Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2018
Олег Дозморов — родился в Екатеринбурге, окончил филфак и аспирантуру Уральского
государственного университета им. А.М. Горького. Работал журналистом в
Екатеринбурге и в Москве. Автор нескольких книг стихотворений. Жил в Уэльсе. В
настоящее время живет и работает в Лондоне.
***
Признак хомо сапиенс — головная боль.
Нет чтобы родиться этим вот котом.
Кошки навещают. Сладкая юдоль.
А не забредет никто — с тем, что под хвостом,
тешиться игрою. Ежедневный спорт.
А еще в тарелке свежая жратва.
В ожиданье вечности тупо распростерт,
отвечай зеванием на ее слова.
С философским видом мойся, обормот.
Голубя выслеживай или долго спи.
Презирай двуногого. Ты ведь классный кот.
Не венецианский. Просто лондонский.
***
Как солнце рыжее за горы упадет,
так ляжет тень на эту часть долины
и медленно с той стороны взойдет,
где за рекою паб и магазины,
где на краю ржаного поля склад,
развилка, указатель поворота,
два ворона на проводах сидят,
бесцельно ждут (да кто им даст чего-то),
где небо побледнело, ну так вот,
я выхожу из дома осторожно
высматривать, как эта тень растет.
Не знаю, вам тревожно? Мне — тревожно.
За месяц здесь я не видал луны,
не видел звезд мерцающего сора
(его украли злые колдуны
и спрятали в глубокие озера).
Стереть бы к черту память, как пропал
вот только что последний голос птичий.
Всем спать пора. Ущелье, как рапан,
воспроизводит реку безразлично.
Хоп! Целый мир охватывает тишь,
леса и отраженья спят валетом,
и от окна отбрасывает мышь
(как мысль, когда о чем-то говоришь),
летучую, напуганную светом.
***
С начинкой из сердечной чепухи,
с печальным созерцаньем вместо крика
я здесь пишу российские стихи,
пока вы там мычите безъязыко.
А ты-то, полиграфова родня,
где высосал мучительное право
чесать живот и укорять меня,
мол, там ему живется кучеряво?
Я впахивал в аду, а ты икал,
косноязычно, косорыло шмякал
эпитеты в строфу, но я плевал
на то, что ты от зависти прошамкал.
Ах, маленькие люди, дурачки,
вы думаете, здесь иначе
железная судьба глядит в зрачки
и умирают тут не плача?
Вы думаете, здесь сытней жратва
и пьют нектар из золотых стаканов?
Дрочи, завистливая детвора,
а я пошел смотреть на пеликанов.
***
В предбаннике грусти, а после — тоски,
а дальше — смертельной обиды,
штаны и рубашка, трусы и носки
воздвигнуты, как пирамиды.
Поскольку обиженный голым сидит
и пальчиком лоб колупает,
пока его мучает гнев, жарит стыд
и лядвия ложь обжигает.
***
Девятнадцатый век, накопитель
нашей музыки, песен в крови,
говорю тебе, бука, любитель,
ну-ка, вялый мотив оживи.
Как туман накрывает долину,
и спускается с низеньких гор,
и бросается елям на спину,
и таит что-то в складках, как вор,
как холодные капли, стекает
по листве, глухо бьет по земле,
олениху с дитем оглушает:
«Не глупите, готовьтесь к зиме.
Скоро, скоро седая наступит,
очень быстро злодейка придет,
всю долину мгновенно остудит,
и никто от зимы не уйдет.
Даже этот бумагомаратель,
что стоит под зонтом на холме,
чувств и мыслей чужих подбиратель,
не укроется с ними в тепле.
Он надеется, в общем, на чудо,
но зима-то в предгорьях лиха,
сны-мучители, холод — оттуда
в кровеносной системе стиха».
***
Что там лежало на стуле? Ага,
спички, часы.
Что-то еще вроде бы? Ни фига.
Ладно, не ссы.
Благополучного недоизгна—
ния покров.
Светит мобильник, белеет стена.
Стих тебе в рот.
***
От рождения самого веря
или позже поверив Ему,
отделить человека от зверя —
вот она, сверхзадача уму.
Отделить одного, обработать
тонкой музыкой, даже воспеть.
А того неземного урода
опознать бы, в лицо разглядеть.
***
Наелся ядовитых ягод,
на тонкой веточке сидит,
внутри него (как полагает
поэт отменный) паразит.
Внутри него, я полагаю,
клокочет песня-динамит,
да, ядовитая, такая,
что всех навеки поразит.
***
Л.Б.
Вот склеишь ласты в девяносто,
дашь дуба или пнешь ведерко,
еще до тихого погоста
начнется форменная порка.
«Да, старикашка был живучий».
«А мы решили уж — бессмертен».
Но воздадут на всякий случай,
зароют где-нибудь в Сысерти.
Блажен, кто умер желторотым,
несчастным, молодым и гордым,
не вызывающим зевоты,
не заслужившим козьей морды,
не утонувшим в местной Лете,
не надоевшим, не забытым,
не поминаемым на свете
одним «Уральским следопытом».
***
Ах да, и на плечах у мертвеца.
А от себя еще могу добавить,
что несколько одутловат с лица,
и жопьи уши хорошо б убавить.
Но все-таки какая-то есть власть
и даже спесь, хоть это не в почете.
И все-таки, немного удивясь,
меня прочтете.
***
Что белеет в той зеленой роще?
Снег ли это, лебеди ли это?
Нет, дружок, здесь все намного проще:
майка белая российского поэта.
Выскочил из дома, побежал он
под британским дубом да березой.
Не от пуль бежит он и кинжала
и трусит не пьяный, а тверезый.
Ни в одном глазу, здоровьем пышет.
Чтит в стихах балладную ухватку.
Мало пишет, чуть побольше слышит,
глаз косит на стройную мулатку.
Музыку, что в голову приходит,
он сначала стороной обходит,
а потом поближе к ней подходит,
а потом стишок ей обиходит.
Вот и вышла беглая баллада,
и пробежка обернулась словом.
Что ж, баллада, видимо, расплата.
Но над рощей облако заслоном.
***
Краб оркнейский, орешек, дружок-пирожок,
тонкий панцирь, горошком глаза,
ты жевал корешок и попался в мешок,
набежала волна, как слеза.
И шотландская северная душа
промолчала, и сжалась клешня,
а потом в кипяток, как морского ежа,
а потом на прилавок плашмя.
Нож проворно в руке у Джанис или Джейн
провернулся, и вся дребедень
шлеп в ведро, а из мяса, добавив портвейн,
приготовили пасту — не лень.
И обратно ту пасту замазали в чрев,
в легкий панцирь, отскобленный в мел.
Я подумал, что вот, стал ты фарш, а был лев,
хлебом краба заел.
***
Ну, перечел. Вторичным и безликим
все показалось. Вот он, твой удел.
Паскудное желанье быть великим.
Как говорится, этого ль хотел?
Хотел на внесезонной распродаже
не сотню стоить, а сто пятьдесят?
Хотел чужое сердце будоражить
(да где оно?). Не строчки ж в новостях.
***
Я не знаю, кто это. Вампир?
Насосался нефти, страха, крови,
насиделся на кровавом троне,
а теперь наделали в нем дыр.
Тело, в бок прострелено, лежит,
не орет, не жрет, не говорит,
не транслирует змеиность, похоть.
Этот глаз открыт, другой — заплыл,
торс зачем-то кто-то заголил.
Говорят, что гаду было плохо.
Младший, но способный ученик
(говорят, во многое проник,
руку жал, дружил со всей оравой)
маленького, с лысиной картавой,
сухорукого, с братвой кровавой,
упыря из гоголевских книг.
Я ходил в тот вечер по музею,
Каналетто, Сислея смотрел.
А теперь на этот труп глазею.
Говорят, что это был расстрел.
Выключаю глупый телевизор.
Много пролил крови имярек.
Вот он умер и лежит, как высер,
а ведь это тоже человек.
Если Божий дух летит в пространстве,
если мы не просто вещество
(хоть гнием в чудовищном засранстве),
если мы подобие Его,
неужели и на том есть тайна?
Есть на этом высшего печать?
И душа — безумна иль случайна?
Я не знаю, как это сказать…
Не слеза, конечно, показалось.
Что-то там блестело из-под век.
Ничего, ни буквы не осталось.
Плохо мне — я тоже человек.