Дмитрий Быков. Июнь
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2018
Дмитрий Быков. Июнь. — М.: АСТ, 2017.
Алексей Колобродов характеризовал новый быковский опус так: «”Июнь” — настоящий детский утренник для начинающего структуралиста. Столь велик соблазн разобрать его на камушки и колесики, а затем собрать, как кубик Рубика». По зрелому разумению, так себе комплимент: вещество прозы в романе столь тонко, что под ним рентгеновски отчетливо виден идейный каркас со всеми ребрами жесткости, болтами, заклепками и прочими, извините за выражение, скрепами.
***
Вещество прозы, сказал я. Зря, должно быть. Проза Д.Б., строго говоря, не совсем чтобы проза.
Иногда она напоминает средневековые moralité (в прямом значении слова), где лучезарные Добродетели всухую выигрывают у мерзопакостных Пороков. Вспомните хоть финал «ЖД»: вочеловеченный Долг по фамилии Громов под ручку с воплощенным Милосердием по имени Анька уходят строить светлое будущее России. Иногда это слегка беллетризованная филология, как в «Иксе». А иногда — синергичнейшая синергия, как в монструозном «Июне»: байопик в обнимку с теорией литературы, магия верхом на историософии…
Спойлер прикажете? Милости прошу. В первой части текста ифлиец Миша Гвирцман затевает два романа — совершенно плотский с однокурсницей Валей и совершенно платонический с Лией, которая только что из Германии туманной. Вторая посвящена еще одному знатному многостаночнику, журналисту Борису Гордону, у которого есть ну о-очень советская жена Муретта и любовница-репатриантка Аля, прямиком из Франции. А в третьей филолог Игнатий Крастышевский первым делом портит самолеты: исследует природу заклятий и надеется магическим образом превратить товарища Сталина в пацифиста.
Пересказ 500-страничного романа, если заметили, без труда укладывается в три фразы. Пересказывать в «Июне», хоть убей, нечего: налицо фабульная летаргия, плавно переходящая в кому. Не царское это, изволите видеть, дело — интрига, характеры, бытописание. Быкову другое важно — начинить текст обломками своих штудий. Итак, старые песни о главном. Российская история циклична. Метасюжет русской литературы XIX века — дуэль лишнего человека со сверхчеловеком. Метасюжет русской литературы ХХ века — раннее растление (читай: госнасилие) и сбыча запретных мечт (читай: революция), которая вместо освобождения заводит в тупик. Евангелие — первый в мире плутовской роман. Чацкий — пародия на Гамлета. И прочая, прочая, прочая. Зачем повторять все это в сто первый раз — право, не знаю. Эксцесс исполнителя: уже и гвозди кончились, а он все молотком в стену.
Филологическая составляющая «Июня» этим не исчерпывается. Покойный Топоров чаще всего бывал несправедлив к Д.Б., но одна претензия явно бесспорна: «Быков клонирует и контаминирует знаменитые образцы отечественной словесности». «Июнь» как минимум на треть сделан из того же материала: другим профессиональный читатель не запасся. Любовь земная и небесная — тьфу, черт, об Бунина! Тайный советник вождя, наделенный сакральным знанием, — тьфу, черт, об Пелевина! «Солдат и шлюха — два главных героя всего мирового искусства», — тьфу, черт, об Лимонова! «Что-то отчим безусловно с ней сделал, так что учитель физкультуры в десятом только продолжил давно начатое», — тьфу, черт, об Нагибина!..
Людей у Быкова привычно подменяют аллегории. Скажем, блядовитая и сволочная Валя, она же Афродита Пандемос, — явная Россия: «От нее шел земляной дух, почти болотистый» (подробности см. в статье Д.Б. «Апология болота»). Ангелица (чуть-чуть не считается) Лия, она же Афродита Урания, — откровенная Европа. Во второй части расклад дублируется: подержанная москвичка Муретта Пандемос против стерильно чистой (чуть-чуть не считается) русской парижанки Али Урании. Миссия Гвирцмана в романе прямо вытекает из его фамилии (идишизм «гевирц» — по-русски «пряность»): все немногочисленные реперные точки так или иначе связаны с ним.
Характеры? — Да какие тут могут быть характеры… Чаще всего их заменяют ремарки: «Миша был, скорее, неприятный человек — и знал это». И только-то. Приходится верить на слово, априори.
Единственный, кто живее всех живых, — автор. Он ни на минуту не оставляет читателя тет-а-тет с героями: строит мизансцены с бесчисленными роялями в кустах, режиссирует, суфлирует. И, мягко говоря, не всегда удачно. Скажем, избавился Миша от застарелой невинности — и что в итоге? Вместо законной гордости приключились необъяснимые терзания метафизического свойства: «Пусть все в новом году получат то, что заслужили. Давно пора. Мы наработали на полноценный конец света, и за то, что я вчера сделал с Крапивиной, но большому счету, следовало бы меня примерно наказать».
***
Считайте, что с кратким перечнем деталей и материалов вы знакомы. На очереди принцип сборки: «Структура, в идеале четырехчастная. Вторая часть должна составлять половину первой, третья — примерно треть второй, четвертая же содержит главный посыл и вчетверо меньше. Эта идеальная пропорция составляет золотое сечение всякого текста». Теория без практики мертва: первая часть романа — 57 617 слов, вторая — 31 625, третья — 9 694, эпилог — 1 011. От души сочувствую: адова же работа — поверять гармонию статистикой, то и дело заглядывая в одноименное вордовское меню. Да вот незадача: опыт предшественников не учтен. «120 дней Содома» нельзя читать без зевоты, несмотря на квадратный корень из 64, который там всему голова. А числа Фибоначчи ничуть не улучшили удушливо-тоскливую «Нимфоманку».
Технически конструкция «Июня» держится на двух ржавых саморезах. Первый — чисто механическая анафора: «Когда Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени»; «Борису Гордону свободного времени почти не выпадало»; «У Игнатия Крастышевского все время было свободным, а между тем времени не было совсем». Второй — шофер Леня, сквозной герой неясного назначения, который то и дело мозолит читателю глаза. Идейная скрепа, по мнению большинства рецензентов, — предчувствие войны. Слово это мозолит глаза пуще шофера Лени, повторяясь вместе с родственными 214 раз, иногда дважды и трижды в одном абзаце. Хором на мотив Окуджавы, три-четыре: война, войны, войне, войною, о войне. Результат диаметрально противоположен авторскому замыслу: полная девальвация понятия. Ибо прав был Тадеуш Ружевич: лучшее описание хлеба — описание голода.
И о цикличности истории — как же без нее, тоже ведь скрепа. Быков не был бы сам собой, кабы не зарифмовал «проклятые двадцатые» (кто и когда их так называл?) с «лихими девяностыми», а стабильное начало сороковых — ну, вы понимаете… Намеки висят на остове романа гроздьями, как игрушки на елке: «Хоть ты обвоюйся в Крыму», «мы русские, у нас все русское», «кое-кто припоминал лозунги “На Берлин”» и т.д. Опять же прибегнем к статистике: аббревиатура «СССР» в «Июне» встречается девять раз, а слово «Россия» — 38. Прикиньте пропорцию и делайте выводы. Кстати, исторические параллели выглядят вполне убедительно, не в пример призрачному Zeitgeist’у и анемичным персонажам.
Еще один комплимент «Июню», — продолжим производственные аналогии, — профессиональная работа ОТК. Текст выправлен не в пример лучше предыдущих. Правда, «хеттский диск» ускользнул от недреманного редакторского ока, но рядом со «стоянием на Калке» («ЖД») это сущая мелочь.
***
А теперь — о важнейшей детали, которая напрочь отсутствует в чертежах: о работе с целевой аудиторией.
Вялые страдания молодого Гвирцмана и пожилого Гордона — неважный аттрактант. Эротика? Хм. «Некоторое время он тыкался вслепую, ее это забавляло… Наконец она ему помогла, он с остервенением об нее колотился». Воля ваша, но здешняя эротика способна заинтересовать лишь озабоченного пятиклассника. Или Галину Юзефович, которая разглядела в сексуальных сценах «невероятную напряженность», — завидное у барышни воображение, мне бы такое.
Ну, и чем читателя удержать?
Во-первых, привычной игрой в литературную угадайку. Большинство персонажей выступает под прозрачными псевдонимами: Гердман, Шур, Серов. Восторг публики гарантирован: а Павел-то — у-у-у!! а Сергей-то — о-о-о!! Образованщина, почуяв на челе алмазный свой венец, бьется в пароксизме самоуважения. Как после разгаданного сканворда. «Сметлив и ловок тот писатель, который подтверждает ум читателя. Он в тренде и с тиражами», — писал критик Сергей Морозов.
Во-вторых, есть у Дмитрия Львовича секретное оружие из арсенала рекламистов и мордоделов — идеализация имиджа. Проще говоря, наделение товара или объекта так называемыми дополнительными ценностями: дезодорант «Портянка» — все бабы твои! Интеллигентская аксиология известна: аура с чакрами да Станислав Гроф с Фатимой Кадуевой. Думаю, именно поэтому в тексте возник абсолютно ненужный персонаж — эзотерик Крастышевский, который пытается заклинать Сталина, а в конце концов провоцирует войну глоссолалией на манер футуристов: «Ажгуххр! Ахрр! Ахрр!.. Ажгун! Гррахр! Шррруггр!.. Гррастр! Трррубр! Андадавр!»
Нашу программу продолжает сеанс магии с последующим разоблачением — слабонервных и детей просят удалиться!
«Это были слова самой черной решимости, от которых должны были проснуться мертвые», — подсказывает Д.Б. Во мне, однако, эта авана кедавра разбудила психолингвиста. Система фоносемантической оценки текстов ВААЛ оценила быковскую заумь как грубую (41,1 процента), мужественную (41,9 процента), страшную (43,1 процента) и злую (30,2 процента). Живо представляю, как автор компонует мужественные сонорные со страшными щелевыми, снова и снова сверяясь с диаграммой на мониторе. В общем, исполать вдохновителю ВААЛа Журавлеву и авторам Дымшицу, Белянину и Шалаку.
Ну, поиграли в Гарри Поттера, и хватит: всякое безобразие должно свое приличие иметь. Ан нет. В начале сентября прошлого года в сообществе ru-bykov появился характерный пост: «Каждая книга должна быть немного магией, должна воздействовать на читателя не только рациональными, но какими-то тайными, почти шаманскими способами… Я прибегнул к тем технологиям, которые на мой взгляд гораздо более действенны, чем печатное слово… Я надеюсь, что читатель (благодаря моим тайным познаниям, к которым я шел очень долго) примет правильное решение и наша жизнь прекрасно изменится». Дмитрий Львович, а воду заряжать не пробовали? — свято место до сих пор пусто…
***
Под занавес, если позволите, еще два слова о цикличности истории — благо люблю эту материю ничуть не меньше Быкова. Воистину ничто не ново под русским солнцем. Года три назад Алексей Варламов издал точно такой же роман. С Легкобытовым-Пришвиным и Крудом-Грином. С эрзац-сюжетом — тщательно размазанной на полтыщи страниц метафорой. С прозрачными намеками на современность. С аллегорической отроковицей, которая все искала, какому б чародею вручить разбойную красу, а в финале была зверски поругана пьяными красногвардейцами. Сочинитель раздал стопятьсот интервью, рецензенты порвали два баяна… Много шума — и ничего. Не помню, чтоб «Мысленный волк» обитал в домашних библиотеках. А полтора десятка лет назад точно та же история вышла с «Орфографией», вымученной ровно по тем же канонам: схема, кокетливо названная «оперой», метафора как лейтмотив, литературная кадриль non-stop, Хламида-Горький, Корабельников-Маяковский, Шендерович в легком гриме, — а в сухом остатке ничего. Пишется, но не слышится, как упраздненный «еръ».
И на фиг бы оно сдалось, очередное стояние на Калке?