду и вижу зелёную лужайку, освещённую солнцем, куда меня тянет, словно магнитом. Я ступаю на мягкую траву и непроизвольно начинаю что-то искать — и вдруг вижу деньги — уже новые монеты 1961 года выпуска — десять, двадцать копеек и медяки — пятаки, двушки. Оглянувшись по сторонам, начинаю лихорадочно их собирать — надо же, как много! Наверное, около рубля наберется. Мне становится хорошо и весело — какая удача! Вот здорово! И тут я просыпаюсь…
За окном солнечно и, кажется, потеплело, а накануне было ветрено и холодно — такие дни нередко бывают у нас в первой декаде мая. Но сегодня воскресенье — в школу идти не надо, и можно погулять вволю.
Наскоро перекусив, иду на улицу. Но в знакомом до каждой кочки дворе делать с утра нечего — все пацаны ещё спят или куда-то пошли по делам с родителями, и я решаю пойти в центр города — посмотреть на витрины нового большого магазина, афиши кинотеатра, может быть, со мной случится что-то необычное, как в сегодняшнем сне. Ноги сами ведут меня вперёд, и я убыстряю ход, переходя почти на бег — так влечёт куда-то неодолимая сила: «Скорей, скорей!»
Достаточно быстро добравшись до центра и немного замешкавшись на перекрестке, — сворачиваю налево, в сторону детского парка. Летом мы туда ходили с нашим отрядом из городского пионерлагеря, нас даже сфотографировали возле белой гипсовой скульптурки пионера-героя Павлика Морозова.
Вот я уже бегу по тропинке, посыпанной мелким гравием, в глубь парка, —хотя по своим размерам это был скорее сквер, обнесённый с трёх сторон невысоким забором из штакетника, побелённого известью. Пробежав мимо Павлика Морозова, свернул на зелёную лужайку и, наклонившись, стал лихорадочно, раздвигая руками невысокую ещё молодую травку, искать. И что же я искал? Да конечно же, искал те самые монетки, приснившиеся мне сегодня. А когда уже почти не оставалось надежды, — вдруг у самого края полянки замечаю одну монетку — десять копеек, а затем тут же, но уже в гуще травы, попадается ещё монетка — двадцать копеек, а потом нашёл и несколько медных — пятаков и двушек… Сон сбылся! Я не верил своим глазам — теперь в моем кармане позвякивало целое богатство! Очевидно, субботним вечером компания мужиков решила распить бутылочку, расположившись на этой лужайке, ну и эта доставшаяся мне мелочь высыпалась у кого-то из собутыльников из кармана брюк, а когда стемнело — то где их, эти мелкие деньги, увидишь в траве. Но это сейчас я понимаю и догадываюсь, почему так вышло, а тогда, в то далёкое майское воскресенье, — был просто ошарашен. Свершилось настоящее чудо — сбылся мой сон, «сон в руку» в буквальном смысле слова!
Ни до, ни после мне таких случаев не выпадало. Бывало, что находил какие-то деньги, но вещих снов перед этим не видел. Да и вообще сны про деньги больше не снились. Наверное, такая удача выпадает только однажды.
А с найденными деньгами я поступил тогда очень даже правильно — придя домой, отдал их маме, которая обрадовалась (так как до получки оставалось ещё два дня) и тут же дала мне задание: сходить в магазин за хлебом и молоком. Пересчитав мелочь, она сказала, что на всё должно хватить.
В общем, после этой истории моя жизнь стала налаживаться.
История третья. Кооперативная
Первые кооперативы у нас в городе появились в конце 1987-го — начале 1988-го… Я в то время работал на крупном производственном предприятии — руководил отделом наглядной агитации и технической эстетики, получая в среднем сто пятьдесят рублей в месяц, из них четверть уходила на алименты на сына, то есть оставалось совсем негусто. Тем более что у нас в семье три маленькие девочки, которые растут, и им с каждым днем требуется все больше одежды-обуви и много чего другого.
Мне постоянно приходилось подрабатывать, а официально тогда давали справку на совместительство с основного места работы, если зарплата просителя не превышала семидесяти рублей. Поэтому я выкручивался, выполняя художественно-оформительские заказы: делал стенные росписи в красных уголках и комнатах отдыха общежитий, школ, техникумов; писал километрами бесконечные лозунги белилами на красном ситце к майским и октябрьским праздникам. А платили за работу так: оформляли «подснежника» на какую-то пустующую штатную должность, а его зарплату передавали ежемесячно мне — и так, пока полностью не рассчитывались со мной согласно договоренности — сумма определялась по расценкам худфонда. Хорошая халтура выпадала редко, и потому частенько нам не хватало денег до получки — приходилось занимать у более состоятельных родственников и знакомых. Но тогда большинство так жило… Зато квартиру мы получили в новом доме, детсады и школы построены тут же, в микрорайоне, буквально под окнами…
Знакомых в художнической среде у меня хватало — с кем-то вместе учились, с кем-то дружили. И вот однажды меня пригласили на станцию детского технического творчества в одном из районов города, где собрались инициаторы создания художественно-технического кооператива, и я, как говорится, пришелся ко двору, — образование, опыт выполнения самостоятельных проектов — понравились, и меня приняли в соучредители.
Сначала необходимо было написать устав и учредительный договор, а потом зарегистрироваться в райисполкоме. В означенный день мы с Зубовым — оборотистым преподавателем и мастером — золотые руки и одним из инициаторов организации кооператива — пришли на заседание районной комиссии, где рассматривалось наше заявление.
За длинным столом сидел весь районный синклит. Началось все с вопросов: где работаете? Сколько получаете? Почему решили создать кооператив? А сколько у вас будет трудиться пенсионеров, инвалидов и студентов? Запомните, что вы не можете привлекать в кооператив рабочих и служащих предприятий и организаций… В общем на нас смотрели как на жуликов, которым почему-то государство разрешило в открытую обделывать свои темные делишки, но это как бы так, — до поры до времени, а потом придет строгий дядя в милицейской форме и, взяв нас под белы ручки, отправит туда, где таким, как мы, самое место, — за решетку…
Зарегистрировать-то кооператив зарегистрировали, но поначалу было много неясностей: имеем ли мы право заключать договора с государственными организациями? Как перечислять деньги? В каком банке можно открыть счёт? Все надо было делать впервые — получать печать, чековую книжку и много еще всего разного.
Но вот мы заключили первые два договора — на оформление столовой телецентра и изготовление стендов и витрин для учебного класса профтехучилища камнерезов. Я сделал эскизы, принятые заказчиками с некоторыми замечаниями, и мы принялись за работу. Покупали на свои личные деньги пиломатериалы, приносили из дома кто что мог: краски, клей, шурупы, гвозди…
На станции детского технического творчества, где трудился наш лидер Зубов, по договоренности с директором работать можно было только вечерами и в выходные дни, что мы и осуществляли по полной программе, вкалывая допоздна. Свои обязательства наш кооператив выполнил в срок. Заказчики остались довольны, деньги нам с трудом и целым рядом недоразумений с оформлением платежек и других документов всё же перечислили. Наступил день, когда Зубов с бухгалтером Борей приехали из банка с деньгами — новенькими упаковками зелёных трёхрублёвок, синих пятёрок, красных десяток и даже несколькими пачками сиреневых двадцатипятирублёвок. Тогда я впервые вживую увидел такую кучу денег.
Получив свой гонорар, зашёл в магазин, чтобы купить какие-то остро необходимые для детей вещи по списку, который мне накануне выдала жена. В кассе при расчете я вынул из кармана пачку трёхрублёвок — а это целых триста рублей! И, распечатав, начал отсчитывать необходимую сумму. Народ, стоящий в очереди, даже примолк — все наблюдали за мной, вернее, за деньгами, которые я держал в руках. Признаться, стало как-то неловко, и, по-быстрому рассчитавшись, я спешно ретировался из магазина, но даже своей спиной чувствовал, с каким удивлением и завистью смотрят мне вслед люди. Позже, когда мы раскрутились посильнее, — взяли в аренду деревообрабатывающий цех, стали делать кухонные гарнитуры из натурального дерева — сосны, берёзы. Готовую мебель покупатели у нас забирали прямо со склада. Выручка росла. Иногда приносил домой почти полный дипломат денег. Для семьи началась сытая, обеспеченная жизнь.
Стопка купюр по двадцать пять рублей лежала совершенно открыто в серванте, чтобы дочки могли взять, сколько нужно, и сходить в магазин за продуктами. Почему-то они постоянно покупали появившийся тогда в свободной продаже сервелат, мороженое и всякие там «сникерсы», «баунти» и «марсы».
Поскольку уже не было никакого смысла в работе на госпредприятии, — я вскоре уволился — стал свободным художником, а вернее, предпринимателем, потому что соучредители избрали меня председателем правления нашего кооператива. Начались суровые будни. Я вставал в шесть утра, а в семь уже уезжал «на базу» — так мы называли свою производственную площадку. Освобождался почти всегда поздно. Бывало, что и засиживались с коллегами за бутылкой хорошего коньяка или виски — повод находили в удачно завершённой сделке или просто выпивали «с устатку». Возвращался домой на такси, далеко за полночь. Дети давно спали — тогда они, бедняги, не видели меня по целым неделям…
Прошло время. Я ушел из бизнеса и работал уже в госструктуре. И как-то мы с женой затеяли в квартире евроремонт. Первым делом решили выбросить весь хлам, начав с туалета и ванной. И вот, выгребая какой-то мусор из-под корыта ванной, я обнаружил полусгнившую от сырости и черной плесени упаковку из нескольких пачек по двадцать пять рублей, перетянутых узкой зелёной резинкой…
В те золотые для нас годы, когда я зарабатывал и приносил домой деньги целыми дипломатами, кто-то из домашних решил часть их припрятать на чёрный день. И всё потому, что, когда требовалось для дела — я так же спокойно уносил из дома эти полные портфели назад. Видя всё это, мои близкие и побеспокоились о будущем, а потом, как водится, забыли об этой заначке. А позже советские дензнаки в одночасье заменили российскими, и, как всегда у нас в стране делается, на обмен народу дали то ли один, то ли два дня — кто не успел, тот опоздал. У скольких людей тогда практически в тысячу раз обесценились все их сбережения — история об этом умалчивает.
Как выяснилось, не миновала чаша сия и мою семью. И то сказать: а чем мы лучше других?! Оказались такими же лохами, как говорит сейчас молодёжь, нет, чтобы вовремя подсуетиться…
Часть 2. Животные
Человека от животных отличают скорее чувства, чем разум. Наблюдая за кошкой, скорее видишь работу ума, чем смех или плач. Может быть, кошка смеется и рассуждает молча, про себя, но тогда возможно, что и краб решает про себя квадратные уравнения.
Мигель де Унамуно
Предисловие
На протяжении всей жизни с нами рядом обитают бессловесные живые существа, согревающие наши заскорузлые и чёрствые души своим присутствием и помогают нам ненавязчиво, по-доброму стать мягче, человечнее даже по отношению к себе подобным, — они учат нас бескорыстию и искренности, как никто другой.
И в моей жизни были такие существа: собаки, кошки и даже один волнистый попугайчик по кличке Кока… Хочется рассказать о них и о том, как они повлияли на меня, мои привычки и характер. Наконец, о том, что запало в душу, осталось в памяти яркими картинками и образами. Это были: инкубаторский петух, гонявшийся за мной, ещё малышом лет трёх, по двору; добрый пёс Шарик, погибший из-за своей доверчивости; верный Джек — помесь овчарки и дворняжки; степенный кот Василий, бывший в ту пору старше меня.
Затем, когда я работал на Дальнем Востоке, — это были собаки: Север и Чапка, коты: Серый и Филька. Потом, когда уже появились наши дети, под одной крышей, бок о бок, в разное время жили: три кота Васьки и одна кошка Василиса, подкинувшая нам четырёх котят, из которых двое были с нами почти пятнадцать лет. Позднее возникло «чудо из трамвая» — Снежок, как назвала жена белого, брошенного кем-то в вагоне крошечного котёнка, — недавно этому красавцу исполнилось десять лет, и он является фактически центром, вокруг которого вращается повседневная жизнь всей семьи.
В общем, есть о ком вспомнить и рассказать.
История первая. Петух
От крыльца нашего дома до дверей сарая было где-то метров десять, которые предстояло преодолеть бегом как можно быстрее. В сарае лежали игрушки: красная заводная машинка, кораблики, выстроганные из сосновой коры, и чёрный железный пистолет с пистонками к нему. Но меня на этом пути поджидала серьёзная опасность — за поленницей дров скрывался мой лютый враг — петух, и не обычный красавец, который царил во дворе до этого, а тощий и злобный — инкубаторский, его, как и копошащихся тут же, в песке, кур, бабуся ранней весной принесла ещё цыпленком из инкубатора.
Нашего домашнего Петю высидела курица-наседка, и по характеру он был спокойным, важным и гордым петухом, с красивым, слегка склонившимся набок малиновым гребешком, разноцветным пышным оперением, широкой грудью и мощными лапами с остро торчащими шпорами. Он никогда не суетился, но, если заходила какая-то свара с соседскими петухами, пытавшимися похозяйничать на его территории, — давал такой мощный отпор, что от захватчиков оставались на земле только пух и перья, а сами они трусливо прятались по подворотням.
Когда заболел отец — у него открылась давнишняя, ещё с войны, язва желудка, — потребовалось усиленное диетическое питание, и потому решили начать с Пети… Наваристый суп из домашней лапши с золотистым бульоном я есть не стал — меня подташнивало, когда я смотрел на кусочки белого мяса… Эх, Петя-петушок…
Инкубаторские петухи, так говорила бабуся, всегда бывают злыми и агрессивными, как этот, что вырос из захудалого цыплёнка в разнузданного разбойника, всегда готового к драке и к тому же быстро бегающего.
И вот я на старте — посмотрев по сторонам, срываюсь с места и бегу к сараю. Надо успеть. Мне года три или четыре, но бегаю я шустро. Когда до дверей сарая остается несколько метров, я слышу за спиной какой-то шум, — оглянувшись, вижу, как, вытянув вперед шею, с открытым страшным клювом на меня несётся инкубаторский петух. Я рванулся что было сил, но разбойник, догнав в два прыжка, клюнул меня сзади сначала в одну, а потом в другую ногу, больно ущипнув при этом. Я завопил: «Бабуся! Он кусается!» Добежав до сарая, дёрнул ручку двери — она открылась, и я ввалился в спасительный полумрак — петух дальше бежать не рискнул, захлопав крыльями, он несколько раз подскочил на своих тощих ногах и победно прокукарекал своим резким, скрипучим дискантом.
У меня саднили укусы на ногах, по лицу текли слёзы, а сердечко колотилось так, что казалось — ещё миг — и оно выскочит из груди наружу и будет безжалостно заклевано страшным петухом.
Это нападение было уже не первым, и почему он выбрал меня — оставалось загадкой. Правда, на взрослых он не нападал, а поскольку из всей семьи только я мог стать лёгкой добычей — маленький, тощенький мальчик, от горшка два вершка, как шутила мама, когда мы приходили на прием в больницу, обращаясь к врачу: «Подставляйте мешок — сейчас кости посыпятся…» — это когда я снимал с себя рубашку перед осмотром.
Так или иначе, но я стал для петуха лёгкой добычей и противником, которого он всегда догонял и больно шпынял своими клевками во все части тела — куда успевал дотянуться. И у меня в то время было только одно заветное желание — наказать обидчика и побольнее. Хотелось, к примеру, запустить в него камнем — а вдруг убью?! И тогда, как говорит бабуся, куры не принесут нам яиц, а я любил по утрам поесть поджаренную с маслом на сковородке яичницу со свежей хрустящей хлебной корочкой. Или, думал я, взять палку и дать со всей силы по ненавистной его башке — а вдруг он кинется и выклюет мне глаз?! В общем, положение становилось незавидным — хоть никуда не выходи из дома. Родители весь день на работе, бабуся нянчилась с маленьким братишкой и варила обед — всем не до меня. И тогда я решил, что единственным выходом, позволяющим покончить с этим петушиным беспределом, остаётся только — не бояться и не бегать от петуха, а наоборот — напасть на него первым.
На следующий день, не без дрожи в коленках, я спустился с крыльца и, стараясь идти как можно спокойнее, двинулся по двору к поленнице, за которой увидел копошащегося в земле моего врага. Я шёл прямо на него — петух, заметив меня, сначала перестал копаться, а затем, наклонив голову с раскрытым клювом, двинулся было в мою сторону, но я первым побежал прямо на него. И тут петух испугался — присев на месте, он резко развернулся и драпанул от меня к сараям, ускоряя ход. Я бежал за ним, хлопая в ладоши и что-то победное крича до тех пор, пока мой враг где-то не спрятался. Это была полная победа!
С тех пор он больше ни разу даже не пытался нападать. А позже его постигла участь моего любимца Пети — быть сваренным в супе, есть который я также не стал — было противно и почему-то немного жалко этого разбойника, научившего меня преодолевать свой страх.
История вторая. Телёнок
Моя вторая бабушка — мамина мама — Прасковья, или, как все её в семье звали, «майнская», — жила в Новой Майне — большом селе недалеко от нашего города. И, сколько себя помню, летом меня, а затем и подраставших младших братишек, — привозили туда на отдых.
Изба Емелиных была крайней, а за ней начинался пустырь, поросший низкой серебристой и душистой полынью, внезапно обрывавшийся берегом неширокой и извилистой речушки с каким-то нерусским названием Авраль. Дом был уже старый, бревенчатый, в три окна, выходящих на улицу, крытый посеревшей от времени и ненастья грубой соломой. Дед построил его, когда вернулся со службы и женился, ещё до революции.
Самым интересным в доме местом для нас, ребятишек, был, конечно, сеновал, куда можно попасть, только забравшись по грубо сколоченной из жердей лестнице. Но подниматься, а особенно спускаться по ней — высоко и страшно для такого малыша, каким я был в то лето. К дому примыкала просторная, с деревянным дощатым настилом на полу, конюшня, за ней — двор, где копались в навозе куры, а дальше, куда ни глянь, — зеленые кусты картошки, усыпанные белыми и сиреневыми мелкими цветочками.
Солнце стоит уже высоко над головой, и, чтобы её не напекло, мне сделали тюбетейку из газеты — она наползает на глаза, и я то и дело поправляю её, чтобы видеть окружающий меня огромный и такой интересный мир, и потихоньку пробираюсь по борозде между окученными кустами картошки. Двигаюсь я туда, в конец поля, где, как по секрету мне сказала тетя Настя, растёт вкусная ягода — «бздника», а вернее, паслён — мелкая сизовато-чёрная, но кисло-сладкая и немного водянистая. Никто её специально не сажал — она каждый год вырастала среди картофельного поля и считалась почти сорняком, только для детей и интересным лакомством — взрослые почему-то эту ягоду не ели.
Дойдя почти до края участка, я остановился и тут увидел первые кустики с мелкими зелеными листочками, усыпанные чёрно-синими ягодками — они были мягкими, с тонюсенькой кожицей и постоянно лопались у меня в ладошке, когда пытался срывать их гроздьями. Потому, присев на корточки, я стал их выбирать по одной ягодке — с приятной кислинкой сок заполнил рот, а я всё ел и ел…
Как только сидеть стало неудобно, я привстал и тут заметил пасущегося недалеко тёмно-рыжего телёнка с белой звездочкой на лбу, между едва начавшими пробиваться бугорками-рожками. Тот неизвестно как попал за ограду из жердей — может быть, зашел с соседского огорода. Телёнок увлеченно жевал сочную картофельную ботву, неспешно двигаясь в мою сторону.
Никогда до этого так близко мне не приходилось видеть такое существо, и я пошел к нему навстречу. Но телёнок, заметив меня, поднял голову, расставил в стороны передние ноги и тут же довольно резво направился в мою сторону. Расстояние между нами быстро сокращалось, так как телёнок уже почти бежал, набычившись, низко опустив голову вперед. Я думал — он спешит со мной познакомиться, и тоже постарался идти быстрее…
И вот мы встретились — телёнок с лёту боднул меня, больно ударив по лбу своими пробивающимися рожками, и успел при этом лизнуть мои волосёнки шершавым, зелёным от травяной жвачки и слюнявым языком. От удара я отлетел куда-то в сторону, упав на спину и не успев ни испугаться, ни заплакать от боли, ни обидеться на такой недружественный поступок на первый взгляд такого милого телёночка.
Пока я лежал в борозде — ничего не понимающий, потирая ушибленный лоб, со двора, увидев эту сцену, уже бежала тетя Настя с хворостиной, криками отгоняя зарвавшегося телёнка, пытавшегося ещё раз боднуть меня, беспомощно барахтающегося в глубокой борозде чернозёма…
Дома мне смочили ушиб какой-то целебной, на водке, настойкой, приложив компресс. Оттерли лицо от слюны, земли и травяной жвачки, которой измазал меня телёнок. Напоили теплым молоком с мёдом и уложили на широкую бабушкину кровать. И только тут я заплакал — не от боли, она почти прошла, а от обиды на глупого и злого телёнка, не понявшего моих намерений — я просто хотел погладить его, подружиться, а вместо этого он так неожиданно и жестоко ударил.
Позже у меня с левой стороны лба образовался в волосах какой-то зализ — одна прядь непокорно завивалась вверх, тогда как вся чёлка спадала вниз. Я пытался его зачёсывать, смачивал водой, но он упрямо возвращался в своё исходное положение. И тогда мама шутя сказала, что это меня тогда телёнок лизнул, волосы склеились, а потом так и остались. Правда, с возрастом как-то незаметно этот зализ исчез — зарос, или волосы выпрямились, хотя, когда меня призвали в армию и постригли наголо, это место всё равно отдельным пятном выделялось на голове.
Но не это главное. Обидно, что на свой добрый порыв я получил в ответ грубый отпор — первый, но далеко не последний в жизни.
История третья. Кот Василий и собака Шарик
Эти двое были старше меня и, пожалуй, умнее и мудрее — они появились в нашей семье сразу после войны, а я родился только в пятьдесят первом году.
Мы жили тогда в деревянном одноэтажном доме, состоящем из четырёх двухкомнатных квартир с отдельным входом. Одним боком дом упирался в высокий забор из штакетника, за которым располагалась территория детских яслей; противоположной стороной он смотрел на двухэтажный бревенчатый барак; с фасадной части окнами дом выходил на неширокий переулок, полого спускающийся к колонке, куда взрослые ходили за водой с вёдрами на деревянных коромыслах. Тыловая часть дома с подсобными помещениями — дощатой уборной и сенями, а также сараями напротив — образовывала наш двор. Это было то пространство, где проходила вся моя детская жизнь.
Ниже и ближе к крыльцу всё было засыпано серым песком, в котором увязали ноги, а повыше — у сараев — темно-зелеными островками проглядывала трава-мурава и гусиная травка с желтыми плотными плодами, которые мы даже пытались есть. Вдоль ясельного забора выкладывалась поленница дров, а из-за крыш сараев выглядывали темные кроны сосен — небольшой рощицы, где мы, дети, играли. Так и говорили: «Пошли играть в сосны».
Мирок наш был маленький, но знакомый до каждой ямки и выбоины и потому — уютный.
В сенях на старой телогрейке у нас обитал Шарик — небольшой пёсик черного окраса с рыжими подпалинами по бокам, на концах лап и над бровями, с подвижными веселыми глазами — всегда готовый поиграть и побегать со мной наперегонки. Когда темными ночами кто-то проходил мимо нашей входной двери — Шарик глухо рычал, показывая, что он на страже; и редко, если уж на улице поднимался какой-то шум, — он вскакивал со своей лежанки и начинал тявкать негромко, но угрожающе порыкивая при этом. Не видя его, можно было подумать, что за дверями скрывается серьёзная, крупная псина. Так он отрабатывал свой не очень и сытный по тем временам хлеб.
Часто с бабусей мы ходили в лес: весной — собирали по первости, когда ещё кое-где на бугорках лежал рыхлый сахаристый снег, сморчки и строчки, позднее — фиолетовые и сиреневые подснежники, а затем и душистые ландыши; летом — лакомились сладкой земляникой и клубникой, потом наступала грибная пора, а уже ближе к осени — ходили за орехами.
И везде нас сопровождал верный Шарик. Он практически всегда трусил за мной, куда бы я ни пошёл. Ничего не боялся и не бегал даже от больших и злобных собак, никогда не ввязывался в драки.
Кот Василий, наоборот, отличался суровым, можно сказать, мужским нравом. Достаточно было посмотреть на его потрёпанное в многочисленных драках мурло: одно ухо обгрызено, взгляд зелёных глаз — жесткий, недобрый, на крупной и крепкой голове с широким лобешником видны проплешины — места, где была выдрана серая шерсть. И весь он был таким плотно сбитым, надёжным бойцом, без разбора давившим всех появлявшихся изредка из подпола мышей и даже огромных серых крыс. Ходил он везде неторопливо, сам по себе, не обращая внимания ни на людей, ни на другую какую живность, обитавшую во дворе.
С Шариком они жили мирно — кот его не трогал, а пёс никогда на него не лаял и тем более не пытался за ним бегать. У них у каждого было свое законное место в доме: у Василия — теплое местечко в закутке недалеко от круглого бока печки-голландки, обогревавшей маленькую комнату, где спали бабуся, я и маленький ещё братишка Колька.
Зимой и особенно по весне кот частенько пропадал целыми днями, а возвращался обычно то с расцарапанной мордой, то с порванным ухом, и тогда бабуся лечила своего любимца какими-то душистыми мазями, отпаивала молоком и всячески ублажала «гулёну» — тот отвечал ей взаимностью. А вот ласки других членов семьи он вообще не воспринимал — отстаньте, мол, со своими телячьими нежностями, — не видите, что настоящий и серьёзный кот отдыхает…
Как-то по весне я гулял во дворе, запускал кораблики, выстроганные отцом из толстой сосновой коры, в шустрых ручейках, весело сбегавших с пригорка. Шарик тут же, рядом с поленницей, грелся на тёплом апрельском солнышке.
И вдруг я услышал какие-то щелчки и резкий собачий визг — звуки доносились из-за сараев, их источник был где-то совсем недалеко — в «соснах». Шарик, услышав шум, вскочил на ноги и тут же побежал туда, за сараи. Я тоже, оставив кораблики плыть по ручейку дальше, пошел посмотреть, что там случилось. Почти сразу услышал совсем рядом резкий щелчок, громкий взвизг, и всё стихло.
Выйдя из-за сарая, я увидел, как какой-то страшный дядька с ружьем, в драной шапке, распахнутой на груди телогрейке и кирзовых сапогах схватил за задние ноги лежащую перед ним собаку — черненькую, с рыжими подпалинами, поднял и, сильно размахнувшись, забросил в дощатый ящик с высокими стенками, стоящий на телеге, в которую была запряжена тощая пегая лошадь.
«Шарик, а где Шарик?» — встревожился я. Потом позвал его негромко, а затем ещё и ещё раз, но пёс не появлялся… И тогда я всё понял, скорее, почувствовал, что Шарика больше нет и это его только что забросил в короб страшный мужик с малокалиберной винтовкой (об этом я узнаю потом от отца). Я, заплакав, бросился к нему с кулаками: «Шарик! Где мой Шарик?! Зачем ты застрелил мою собачку?!» Но убийца, беззлобно оттолкнув меня, заскочил на телегу, возница дёрнул вожжи, и они поехали, увозя моего Шарика, только что, совсем недавно, беззаботно дремавшего на теплой оттаявшей земле под ярко звенящим синью апрельским небом…
«Собачарники», как их тогда называли, ездили по нашему городку, отстреливая бродячих собак, а потом сдавали в какую-то заготконтору, получая за каждого убитого пса какие-то деньги. А потом, говорили, их пускали на мыло — варили хозяйственное мыло с жутким, тошнотворным запахом, который я не переношу до сих пор.
А кот Василий, прожив с нами ещё лет пять или шесть, умер от старости, и мы с бабусей схоронили его там же, «в соснах», завернув в старый бабушкин фартук и бережно положив в ямку, которую я выкопал своей детской лопаткой.
Конечно, я тогда, как и при гибели Шарика, плакал, и щемило сердце от боли, слезы душили, и не верилось, что больше никогда-никогда я не буду бегать с Шариком взапуски, гладить серую жестковатую шерстку кота Василия… Но они были в моей жизни, и я помню о них — этих «тварях божьих», даривших мне и всем окружающим людям только радостные минуты.