Уральские гастроли Константина Бальмонта
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2018
Юлия Подлубнова — литературовед, литературный критик, поэт. Окончила филологический
факультет Уральского госуниверситета им. А.М. Горького, кандидат филологических
наук. Заведующая музеем «Литературная жизнь Урала ХХ века», научный сотрудник
сектора истории литературы ИИиА УрО
РАН, доцент кафедры издательского дела Уральского федерального университета.
Лауреат премии журнала «Урал» (2015).
Автор выражает глубокую благодарность А.Ю. Романову за помощь при
работе над материалом.
На Урал Константин Бальмонт приехал впервые осенью 1915 года в рамках гастрольного тура по России, начавшегося в Вологде и доведшего поэта до Омска, где жил его брат Михаил.
Это было далеко не самое продолжительное путешествие Бальмонта, с 1906 года жившего в качестве политэмигранта в Париже и любившего перемещаться по Европе и не только. Так, в 1909 году была совершена поездка в Египет, а в 1912-м предпринято 11-месячное кругосветное путешествие по маршруту: Париж — Лондон — Канарские острова — Кейптаун — Австралия — Новая Зеландия — группы островов Тонга, Табу, Самоа, Фиджи — снова Австралия — Новая Гвинея — Индонезия — Цейлон — Индия — Марсель. Впечатления от путешествий были зафиксированы в поэтическом и эпистолярном наследии поэта. Кроме того, посещение Океании побудило Бальмонта к составлению целого ряда заметок, где были совмещены впечатления от поездки с устными преданиями и легендами коренных народностей региона. Именно «Океания» вместе с теоретическим этюдом «Поэзия как волшебство» стала основным содержанием выступлений поэта в гастрольных турах 1913–1917 годов.
В мае 1913 года, в канун трехсотлетия дома Романовых, в Российской империи была объявлена амнистия для самого «широкого круга преступного элемента», благодаря которой инакомыслящий Бальмонт смог вернуться в Россию. Тогда же начались его длительные поездки по стране. В марте-апреле 1914-го поэт посетил Ростов-на-Дону, Минск, Киев, Одессу, Харьков, Тифлис, Баку, Ригу и др. города. Увлекшись Грузией и грузинским языком, Бальмонт принялся за перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели, о котором он также охотно рассказывал со сцены во время своих гастрольных выступлений. В письме к этнографу и антропологу Дмитрию Анучину Бальмонт признавался: «Я мечтаю о том, какое было бы счастье объехать всю Россию». Осенью 1915 года, реализуя свою мечту, поэт устремляется в гастрольный тур в города Повольжья, Урала и Сибири по маршруту: Вологда — Ярославль — Нижний Новгород — Казань — Пенза — Саратов — Самара — Уфа — Челябинск — Пермь –Тюмень — Омск — Екатеринбург — Вятка — Петербург.
Большой российский тур был важен для Бальмонта, жаждущего открыть новые географические и культурные просторы. В свою очередь для регионов подобные гастроли также имели значение. Помимо того, что они способствовали образованию единого культурного пространства Российской империи, они дополняли, обновляли и делали достоянием самой широкой публики региональный имажинариум, конгломерат локальных мифов. С помощью художественного слова поэт, как ключом, открывал города.
Уфа
Бальмонт был, без сомнения, человеком невротическим. Поездка по России была отмечена характерной сменой настроений. Так, выступлениями в Нижнем Новгороде и Ярославле он остался недоволен, в то время как Казань, Саратов и Самара произвели на него самое благоприятное впечатление. Попав после Самары в Уфу 9 ноября 1915 года, поэт пребывал в радостном волнении. Он признавался в письме жене: «…и рука моя не пишет, хотя я пью лишь вино любви, и это любовь душ, а не любовь лишь поцелуев, которых мало на моем пути, я их не очень кличу»1. Уфа напомнила Бальмонту родную Шую, он встретил здесь своих давних знакомых, расслабился и возликовал.
Выступление состоялось в зале Нового клуба в доме Паршиных. Были прочитаны лекция «Поэзия как волшебство» и стихи из готовящейся книги «Ясень. Видение древа». Как сообщала газета «Уфимская жизнь», часть сбора от лекции поступила в распоряжение Общества славянского научного единения, созданного тремя годами ранее в Петербурге и ставившего перед собой цель: «распространение в обществе сведений о научно-культурной и художественной жизни славянства».
Однако Уфа в сознании поэта ассоциировалась отнюдь не со славянством. Находясь в гостинице «Сибирская граница» (какое говорящее название!), он с воодушевлением писал жене о знакомстве с заведующим отделом мусульманской книги городской библиотеки, молодым татарином Сюнчелеем, который подарил Бальмонту выполненный им самим перевод стихотворений «Будем как Солнце», «Египет», «Где же я», «Ты здесь» на арабский язык. «Сеаидо Сюнчелей — какой красивый звук!» — отозвался поэт, усыпав речь восклицаниями о сыне Востока и Золотой Орде, возникших в качестве реакции на арабскую вязь.
О выступлении Бальмонта в Уфе оставил воспоминания писатель Борис Четвериков, в 1915 году — гимназист, влюбленный в символизм и русскую поэзию. Его рецепция происходящего в Новом клубе во многом показательна. Молодой человек, конечно же, волновался. «Меня охватило нетерпение поскорей увидеть своего кумира. Он мне представлялся неземным существом, сказочным красавцем»2. Однако при виде «рыжеватого мужчины в возрасте этак под пятьдесят» даже такому рьяному поклоннику стало очевидно, что время символизма и его культурных героев прошло. «Вероятно, Бальмонт и был таким обаятельным в годы своего расцвета. Но годы, когда он был интересен и эффектен, минули безвозвратно. И теперь меня постигло горькое разочарование, когда на сцену вышел невзрачный, непредставительный субъект с острым подбородком и мелкими птичьими глазками. Сначала я даже подумал, что это не Бальмонт, а кто-то из местных, например, администратор театра, вышедший объявить о начале концерта. Нет, это был сам поэт».
История Бориса Четверикова, однако, имела продолжение. Он лично познакомился с поэтом на квартире учителя Попова. Впоследствии он признавался: «А я ему еще и обязан: ведь это он научил меня прислушиваться к звучанию каждой буквы, вдумываться и понимать, как и из чего лепится художественное произведение. И что там ни говорите, а я целиком и полностью готов признать поэзию как волшебство. Да она и есть удивительное, счастливое, лучезарное волшебство».
Немного про самого Бориса Четверикова (1896–1981). В 1917 году Четвериков поступил в Томский университет, в 1919-м примкнул к Давиду Бурлюку в его футуристическом турне по Уралу и Сибири, в 1922-м переехал в Петроград, где выступил как один из организаторов объединения писателей «Содружество» (в него входили Борис Лавренев, Вячеслав Шишков, Алексей Чапыгин, Всеволод Рождественский и др.), был свидетелем блокады Ленинграда, после войны попал в ГУЛАГ. Освободившись из заключения лишь в 1956 году, Четвериков выпустил ряд поэтических и прозаических книг, оставил обширные воспоминания о нескольких эпохах и их героях, в том числе о дореволюционной Уфе.
Екатеринбург
Следующее выступление в рамках тура прошло в Челябинске, а затем Бальмонт планировал прочитать лекции в Екатеринбурге, однако, не озаботился получить надлежащего разрешения у властей, и поэтому огорченному поэту пришлось проехать с Южного Урала сразу в Пермь. Но Екатеринбург следил за перемещениями Бальмонта. Во время остановки поезда № 3 на вокзале 11 ноября корреспонденту газеты «Зауральский край» удалось взять у поэта интервью. Бальмонт охотно делился своими впечатлениями о «чуткой и отзывчивой» молодежи, посещающей его концерты, и озвучил дальнейшие геостратегические планы: «Из Перми <…> я проеду в Иркутск, буду читать лекции в попутных городах, а на обратном пути, в начале декабря, непременно остановлюсь в Екатеринбурге»3.
Здесь же, на вокзале, произошла неожиданная встреча Бальмонта с революционером, ученым и поэтом Николаем Морозовым (1854–1946), который также совершал гастроли по Уралу и выступал в Екатеринбурге с «научными поэмами» «В поисках философского камня» и «Современное воздухоплавание на фоне общественной жизни народов», иллюстрированными световыми картинами и личными впечатлениями от полетов. Корреспонденту, присутствовавшему при встрече, удалось зафиксировать диалог, произошедший около поезда:
« — Тот самый Морозов! — воскликнул Бальмонт, пожимая руку Н. А.
— Тот самый. <…>
— Я вижу, что долговременное заключение прекрасно влияет на сохранение бодрости и энергии.
— Но вряд ли, — шутливо отвечает Н. А., — вы захотели бы таким способом сохранить свою бодрость».
В Пермь они поехали в одном вагоне.
Почему, вы спросите, «тот самый»? Морозов был членом революционного общества «Земля и воля», участником покушений на Александра II. В 1880-е годы его приговорили к вечной каторге, и более 20 лет он находился в заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, где не сломался, а учил языки и активно занимался наукой и творчеством. Он был знаменит уж точно не менее Бальмонта.
Пермь
12 и 13 ноября Бальмонт прочитал лекции «Поэзия как волшебство» и «Океания», а также стихи из книги «Ясень — видение древа» в здании Пермского научно-промышленного музея.
Пермь произвела на Бальмонта самое благоприятное впечатление и настроила на торжественный лад. В письме к жене от 14 ноября он писал: «Катя, родная, сегодняшний день — фантазия. Вот где, среди снежных просторов, над широкой Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — и в торжественности своих решений — и в душевной взнесенности, — я один, царственно один». Поэт зорко выявил смысловое доминирование реки в пермском пейзаже и протяженность соснового леса. «Я бродил над застывшей рекой. <…> Я смотрел на янтарно-хризолитовые дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может впервые, все безмерное величие России, всю красоту ее, судьбинную, предназначенную»4.
Остались два четверостишия, занесенные Бальмонтом в книгу Пермского научно-промышленного музея. Они свидетельствуют о специфическом взгляде поэта, осмысляющего территорию как хранящую где-то в своих недрах полезные ископаемые и исторические артефакты.
Ваш
мамонтовый бивень в пять аршин,
Со
своим великолепнейшим извивом.
То
знак, что человек есть властелин,
И
в прошлом властелином был красивым5.
Не ахти какое стихотворение, однако далее разговор о пермском прошлом показательно аранжируется мифом о Биармии, который историко-культурная традиция еще в ХVIII веке приурочила к Прикамью, соотнеся его через теллурическую составляющую с аутентичным чудским мифом. Другими словами, поэт вспомнил легендарную землю, которую саги и легенды располагали где-то на северо-востоке, землю, славящуюся своими богатствами.
Я
был в Биармии Великой,
И
я нашел ее в пути,
Как
ожидал, красиволикой,
Достойной в вечности цвести.
Бальмонт провел контаминацию исторических топонимов Биармия и Пермь Великая, сделав акцент на величии самого момента пребывания в вечной Перми/Биармии. Путешествие поэта, таким образом, приобрело значение перемещения, с одной стороны, в миф, с другой — к истокам российской государственности (норманнская теория, по всей видимости, была близка Бальмонту). Собственно отсюда и проговоренное в письме ощущение «судьбинной, предназначенной красоты России», возникшее именно в Прикамье…
Обратная рецепция — поэта Пермью — не была столь возвышенной. Пермская пресса показательно разделилась во мнениях. Если корреспонденты Попов и Nemo, побывавшие на лекциях Бальмонта, остались довольны и отозвались о них положительно6, то один из основателей Пермского университета, специалист по истории Древнего мира Герман Генкель, разразился большой статьей, дезавуирующей весь пафос выступлений поэта.
Отметив, что приезд знаменитости стал для города сенсацией, а лекции собрали аншлаг, пермский критик приступил к детальному разбору увиденного и услышанного на вечере «Поэзия как волшебство». «И вот представьте себе господина старше средних лет, читающего взрослым людям такую пеструю по содержанию лекцию, читающего по книжке в высшей степени монотонно, без достаточной нюансировки отдельных положений, но с чрезвычайной аффектациею и несомненной экзальтированностью, лекцию о вещах, давным-давно известных каждому мало-мальски образованному человеку…»7 «Вот в том-то и беда, что мы тщетно стали бы искать у г. Бальмонта какого бы то ни было содержания — его-то у него и нет, и нет по очень простой причине: у г. Бальмонта нет достаточно широкого, глубокого, а главное, систематического образования». Критика привели в яростное раздражение «туман аллегорий, символов, высокопарных сравнений». «Все напыщенно, делано, неестественно, фальшиво». «Там, где есть манерность, нет места искренности. Неискреннее слово — зло, величайшее в мире зло, потому что тесно связано с фальшивым, обманным действием». Генкель шел дальше и признавался, что опасается развращающего воздействия Бальмонта на молодежь. Он призывал не забывать о сложной политической ситуации, о том, что Россия вступила в войну, и настаивал на необходимости отринуть декадентскую тоску и апатию. «А между тем в переживаемое нами время более, чем когда-либо, нам необходим властный, сильный призыв к бодрой, жизнерадостной, энергичной деятельности, более, чем когда-нибудь, мы должны проникнуться оптимизмом и надеждами на светлое будущее…» Примечательно, что критик в своей статье также использовал эпитет «великий» по отношению к моменту пребывания поэта в Перми, но вложил сюда прямо противоположный, иронический смысл.
Подобная рецепция выступления Бальмонта явилась не только следствием ура-патриотических настроений, овладевших страной с 1914 года, но показателем определенного уровня культурного развития провинции, с ее зачастую передовыми газетами и создающими культурный слой университетами, провинции, оказавшейся способной на аргументированную критику.
Екатеринбург
Как бы то ни было, Константин Бальмонт продолжил путешествие по Уралу и Сибири. Он не оставил идею покорения Екатеринбурга, отправив туда за разрешением от властей М.В. Долидзе, которую взял в поездку в качестве импресарио. Однако Екатеринбург не торопился с разрешением. 15 ноября в 7 часов вечера поэт второй раз оказался на екатеринбургском вокзале. И снова проездом!
Отсюда он выслал жене в Москву стихотворный экспромт:
Не
могу с тобой расстаться,
Катерина
Черноглаз.
Дважды
здесь пришлось скитаться,
И
приеду в третий раз.
Я
мечусь вокруг Урала,
Но
еще настанет день, —
И
Сибирского опала
Свет
блеснет: мой путь — в Тюмень…
Кроме найденной формулы «мечусь вокруг Урала» и обещания приехать на Средний Урал в третий раз в экспромте содержится соотнесение города Екатерины и «черноглазой» Катерины, супруги поэта, в данный конкретный момент времени такой же недоступной, как и город, не принявший Бальмонта. Эта ассоциативная связь города с женой, заданная через имя, снова возникла после выступления поэта в Екатеринбурге, в самом финале гастролей. 30 ноября из поезда, подъезжающего к Вятке, он написал: «Милая, этот вечер, околдовавший жителей и жительниц уральского замка Катерины, я устроил, мысленно, в честь тебя…» Образ замка, порожденный европоцентричным сознанием Бальмонта, с одной стороны, явился своеобразным комплиментом даме сердца и вписал происходящее в контекст куртуазной традиции. С другой, напомнил о недосягаемости города, неудачных попытках его посещения. В этом смысле поэтический образ замка в применении к уральскому городу оказался созвучным образу города-крепости, через который позиционировали Екатеринбург чуть ли не с момента его основания и который в 1888 году ярко прописал Д.Н. Мамин-Сибиряк в очерке «Город Екатеринбург». Гастролирующий поэт, настроенный на освоение/присвоение пространства, снова увидел основное: образ места.
Тюмень
Из Тюмени Бальмонт написал два письма, общей тональностью которых стало спокойствие. 16 ноября: «Катя милая, получил здесь открытку от тебя. Я услаждаюсь безграничной тишиной и полным уединением. Ты можешь мне позавидовать. Здесь люди не беспокоят. И единственные звуки, которые слышу, тиканье стенных часов в коридоре (такой домашний звук) и время от времени хоровое пение солдат. Они много поют во всех этих снежных городах. Пойду сейчас опустить письма и буду чувствовать себя наедине с звездами и Ночью. Целую тебя, родная. Твой К.»8 18 ноября: «Катя милая, Нюша, верно, уже сообщила из вчерашнего моего письма о разных переменах в сроках и планах. Я еще в утомительной неизвестности — жду категорической депеши от Долидзе, может быть, что-нибудь из потерянных выступлений наверстаем. Пока же я решил 22-го начать обратный путь в столицы и не думаю, чтоб это изменилось. Тюмень — глухой городишко. Однако и здесь собрались слушатели и нашлись друзья, знающие меня по Москве и Парижу. Провел очаровательный вечер в изящном доме Колокольниковой и чувствовал себя чуть не в Пасси. Ведь вот никогда не знаешь, что где найдешь. Сегодня “Океания”, которая везде завоевывает безошибочно. Обнимаю. Шлю приветы. Твой К.» Тюмень оказалась тихой, глухой и доброжелательной провинцией, населенной друзьями, — и автор этих строк уже перенесся мыслями в Пасси.
О теплом приеме Бальмонта в Тюмени — поэт выступал в театре купца Текутьева — пишет исследователь Жерновиков: «Как же тюменцы восприняли столичную знаменитость? Исключительно тепло». «Живой интерес вызвал поэт у тюменских гимназистов, семинаристов, молодых рабочих…» (вот оно, влияние на молодежь, столь насторожившее пермского критика!). В этой же статье приводится анекдотический эпизод, который якобы вспоминали горожане после выступлений поэта. Тюменские афиши, анонсирующие лекцию, были приклеены на мучной клей, оказавшийся лакомством для местных коз. После поездки поэт рассказывал друзьям: «Меня знает вся Россия, а в Тюмени даже козы — отъявленные бальмонтистки!»9
Есть и другие свидетельства реакции поэта на Тюмень, не менее курьезные. Екатеринбургскому корреспонденту С.В. (Сергею Виноградову), побывавшему в «Американской гостинице», где поэт остановился 24–26 ноября, он признался, что Тюмень показалась ему населенной «какими-то троглодитами» и рассказал историю про одного тюменского фельетониста, решившего написать статью и спросившего, кто есть Бальмонт — футурист, символист или декадент? Выяснилось, что фельетонист даже не читал его стихов10. Таким образом, «глухой городишко» в сознании Бальмонта, решившегося на откровенность, оказался не только тихим, но и отставшим. Не идиллической Сибирью, но чеховской провинцией, где ко всему прочему Бальмонт зафиксировал усталость от своего продолжительного российского тура. По крайней мере, из тюменских писем ясно, что он ждал вестей от импресарио из Екатеринбурга, отказавшись от замыслов по покорению всей Сибири и планируя начать обратный путь сразу после Омска.
Екатеринбург
Похоже, что именно Екатеринбург стал самым желанным городом урало-сибирской части тура Бальмонта. Добравшись до Омска, повидавшись с братом и не дождавшись разрешения выступать в Томске, Красноярске и Иркутске, поэт повернул обратно. Еще находясь в дороге, в вагоне близ станции Богданович, он уведомил жену: «Через два часа я отъезжаю в твой город, который <…> приветствует меня, прежде чем я в него приехал. Прилагаю заметки из двух екатеринбургских газет. Сегодня я читаю там “Океанию”, послезавтра [26-го] “Поэзию как Волшебство”»11.
24 и 26 ноября Бальмонт выступал в зале Коммерческого собрания и активно знакомился с городом, обнаружив, что из тюменского Пасси перебрался в азиатский Париж («азиатским Парижем» назовет Екатеринбург и другой путешественник, Борис Пастернак, — см. повесть «Детство Люверс»). 26 ноября: «Катя, родная, лишь поцелуй. Падаю от усталости, нужно отдохнуть перед выступлением. С 12 ч. у. до 4-х ч. в. был среди драгоценных камней и приобрел в мудро-исключительной возможности дивные подарочки тебе, Мушке, Нинике и всем милым. Здесь есть мои поклонники, уж 20 лет меня чтущие. Директор Художественно-промышленной школы, Анастасьев, бывший приятель Синцова, который знает меня с Парижа 1897 г.! Вот он, наш, мой и твой, истинно твой и мой Париж!»12
Итоговыми впечатлениями от Екатеринбурга Бальмонт образно поделился в письме, посланном жене на обратном пути, через несколько дней: «Я нашел в Екатеринбурге малоподготовленную аудиторию. В 1-й вечер я растапливал льды, во 2-й они растаяли, в 3-й, устроенный мною самим, была цветущая весна. Этот 3-й вечер был зерном того, что я намерен устроить в Питере и в Москве. Без какой-либо подготовки и утомленный предыдущими двумя ночами — уснул часа в 3–4, проснулся в 8, — я говорил в прозе, импровизации о связи Солнца и Луны с теми или иными, или, вернее, с одними и совсем разными другими, ликами чувств, мыслей и настроений. Читал страницы “Будем как Солнце”, “Ясеня” и других книг. Построил воздушный мост от Луны к Смерти. Нарисовал два лика отношения к Смерти, тоскующее “Камыши”, “Лебедь” и пламенно-торжествующее “Гимн к Огню”. Спутал волшебно все величины рассуждения, введя в нить говорения слово Любовь, и вызвал взрыв восторга, завершив говорение страстно-взволнованным чтением поэмы “С Морского дна”. Передо мной, в 1-м ряду, сидел высокий старик, военный врач, со своей женой. Когда я читал о том, как Русалка ослепла, она вся задрожала от внутреннего рыдания и, уронив голову на плечо к своему мужу, плакала до конца. Вот где и вот когда я поистине почувствовал, что старость бывает прекраснее юности».
Однако, если верить газетным отчетам, поездкой в Екатеринбург Бальмонт остался не вполне доволен. Корреспонденту «Уральской жизни» он признался, что город произвел впечатление «сонного» и «отставшего в умственном отношении на целую четверть века по сравнению с жизнью столицы»13. Местная публика показалась некультурной: многие посчитали его футуристом, а другие не поняли его лекций или вообще не знали его имени. Более всего поэта обидели пустовавшие в зале Коммерческого собрания первые ряды кресел. Высокая стоимость билета, 3 руб., по мнению Бальмонта, не могла быть оправданием, поскольку, например, в Шуе и Иваново-Вознесенске билеты на первые ряды стоили 25 руб. и все были раскуплены представителями «торгового и промышленного класса»…
Про выступления охотно и довольно однообразно, не скупясь на пересказ лекций, писала местная пресса14. Уездные отзывы были замечены в губернской Перми и тотчас же породили полемику. Так, на сожаление поэта о наличии свободных мест откликнулся корреспондент «Пермских губернских ведомостей» под псевдонимом Екатеринбуржец, который едко заметил, что «люди мало-мальски занятые, обжегшись в свободную минуту чтением его [Бальмонта] “произведений”, конечно, не рискнут целым вечером на слушание всякой околесицы…»15. Он сетовал на то, что Бальмонт не обратил внимания, что в городе нет водопровода, канализации, что мостовые отвратительны, а электричество тусклое и мигает. Саму лекцию столичной знаменитости корреспондент назвал скучной, а время, потраченное на нее, потерянным.
Уже знакомый нам Герман Генкель также не смог остаться в стороне. Он оставил без внимания публикаторскую активность бальмониста Сергея Виноградова в «Уральской жизни» и в полемическом задоре повторил основные тезисы своей предшествующий статьи: «Только массовым гипнозом, страшною неврастеничностью, издерганностью и извращенностью можно объяснить прискорбный факт, что в ХХ веке, в момент титанической мировой войны, находятся субъекты обоего пола, преклоняющиеся перед всем, что бы ни сказал и ни сделал этот поэт»16.
Между тем удивительно, как мимо пермских наблюдателей прошли поэтические отзывы, наводнившие екатеринбургскую прессу, — вот где воистину можно было разгуляться критической мысли! К примеру, екатеринбургская газета «Зауральский край» уже 29 ноября опубликовала два стихотворения автора, укрывшегося под псевдонимом «Волк»: «Бальмонту» и «Поэзия как волшебство». Оба — подражательные, восторженные и наивные:
В
искрометном творчестве человек один.
Жизнь
— его желание, воля — господин…
Надо
мною светится звездный небосклон,
В
глубине незабываемый вечности закон —
Красотой
оправданы и душа и свет…
Мы
друг друга поняли? Брат ли мне поэт?17
(Вряд ли Бальмонт признал бы
братом екатеринбургского автора — увы, в ситуациях,
подобно этой, человек человеку «волк».)
Через несколько дней эта же газета опубликовала другой стихотворный фельетон, уже пародический.
«Я
пришел, я пришел»
К
вам в Коммерческий клуб!
Обыватель
ваш скуп,
Обыватель
ваш туп,
Я
на север ваш зол.
Отчего
пустота?
Есть
пустые места
Даже
в первых рядах…17
Что-то подсказывает, что этот текст, подписанный псевдонимом Никто-не принадлежит перу того же самого Екатеринбуржца из «Пермских губернских ведомостей», а за псевдонимами стоит поэт и журналист Вячеслав Чекин, по крайней мере, Никто-не — это его самый известный псевдоним…
Подводя итог гастролям 1915 года, заметим, что общая бурная и неоднозначная реакция региональной интеллигенции на выступления Бальмонта свидетельствует о том, что его приезд выявил неподдельный интерес к фигуре самого поэта и к поэзии в целом, показал, насколько значимым являлся художественный опыт символизма для провинции, не имевшей возможности полноценно участвовать в магистральных культурных процессах Серебряного века.
Для самого Бальмонта поездка, без сомнения, стала открытием глубинной России. И хотя после Перми поэт, судя по его эпистолярному наследию, не переживал каких-либо потрясений, опыт данного путешествия он рассматривал как ценный. Уже 6 декабря в Петербурге Бальмонт составил новый план гастролей по России, в том числе по Сибири. «Сибирь должна быть увидена мною целиком, это будет настоящая новая страница моей жизни», — признавался он жене.
Челябинск
Второй сибирский тур Константина Бальмонта состоялся в 1916 году. Он также пролегал через Урал. 11 марта, подъезжая к Уфимской губернии, поэт писал жене: «Катя, милая, светит яркое зимнее солнце, и из окон все время сияют пространства чистого, незапятнанного снега. С каждым поворотом колеса я уезжаю куда-то очень далеко, на тысячи верст от вас». Снова перед Бальмонтом открывались чистые страницы пространства российских регионов, которые он заполнял опытом путешествия и художественной рефлексии.
13 марта поэт выступил в Челябинске. «Я писал вчера Мушке, как все скоропалительно я здесь устроил. В точности я сам устроил, а жена Меклера лишь помогала мне. И зала будет полная. Весь городок Челябинск в некотором волнении. А я? Я вижу каких-то людей, но больше с книгами».
Выступление с лекцией «Лики женщины в поэзии и жизни» состоялось в зале Челябинской женской гимназии. Публики в зале было много, особенно молодежи, поэт встретил самый теплый прием. Но и в «городишке» Челябинске нашелся литератор, который оценил поэта неоднозначно. На сей раз это был Александр Туркин, едва ли не единственный профессиональный писатель в городе. Он опубликовал корреспонденцию в возглавляемой им газете «Голос Приуралья», где рассказал о личной встрече с Бальмонтом и нарисовал яркий, солнечный портрет большого ребенка, которому под стать только цветы. Сама же лекция отнюдь не очаровала Туркина. «Может, там, в глубинах столиц, эта лекция встретила живые, колоритные отклики. Может, найдутся и провинциальные города, где лекция о женщинах будет понята глубоко и нежно <…> В общем, в зале не создалось настроения, не было заметно волнующего и теплого»18. Что же плохого в женщинах, точнее, в лекции Бальмонта? Туркин дидактически заключал: «Надо мысли о строительстве жизни, мысли не красочные, но определенные, зовущие к делу, к работе, которая так неодолимо нужна…» Разумеется, дело не в женщинах — на Южном Урале повторилось то, что и везде: провинция восхищалась поэтом и одновременно ощущала его несовпадение с железным веком войны.
Собственно уральской рецепции в письмах поэта 1916 года мы не найдем. Из них лишь можно узнать, что и Сибирь Бальмонту не пришлась по нраву: «Сплошное колесо, повторность впечатлений, скука томительных переездов, небольшое и большое разочарование в Сибири (проклятая страна, тупые люди)…»19
Поездки поэта по стране не закончились: у него появились свои любимые города и регионы вроде Грузии, куда он ездил с большим удовольствием, составился иной список мест, которые хотелось посетить. Урал в него уже не входил. Важно, что опыт путешествий позволял ему увидеть самую имажинальную суть территории, куда его занесла гастрольная судьба, будь это восточная Уфа, теллурическая Пермь, тихая Тюмень, город-крепость Екатеринбург или городишко Челябинск и т. д. Геокультурные образы становились достоянием родных и близких и преумножались в сочинениях поэта.
Миасс. Вместо заключения
Однако Урал появился в жизни поэта еще раз. В мае 1917 года жена поэта Екатерина Андреева-Бальмонт вместе с дочерью и подругой Ольгой Анненковой отправились отдыхать на озеро Тургояк под Миассом. Бальмонт курировал поездку из отдаления и даже собирался присоединиться. Он писал: «Я рад, рад за тебя. Как бы ни было там угрюмо, в этом звучащем железно-черном Тургояке (Туранцы! Одна из мистических Туле!, здесь в жаркой и пыльной Москве, с ее сменяющимися защитниками отечества и торжеством глупых харь — гораздо хуже…» (5 июня).
Туле — название самого северного острова, который удалось посетить Пифею. Образ снова отсылает к сугубо северной составляющей восприятия поэтом Урала. В действительности уральские озеро и поселок находятся на одной широте с Москвой и даже чуть южнее. Явный же поэтизм «железно-черный Тургояк», несмотря на мифологические коннотации, напоминает, что изначально это было поселение золотодобытчиков и углежогов — характерные для региона профессии.
Ассоциация с островом, однако, оказалась по-своему провидческой. Как пишет Екатерина Андреева-Бальмонт: «Ехали мы на Урал на три летних месяца, а пришлось остаться там более трех лет из-за гражданской войны, отрезавшей нас от Москвы». Семья поэта оказалась на своеобразном острове посреди войны.
Впрочем, всюду шла жизнь. Зимой 1917 года дочь Бальмонта Нина собралась замуж за молодого художника Льва Бруни. В мае 1919 года они обвенчались в Миассе, откуда летом эвакуировались в Сибирь. Другие подробности семьи Бальмонта в Миассе, не раз оказывавшейся в центре внимания исследователей20, неизвестны. «Где жила и чем занималась в Миассе и Тургояке, Екатерина Алексеевна нам не сообщает. Не приводит и своих писем к Бальмонту — только его»21, — замечает Юний Горбунов.
Но что же Бальмонт? В течение трех лет он писал письма и строил планы приезда на Урал, где в материальном отношении жилось лучше, чем в голодной и холодной Москве, однако на Тургояк или в Миасс так и не попал. В 1920 году вместо того, чтобы оказаться на границе Европы и Азии, он распрощался с Россией навсегда и уехал во Францию с другой женой и другой дочерью.
1 Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М., 1997. С. 465.
2 Четвериков Б. Благословенная Уфа // Бельские просторы. 2008. № 9. С. 62.
3 Г. К. П. Бальмонт в Екатеринбурге // Зауральский край. 1915. 13 нояб.; здесь и далее газетные тексты приводятся по правилам современной орфографии и пунктуации.
4 Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. С. 465.
5 Из музея // Пермская жизнь. 1915. 20 нояб.
6 Попов Б. Первая лекция // Пермская жизнь. 1915. 19 нояб.; Nemo. Вторая лекция // Пермская жизнь. 1915. 19 нояб.
7 Генкель Г. Несколько мыслей по поводу лекций К. Д. Бальмонта // Пермские губернские ведомости. 1915. 15 нояб.
8 Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. С. 467.
9 Жерновников В. Бальмонт и… козы // Литературная Россия. 1987. 12 июня.
10 С. В. У К. Д. Бальмонта // Уральская жизнь. 1915. 28 нояб.
11 Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. С. 468.
12 Там же. С. 469. Мушка — домашнее прозвище А.Н. Ивановой, Нюши (1877–1939), племянницы Е. А. Андреевой; Ниника — дочь поэта, Нина Константиновна Бальмонт-Бруни (1900–1989).
13 С. В. У К. Д. Бальмонта.
14 Помимо указанно статьи С. В. были опубликованы следующие материалы: С. В. Лекция К. Д. Бальмонта // Уральская жизнь. 1915. 26 нояб.; Смуров Н. Лекция Бальмонта // Зауральский край. 1915. 26 нояб.; Смуров Н. Лекция Бальмонта // Зауральский край. 1915. 28 нояб.; С. В. Волшебство поэзии: (Вторая лекция К. Д. Бальмонта) // Уральская жизнь. 1915. 29 нояб.
15 Екатеринбуржец. Екатеринбургские письма // Пермские губернские ведомости. 1915. 1 дек.
16 Генкель Г. Маленькое возражение. Посвящается бальмонисткам и бальмонистам // Пермские губернские ведомости. 1915. 2 дек.
17 Волк. Бальмонту // Зауральский край. 1915. 29 нояб.
17 Никто-не. Шаржи-пародии // Зауральский край. 1915. 2 дек.
18 А.Т. Цветы и будни. О лекции К. Д. Бальмонта // Голос Приуралья. 1916. 17 марта.
19 Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. С. 479.
20 Федорищев В. Бальмонт, Бруни и… Миасс // Уральский следопыт. 1993. № 10. С. 4–5; Гальцева Л.П. К. Д. Бальмонт и Урал // Города Урала в контексте русской культуры. Челябинск, 1993. С. 59-60; Она же. Письма Бальмонта на Урал // Общее дело. 1994. № 3. С. 12–13; Горбунов Ю. Бальмонт: миасские страницы // Уральский следопыт. 2002. № 4. С. 13–18.
21 Горбунов Ю. Бальмонт: миасские страницы // Уральский следопыт. 2002. № 4. С. 15.