Новелла из цикла «Скарна»
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2017
Владислав
Пасечник — прозаик и
литературовед, печатался в журналах «Вопросы литературы», «Новая Юность»,
«Урал». Лауреат премии «Дебют» в номинации «Крупная проза» (2011). Живет в
Барнауле.
Первая и вторая
новеллы из цикла «Скарна» напечатаны в журнале «Урал» (2015, № 11 и 2016, №
10).
На улицах города люди
стоят и бегут,
малые гибнут,
большие гибнут,
свою добычу
уносят шакалы,
свою добычу
уносит враг,
в покоях пира
гуляет ветер…
В.К. Шилейко.
Шумерский псалом
1
Его ударили наотмашь. Каменная палица чиркнула по щеке и
рассекла бровь. Он упал на землю — ушиб руку и тело, задохнулся, захрипел. Рот
наполнился кровью, ноги вытянулись против его воли, и все тело сделалось
прямым, как копье. В голове что-то тяжело ухнуло, череп наполнился
металлической тяжестью, и его уже нельзя было оторвать от земли.
— Я цел? — спросил он себя. — Нет, я сломан, мое лицо
испорчено.
Собрав силы, он упер локти в землю и попытался сесть — не
вышло, он опять распластался на земле. Все, что он смог сделать, так это
повернуть голову влево. Он увидел, что рядом лежит еще кто-то. «Кто это? —
подумал он. — Кто он, его зовут Синга? Нет, Синга — это я. А это кто? Что за
неправильный человек? У него совсем нет лица — одно сырое мясо. Кажется, это
мой друг, Волит». Тело неправильного человека била мелкая дрожь, он хватал ртом
воздух и тяжело сипел.
«Он умрет скоро, — решил Синга. — И я тоже умру, это
наверное». Тяжесть в голове превратилась в подобие свинцового шарика, навроде
тех гирек, что использовали торговцы на рынке. «Ничего, скоро и это пройдет», —
подумал Синга, но вдруг почувствовал в себе неизвестную силу. Он завалился на
правый бок, упер локоть в землю и оторвался от земли.
Первое, что Синга увидел, поднявшись, были битые черепки,
и проклятье Небесам само сорвалось с его губ: два года он провел в темноте
Адидона, снова и снова переписывая Скрижали Рассвета. Слово за словом переносил
он древние письмена с огромных каменных плит на сырую глину. Работу проверял и
оценивал сам Главный евнух. Часть табличек он разбивал, не прочитав, над
другими сидел подолгу, выискивая признаки несовершенства. В конце концов юноша
запомнил каждый символ, каждое слово Скрижалей и, кажется, мог бы записать их
даже с закрытыми глазами. Теперь все триста табличек были разбиты. Синга
подполз к груде черепков, подобрал самый большой осколок и прочитал вслух то,
что было на нем написано:
— С быком схватился Ашваттдева сильный, ударом кулака
разбил ему череп, шкуру содрал — барабан себе сделал, из рога и жил изготовил
арфу. Увидел это Эшам и говорит ему, Ашваттдеве сильному… — Ниже начинался
большой скол, после которого ничего уже нельзя было разобрать. «В моем уме все
смешалось, — подумал Синга. — Я должен вспомнить эту песнь, чтобы все стало
ясно…» И он постарался собрать свою память: итак, небесные архонты
прогневались на людей и подослали огромного белого быка, чтобы он затоптал
посевы… Ашваттдева убил зверя, а из туши его изготовил музыку… так, а что было
потом? А потом… в третий день месяца обожженного кирпича слуги взбунтовались,
напали на него, Сингу, и разбили ему, Синге, палицей лицо.
Волит вытянулся и затих. Некоторое время Синга тупо
смотрел на мертвое тело, не сознавая ничего вокруг, и только хриплый голос
Нааса заставил его встрепенуться.
— Нам нельзя здесь быть, молодой господин!
Раб был страшен сейчас — он возвышался над Сингой как
полуденное привидение, его седые волосы растрепались, слева, чуть выше виска,
торчал темный, сырой от крови клок, глаза сверкали безумием.
Поборов головокружение, Синга сел на корточки и
огляделся. Телега исчезла, следы колес и копыт уходили на запад и терялись в
пыльной проросли. Поклажу и переметные сумы слуги забрали с собой. Последний
вьючный осел исчез, на земле, в том месте, где его стреножил Гуул, дымилась
кучка навоза. Сам Гуул лежал тут же, лицом вниз, и не шевелился. Синга подполз
к нему на четвереньках и нашел, что он мертв и череп его расколот на три части,
как битый горшок.
Свинцовый шарик сместился в затылок, затем в правый
висок, и Синга завалился набок. Наас приблизился к нему и спросил, не может ли
он услужить своему молодому хозяину. Тот проскрежетал что-то, не поднимая глаз.
С обыкновенным своим бесстрастным лицом раб рывком поднял его и поставил на
ноги, отряхнул одежду от пыли и осмотрел ушибы. Синга уставился на него
невидящими глазами.
— Что случилось, Старый кот? — произнес он одними губами.
Наас щелкнул языком, что значило: «нечего и говорить об
этом». «Все ясно, — подумал Синга. — Учителя разгадали наш замысел. Они бы
никогда не позволили увести Скрижали Рассвета из Святилища».
В месяц Возжигания Святильников они вышли за стены города
и направились на восток, в пределы Увегу. Кроме Синги Главный евнух взял с
собой еще четверых учеников, ничего не знавших про тайный сговор о Скрижалях.
Они запрягли только одну повозку, в которую бережно поместили коробы с
табличками. Таблички, на которых были начертаны Слова Скрижалей Рассвета,
сложили на дно, сверху для отвода глаз положили дощечки с песнью об Ашваттдеве
— Синга как раз закончил переписывать это долгое, как Ночь, сказание. Перед тем
как выйти за городские ворота, Главный евнух подозвал юношу к себе и молча
протянул ему маленькую ониксовую катушку — печать писаря. Синга принял ее с
трепетом, не найдя, что сказать. Увидев на катушке свое имя, он заплакал. Не
раз он представлял себе, как в окружении Учителей принимает печать из рук
Великого Наставника, как, пав ниц, трепещет перед алтарем Адидона, а потом
поднимается с колен, возвышается среди смертных. Однако желанное человеком
отвратительно богу, Небеса рассудили по-своему. То, что Синга алкал так
страстно, теперь стало недостижимо, как луна или звезды. Так или иначе, его
обучение закончилось.
С ними было семеро носильщиков, большая повозка на четыре
колеса, запряженная онаграми, да пара вьючных ослов. За день до их отъезда в
Бэл-Ахар пришла весть о падении Шукара. «Если повезет, — сказал Главный евнух
Синге, — мы окажемся в Увегу прежде царя Русы. — И, увидев тревогу на лице
ученика, добавил: — Мы направляемся в львиное логово. Все, на что мы можем
уповать, — это воля Отца».
Главный евнух боялся погони — поэтому их обоз держался
вдалеке от дорог и рек, все больше удаляясь в скалистые пустоши, страну,
называемую Селмоим. В день они совершали по два-три перехода, ночью не
разводили костров, вставали засветло и двигались дальше. Зелень попадалась все
реже, ручьи отдавали ядовитой горечью. На десятый день пал запряжной онагр,
пришлось его заменить ослом. Часть поклажи по очереди несли ученики. Гуул
первым стал жаловаться на кровавые мозоли, скоро к нему присоединились и другие
ученики, все, кроме Синги. Главный евнух, кажется, не слышал причитаний, а все
шагал и шагал впереди всех. Синга слышал его дыхание — шумное, сиплое,
прерывистое, и думал, как трудно было жить евнуху под такой жирной шкурой.
Остановившись на ночлег, ученики падали на теплый песок и, забыв себя, засыпали
немедленно, только евнух уснуть не мог — на земле его мучило удушье. Как-то,
проснувшись ночью, Синга увидел темную фигуру, заслонившую многие звезды. Евнух
сидел, задрав голову. Он смотрел на небо, самое низшее из семи небес, так,
словно пытался прочитать будущее по движению далеких светил. Туша его заслоняла
некоторые звезды.
Наконец они оказались в месте, где не было ничего, кроме
соленых озер и колючего кустарника. Здесь носильщики бросили поклажу на землю и
схватились за оружие. Они хорошо молчали о задуманном, и даже Главный евнух не
догадывался ни о чем до самого конца. Теперь этот великий вол лежал на боку,
захлебываясь красной пеной. Вот он испустил протяжный клекот, брыластое, рыхлое
его лицо вытянулось и побелело, сиплое дыхание прекратилось, и стало понятно,
что старый скопец испустил дух.
Когда Синга, оглушенный, упал на землю, Наас защищал его,
бесчувственного, как дикий зверь защищал бы своего раненого детеныша. На земле
остался мертвый носильщик с рассеченным от уха до ключицы горлом. Остальные в
страхе отпрянули от раба. Сквозь медный гул Синга слышал трусливые их
причитания:
— Зачем ты нам препятствуешь? Ты — невольный человек
вроде нас. Убей хозяина и будешь свободен!
Наас в ответ только плюнул себе под ноги, и слуги
отстали. Их товарищи между тем разделались с учениками и принялись за телегу.
Один за другим они опрокидывали коробы, вытряхивали из них таблички. На их
лицах не было ни злобы, ни возбуждения — одно только тупое усердие. Молча
разбивали они таблички о камни, раскалывали их палицами, втаптывали черепки в
серую пыль. Кончив свое дело, они погрузили в кузов все припасы и двинулись на
запад, в обратную сторону. Никто из них не оглянулся на оставленное позади
разорение.
— Мы должны идти дальше по этой тропе, молодой господин,
— произнес Наас, когда Синга пришел в себя. — Мы не дойдем до Увегу, но
когда-нибудь нам встретится жилое место. Здесь оставаться нельзя, кто знает —
может быть, эти лиходеи вздумают вернуться. Вот, обопрись на мою руку.
— Мы теперь одни… верно, Старый кот?
— Верно, молодой хозяин. Мы одни под Злым Солнцем. Боги
ненавидят нас.
2
Два дня Синга и Наас шагали по пустой и негодной земле.
Небо выцвело, как застиранная ткань. Ни облаков, ни птиц не было видно, одно
только Солнце стояло в бледной пустоте — отяжелевшее от зноя, готовое вот-вот
упасть. В это время Синга окреп: рана на его лбу больше не кровоточила, боль
стала тупой и долгой. Мало-помалу привычные чувства вернулись к нему, мысли
обрели прежний порядок и ясность. «Наверное, я останусь жив», — решил про себя
Синга.
Ему отчего-то вспомнился слепой ремесленник, тот, что
изготавливал арфы, тот, что проиграл хитрому Куси свою дверь. На мгновение
Синге подумалось, что слепой мастер тоже сейчас вспоминает его и смеется резким
своим, хриплым смехом: «Где же дверь твоего дома? У тебя ее украли? Нет! Ты,
как и я, проиграл ее в скарну! Тебе выпали дурные кости, и теперь ты остался
один под Злым Солнцем».
В конце второго дня им встретилось селение — несколько
приземистых хижин из глины и тростника. Наас попросил Сингу спрятаться среди
скал, чтобы с дороги его никто не мог увидеть, а сам отправился разузнать, что
за жизнь происходит в этих жилищах. Скоро он вернулся, лицо его было белым, как
молоко, а сырые волосы спутались, как у бродяги.
— Это дурное место, — произнес раб. — Мы должны скорее
уйти отсюда.
— Ты видел людей?
— Да. Они лежат мертвые в своих домах.
— Что с ними случилось?
— Южный ветер убил их. Уже давно. Остовы людей и скотов
высохли. Даже колодец замело пылью.
Синга покачал головой. Прежде, в родном Эшзи или в стенах
Бэл-Ахара, он часто слышал про Южный ветер и сам иногда в сердцах поминал его
как ругательство или проклятье. Южный ветер… Синга не знал его по-настоящему,
как не знал голода или страха. Для него это были только слова — пустые и
легкие, как перья. Но теперь он оказался на самом краю Наилучшей Земли, в
негодном краю, где каждое из этих страшных слов имело свой смысл и свой вес:
Голод, Страх и Южный ветер.
Спешно собравшись, они двинулись дальше, обходя мертвые
дома за три плетра. Синга видел, что трава под его ногами начерство суха и вся
покрыта ярко-желтой пылью. Тут и там на земле были видны тонкие птичьи кости с
редкими, торчавшими во все стороны перьями. Ни Синга, ни Наас не проронили ни
слова, пока селение не скрылось далеко позади.
Миновав наконец дурное место, они устроились на ночлег в
роще акаций. Здесь из земли бил родник, вода в нем пахла тухлым яйцом. Наас
сказал, что из такого родника все же можно пить, и наполнил флягу. Синга с
сомнением зачерпнул немного тухлой воды и поднес ко рту. Запах был слабый,
однако очень неприятный. Помолившись в мыслях Отцу, юноша сделал небольшой
глоток. Вода оказалась немного странной на вкус, чуть горьковатой, но это была все
же вода, а не соленая отрава, что попадалась им раньше. Раб между тем уже
постелил свой плащ, чтобы Синге было удобно спать, а сам лег на траву. Синга
закрыл глаза и попытался забыть себя, прогнав прочь все мысли. Однако сон не
желал посетить его, и Синга воззвал к «проводникам забвенья», как было записано
в древних Поучениях, которые он читал когда-то в Бэл-Ахаре. На сей раз он
представил себе своих домашних рабов — Кната и Киша, с которыми когда-то играл
на речном берегу. Затем он начертал в своих мыслях берег, холодную стремнину и
зеленые илистые заводи. В половодье отец мастерил сети, и мальчики ставили их в
протоках, где всегда водилась рыбья молодь. Синга представил себе Кната, смешно
скачущего по скользким камням от одной жерди к другой. В руках у Кната сеть,
сплетенная из воловьих кишок, пучок костяных крючков и каменные грузила. Это
уже не было простое воспоминание, но уже был наполовину сон, когда Синга
почувствовал что-то похожее на толчок и открыл глаза. Тревога, смятение,
последний отблеск полусна — гибкая кошачья тень, скользнувшая среди камышей, —
все смешалось, спуталось в один большой змеиный клубок и пропало. Прислушавшись
к своим мыслям, Синга понял, что думает о Наасе. Раб вел себя очень странно и
был куда тревожнее и печальнее обычного. Теперь, повернувшись на бок, Синга
видел в лунном свете его спину, выступающие зубцы позвоночника и острые
треугольники лопаток.
— Скажи мне, Старый кот… — произнес Синга, чувствуя
некоторое смущение. — Откуда ты взялся в нашей семье?
Наас не спал: он повернулся и уставил на юношу свой
колючий взгляд.
— Ты никогда не спрашивал меня об этом, молодой господин,
— произнес он привычно неторопливо.
— Мне теперь стало интересно. — Синга попытался придать
своему голосу беззаботное звучание.
— Я — дурной человек от дурного семени, — произнес Наас.
— Я думал, это тебе известно.
— Расскажи, откуда ты пришел в нашу семью. — На этот раз
голос Синги звучал требовательно, с вызовом.
— Хорошо, молодой господин, — Наас вздохнул. — Слушай:
когда-то я принадлежал к одному несчастному племени. Во времена, когда самые
древние наши старики еще не появились на свет, это племя жило в Стране Богов, в
благодатном краю, на берегу моря. Говорят, тогда люди были сильнее и добрее
нынешних, жили по сто лет и никогда не враждовали друг с другом. Но время шло,
Страна Богов приходила в запустение, год от года земля давала все меньше, море
оскудело, в реках не стало рыбы. Чтобы не впасть в нужду, праотцы снялись с
привычного места и переселились в Черную Землю. Когда Черная Земля сделалась красной,
они бежали в Наилучшую Землю, где я и родился на свет. Моему племени было
позволено поселиться возле Эшзи и растить пшеницу. Земля была негодной, то и
дело случался недород. Когда я подрос, отец твоего отца пришел и взял меня к
себе в дом.
— А что ты знаешь о Стране Богов? — спросил Синга.
— Ничего, молодой господин. Старики, которые помнили тот
далекий край, давно умерли — их истребили Южный ветер и ночная лихорадка.
Наас замолчал. Синга почувствовал, как новая тревожная
мысль словно бы поднялась из холодного и сырого обиталища, в которой таилась до
этого момента.
— Разорение придет и в Наилучшую Землю? — спросил он.
— Да, молодой господин, — был ответ.
— Наша земля тоже сделается красной?
— Это случится.
Оба замолчали в тоске. «О чем я говорю? — спросил себя
Синга. — Зачем думаю немыслимое, зачем спрашиваю о грядущем? Что мне за дело? Я
— мертвый человек, и Наас — тоже. Очень скоро мы совсем сгинем в этом
безлюдье».
Синга вновь попытался забыться, он долго бродил среди
теней своего ума, выкликивая новых проводников, но не мог разобрать ни одного
лица в сером, размытом мареве. Скоро поднялась луна, ослепительно-белая, почти
круглая. Лунный свет проникал под веки, тревожил мысли своими тусклыми
холодными переливами. В какой-то момент Синге подумалось, что его череп набит
сухой травой, спутанной, черствой и ломкой. Встрепенувшись, он первым делом
увидел Нааса — раб не спал, но сидел, поджав под себя ноги. В его руках Синга
разглядел сверток из темной ткани.
— Что это у тебя, Старый кот? — спросил юноша.
— Ничего сущего, — отозвался Наас глухо.
— Покажи мне это.
— Это — бестолковица, молодой господин.
— Покажи, я приказываю тебе! — Синга почувствовал
наплывающий гнев.
Наас вздохнул и развернул тряпицу. Внутри оказался
хлебный мякиш, смоченный, кажется, в кислом вине.
— Ты говорил, что у нас нет больше еды.
— Да, я так говорил, — ответил Наас, и голос его
непривычно дрогнул.
— Значит, ты для себя прятал эту еду?
— Нет! Нет! — раб даже отпрянул назад. — Этот хлеб…
особенный. Он — только для молодого господина.
Синга пристально заглянул в кошачьи глаза своего
воспитателя.
— Вот, значит, как… — произнес он. — Скажи, Наас, что со
мной будет, если я это съем?
— Ничего дурного, молодой господин, — ответил раб
треснувшим голосом. — Ты уснешь — без боли и страха, а я отнесу тебя на самое
высокое место, тихое, одинокое место, где тебе будет покойно.
— Это — хлеб мертвецов, — понял Синга. — Ты сдобрил его
сонным ядом. Последний сон, Утешение Стариков — так называют это зелье. Ты
хочешь уберечь меня от страданий. Я благодарен тебе, это — поступок верного
раба, но… я не стану есть твой хлеб, я хочу жить, Наас.
Губы Нааса тронула слабая улыбка.
— Нет, мой молод… нет, мой господин, ты не будешь жить.
Ты не сможешь… — раб осекся, — я не смогу сохранить тебя. А этот хлеб… — Наас
осторожно протянул Синге мякиш. — Это все, что я могу сделать теперь…
— Убери свою отраву, — голос Синги звучал небывало
решительно. — Я верю, Отец не оставит меня. Для того ли я живой теперь, когда
умер великий вол и погибли мои товарищи?
Наас горько усмехнулся.
— Я — только лишь раб и не чту богов. Я не помню, каким
кумирам молились мои соплеменники, не знаю я и твоего неизвестного бога. Но я
чту тебя и твоего отца. Ваша с отцом воля — это все для меня. Будь по-твоему.
Синга смерил его долгим взглядом, но не сказал больше
ничего. Он лег на правый бок, обернувшись к Наасу спиной, и согнул ноги подобно
покойнику. Этот разговор лишил его сил. Ему не хотелось больше ничего знать.
Скоро непроницаемый сон овладел его уставшим умом.
Утомленные ночным бдением, они проснулись уже за полдень
и немедленно двинулись дальше. Ни хозяин, ни раб вслух не вспоминали о давешнем
разговоре. Лицо Нааса снова сделалось бесстрастно, но Синга все равно
чувствовал какое-то напряжение во всем его подвижном существе. Скоро они
наткнулись на следы копыт — недавно здесь прошла упряжка ослов. Увидев следы,
Синга, несмотря на усталость, закричал от радости. Наас, однако, нисколько не
просветлел, даже больше того: его бесстрастное кошачье лицо теперь выражало
тревогу, непонятную Синге. Раб молчал и хмурился, оглядываясь по сторонам и
прислушиваясь к колебанию ветра. На полуденном привале он со всей положенной
почтительностью обратился к Синге:
— Знай, господин: по нашим следам идет голодный лев.
Синга окинул взглядом скалы. На мгновение ему показалось,
что колючие кусты вдалеке шелохнулись. Воображение подсказало нужные детали:
косматая темная грива, грязно-рыжая шкура, голодные желтые глаза.
— Не пытайся увидеть его, — произнес Наас. — Горный лев —
коварный зверь, из тех, что не показываются на глаза. Он подкрадывается к своей
жертве, невидимый, а та и не подозревает дурного.
— Откуда тогда ты знаешь, что он идет за нами?
Наас не ответил и только со значением посмотрел на своего
господина.
— Что же мы будем делать? — прошептал Синга.
— Я схвачусь со зверем, а ты спасешься.
— Но ты сказал, что он невидим для жертвы.
— Разве я — жертва? — оскабился Наас.
Синга невольно вспомнил родной дом и то, что говорили
домашние о Наасе. Раньше отец часто брал раба с собой на охоту, и вместе они
убивали молодых львов, когда те подходили слишком близко к полям Эшзи.
Вспомнил Синга и облезлую львиную шкуру, которую отец
надевал по праздничным дням, перед тем как войти в кумирню и сотворить жертву.
Шкура эта была настолько велика, что, уж наверное, принадлежала раньше матерому
зверю.
— Эту беду я смогу отвратить, — произнес Наас. Оживление
на его обыкновенно спокойном лице смутило Сингу не меньше, чем недавнее
выражение скорби, — ты пойдешь по следам и нагонишь путников, которые оставили
их.
Синга смолчал, он старался собраться с духом, но страшное
волнение все же явствовало на его лице. Наас сделал вид, что не замечает его
смятения. Старый кот отступил на шаг и поклонился.
— Знай, мой господин, что я служил тебе честно и
праведно, как и следует хорошему рабу, — сказал он и улыбнулся широко, показав
все свои белые зубы. — С этих пор я не буду больше работать на тебя, отвращу
стопы от твоего порога, да не прогневается на меня Небо!
Синга оторопел, услышав эти слова, — их произносили
только рабы, получившие вольную.
— Разве я освободил тебя, Старый кот? — рассеянно
пробормотал он. — Останься со мной и дальше… я хотел…
Наас ничего не ответил на это бормотанье, но сбросил с
себя одежду и остался гол. Синга посмотрел на своего воспитателя с удивлением.
Кожа Нааса была похожа на сырой песок. Кое-где на ней виднелись росчерки
давнишних шрамов. «Вот каков он, этот Старый кот, — подумал Синга, — он и не
стар даже, кажется, он много моложе отца».
Все, что было после, запомнилось Синге в точности: вот
Наас касается груди костяным ножом и чертит на своей песочной коже красную
полоску. Синга смотрит на него в страхе, его губы сами собой проговаривают
древние слова: «Встал он, Ашваттдева сильный, против льва и поднял ветвь
смоковницы».
— Возьми с собой Последний сон, — с этими словами Наас
протянул Синге кожаную флягу, запечатанную пробкой. — Выпей, если сочтешь
нужным.
Увидев яд, Синга смешался, но Старый кот взглянул на него
так пристально, что он все же взял флягу и быстро сунул в пазуху, чтобы
поскорее забыть о ней.
— Иди вперед, не оглядывайся, — произнес Наас. — Отсчитай
сотню шагов — а потом беги.
Сказав так, он выпрямился в полный рост. Сухой и
стройный, в белом полуденном свете он превратился в великана. В правой руке он
сжимал костяной нож. Смерив Сингу строгим взглядом своих желтых глаз, он
произнес что-то на своем родном наречии. Синга отвернулся и зашагал по тропе
вперед. Пройдя половину назначенного Наасом пути, он обернулся и в последний
раз увидел своего прежнего раба — тонкого и прямого, похожего на домашний
кумир, вырезанный из черного дерева. Синга начертал в воздухе знак
благословения и шепотом, одними только губами, сотворил охранительную молитву.
3
Злое Солнце убивало постепенно, мало-помалу испаряя
всякое сознание и чувство жизни из существа Синги. Он помнил, что следом за
сознанием и чувством испарится и самая жизнь, но пока что упрямо переставлял
ноги по горячему серому песку. Он всечасно проклинал Небо за свою судьбу,
перечисляя про себя все кары земные и воздушные, которые обрушились на него.
Фляга с ядом все так же хранилась в пазухе, рядом с ониксовой печатью.
В один из дней он оказался среди руин — прежде на этом
месте стоял большой город Эки-Шему. Город славился своим богатством и военной
силой. Синга не раз слышал о величественных храмах и дворцах с массивными
пилонами, на которых столетия назад были записаны великие пророчества. Вокруг
города селились земледельцы, забиравшие воду для посевов из многочисленных
ручьев и вади.
Много веков стоял Эки-Шему посреди плодородной равнины,
пока в один ненастный год на него не налетел Южный ветер. Разом опустели
высокие стены. Вода в ручьях сделалась ядовитой, земля покрылась желто-красным
налетом. Год за годом оставленный город ветшал, а человеческая жизнь вокруг
него все больше скудела. Теперь на месте славного Эки-Шему было пустое и
мертвое место. Разве что кое-где из земли торчали обломки из гипса и песчаника,
а на выщербленных камнях виднелись полустертые надписи — Синга, сколько ни
пытался, так и не разобрал ни одной. Возле пересохшего колодца он нашел гнилую
ослиную тушу а возле нее — мертвого мальчика лет семи. Мальчик, верно, кормился
дохлятиной и оттого умер. «Еще один путник. — догадался Синга. — Мальчик этот
заблудился в пустоте, не сумел выйти к человеческой жизни. Скоро и я умру
тоже». Решив так, он выбрал себе место возле обломка стены и лег на асфальт,
растрескавшийся от солнечного тепла. Кладка из песчаника дала ему долгожданную
тень и вместе с тем отгородила от мертвых тел и зловония. Синга повернул голову
на восток и прикрыл глаза. Сквозь ресницы он видел маленького желтого
скорпиона, ползущего по его руке. «Пусть он дальше живет вместо меня, — подумал
Синга про скорпиона. — А я не буду». Сквозь ткань одежд он почувствовал флягу —
горлышком она упиралась в его правое бедро. Последний сон. Винная настойка на
травах, вызывающая мирную и тихую смерть. Нет, ему не нужно никакое зелье, все
случится само собой.
На Сингу накатила прохладная зыбь, и скоро он впал в
темное забытье. За сном он чувствовал явь, сквозь веки наблюдал движение и
закат небесного светила. Когда на небе появилась луна, он ощутил какое-то
движение в холодном воздухе и понял, что к нему приблизился неизвестный
человек. Чувствуя возможное спасение, он открыл глаза.
Возле самой стены, залитой белым светом, возвышалась
фигура в остроконечном колпаке.
— Хвала Великому отцу! — произнес Синга. — Я думал, что
умру в этом пустом месте!
Человек в колпаке не ответил, но это не смутило Сингу. Он
встал со своего смертного лежбища и приблизился к незнакомцу. Из-за стены
выглянула безволосая голова, бросила на юношу быстрый взгляд и тут же пропала.
— Добрые люди! — произнес Синга на аттару. — Помогите мне
в моем горе. Сейчас я — один под Злым Солнцем, но в Эшзи живет мой отец. У него
большой дом и много доброй земли. Он отблагодарит вас за мое сохранение!
Он подошел к человеку в колпаке, пытаясь заглянуть ему в
глаза, но напрасно — лицо незнакомца было закрыто черной тканью. Он сразу
почувствовал холод, исходивший от этой мрачной фигуры, и гадкий запах — так
пахла заскорузлая, испорченная кожа, выброшенная из дубильни. «Видно, он не
понял меня», — подумал юноша и повторил свои слова на шему, синари, затем на
тхарру. Темная фигура осталась безмолвной. Из-за стены доносилась какая-то возня,
будто что-то тяжелое тащили по земле.
Синга рассердился:
— Кто ты такой? Ты зачем присутствуешь без толку? Зачем
молчишь? Ты тоже хочешь моей смерти? Тогда — уходи!
Из-за стены опять выглянула безволосая голова. Только
теперь Синга заметил, что у головы нет ушей, а на месте носа торчит неровный
обрубок.
— Залепи рот глиной! — приказал безухий и безносый на
чистом э-ше-за. — Замолчи, не то я вырву твой язык.
Услышав родную речь, Синга оцепенел. Ему показалось, что
все семь небес разом рухнули ему на голову. Пока он стоял, открыв рот,
безобразная голова опять скрылась.
— Ты из Эшзи! — прокричал Синга. — Вот она — милость
неба! Ты поможешь Синге, сыну доброго хлебороба?
Из-за стены донеслось какое-то бормотание. Синга
прислушался.
— Знаешь, что я видел вчера, проходя по пыльной дороге? —
услышал он. Голос принадлежал безносому.
— Нет, не знаю! — произнес сердито тот же голос, как если
бы безносый ответил сам себе.
— Я увидел мертвого льва! Рядом лежал человек, убивший
его, он был ранен, истекал кровью и богохульствовал. По-моему, это смешно. А ты
как думаешь?
— Что ты сделал с этим несчастным? — произнес безухий все
тем же сердитым тоном.
— Ничего. Я оставил его на земле. То, что побывало в
когтях льва, вовек принадлежит льву, — и безухий засмеялся. Смех его был похож
на сухой стрекот.
В недоумении Синга заглянул за стену, но ничего не увидел
в глухой темноте. В отчаянии он развернулся и быстрыми шагами пошел прочь,
ступая по бледной лунной тропе. Ему не терпелось оставить позади мертвый город
и странных этих людей, которые не знали его горя и не жалели его. Синга шагал,
не понимая, куда идет и откуда взялись у него силы. Странные, дикие мысли
спутались в колючий клубок. Вдруг ему на глаза попалась телега, запряженная
двумя ослами. В лунном свете ослы казались огромными, словно тхарские кони, а
сама телега была похожа на спящее чудовище. Приблизившись, Синга увидел в
кузове несколько больших льняных свертков, лежащих один на другом. «Это —
мертвецы, — понял юноша. — Теперь верно: все худое приключилось со мной».
Сомнений не было — ему повстречался один из Черных караванщиков. Очень давно,
малым ребенком, Синга слышал страшные сказки про людей в высоких колпаках —
тех, что ходили вдоль дорог, собирая трупы. Встречи с ними боялись больше ночной
лихорадки, больше Южного ветра и самой смерти.
Синга остановился возле телеги, не зная, что делать. Ему
очень хотелось поскорее убежать отсюда, но он видел, что рядом со свертками
лежат льняные и кожаные тюки. Синге вспомнилось, что добрые люди, оставляя
своих мертвых возле дорог, кладут у них в головах последнее угощение. Так же
поступали и злотворные почитатели архонтов — с той лишь разницей, что и
покойников, и надлежащее им последнее угощение они зарывали в сырую землю.
Поборов отвращение и страх, Синга приблизился к телеге и запустил руку в один
из тюков. Внутри оказался большой горшок, запечатанный воском, — в таких
хранили сикеру и кислое вино. Сердце юноши забилось быстрее. Рядом с горшком он
нашел маленький круг сыра и кусок соленой рыбы, пучки чеснока и лука.
Недолго думая, Синга схватил одну из сумок, в которой
были сухие хлебные лепешки, бросил в нее сыр и солонину, порывшись в другом
тюке, он нашел еще несколько сухих лепешек и пригоршню фисташек. В третьем тюке
оказалась большая кожаная фляга, полная кумыса. «Хватит, — подумал Синга. —
Нужно исчезнуть, пока меня не схватили». В ту же минуту он услышал тихие шаги
за своей спиной и сорвался с места, словно перепуганная ящерица. Он бежал, не
чувствуя под собой земли, колючий воздух разрывал его грудь, глаза застилали
злые слезы. Синге мерещились гневные крики и проклятья, костлявые руки
обворованных мертвецов тянулись за ним вслед. Он и не заметил, как очутился на
краю обрыва. Здесь он попытался спуститься, но оступился и кубарем полетел вниз.
«Разобьюсь!» — мелькнула мысль. Он думал, что упадет на твердые камни, но
вместо этого плюхнулся лицом в сырой ил. По дну оврага тек мутный ручей,
оставшийся, наверное, от прежней реки. Синга опустил лицо в грязную воду и
принялся с наслаждением пить, забыв, что за его плечами висит фляга с кумысом.
Силы оставили юношу, он растянулся в сырости и провалился в сон.
4
Проснувшись на рассвете, Синга удивился тому, что еще
живет, — в первое сладостное время после пробуждения он не помнил ничего из
случившегося ночью. Но потом порвалась разом сонная пелена, и все пережитое
навалилось на юношу скопом. «Это неправда, — сказал он себе тогда. — Я не могу
быть жив». Сунув руку в мешок, он нашел в нем свою недавнюю добычу, и только
тогда наступила окончательная ясность. Сердце тяжело ухнуло в его груди, в
висках загудела кровь — это вернулся ночной страх. Синге вспомнилась прошлая
жизнь в Бэл-Ахаре, тесная, душная клеть, в которой они с Тиглатом работали по
вечерам. Вспомнил он и лицо северянина — всегда задумчивое и пасмурное,
хранящее тайну…
Вот он сам, Синга, сидит на циновке, рассматривает
подсыхающую табличку. Это «Речи Старого» — комментарии к Скрижалям Рассвета,
написанные древними учителями.
«…но увидел Отец, как много осталось на земле
мертвого и смердящего. И велел Он нечистым стяжать нечистое, потому как не
пристает к сухому сухое».
— Кто такие этемму, брат? — спрашивает Синга.
Тиглат молчит, не отрывая взгляда от скрижалей. Губы
его беззвучно шевелятся — он без голоса проговаривает древние псалмы.
— Я слышал, что этемму вечны, — продолжает юноша. —
Как ночные умертвия, ходят они по земле. Должно быть, движет ими какая-то сила,
неведомая уму.
— Никакой силы за ними нет, — отвечает северянин
раздраженно. — Всю свою вечность этемму кормятся падалью. Они только черви в
пыли, и все…
Воспоминание встревожило Сингу. Он подумал теперь о
высокой фигуре в черном колпаке. Неужели это и в яви был этемму? «Не буду
больше думать. Что было — то было, того не могу рассказать. Да и некому меня
выслушать». Рассудив так, он вытащил из мешка кусок сыра.
«Много есть не стану, отломлю кусочек».
Только поднеся сыр ко рту, Синга заметил, как грязны его
руки: ногти обломаны, на пальцах запеклась кровь.
«Если руки не чисты, то не чисто и все тело».
Он попытался умыться в ручье, но скоро понял, что только
размазывает по коже грязь. Под рукой не было ни сухого песка, ни травы, которой
можно было утереть руки, — только глина и черный ил. «Придется совершить
скверное дело», — решил про себя он и, скрепив сердце, начал есть, как был, — в
нечистоте. «Я теперь вроде скота — говорил он себе. — Что бы сказал отец,
увидев меня таким?».
Убитый сытостью, он упал на землю и надолго забылся. Все
тело его сотрясали корчи, он едва не выблевал все съеденное. После, придя в
себя, он с трудом поднялся на ноги и опять тронулся в путь. Одно только желание
двигаться вперед осталось в его сердце — все прочее испарило Злое Солнце.
Прошлой ночью он потерял дорогу и теперь просто шел на восток, без лишней
мысли, без сомнения.
Он шел во все продолжение дня. Солнце прокатилось по
выцветшему небу и спустилось к пыльной кромке далеких гор. Оно светило юноше в
спину, отбрасывая на землю исполинские тени его, бредущего вперед, потерянного
и бессмысленного. Но вот стемнело, и впереди, в холодной синеве, появилась яркая
точка — огонь бивака. Сингу охватило чрезвычайное волнение — ему подумалось,
что сам Отец Вечности наконец повернул к нему свой взор и указал спасительный
путь. Всю ночь он шел, спотыкаясь о камни и кочки. К утру точка погасла, и
юноша, обессиленный, упал на землю. На другую ночь точка загорелась снова — уже
в другом месте, по правую руку от Синги, и снова он пробирался сквозь холодную
тьму, тянул руки в далекое пространство, обетовавшее ему спасение. Так было и
на третью ночь, и в ночь после нее. Днем Синга спал, а когда Злое Солнце
исчезало за горизонтом, упрямо шагал вперед, ведомый огнями. Всякую ночь,
казалось, их становилось все больше, и горели они все ярче.
На исходе пятого дня он увидел вдалеке людей — нестройной
вереницей двигались они по вершине далекого холма. Синга стоял и глядел на них,
не веря видимому, а когда они исчезли в далеком мареве, расплакался. На
рассвете он вышел к широкой котловине. Различив на земле следы ног, Синга,
недолго думая, скатился по склону и оказался на голой земле, добела разоренной
ветром. В нос ударило множество необычных запахов — воздух по котловине тек
горячий, напитанный морским духом, среди меловых глыб, тронутых кое-где
огненно-рыжим лишаем, рос колючий кустарник с пышными желтыми цветами,
источавшими острый душистый аромат. Здесь Синга обнаружил приметы недавнего
человеческого присутствия — тут и там на истоптанной земле были видны серые
пятна костров, вокруг которых валялись объедки.
Услышав приглушенный стон, Синга встрепенулся. Заглянув
за большой обломок песчаника, он увидел раненого — тот лежал, заломив левую
руку за спину и широко расставив ноги. Бледная кожа, косматые рыжие волосы и
жидкая борода выдавали в нем иноземца. Нижняя рубаха на животе его собралась в
грязный и сырой ком, грудь судорожно поднималась и опускалась, а на губах
запеклась соленая корка. Это был застрельщик — рядом с ним валялись связка
дротиков и сломанная копьеметалка с деревянным держаком и ухваткой из двух
кабаньих клыков, он не смотрел на еду, а только стонал и бредил. Голова его
раскачивалась вправо-влево, губы шевелились неслышно. Не зная, чем помочь этому
человеку, Синга сел рядом и заглянул в его мутные глаза. «Пить», — проговорил
раненый. Он сказал еще что-то неразборчивое и забылся. Юноша терпеливо ждал,
когда он снова придет в себя. Наконец раненый открыл глаза, увидел Сингу, и
взгляд его на мгновение стал осмысленным. Он произнес несколько слов на
чужеродном наречии. Синга щелкнул языком — «не понимаю». Губы застрельщика
тронула слабая улыбка.
— Ты желаешь чего-нибудь? — спросил Синга, помышляя о
«последнем сне».
Застрельщик с трудом разомкнул веки и произнес на ломаном
аттару:
— Я хотеть… вернуться… дом видеть… жену видеть…
Синга приподнял его голову и втиснул между зубов горлышко
фляги. Застрельщик сделал пару глотков, закрыл глаза, лицо его приобрело
мучительное выражение, недопитое стекло по подбородку, раненый откинулся на
камень и больше уже не приходил в себя.
Не зная, что еще сделать для этого бедного человека,
Синга прочитал небольшую молитву, которую учителя творили над умирающими.
Правда, молитва эта совершалась в присутствии Чистого Огня, при воскурении
благовоний, и ему было неловко произносить эти слова для чужеземца здесь, в
диком и негодном краю, где воздух был полон соли и цветочного духа. Однако он
все же старался, чтобы голос его не дрожал, — быть может, из уважения к
умирающему, быть может, из страха перед ним:
Женой рожденный! Близится твое выздоровление!
Ныне лежбище твое смрадно.
Но будущий твой сон пахнет миррой.
Скорое пробуждение твое исполнено славы.
По дождливой дороге лежит твой путь.
Без пыли и зноя приют твой надежен и крепок.
Отец Вечности облачит тебя в одеяние из блеска
И вооружит венцом из света, сделает стойким.
И дарует одежды из воздуха, отпустит тебя, благословит и
восхитит.
Я заклинаю тебя заклятьем Жизни, и Отцом Величия, и
винной лозой,
И блеском, в который ты одет, и венцом света и одеянием
воздуха.
Ступай же ныне, храни душу по правде и чти печати
Правителя Света.
Все это время раненый лежал неподвижно, распластавшись на
горячих камнях. Он не стонал и, кажется, уже не дышал. Подождав немного и
убедившись, что застрельщик и вправду умер, Синга снял с него бурнус, ремень и
бронзовый нож, закинул на плечо связку дротиков. Бурнус оказался великоват для
Синги, зато в нем был тепло и, постелив его на землю, можно было спать, как на
лежаке. Должно быть, застрельщик прошел в нем через много сражений — башлык
истрепался, тут и там в выцветшей ткани зияли дыры, полы цветом были сродни
земле. Кожаные поршни, хоть и были порядком истоптаны, пришлись Синге почти
впору. «Уж они-то протянут подольше сандалий», — с удовольствием подумал юноша.
У пяти дротиков не имелось наконечников, у трех были жала
из кремня, у одного — из кости. Синге вспомнилось, что дома в Эшзи охотники
вместо кремня использовали осколки черного галечника. На ум опять пришло
недавнее видение: речной берег, Кнат и Киш, зыбкая кошачья тень, мелькнувшая
среди камышей… Синга почувствовал, что забывается, усилием воли скрепил
сердце и ум.
Копьеметалка пришлась ему точно по руке. Синга обмотал
надлом веревкой и нашел, что теперь она вполне пригодна для использования.
Метнуть из нее дротик не составляло труда, летел он ровно и далеко и глубоко
вонзался в землю. Синга прикинул, что и в ближнем бою с дротиком управляться
куда легче, чем с копьем, но тут же испугался собственных мыслей: «Я что, буду
сражаться? Разве я баирум?» Теперь только он осознал, что идет прямиком в
львиное логово, где ему придется биться за свою жизнь.
«Пусть и это случится», — сказал он себе и, оружный,
зашагал дальше, оставив позади мертвого баирума. Он чувствовал, как воздух
наполняется чем-то волнительным, свежим. Опустошенный прежде Злым Солнцем, а
теперь исполнившись нового животного чувства, шагал он все шире и бодрее,
высоко поднимая руки. Ему казалось, что он слышит звук прибоя и чувствует
соленый ветер на своем лице. И действительно — миновав котловину, он увидел
вдалеке темную полоску залива и вереницу людей, протянувшуюся вдоль горизонта. Земля
здесь была намертво вытоптана множеством ног. Синга огляделся. Со стороны гор
двигалось другое человеческое течение — безликое, серое, полноводное. В
смятении Синга поднял глаза к Бессмертному небу — к невидимым и недосягаемым
планетам, которые так зло посмеялись над ним. Только один человек в мире мог
собрать такое множество народа — великий царь, лугаль Аттар Руса.
5
Дни шли. Морской берег остался позади, и много было
исхожено разных дорог. Войско Аттара сильно растянулось, Синга же оказался на
самом его окончании — он мог идти полдня, день, не встретив ни одного разъезда,
ни одной повозки. Иногда, напротив, он оказывался в плотной людской густоте. В
ней ничего нельзя было понять, так много было вокруг шума и суеты. В голове
Синги все смешалось: толпы пустоглазых, усталых людей, обозы, полные каким-то
тряпьем, битый скот, гниющий у дороги. В этой разнородной теснине люди
толкались, ругались, отбирали друг у друга припасы, дрались с тупой, скотской
злобой. Они тащились по земле, не глядя по сторонам, а только себе под ноги,
боясь оступиться, упасть, быть растоптанными. От них пахло сырой шерстью и
плесневелой кожей, их руки и ноги были черны, как уголь. Вечное, мерное их
движение увлекало Сингу все дальше на восток. Иногда в горной теснине или на
берегу реки до него доносились звуки рога, топот, крики. Синге думалось, что он
слышит битву, что он подошел совсем близко к месту, где льется кровь. Тогда он
находил себе укрытие в кустах или среди камней, ложился животом на сухую землю
и тихо, только дыханием, творил молитву. В одну холодную ночь Синга попытался
пристать к каким-то людям, воинам-иноземцам с черной, как старая бронза, кожей,
но те не подпустили его к своему огню, и он, всем чужой, улегся на земле, завернувшись
в бурнус. Он чувствовал ненужность и праздность, он говорил себе — лучше бы
меднокожие люди забили его камнями, вместо того чтобы прогонять назад в
одиночество. Он бы замерз в ту ночь насмерть, если бы не страшный зуд, который
терзал его. До рассвета он ворочался, чесался и потому почти не спал — бурнус
застрельщика был полон вшей. Иногда в горячечной бессоннице Синга думал о
погибших табличках и о том, что все еще может исполнить задуманное Главным
евнухом — слова Скрижалей надежно хранились в его памяти, и по прибытии в Увегу
или Хатор он смог бы воссоздать все таблички в полноте. Юноша, однако, не был
уверен в том, что эти новые таблички не окажутся в конце концов в руках Аттара.
Если небесные светила вновь зло подшутят над ним, он погибнет вместе со всеми
святыми словами, что хранились в его голове.
Мало-помалу извелась пища, отнятая у мертвецов. Последние
крохи Синга смаковал, жевал, рассасывал один кусочек, покуда он не растворялся
во рту. Трижды ему попадались разоренные и вытоптанные поля, и тогда он подолгу
ползал на четвереньках, выкапывая луковицы и коренья, отряхивал их от земли и
тут же отправлял в рот.
Равнины и речные поймы остались позади, земля
всхолмилась, тут и там из нее поднялись серые скальные зубцы, каменистые кручи,
густо поросшие черноствольным кедром, — начиналось предгорье. На склонах было
много живой, сочной травы, но Синга заметил, что зеленые склоны празднуют без
скота, и догадался, что Южный Ветер занес его в земли Накиша. В этих краях
тяжким рудным ремеслом жили меднари и каменотесы, угрюмые, диковатые люди, с
изъязвленной серой кожей и выцветшими глазами. У них было мало домашней
живности, они с неохотой возделывали землю, предпочитая кормиться за счет
торговли с другими общинами. Еще недавно были они под властью Увегу, регулярно
отправляя в город медь и мышьяк. Лугаль Амута не был к ним добр, воздавал за
труды скудно, всегда задерживал подводы с зерном. Весть о гибели лугаля не
огорчила и не обрадовала меднарей — они принесли богам скудную поминальную
жертву и вернулись к работе. Когда человек в белых одеждах — аттарский
посланник — явился к ним и объявил, что рудники перешли под власть Аттара, они
молча переглянулись и разбрелись по домам.
Синга вышел к маленькому селению, приросшему к подножью
горы, словно уродливый гриб. Четырехугольные жилища без дверей и окон лепились
друг к другу, густой жирный дым валил из черных ям в земле. По крышам сновали
дети, тощие, с ног до головы перемазанные сажей и пеплом. В руках у них было
всевозможное снаряжение: молотки, скребки, зубила, прихваты. Малые прыгали в
дымоходные лазы, словно мыши в норы, потом появлялись, перебрасывая друг другу
куски очищенной руды. Взрослых видно не было, только на одной из приставных
лестниц сидела выцветшая женщина с прялкой в одной руке и мотком серой кудели в
другой. Увидев Сингу, она отложила свою работу и обратила к нему пустой взгляд.
— Здравствуйте, добрая женщина! — неуверенно
поприветствовал Синга. — Да преумножится род твой многократно. Отец Вечности
приказал нам, людям, стяжать плоды земные. Что же, медь и мышьяк — плоды
земного чрева. Дело ваше высокородно и заслуживает всяческой похвалы. Я рад,
что Небеса позволили мне побывать в этом благодатном краю. Я хожу по земле уже
много дней, у меня совсем не осталось еды…
Взгляд женщины подернулся какой-то туманной мыслью.
— Я — сын доброго пахаря из Эшзи. Не дашь ли мне немного
хлеба? Я помолюсь Отцу о твоем потомстве, а еще я могу помочь… — он осекся,
почувствовав на себе множество любопытных, злых взглядов — дети, безликие и
бесполые, в налипшей на них копоти, страшные в своем множестве, смотрели на
него, свесившись с крыш. Их глаза, еще не выцветшие, живые, враждебно горели,
чумазые лица казались непроницаемо черными.
— Недобрая женщина! Много дней я блуждал по этой негодной
земле, кормясь акридами, словно святожитель. Я умираю от голода и прошу
Бессмертное Небо смягчить твое сердце обо мне.
— Инородец, — произнесла выцветшая женщина. — Один из тех
чужеземных зверей. Ты — от их проклятого семени. Убирайся прочь, пока я не
позвала сыновей.
«Она, должно, приняла меня за баирума, — догадался Синга.
— Как знать, может, и баирумы примут меня за своего?»
— Ты потерял что-то в нашей стране? — спросила выцветшая
женщина.
— Это верно, — кивнул Синга.
Наступило некоторое молчание, в это время возня за стенками
убогих жилищ стихла и наступила тишина.
— Ты идешь по следам этих воров, — произнесла вдруг
женщина. — Ты разве их друг?
— Я отстал от войска, — соврал Синга вслух. — Не скажешь
ли ты, недобрая женщина, где мои товарищи?
Женщина шевельнулась, из-под одежд показалась черная
жердь — голая, иссохшая ее рука, — узловатый палец указал на распадок горы.
Синга поклонился напоследок и, не оглядываясь, отправился в ту сторону. Подъем
в гору дался ему тяжело, будто все члены тела вступили против него в сговор. Наконец
он увидел среди высоких деревьев большой отряд застрельщиков, не меньше
полусотни человек, устроившихся на отдых возле звонкого ручья. «Если они меня
не прогонят, я буду жить», — положил для себя Синга.
Синга скрылся в кустах и, приблизившись на достаточное
расстояние, подслушивал разговоры баирумов. Баирумы заготавливали снаряды. Они
выбивали на камнях проклятья, ругательства и непристойные шутки.
— Что ты выбил? — спрашивал один.
— «Оголи задницу», — отвечал другой. — А ты что?..
— «Бывали и лучшие дни».
За этими словами обычно следовал взрыв довольного,
жизнерадостного хохота.
Как догадался Синга, застрельщики использовали знаки
грубого, младшего письма. Это было беспорядочное с виду сочетание грубых
картинок, где каждое изображение имело свое звучание, а иногда означало целое
слово.
Наконец, набравшись смелости, Синга показался на глаза,
ожидая, что в него сейчас полетят камни. Но ничего не случилось — казалось,
баирумам не было никакого дела до чужака. Он подошел к одному такому
застрельщику, сел рядом и наблюдал некоторое время за его работой. Он вовсе не
умел писать и довольствовался тем, что царапал на камнях крестики и поперечные
черточки.
— Хочешь, помогу? — предложил он наконец. — Я знаю
письмо.
Пращник недоверчиво покосился на юношу:
— А что ты спросишь с меня взамен?
— Я очень есть хочу, — признался Синга. — Если у тебя
найдется немного хлеба и вина, я готов взять такую оплату.
Пращник, подумав немного, протянул Синге крупную черную
гальку. Формой камень был похож на абрикосовую косточку — гладко ошкуренный,
заостренный с двух сторон. Метко брошенный снаряд легко мог расколоть череп или
сломать ребро. Синга взял каменный стилус и молоток и принялся за работу.
Галька была твердой, и выбивать на ней знаки оказалось непросто, но юноша хорошо
знал свое дело, он прилежно выводил линии символов, раз за разом стряхивая
каменную пудру.
— Что ты написал? — спросил пращник, когда работа была
кончена.
— «Лови, друг», — ответил Синга.
Пращник заморгал, потом расхохотался, вытряхнул из сумы
лепешку, разломил ее надвое и протянул половину Синге. Затем, подумав,
вытряхнул на землю несколько огурцов. Плоды эти употреблялись в пищу, будучи
незрелыми, потому как содержали в эту пору множество сока и прекрасно утоляли
жажду. Лепешка зачерствела и пропахла чужим потом, но Синга не замечал этого,
он жевал сухой хлеб, думая, что сейчас умрет на месте. Баирум удивленно покачал
головой:
— Издалека же ты пришел.
Синга поперхнулся, зашелся смехом, встревожив всех
вокруг.
— Что это за зверь? — стали спрашивать застрельщики. — Из
какого леса он вышел?
— У него дротики, и одет он по-нашему.
— Это вор!
— Это колдун!
— Оборотень…
— Этемму!
Синга почувствовал на себе множество темных взглядов.
— Я — добрый человек от доброго семени — проблеял он. —
Сын хорошего человека, пахаря из Эшзи, люди зовут меня «черная голова», мужчины
смеются надо мной, дети бросают мне камни вслед.
Кто-то усмехнулся, иные отвернулись, потеряв интерес, но
Синга по-прежнему чувствовал угрозу.
— Где ты взял дротики? — спросили его. — Где раздобыл
одежду?
— Выиграл в скарну у одного бродячего торговца. Я —
изрядный игрок.
Темных взглядов поубавилось, но иные застрельщики
подступили к чужаку.
— Как звали того, с кем ты играл? — спросил один из них.
— Я не знаю его имени. Помню, на нем был высокий колпак и
плащ из черной шерсти. Лицо свое он скрыл от меня.
«Открой он мне свое лицо, я, верно, умер бы на месте», —
подумал Синга и усмехнулся про себя.
— Тот торговец не слишком огорчился, проиграв мне эти
вещи. В его повозке был много такого добра. О, это была большая повозка,
запряженная ослами. Немало в ней было мешков и свертков, иные в человеческий
рост…
Пока Синга говорил, людей возле него становилось все
меньше. Наконец остался один-единственный застрельщик с желчным тощим лицом.
— Ты складно говоришь, черная голова, — сказал он сухо. —
Верно, знаешь много сказок и веселых историй. Ты можешь пойти с нами, но не
трогай наших одежд. Если ты разозлишь нас, мы тебя убьем и повесим твои потроха
на дереве.
Сказав так, желчный плюнул себе под ноги. «Все верно, —
подумал Синга. — Для него я негодный человек». Рука его невольно потянулась к
месту, где таилась ониксовая катушка, но он решительно одернул себя.
6
Скоро Синга прилип к сотне баирумов. Те мало-помалу с ним
примирились и называли теперь просто — «луговая крыса», «степной сор» или
«свинья». Он рассказывал баирумам сказки, пел песни, загадывал загадки. «Ты
глуп, как черепаха», — говорили они Синге. Синга улыбался и моргал. «Ты
кормишься объедками с земли, словно шакал», — говорили они ему, и он кивал. Ему
казалось, что говорят не о нем, что он, Синга, вообще не присутствует среди
этих веселых и злых людей, как если бы он сам оставил себя, Сингу, в мертвом
городе Эки-Шему на горячем, растрескавшемся асфальте, среди обломков гипса и
песчаника, и теперь вместо него живет кто-то другой. Только иногда, ночью, в
полузабытьи сами собой приходили на ум слова: «Я — сын свободного земледельца,
добрый человек от доброго семени, у меня есть писарская печать, а вы, скоты,
вовсе не можете говорить со мной». В это время Синга, полупроснувшись,
стискивая зубы, давил в себе эти губительные слова, издавая только стоны и
мычание. Он будил при этом застрельщиков, и те, с полусна, тыкали его кулаками
до тех пор, пока он не замолкал. Наутро все они смеялись и подтрунивали над
Сингой. Тот улыбался в ответ, смеялся вместе со всеми и сам шутил о себе.
Единственным, что явственно огорчало Сингу, была его
собственная нечистота — и в Эшзи, и в Храме Светильников он всякое утро и
всякий вечер умывался водой с мыльным корнем, умасливал волосы и чистил зубы
мисваком. При храме также была купальня, хоть и не идущая в сравнение со
священными термами Хатора, однако все же просторная и опрятная. Раньше Синга
посещал ее каждый день и потому оставался в свежести, теперь же тело его
смердело, волосы от пыли собрались в колючие колтуны, а ноги поросли кровяной
коростой. Запах собственного пота мешал ему спать, руки его сделались сальными
и липкими, как у сыродела. До сих пор он таил драгоценную катушку из
темно-желтого камня. Это было последнее, что осталось от прежнего, почти
забытого уже Синги. Была, впрочем, еще фляга с Последним Сном, подарок Старого
кота, и порой, почувствовав ее сквозь одежду, Синга спрашивал себя: «Что это?
Чье это?»
Они плелись следом за аттарскими морами, которые к тому
времени отяжелели от добычи и потому двигались очень медленно. Среди баирумов
были люди из стран Син, Тут и Лахасу, а потому речь их была безобразным
смешением брани и проклятий из всех возможных наречий. Днем баирумы сбивались в
нестройную колонну и тащились так следом за единственной большой повозкой,
запряженной парой тучных ослиц. Ночью разбивали бивак и засыпали, свалившись в
груду. Иногда им попадались селения, в которых еще были кое-какие припасы.
Находясь в добром расположении, баирумы торговались с жителями, выменивая снедь
на всевозможные пустяки, но, будучи уставшими или голодными, они сразу пускали
в ход угрозы и кулаки. Отупевшие от страха жители отдавали свое добро, а после,
словно очнувшись от похмелья, пускались вслед за грабителями, плача и проклиная
Бессмертное Небо. Синга слышал их причитания и отворачивал лицо.
В один из вечеров баирумы заночевали на вершине большого
холма. Перед ними открывалась равнина, пылавшая множеством огней. Теперь только
увидел Синга, как велико войско Аттар Русы. «На что ему столько человеков? Куда
они идут? Разве я не иду вместе с ними?» Он слушал разговоры баирумов без
большого интереса: вот великий лугаль собирает все свое войско в кулак — и что
с того? Скоро случится большой бой — много будет пустой суеты. Редумы смазывают
копья жиром — обычно дело. Где-то далеко гремят колесницы, в поле стоят пыльные
столбы, что же — и это вещь знакомая.
Через три дня Наилучшие Камиша отправили вестников в стан
царя Русы. В уста их они вложили повеление оставить захваченную землю и
выплатить большой откуп новому энси Увегу. Руса скормил посланников собакам, а
обглоданные кости сложил в большую корзину и отправил Наилучшим. «Теперь уже
недолго ждать, — говорили между собой воины. — Скоро будет драка». Спустя время
от Наилучших пришло новое послание — на сей раз это был мешок с чем-то
округлым, похожим с виду на капустный кочан. Говорили, что Руса, взяв мешок в
руки, отослал от себя всех сотрапезников, молча удалился в шатер и с той поры
ни ночью, ни днем не показывался на людях. Вода и пища, которую приносили
чашеносцы к его порогу, оставались нетронутыми.
Снедь таяла, слухи о приближении огромного вражеского
войска все множились. Знамения были одно хуже другого — боги-архонты скрылись в
своих небесных чертогах, а дым от жертвенных костров тусклой пеленой стелился
по земле. Между тем из Накиша каждый день приходили вести о разных чудесах.
Ослица родила ягненка, вода в колодцах превратилась в пиво, из святилища
пропала палица Ашваттдевы, хранившаяся в этом городе нетронутой три века.
Прорицатели наводили страху, напоминая, что и сам Ашваттдева был родом из земли
Увегу. Говорили вместе с тем, что великий герой перед самым своим восхождением
на Пятое Небо обещал вновь явиться в мир смертных, если на его родную страну
покусятся чужаки. Базар возле аттарского войска словно бы усыхал день ото дня.
Торговцы в страхе бежали, боясь расправы, которую над ними учинят люди Увегу.
Застрельщики тосковали и тешили себя тем, что играли в скарну, выигрывая друг у
друга оставшиеся припасы. Они позабыли про сказки Синги, и теперь он сидел на
земле как бродяга, без крохи хлеба.
В один из дней у подножья холма появились иноземные воины
в кожаных и медных панцирях, вооруженные длинными копьями. Баирумы во все глаза
глядели на их рогатые шлемы с цветными плюмажами, на круглые щиты и треугольные
мечи из черной бронзы.
— Что это за чудовища? — спрашивали одни.
— Это — сарканы, — говорили другие. — Они вышли из моря и
разрушили стены Шукара голыми руками.
— Я слышал, они умеют летать.
— Летать? Пустое! Не верю!
— Умеют. Они словно грифы в небе. Один мой знакомец
видел.
— Проклятье! Как будто мало нам было забот…
Баирумы, однако, волновались впустую — сарканы не желали
с ними знаться и нарочно держались в стороне. На недолгое время эти странные
люди возбудили у Синги любопытство. Дважды он приближался к их стоянке,
старательно прислушиваясь к их речи. Он не знал саркани совершенно и жалел
теперь об этом. После, однако, как и все, он привык к этим людям и перестал
замечать их присутствие.
В один из вечеров баирумы затеяли странное: сложили
большой круг из камней, в центре развели костер, поставили каменный алтарик, а
сами расселись на земле. В центр круга вышел застрельщик с плетеными щитами в
каждой руке. Заблеяли дудки, и баирум, ударив щитами друг о друга, начал
танцевать. Движения его были размашистыми и резкими, лицо искажала яростная
гримаса. Другой воин выплясывал рядом с двумя бронзовыми кинжалами, смеясь и
осыпая первого бранью и проклятьями. Время от времени они сходились, словно бы
в противоборстве, и воин с кинжалами наносил удары, которые застрельщик ловко
отводил в сторону то правым щитом, то левым. В конце концов они с криком
столкнулись и тут же разошлись. Теперь у каждого из них в руках был кинжал и
щит. Музыка стала быстрее, и танцоры начали обмениваться ударами с видимой
яростью. У Синги все внутри замерло — на мгновение ему показалось, что
застрельщики дерутся насмерть и сейчас, наверное, прольется кровь.
Наконец один из танцоров сделал резкий выпад и поразил
другого в грудь. Тот закричал и упал навзничь, и было похоже, что он ранен.
Дудки тотчас умокли. Два товарища вышли в круг, взяли его за руки и за ноги и
унесли прочь. Баирумы проводили его радостными криками. Вино лилось на землю —
в усладу духам, стрекотали трещотки, верещали авлосы. Оставшийся на арене
«поединщик» отплясывал с оружием в руках, подпрыгивал и кувыркался, завывал и
хохотал, словно зверь туку-хурва.
Только потом Синга узнал, что застрельщики и не думали
драться по-настоящему, но только исполняли «пляску пламени». Танец этот
устраивали по обычаю перед большим сражением. Последний выпад, причинивший,
казалось, смертельную рану, был притворством. Позже он увидел «раненого» среди
приятелей и не заметил на его теле никакого изъязвления. В тот вечер Синга
выпил много вина. Как безумный танцевал он вокруг костра, вдыхая желтый дым.
Баирумы хохотали и бросали в Сингу объедамии, покуда без памяти не упал он на
землю.
Наутро среди аттаров разнесся слух, что войско Камиша
спустилось с перевалов и преградило путь Аттару. К камишцам прибились остатки
шукарских баирумов и немало колесниц Увегу. Теперь Синге стали ясны забавы
застрельщиков. Так, на свой свирепый манер, готовились они встретить
обетованное и желанное — славную смерть.
На закате далекий серый горизонт озарился огнями — это
были костры вражеских биваков. Теперь, когда близость неприятеля стала
ощутимой, видимой, войско Русы пришло в оживление. Застрельщики подолгу
смотрели на новые огни, иногда обмениваясь деловитыми замечаниями:
— Вот-вот, дня два-три осталось…
— Жди завтра! И через неделю не сойдемся.
— Кончилось пустое время…
— А ты думал — не встретимся никогда?
В другую ночь огни стали ближе. Казалось, рассветное
зарево, вопреки обыкновению, занялось на севере. Прошло еще два дня, но боя не
случилось. Аттар Руса по-прежнему не выходил к своим военачальникам, и
поговаривали, что он стал жертвой колдовского заклятья. С удивлением смотрел
Синга на застрельщиков, которые пришли в еще большее волнение. С голодным
блеском в глазах спорили они о чем-то на своем тарабарском наречии, размахивали
руками, смеялись и бранились. То и дело кто-нибудь из них спотыкался о Сингу,
без пользы сидящего на земле, но, кажется, не замечали его.
На четвертый день стояния к Синге подошел Утуку, желчный
человек из страны Син, и предложил сыграть в скарну.
— Мне нечего поставить на кон! — улыбнулся Синга.
— Я видел в твоих руках кое-что. Великое сокровище —
ониксовую печать. Ты ее прячешь от всех в пазухе, — губы желчного человека
сложились в гадкую улыбку.
— Она ничего не стоит! — к ужасу своему, Синга услышал
дрожь в своем голосе.
— Зачем тогда ты ее прячешь? Для тебя это что-то
сокровенное.
— Не стану я играть с тобой.
— Не торопись! Посмотри, что у меня есть, — Утуку бросил
на землю плащ, снял с плеча короб и встряхнул. На плащ посыпалась всевозможная
снедь. Синга заскулил, глядя на связку вяленой рыбы, ячменные чуреки, пучки
лука, головки чеснока и россыпь фиников.
— Ну что же, черная голова? — спросил желчный. — Ты готов
играть?
Во рту у Синги пересохло, перед глазами замельтешили
черные точки. «Если я не сыграю, то умру, — подумал он. — А я, выходит, хочу
жить».
Утуку засмеялся и сгреб припасы обратно в короб:
— Ну, вижу, ты согласен! Идем со мной!
В скарну играли в просторной палатке. Овечья лытка
раскачивалась над плоским черным камнем, расписанным под игровую доску с
двенадцатью полями. Утуку сидел на стороне ночи, напротив Синги, и приветливо
улыбался. Он налил сикеры и предложил своему противнику. Тот склонил голову
налево — «нет».
Нечетные поля назывались «домами благости». Четные —
«домами тьмы». Синга бросил кости, и первая красная фишка Сатэвис встала в дом
огня и увязла на один ход, никаким образом сдвинуть ее было нельзя. Утуку
усмехнулся, сделал ход и угодил в «дом дыма». Чтобы покинуть это поле, ему
нужно было выбросить нечет. В противном случае ему пришлось бы пропустить ход.
Утуку был удивительно спокоен. Он выставил на кон все
свои припасы, тогда как Синга мог предложить только одно-единственное,
сокровенное — ониксовую катушку, писарскую печать, которую так и не использовал
ни разу до сего дня. Короб со снедью и катушка лежали тут же, на земле. Баирумы
сидели по углам палатки, как голодные пауки, и с любопытством следили за
игроками.
Третья фишка Синги попала в «дом ветра» — самое коварное
поле. Миновать его можно было, только выбросив одно из благих чисел — «три»,
«семь» или «двенадцать». Между тем желчный продвинулся в «дом Ума». Через два
хода фишка Сатэвиса встала в «доме воды». Утуку довольно ощерился, но Синга
выбросил два нечетных числа подряд и сдвинул фишку в «дом благодеяния».
Застрельщики разразились дружным гоготом, Утуку криво усмехнулся, — вторая его
синяя фишка застряла в «доме ветра», а хитрые кости отказывались показать
«два», «четыре» или «двенадцать». Между тем вторая фишка Синги закончила свой
путь и сошла с доски.
Время шло, тишина обретала все больший вес. Только и
слышно было, как стучат о камень бараньи кости да иногда в далекой
неизвестности подает голос шакал, верный сковник войны. Один из баирумов затянул
было задорную песню на аттару, но товарищи не поддержали его, и песня умерла.
Синга ввел в игру последнюю красную фишку, тогда как
третья синяя фишка встала рядом со второй в «доме ветра». Желчный человек из
Сина тихонько ругнулся. Застрельщики разом оживились и осыпали его насмешками:
— Ты проиграешь этой черепахе? Разве ослица родила тебя?
— Твоя голова набита навозом!
— Имя твое забыли боги! Твое жилище разорили шакалы.
— От чьих чресл родилась такая глупая ящерица?
Желчный человек не ответил на насмешки. Он сам уже видел,
что ему не победить. Вот последняя красная фишка вышла из игры, и Синга
пододвинул к себе короб со снедью. Утуку проводил свою ставку угрюмым взглядом,
не сказав ни слова, но, когда Синга потянулся к печати, вдруг схватился за нож.
— Ты что это делаешь? — спросил он, страшно улыбаясь.
— Я выиграл. Игра закончена.
Вместо смеха желчный издал звонкий скрежет.
— Разве ты не знаешь, что игра в скарну не заканчивается
никогда? Когда все фишки описывают круг, их путь начинается заново. Ты нарушил
главное правило, змеиный жрец, и я накажу тебя. — Он обнажил клинок и
надвинулся на Сингу. Среди баирумов послышался ропот, но никто не покинул
своего места.
«Сейчас он пустит мне кровь и бросит умирать, — подумал
Синга. — Никто мне не поможет». Ему вспомнилось что-то из прошлого. Омертвелые
глаза, походка вразвалку, кремневый нож в руке…
Казалось, все семь небес раскололись от трубного рева.
Гулко заухали барабаны, хрипло затявкали рожки. «Что это? Начинается! Мы
встретимся с Шукаром!»
— Претерпишь еще у меня! — прошипел Утуку и выскочил
наружу.
Синга сидел на месте растерянный, тогда как застрельщики
вскакивали со своих мест, хватали связки дротиков, разматывали пращи, радостно
перебраниваясь друг с другом. Ему вдруг представился Наас, как всегда,
бесстрастный и строгий. «Мы одни под Злым Солнцем, господин, — как будто въявь
услышал Синга. — Боги ненавидят нас».
7
Большая часть войска выстроилось у подножья холма.
Посредине стояли две сарканских моры, по шесть лохов в каждой. Справа и слева от
них расположились по три аттарские моры, подкрепленные чужеземными отрядами.
Колесницы, запряженные онаграми, собрались на западной стороне равнины, готовые
пуститься в бой.
Начальник застрельщиков, седой тутша с рябым сальным
лицом, окидывал угрюмым взглядом ощерившихся копьями островитян.
— Вот она — драконья пасть, — говорил он, зло щуря
раскосые глаза. — Вижу, на нашей стороне много редумов и баирумов. Но Увегу
сберегли свои колесницы — это дурно. У Камиша колесниц тоже много. И тхарров
нет. У проклятых лошадников случился какой-то праздник. Вот ведь пропасть!
Говорю вам, братья, — все решат колесницы.
Он был битым воином, этот тутша. Первым из начальников
Тута он дал клятву Русе и уже не один год воевал под его началом. Про него
говорили, что он сосчитал все звезды на небе и каждую песчинку под своими
ногами. «Он знает тайны птиц и логова рыбы», — говорили про него баирумы.
Перед боем тутша велел налить каждому застрельщику
крепкого вина. «Вино укрепит вас в бою, — говорил он. — Разгонит по жилам
кровь, истребит желчь и немочь». После он разделил баирумов на десятки. Часть
застрельщиков, вооруженных дротиками, он поставил за спинами сарканов, закрыв
их стеной копий и щитов. Другую часть вместе с пращниками рассеял по склону
холма. Синга был в их числе и потому мог видеть, что творилось внизу.
Между тем вражеское войско приближалось. Сарканы сомкнули
ряды, выставив копья навстречу наступающему противнику. Враги были вооружены
дурно, и Синге показалось, что это только рабы, но не настоящие люди, —
начальники погоняли их кнутами, бросали им вслед камни и проклятья. Как Синга
узнал после, это были редумы Увегу, сохранившие себя в битве на реке Азулу.
Новый энси Увегу осудил их за страх, изгнал из жилищ, лишил скота и земли.
Теперь эти презираемые бились с особой яростью, желая сыскать славную смерть.
Они наступали в страшном беспорядке, с дикими криками и проклятьями. Их копья и
дротики бессильно барабанили по бронзовым сарканским щитам в надежде найти
брешь, хоть как-то уязвить врагов. Островитяне легко опрокидывали их нестройные
полчища, подминали под себя, топтали ногами изуродованные тела. Снова и снова
отступали увегу, не добившись ничего, но тут же возвращались, заслышав крики и
улюлюканье воинов Камиша.
Другие пешие воины из числа шукарцев шли в бой с легкими
копьями и костяными серпами, в которые были вживлены острые кремневые зубцы.
Воины без щитов и плотной брони были уязвимы для этого дикарского оружия, но
сарканские и аттарские редумы раз за разом отбрасывали шукарцев, сбивали их в
кучи и истребляли. Зажатые со всех сторон, сбившись в тесные груды, враги
теряли рассудок и убивали друг друга, желая освободить для себя немного места.
Когда наступил полдень, враги обессилели и рассеялись по
равнине. Они причинили ничтожный ущерб силам Аттара, хоть и сильно утомили
многих воинов. Даже в нынешнем своем жалком состоянии шукарцы и увегу не
прекращали бросать в редумов камни, надеясь сильнее измотать их. Часть аттаров
и действительно отступила для отдыха, но сарканы продолжали движение вперед,
оттесняя врагов.
Ревели, тявкали рожки, рокотали барабаны. Далекий простор
потемнел от пыли, мелкие камни на земле прыгали, точно блохи. Синга прикрыл
глаза. Он много знал о воинах прежних лет и явственно представлял теперь, что
творилось за пределами его зрения. Колесницы сошлись на какой-то краткий миг,
смешались и тут же рассыпались в стороны… Полетели дротики, несколько колесниц
столкнулось, ратаэштары обменялись ударами… Топор встретил палицу, треснул щит,
хлынула кровь… Синга открыл глаза и увидел уже своими глазами колесницы аттара.
В ужасе и беспорядке мчались они на сарканские моры, сметая по пути невесомые
остатки воинов Увегу.
Треск сломанных копий, гул и дребезжание бронзы поглотили
крики и стоны смятых человеков. На время все угрязло в пыльной сваре, онагры
бросились в стороны, разметав обломки колесниц. Первые ряды сарканов смешались,
одна из аттарских мор подалась назад, рассыпалась. Перепуганные редумы бросали
щиты и обращались в бегство.
Затем из пыли и смуты появился священный отряд Камиша.
Плотная фаланга надвигалась на сломанный сарканский строй. Еще по два лоха
двигались чуть позади справа и слева от них. Священный отряд был устроен
старинным образом: впереди шагали воины в медных панцирях, с тяжелыми
деревянными щитами, доходившими до ступней. Щиты были такими большими, что
держать их нужно было двумя руками. Сыновья Наилучших, шедшие во втором ряду,
орудовали короткими копьями и не имели никакой защиты, кроме легких плетеных щитов
и плотных шерстяных плащей. За их спинами укрывались люди с длинными копьями,
которые они держали высоко над головой. Следом вышагивали ряды молодых воинов,
вооруженных дротиками и серповидными мечами. Не имея возможности столкнуться с
врагом лицом к лицу, они напирали, выли и улюлюкали, общим усилием сообщая
передним рядам свою несбыточную ярость.
Войско Русы терпело крах. Вопреки обыкновению враг
выставил лучшие силы на левый фланг, и теперь священный отряд обрушился на
сарканов, словно кайло чекана. За ним следом еще четыре фаланги навалились на
оглушенных островитян. Сарканы дрогнули, подались назад, но все же сохранили
подобие порядка. Аттарские редумы, тоже претерпевшие от колесниц, попятились в
ужасе, ломая строй.
Вскоре моры Камиша прижали аттаров к подножью холма.
Сарканы к тому времени уже пришли в себя, вполне восстановили строй и отступали
теперь с выдержкой и спокойствием. Им даже удавалось разить врагов, и натиск на
них сильно ослаб. Воины Русы между тем гибли от камней и дротиков, которыми осыпали
их камишцы. Несколько снарядов долетело и до баирумов. Синга оглянулся, но не
увидел начальника. Тутша первым бросился наутек, точно и вправду знал все тайны
птиц. Остальные застрельщики спешно поднимались по холму, прикрываясь плетеными
щитами. «Куда же вы?» — позвал Синга своих недавних товарищей, но никто не
оглянулся на его оклик. Не сознавая ничего вокруг, он развернулся к врагам,
метнул дротик, затем другой, но, кажется, без толку. Вдруг что-то ударило в его
левый висок. «Лови, друг», — пронеслось в голове Синги и, уткнувшись лицом во
что-то мягкое и мокрое, он провалился в забытье.
Он нашел себя в странном месте. Под ногами его
копошилось сплетение множества змей. Змеи извивались, опутывали друг друга, то
сливаясь в один поток, то распадаясь на множество ручьев. Но вот громыхнуло
небо, зарокотала, словно дракон, и затряслась земля. Великое множество скота —
белошкурых тельцов и телиц, белорунных туров и туриц, белесых ослов и ослиц.
Они селем прокатились по земле, истребив гадов. Те же, кто избежал копыт,
скрылись в щелях и норах. Снова пророкотало в небе, и скоты пали на землю,
плоть их усохла, кости угрязли в земле. Синга понял, что он наг, и от страха
перестал сознавать себя. На земле среди камней, он увидел рогожу и немедленно
облачился в нее. Тотчас же увидел он огромного медношкурого змея, который
заполз в большую нору и пропал в темноте. Подойдя к норе, Синга нашел, что она
достаточна для него самого. Медного змея он не нашел, как не нашел и щели, в
которую мог просочиться такой большой гад. Зато здесь, в темноте и сухости, он
почувствовал себя спокойно. «Кажется, я могу здесь жить», — сказал он себе.
Выглянув из норы, он немедленно понял, что время прекратило свое течение, как
только исчезли змеи. Облака в небе исчезли, солнце, красное, как налитый кровью
бычий глаз, взирало на пустую землю. Синга не чувствовал не голода, ни жажды,
ни страха. «Я проживу в этой стране жизнь», — решил Синга и умилился.
Углубившись в свое убежище, он впал в благостное оцепенение. Он не смог
сказать, сколько времени провел он так. Знал он только то, что гипсовые глыбы и
гранитные скалы рассыпались, даже пыль, оставшаяся от них, истратилась и
пропала. Кровавый глаз потух, осталась только темнота. И в темноте раздался
голос, похожий на семь громов… Это был страшный зов: МАР-Р-РУ-У-У-ШШШААА!
8
Синга очнулся не с криком, не со стоном, но с удушливым
хрипом. Привстал, пошатываясь, огляделся. «Столько сора, — пробормотал он. —
Груды тряпья. И сырость. Откуда?» Потом, усевшись кое-как, сказал себе: «Черная
голова моя, должно быть, сделана из твердого камня. Ничем ее не расколешь».
Он огляделся удивленно, но не нашел живого человеческого
присутствия. Кругом лежали мертвые. Безобразный зверь с пятнистой шкурой поднял
окровавленную морду, захохотал гнусно и припустил прочь.
«Неужели унялось?» Синга понял: объявили перемирие, чтобы
обе стороны могли собрать тела погибших. Утвердившись на ногах, он пошел, как
ему казалось, на восток. В страхе смотрел он по сторонам, боясь снова увидеть
черных караванщиков, но заметил лишь двух сарканов. Один сидел на земле, другой
стоял чуть поодаль. Глаза первого блестели от вина и желтого дурмана. Левой
рукой он держал кожаный бунчук, правой сжимал длинный кривой нож.
— Кто ты, негодный человек? — спросил Синга.
На мгновение глаза саркана прояснились злобой, но затем
снова потускнели.
— Я — лохаг Санука.
— Я не знаю саркани, скажи свое имя на аттару. — Синга
удивился тому, как настойчиво и твердо прозвучали его слова.
— Оно значит «мясник». Посмотри. Разве не видишь?
Сказав так, он поднес нож к икре и сделал надрез.
Поработав ножом, саркан отделил полоску мяса, положил ее в рот и принялся
жевать. Синга содрогнулся от отвращения.
— Ты желаешь чего-нибудь? Могу я сделать для тебя что-то?
— спросил он, стараясь унять брезгливую дрожь.
Лохаг смерил юношу пристальным взглядом.
— Когда я был юношей, я часто жил впроголодь. На Сар-Кане
не любят излишеств, — он улыбнулся, поднес к губам флягу и сделал большой
глоток, — теперь я могу поесть.
И он вернулся к своему страшному занятию. Кровь текла
густо, липла к пальцам, но саркан, не обращал внимания, умело работая ножом.
— То, что ты делаешь, — ужасно, — сказал Синга, помедлив.
— У меня есть сонное зелье, потребишь его — и забудешься насмерть.
Лохаг не ответил. Глаза его сделались мертвенными, словно
покрывшись стеклянной глазурью.
Тогда Синга повернулся к другому саркану. Этот другой
казался очень высоким оттого, что у него были очень длинные руки и ноги.
Воротник из плотной кожи скрывал нижнюю половину его лица, за спиной висел
массивный треугольный меч, кажется, слишком большой для руки простого человека.
Из-под рогатого шлема остро блестели черные глаза чужеземца.
— Меня зовут Синга, я — сын честного земледельца. А как
тебя зовут? — произнес Синга.
Саркан не отозвался.
— Разве не видишь, что товарищ твой помутился и творит
дикое?
— Вижу, — наконец отозвался саркан глухо.
— Зачем же ты просто стоишь и смотришь, как он умертвляет
себя?
— Я не просто смотрю. Я жду.
— Разве кто-то заслужил такую смерть?
— Не знаю, — был ответ.
— Что же он сделал?
Взгляд черных глаз тяжело опустился на Сингу.
— Он много выпил перед боем. И другие ураги были пьяны,
все, кроме меня и Буревестника. А Санука кричал, подначивал нас, как мальчишек.
— Верно, от вина у меня закипела и умножилась кровь, —
пробубнил Санука, отправляя очередной кровавый лоскут себе в рот.
Черноглазый ураг даже не взглянул на него.
— Он гнал нас вперед, как злое стрекало, и не заметил,
как лохи по правую руку от нас замедлились и отстали. А потом, когда грянули
колесницы, он смешался и растерял себя.
— Да, ты верно говоришь, паучье отродье, — произнес
Санука. — Я порядком растерял себя, но не беспокойся теперь — жалкие от себя
останки я истреблю сам.
Он потряс в воздухе ножом и вновь принялся за работу. На
сей раз ему удалось отрезать большой ломоть, он замычал, заскрипел зубами.
Кровь хлестала ручьями, лицо морехода сделалось мелово-белым.
— Буревестник хорошо проявил себя, сохранил братьев, —
просипел он, обратив свой взгляд к урагу. — И ты хорош… бихорка…
Он не договорил, но обмяк и завалился набок. Когда стало
ясно, что он умер, Синга вслух сотворил короткую молитву. Долговязый ураг
бросил на него недобрый взгляд.
Махнув островитянину рукой, Синга двинулся на запад, в
сторону Накиша. Солнце изменило свое положение, и он теперь точно знал
направление. С ним были припасы, выигранные у желчного Утуку. Перед боем он
утолили голод, но осталось еще много хорошей снеди. Но что дальше? Куда ему
идти? Синга замедлили шаг. Город разорен дотла, уж это наверное. Да и на что
ему Накиш? Быть может, лучше найти путь в Увегу, исполнить задуманное старым
скопцом? Скорее всего, он погибнет в пути. А что еще остается? Прибиться к
торговцам, вернуться в Эшзи, броситься на шею матери, упасть на колени перед
отцом? Но до Эшзи путь еще дольше, чем до Увегу. И что он скажет дома? Примут
ли его родные? Неужели суждено ему до смерти скитаться по этой дурной земле?
Погруженный в невеселые свои мысли, Синга и не заметил, что высокий саркан уже
догнал его и шагает рядом.
9
За все время Синге немногое удалось узнать о своем
спутнике. Он был неприятен на вид — безобразно длинные руки и ноги, черный
лакированный торакс с кожаным птерюгесом. Лохаг, умирая, назвал его бихоркой,
сольпугой. Значит, не вдруг на круглом щите островитянина красовалось это
существо, похожее на паука, но куда как более гадкое. Теперь саркан развязал
воротник, и Синга видел его лицо. Все оно казалось как бы сломанным, с той лишь
разницей, что сломанные вещи все же хранили приметы прежней целостности, тогда
как лицо саркана словно изначально имело неуловимое увечье.
Молодой ураг долго не подавал голоса, и Сингу тяготило
его непроницаемое молчание. Когда островитянин открыл рот, его голос звучал
резко и сухо.
— В тебе нет пользы, нет толка. Зачем ты бытуешь на
земле? — спросил он, нарушив долгую тишину.
— Меня родила мать моя, — отозвался Синга.
— Живи ты на Сар-Кане, тебя умертвили бы в младенчестве.
— Это мне известно, — улыбнулся Синга.
Ураг замолчал надолго.
— Почему ты не умертвишь себя? У тебя же есть яд.
Синга промолчал.
— Я слышал твою молитву, — произнес саркан спустя время.
— Ты чтишь змеиную веру?
Синга вздрогнул. Его недавно называли змеиным жрецом.
Тот, желчный, из страны Син. А теперь этот непонятный островитянин.
— Змея, кусающая собственный хвост, — ваш знак, —
произнес саркан, видя его замешательство.
— Ты говоришь о Великом Учении, — догадался Синга. — Ты
не любишь его служителей?
Ураг не ответил.
— Ты не знаешь Отца Вечности?
— Нет, не знаю. В вашей вере нет смысла. Мой товарищ
слушал россказни змеиных жрецов. Он говорил, их вера есть родник вечной жизни.
Теперь он мертв как камень. Ваша вера — дело пустое.
Синга не стал спорить. «Островитянин груб и
невежественен, — подумал он про себя. — Но разве я лучше? Так ли уж крепок мой
дух? Главный евнух чаял обо мне, Тиглат уповал на меня. Но что я сделал для
них? Труды мои пропали втуне, след мой затерялся в негодном краю. Я не знаю,
что буду делать дальше, не знаю, куда мне идти. Нет веры у меня, я один под Злым
Солнцем».
— Ты не знаешь меня, ты смотришь поверх меня, почему
тогда ты идешь со мной? — произнес он, нарушив долгое молчание.
— Вместе идти лучше, — отозвался саркан.
— На что я тебе? Какая от меня польза?
— Никакой. В тебе нет толку.
— Тогда — почему?
— Вместе идти лучше, — был ответ.
К полудню они вышли на поросший тисом речной берег. Здесь
им встретился оборванный человек. Он брел по синему илу, выглядывая что-то у
себя под ногами, словно искал какую-то потерю.
— Кто ты такой? — спросил Синга, когда они поравнялись.
Саркан одарил незнакомца подозрительным взглядом.
— Меня зовут Тамкар, я — торговец, — ответил оборванец.
— Что же ты продаешь?
— О, теперь — немногое. Причитания и жалобы — вот и весь
мой скраб, — Тамкар вздохнул. — Люди Увегу настигли меня и лишили всего
нажитого. Боги отвернулись от меня, негодный брат мой бросил меня, разорил наш
тайник и забрал последнего осла.
— Так тебе и надо, стервятник, — буркнул саркан.
— Ты знаешь, чем разрешилась битва? — спросил Синга. —
Где войско Аттара?
— Кое-что я знаю, — лицо торговца чуть прояснилось. — И
расскажу за малую плату.
Синга запустил руку в короб, вытащил кусок лепешки и
протянул торговцу. Тамкар просиял, схватил угощение и тут же сунул за пазуху.
— Чего это ты такой радостный? — скривился ураг.
— Тебе, морскому зверю, не понять, — улыбаясь, ответил
Тамкар. — Кусочек хлеба — что тебе в нем? Но для меня это верный знак — Небеса
вновь благоволят мне. Утраченное добро возвращается ко мне крошка за крошкой.
— Он помутился умом, — хмыкнул саркан.
— Я обещал вам рассказать все, что знаю, ну так слушайте,
— сказал Тамкар вполголоса. — Случилось небывалое: сотрапезники великого царя
погибли в бою, пятая часть войска была разбита и рассеялась по этой негодной
земле. Узнав об этом, лугаль Руса вышел из своего шатра, и на его челе не было
и следа прежней тоски. Страшен и свиреп был Руса, этот лев среди шакалов.
Многие начальники были немедленно преданы смерти. Затем, улучив перемирие,
Руса, собрал остатки своих былых сил, под покровом ночной тьмы ворвался в Накиш
и занял стены крепости. К утру войска Камиша окружили город с трех сторон.
Теперь великий аттарский зверь сидит в западне, в которую залез по своей воле.
Сказав так, Тамкар откланялся и бодро зашагал прочь,
размахивая лохмотьями. Бродяги проводили его безразличными взглядами.
— Я не знаю, где теперь мои братья, — сказал
островитянин. — Быть может, отступили в город вместе с аттарами, а может,
подались к морю. Но клянусь Морским Тельцом, я их найду. Ты, змеиный жрец, —
свидетель моей клятвы. Расскажи о ней своему неизвестному Отцу.
Сказав так, молодой ураг удалился в тисовую рощу.
Подкрепившись, Синга взялся за работу: опустился на
корточки и принялся собирать сырую глину, образуя таблетку. Писало он изготовил
из тростника, сухую траву собрал на вершине утеса. На горячем камне, под
палящим солнцем сырец скоро затвердел, укрепилась и надпись на нем: «Здесь был
Аттар, здесь были Камиш, Шукар и Увегу. Кроме того, здесь были Син, Лахаса,
Шем, Хатор и другие языки. Здесь сын доброго земледельца видел многие народы».
Слева от надписи Синга приложил ониксовую катушку, скрепив свое свидетельство.
Найдя, что работа его окончена, он выкопал в земле ямку и положил туда
табличку. Сырцовая таблетка была не очень прочной, но в земле она могла
пролежать многие века. «Это будет мое тайное сокровище», — решил Синга.
Когда саркан вернулся, при нем не было уже ни оружия, ни
панциря, а только плащ и посох с толстым, узловатым корневищем на конце.
— Я думал — ты не вернешься, — сказал Синга.
Островитянин только поморщился.
— Не думай много. Идем. У воды нельзя ночевать.
10
Когда стемнело, они устроились в скальном распадке.
Саркан лег на голых камнях и заснул тут же, едва закрыв глаза. Синга лежал на
бурнусе и еще долго смотрел на спящего островитянина, удивляясь тому, что может
на свете жить такой человек. Потом и на него навалился сон без сновидений. Раз
или два за ночь он просыпался, прислушиваясь к завыванию ветра.
Наутро Синга обнаружил, что саркан исчез. Найдя, что с
урагом пропали все его припасы, он, обливаясь холодным потом, сунул руку в
пазуху, где хранились его богатства — печать и фляга с «Последним Сном». И то и
другое было на месте. Саркан также не проявил интереса к вшивому бурнусу и
поршням Синги. «Значит, я могу идти дальше, — решил Синга. — Жалко только, что
идти мне все так же некуда». Эта непрошеная мысль причиняла уныние, и он быстро
поправил себя: «Я должен найти источник воды и какое-нибудь укрытие. Может
быть, я еще немного проживу». Разглядев на земле тропу, он пошел по ней и скоро
оказался перед капищем тхаров.
Жертвенник имел вид плоского, расписанного красной
краской камня, вокруг которого разложены были овечьи кости и стрелы с
кремневыми жалами. Здесь же в груде сизого пепла лежал обожженный человеческий
череп, на котором охрой были выведены какие-то неведомые Синге знаки.
Тхары молились животным богам — льву, орлу, змее и
тельцу. Иногда в темном дикарском уме эти создания переплетались, вживлялись
друг в друга, и получалось невиданное чудище — не лев, не орел, не змея, не
телец, но все они в одном существе. Синга вспомнил, что у самого входа в Адидон
был глубокий колодец, из которого веяло ледяным холодом. Над черной дырой
возвышался обломок известняка, покрытый странным рисунком — в сплетении линий
неуловимо проскальзывали человеческие, животные, растительные черты. Старшие
говорили, что в сопряжении этом мудрый муж может различить единственное слово
«хаал», что означает «всё сущее». Синге, однако, недоставало ни учености, ни
храбрости подолгу рассматривать это изображение. Теперь он видел подобный
рисунок на жертвенном камне и чувствовал предательскую дрожь.
Вокруг жертвенника зияло множество следов, среди которых
были отпечатки копыт. «Верно, лошадники были здесь недавно», — сказал себе
Синга. Оставив капище, он взошел на вершину холма. Вдалеке пестрело множество
шатров, сизые ниточки дыма тянулись к грязно-серому своду. Мучительное
воспоминание поднялось из какой-то неизвестной глубины, словно черный ил со дна
озера. Нэмай… Спако… неужели и они здесь?
— Стой! Ты куда идешь, воронья сыть? — услышал Синга
сердитый окрик.
На траве сидел пьяный тхар, голый, пузатый, весь черный
от татуировки. Его лицо, выщербленное ветром, покрытое жирными разводами пыли,
пребывало в болезненном оживлении, все время корчило гримасы и раздувалось, как
бычий пузырь. У него были седые обвислые усы и диковатые глаза чуть навыкате.
Возле него валялись конская плеть и пожухлый винный мех. Увидев Сингу, лошадник
разверз сырую пасть, полную белых крепкий зубов:
— Эй, бродяжник! У тебя есть вино?
Синга не ответил. Пузатый степняк говорил на ломаном
аттару, как и все иноземцы, служившие в войске Русы. После каждого слова
слышалось едва заметное придыхание, будто седоусый утомился после долгого бега.
— Зачем со мной не разговариваешь? Я тут умирать
собрался. Гляди, как нога почернела. Слышишь запах, черная голова? Я гнию
заживо.
— Что я могу сделать? Ты чего-нибудь желаешь? — спросил
Синга на аттару.
Степняк подумал немного, почесал заросший щетиной
подбородок.
— Хочу покоя. Хочу уснуть, — сказал он. — Болезнь утомила
меня.
— У меня есть хорошее средство, — Синга вытащил из-за
пазухи флягу с «Последним сном» и молча протянул степняку. Седоусый благодарно
кивнул, выдернул ногтем пробку и махом опрокинул в себя все содержимое.
— Ну, вот и хорошо! — степняк улыбнулся. — Теперь я могу
уйти в Небесную степь.
— Скажи мне, дедушка, — Синга обратился к лошаднику
почтительно, на тхарру. — Это — войско великого Духарьи?
Седоусый удивленно заморгал, услышав родной язык, затем с
видимым удовольствием произнес:
— Старый хряк отправился к предкам. Его сыновья долго
грызлись между собой, боролись за его бубен. Дело разрешилось большой кровью.
Ты знаешь наши законы, черная голова?
Синга не ответил, хоть и хорошо знал степные обычаи.
Тому, кто проливал родную кровь, случись это под пологом шатра или под открытым
небом, грозила смерть. Провинившегося заматывали в сырой войлок и держали так,
покуда он не умирал от удушья.
— Теперь всем верховодит кочевой по прозванию Кхарра. Что
за человек! Лучший среди нас — умный, гордый, злой. Ты вряд ли встретишь его на
нашей стоянке. Кхарра ставит свой шатер далеко впереди, вместе с дозорными, он
и сам часто бывает в разъездах, выведывая путь. Хороший вождь, никакой труд ему
не зазорен — ни мужской, ни женский, — сам доит кобылиц, сам валяет войлок! Что
за человек! Как бы мне хотелось иметь такого сына! — И седоусый поведал Синге о
своем вожде. Рассказ лошадника неожиданно увлек его, и он запомнил в точности
каждое слово с тем, чтобы после, при удобном случае, записать его на сырой
дощечке.
Кхарра не вдруг стал великим, не всегда носил он накидку
из ослиной шкуры с торчащими ушами. Происходил кочевой из низового рода,
стойбище его было размером с баранью башку, как говорят степняки. Звался он
тогда совсем по-другому и не имел никакого уважения, работал на старшего
родича, пустого и жадного человека, кормил, между прочим, сестер — двух тощих
девчонок без приличного приданого. Жил юноша в скудности, изо дня в день
выгонял хозяйский табун, а сам объезжал пастбище верхом на заемном мерине,
наигрывая на костяной дудочке привычную мелодию. На дальнем лугу младшая сестра
табунщика выводила овечью отару, ту, что принадлежала их семье. Услышав напев
брата, она откликалась свои звонким голоском.
Но вот случился страшный джут, полег хозяйский табун,
пали все овцы. За причиненный урон запросил родич с юноши большой откуп. А у
того из всего скота уцелел один хворый осел, от которого все равно не было
проку. Родич, однако, пожелал сойтись с сестрами табунщика и забрать их к себе
в неволю. Близкое родство его не тревожило, таков был негодяй. «Приведи мне
своих сестер, — велел он молодому пастуху. — Есть у меня для каждой по крепкой
уздечке, а на двоих — добрая плетка-пятихвостка. Будут твои сестры мне лежанку
согревать и войлок валять. И осла своего пришли с приданым».
Такое дело: либо отдать сестер на поругание, либо
отщетить старшего родича. Долго думал юноша, мучился, проклинал и Землю-Мать, и
Бессмертное Небо над своей головой, но наконец придумал правильное: забил осла,
разделил тушу пополам и передал сестрам. Шкуру он высушил и накинул себе на
плечи, из нижней челюсти изготовил два костяных ножа и так явился к родичу в
кочевье. Спрятался возле входа в юрту и закричал на ослиный манер. Когда родич,
думая, что пришли невесты, высунулся за полог, юноша достал оба ножа и проткнул
ему шею. Хозяйские люди тут же набросились на табунщика, скрутили по рукам и
ногам. А родич между тем уже захлебнулся своей кровью, распластался на земле,
как дохлая ящерица.
Юношу отвели к старейшинам, поставили на колени перед
каменной кумирней. Собрались матерые всадники и принялись поносить его самыми
последними словами и проклятьями. Юноша слушал попреки молча, как будто сам был
из камня. Все так же на нем была накидка из ослиной шкуры. Наконец слово взял
старший жрец, хранитель родового огня.
— Назови себя, бесчестный, — приказал он.
— Я — Кхарра, — ответил табунщик без улыбки. «Кхарра» на
языке степняков значило «осел».
— Кхарра? Ты человек или скот?
Вместо ответа юноша закричал по-ослиному. Старейшины
зашумели, но жрец сразу всех успокоил и опять спросил юношу:
— Что ты сделал?
— Я наказал дурного человека — заступился за двух девиц,
которых он обижал.
— Ты, — усмехнулся хранитель огня. — Заступился? Ты —
осел?
— А больше некому было! — и юноша рассказал, как все
случилось.
Старейшины смешались, зароптали. Непросто было рассудить
это дело: с одной стороны, родич совершил гнусный поступок, с другой —
пролилась кровь.
— Ты умертвил его в юрте? — спросил жрец строго.
— Нет.
— Значит, ты убил его под Бессмертным Небом, при
Быстроконном Солнце?
— И это тоже неверно, — ответил табунщик. — Он и порога
не переступил.
Удивились старейшины, заспорили: «Как же так — что за
случай? Где такое бывало? Убил! И не скот, и не человек! Не в жилище умертвил,
и не под открытым небом!» Поднялся гвалт: одни хотели тут же предать юношу
смерти, другие считали, что он поступил по чести. Для разрешения дела спросили
богов, принесли большую жертву — жеребенка лучшей породы и бурдюк доброй
машуллы. Дым от кумирни случился светлый — поднялся прямо и ровно к самому
небу.
— Боги велят помиловать этого осла, — сказал хранитель,
подумав. — Пролитую кровь он искупит службой у Бога Страшного, Хозяина Топора и
Клевца. И вот еще: пред нашим судом он назывался ослом — Кхаррой, стало быть,
теперь Кхарра — его вечное имя…
Синга слушал молча, глядя в лицо умирающему степняку.
Рассказывая о своем начальнике, седоусый улыбался, глаза его мало-помалу
подернулись пеленой, он стал клевать носом, и Синга понял, что зелье
подействовало. Лошадник еще какое-то время говорил о Кхарре, голос его звучал все
тише, пока не сменился мерным дыханием. Рябое лицо его сделалось покойно.
— Спи, лошадник, желаю тебе никогда больше не рождаться,
— попрощался Синга со степняком и двинулся в сторону кочевья.
11
Шатры и кибитки густо облепили склон холма. Степняки
сгрудились возле каменных курильниц. Расслабленные травяным духом, они
переговаривались изредка, ленно. Немало было и пьяных, бессильно
распластавшихся на земле. Женщины катали войлок, шумно стрекоча о чем-то на
своем птичьем языке. Дети пахтали молоко в больших глиняных горшках, огромные
рыжие собаки сновали тут и там, рылись в нечистотах, лаем отгоняли от хозяев
жирных зеленых мух, которые кружили здесь в великом множестве. Где-то далеко,
под самой сенью Бессмертного Неба, курились темной пылью табуны, в недвижном
воздухе разливалось звонкое пение. Песня показалась Синге знакомой. Да, верно,
он слышал ее у стен Бэл-Ахара, но не понял тогда ни слова из-за особого напева.
Он обратился за помощью к Нэмаю и Спако, и те с видимым удовольствием
пересказали суть на аттару:
Покуда я скачу верхом, смерть — моя раба.
Покуда я силен, покуда подо мной конь.
Покуда у меня есть лук и стрелы, смерть служит мне.
Я дал ей крылья, когти и зубы, и она верна мне,
И ты, мой верный брат, и ты, мой мудрый отец,
Знай, удалое племя, что в жилах моих бежит горячая кровь,
Нет управы на меня.
Моя смерть стережет меня, она ждет меня на земле.
Она — злая собака, что вьется у ног моего коня.
Но я не собираюсь отпускать поводья.
Пел мальчик, еще не ставший отроком, у него не было даже
юношеских усиков, но держался он перед обступившими его матерыми лошадниками
совсем как взрослый. И снова, как и прежде, слова необычайно взволновали Сингу.
Ему захотелось навсегда оставить Наилучшую землю, отправиться в путь, увидеть
Тхарский Простор, промчаться на лошади верхом по заросшей лебедой балке, взойти
на древний курган, окинуть взглядом бескрайний такыр…
И он решил подойти к тхарам.
— Радости Неба Бессмертного и Солнца Быстроконного, хвала
и благо! — сказал он громко на аттару.
Мальчик бросился прочь, как перепуганная серна. Тхары
перевели на Сингу стеклянные глаза.
— Ты — шакал, вор или привидение? — лениво спросил
старший из них.
— Я — почтительный сын, добронравный муж и храбрый
баирум, — сказал Синга, криво улыбаясь.
Матерые переглянулись.
— Если все, что ты говоришь о себе, — правда, то мы
предадим тебя заклятью, — сказал старший из них. — Ты согласен на это? Уважишь
наших богов?
«Вот оно, — усмехнулся про себя Синга. — Последняя шутка
небесных светил. Планеты все же решили предать меня смерти. Если я соглашусь на
заклятье, меня выпотрошат на жертвеннике. А если откажусь, то причиню этим
людям страшную обиду, и они убьют меня все равно».
И тут же, словно издалека, он услышал свой голос:
— Пусть все случится, как угодно Неизвестному Отцу.
Сингу обступили со всех сторон, подняли на руки и
повлекли в глубь куреня. По пути с него сняли всю одежду. Он попытался прикрыть
срамные места, но руки его развели в стороны. Наконец его привели к большой
груде камней, в которую было воткнуто длинное черное копье. Косматый старик
приблизился к юноше, потрясая плеткой с костяными погремушками. На нем
красовался пестрый кафтан с украшениями из меди и золота. По тхарскому
обыкновению, у него была безобразно вытянутая голова и докрасна выкрашенные
волосы. Он принялся осматривать и ощупывать Сингу, сосчитал зубы, заглянул в
ноздри, осмотрел глаза и остался недоволен.
— Разве это человек? Это — кусок навоза! Богам нужна
настоящая добыча. Священный дым не примет этого негодного. На кого будет
охотиться Страшный Бог в своих угодьях? Кто насытит чрево Рыжего Пса?
— Я голодал, я слабый теперь, — проблеял Синга на тхарру,
но его не услышали.
— Мы не станем приносить в жертву эту падаль, — старик с
силой пихнул Сингу в грудь, тот упал, оглушенный. Казалось, от грянувшего смеха
рухнут все семь небес.
— Ступай прочь, — произнес старик презрительно. — Для
нашего дела ты не пригоден.
Синге бросили его одежды, и он поспешил прикрыть наготу.
Тхары уже забыли его и задались вопросом — кого же теперь предать заклятью?
Желающих было немного, да и то все старые и хворые. «Видно, придется бросить
жребий, — вздохнул косматый, — луна скоро пойдет на убыль. Медлить нельзя».
Синга отполз в заросли сухой травы, где ему сделалось
дурно. Его вырвало так, что тело согнулось пополам. «Я чуть не умер опять, —
подумал он. — Сколько мне еще ходить среди этих людей?» Уткнувшись лицом в
песок, он заплакал.
— Вот и опять ты в корчах, — произнес знакомый голос. —
Ты пока что не годишься для доброй смерти, черная голова.
Подняв голову, Синга оторопел. Студеные, колючие глаза,
белые как мел зубы, красные волосы — не выкрашенные, как у строго жреца, но
имеющие от природы яркий кровяной цвет.
— Я искал тебя, — произнес Синга, глотая слезы. — Где ты
был до сих пор?
— Вижу, ты попробовал вольной жизни, — произнес Нэмай, и
улыбка его стала еще шире. — Ты проскакал по пустой земле, словно кузнечик, а
теперь — расскажешь мне обо всем, что увидел на своем пути.
12
Кобылу Нэмай доил на свой диковинный манер, понять
которого Синга не мог. Красноволосый вставлял в лошадиные ложесна костяную
трубку, а затем что было сил дул в нее. Лошадиная утроба наполнялась воздухом и
начинала давить на вымя. В это время Спако с большой миской наготове поджидала,
когда молоко начнет капать с двух темных сосцов. Рядом крутился жеребенок, но
Спако решительно отгоняла его прочь.
— Ну что, черная голова, будешь с нами жить? — спросил
Нэмай смешливо.
Синга промолчал смущенно.
— Да не смотри на меня своими телячьими глазами! —
усмехнулся красноволосый. — Будешь жить, говорю?
— Если оставите, то могу и пожить, — произнес Синга с
волнением.
— А знаешь, что для этого нужно? — спросил Нэмай.
— Я должен научиться сидеть на лошади?
Молодой степняк только фыркнул.
— Этому ты быстро научишься. Другое важно: если хочешь
остаться в нашем стане — придется поработать. Сейчас ты — мой гость, но скоро
закончится праздник, и тебя нужно будет приладить к делу.
Миска мало-помалу наполнилась, и Спако удалилась в шатер.
Нэмай выпрямил спину, расправил плечи, сунул два пальца в рот и засвистал
пронзительно. Лошади, которые до того сонно щипали сухой ковыль, разом пришли в
движение и с ходу перешли на рысь. Сбившись вместе, они описали широкую дугу и,
успокоившись немного, снова припали к траве. Скоро они опять приблизились к
Нэмаю. Стреноженный черный верблюд между тем не тронулся места.
— И дома, и в храме я много работал на земле — пахал,
собирал глину.
— Нам сейчас пахари ни к чему, — произнес красноволосый.
— А вот пастухи нужны.
— И что это за работа?
— Что за работа? А погляди-ка сам! — Нэмай развернулся,
встал к Синге спиной и приспустил шаровары. Тугая струя мочи полилась на жухлую
траву. Лошади тут же потянулись к Нэмаю, шевеля влажными розовыми губами.
Траву, политую мочой, они поедали с особой жадностью, позабыв о прочей.
Спако выглянула из-под полога и, увидев, что вытворяет
Нэмай, негромко выругалась. Синга не выдержал и прыснул в ладонь. Ему
нравилось, как Спако изменилась за прошедшее время — прибавила в теле и
вытянулась. Теперь в ней можно было угадать девушку, так она похорошела. Увидев
Сингу в кочевье, она как будто смутилась, отвела глаза в сторону и
поприветствовала юношу сухо, без обыкновенной своей ухмылки. «Что-то еще
переменилось в ней, — подумал Синга. — Что-то невидимое, загадочное для меня».
Солнце клонилось к горному кряжу, с далеких холмов
доносилось блеяние дудочки. Впервые в жизни Синга почувствовал тихую радость.
Уже два дня жил он в одном шатре с Нэмаем и Спако. Для сна ему отвели теплую
полость, в которой полагалось находиться голым. Лежать в ней было непривычно,
слишком мягко, слишком густо пахло сыром и потом. Ночь для него превратилась в
одно сплошное мучение: его снедала вошь, жалил клоп. Он ерзал, стонал, рычал и
изрыгал проклятья, пока наконец не засыпал от утомления и удушья.
Тхары жили бездумной, звериной жизнью. В простоте ходили
они под Бессмертным Небом, в пути рождались, в пути же и умирали. Синге
нравился их грубый и свирепый нрав. Женщины не уступали мужчинам ни в
жестокости, ни в гордости, новорожденных своих младенцев они клали на холодную
землю, чтобы узнать, достанет ли у тех сил прожить тяжкую кочевую жизнь.
Мальчиков и девочек воспитывали в строгости. Едва научившись ходить, они уже
садились на лошадиную спину. У мальчишек было много опасных игр вроде бал-кхаши,
и потому иные получали свои первые увечья в безусом отрочестве.
Другая особенная черта степняков приводила Сингу в ужас —
обычай тхаров умываться коровьей или конской мочой. Иной раз лошадники
совершали другое омовение, для которого использовали самую нечистую воду. По
очереди подходили они к деревянной лохани, омывали лицо и руки, счищали всю
грязь с лица и волос, сморкались и плевали в воду. Воду не меняли до тех пор,
пока последний лошадник не приобщался к этому негодному делу.
Но все же, считал Синга, было в этих степняках что-то
замечательное, недоступное уму, но милое сердцу. Они были честны, потому что
считали ложь величайшим злом. Они были строги — как с собой, так и с равными
себе. Они не боялись не только смерти, но и самой жизни, потому и проживали ее
без оглядки.
— Я очень хочу остаться здесь, — сказал Синга.
— Где это — здесь? — скривился Нэмай. — Через несколько
дней мы уйдем из этого негодного места.
— Среди вас, — к своему ужасу, Синга почувствовал, как
загорелось его лицо.
— Солнце сейчас скроется, — усмехнулся красноволосый. —
Нужно стреножить лошадей. Случится гроза, а я не хочу искать их по всему свету.
Ливень хлынул среди ночи и разбудил Сингу. Сквозь полог
шатра сочились холодные капли. Синга дрожал, проклиная небывало щедрые небеса,
когда Спако заползла под шкуру и прижалась к нему своим горячим телом. Синга
задышал часто — ему показалось, что он вот-вот умрет.
— Не открывай глаза, — шепнула она.
В ту ночь разразилась гроза всей его жизни. Гром то
накатывал волной, то отступал прочь, отражаясь от скал, камни падали с отрогов,
разбиваясь в песок, небесный огонь был таким ярким, что можно было видеть
сквозь веки. Войлочные своды шатра отяжелели от воды, земля простыла, но Синге
было жарко…
Синге приснилось, что он умер, и словно бы уже минуло
три дня. Первую ночь его тень провела возле окостеневшего тела, оплакивая свою
молодую жизнь. Во вторую ночь тень его покинула развалины и улетела далеко,
туда, где было много зелени и цветов, и витала там, испытывая непостижимое
счастье. На третью ночь перед ней возник радужный мост, в котором перемежались
все мыслимые и немыслимые цвета. Тень Синги повисла над землей в
нерешительности. По мосту прошла прекрасная Дева, непохожая на земных Дев. Она
словно бы воплощала в себе все добрые мысли, благие речи и праведные поступки,
совершенные им. Она пересекла мост и протянула тени руку но та отстранилась в
страхе, и Дева засмеялась. Облик ее неуловимым образом изменился, и Синга, к
удивлению своему, понял, что теперь она во всем похожа на Спако, Степную Суку.
На ней не было одежды, но не было в ее облике и животной, сладострастной
наготы, от которой Синга всегда отводил взгляд.
Она склонилась над ним, и Синга почувствовал дыхание
Девы возле своего лба.
— Кто ты? — трепеща прошептал он.
— Я — Шавва, Великая мудрость, и я — твоя душа. Твой
Скрытый Бог в тебе, — ответила она.
— Разве ты — Скрытый Бог? На что ты мне теперь? Я не
знаю тебя… сужу о мире как пьяница и вижу лишь тени настоящих предметов. Я
почти слеп и не вижу бесконечного в малом, а целого — в каждой части, —
Синга-тень осекся, потому что все оправдания в его устах вдруг потеряли смысл.
— Там, где ты сеял, я похищала урожай, там, где ты не
сеял, давала я великие всходы.
— Я не понимаю тебя, оставь меня.
— Ты говоришь так, будто ничему не научился, — Дева
одарила его улыбкой, полной чистоты и великолепия, и Синга-тень тотчас понял,
что познал бога, скрытого в словах, целое в части и великое в малом
— Вот видишь… — пропела Шавва. — Скажи, как твое имя?
Синга-тень назвал себя.
— Нет, — Шавва звонко рассмеялась. — Тебя обманули,
твое имя — Марруша…
— Что? — спросил Синга-тень.
— Марруша…
— Что? — повторил Синга сквозь сон.
— Просыпайся, осел! — Спако ткнула его под ребра острым
кулаком.
— Что? Где я?! — Синга вскочил на лежанке.
— Вставай, бараний потрох, — Спако скорчила свирепую
мину, но в глазах ее прыгали веселые искорки. — Пока ты здесь лежал и вонял,
твою еду склевали вороны!
— Что? Правда? — Синга уставился на пустую плошку. В его
голове, словно жернова, поворачивались слова: «Веллех-Шавва-Марруша…»
— Нет, я все съела. А ты ползи к котлу, там что-то еще
осталось.
Синга взглянул на Спако, пораженный. Она вновь изменилась
неуловимо, словно вмиг сделалась прежней, задиристой степной сукой. Теперь он
понял, зачем небесные светила провели его через все невзгоды и страсти и
оставили под пологом тхарского шатра. «Разве не за этим я шел столько времени?
— догадался Синга. — Не затем ли я пересек страну Селмоим, а затем — Эки-Шему,
а потом — Накиш? Не для того разве, чтоб увидеть снова этих двоих — Нэмая и
Спако… нет, только не Спако».
Он выполз из пазухи, накинул на себя бурнус и сел
напротив девушки.
— Слушай, теперь вот что… — начал он неуверенно. — Я
благодарен вам с Нэмаем за все, но… Одна мысль уже много месяцев терзает меня,
как злое привидение.
Спако отвела глаза. Самодовольная улыбка ее исчезла.
Синга заметил, как напряглись ее плечи. Ему стало страшно, как никогда в жизни,
страшнее, чем ночь, в которую он встретил обоз черного караванщика.
— Говори, — произнесла она неожиданно тихо.
— Когда я жил в дому своего отца, при мне было три
домашних раба, — произнес он. — Два мальчика — Кнат и Киш, и еще… девочка…
Сато.
Спако молчала.
— Когда я уехал в Бэл-Ахар, рабов продали, чтобы оплатить
мое обучение. О судьбах Кната и Киша я не знаю ничего. А вот девочка попала к
собирателю ладана. Он взял ее к себе в страну Кар-Брезайтэ. Три года она
работала у него, а на четвертый год вдруг убежала в горы. Отец как-то
обмолвился об этом. Собиратель ладана приходил к нему и требовал возмещение убытка.
Некоторое время Спако молчала.
— Должно быть, хозяин дурно обращался с девочкой, —
произнесла она наконец. — Может быть, она не могла больше жить под его крышей.
Может, он…
— Мы этого не знаем, — перебил ее Синга резко.
— Это так.
— Как думаешь, что с ней сталось?
— Она умерла, эта твоя девчонка.
— Это наверное?
— Наверное.
Спако повернулась к Синге спиной.
— Ты не знаешь, что сделал Нэмай, — сказала она. — Когда
я лежала на земле возле дикой собаки, которую убила своими руками, тхары
сгрудились рядом и обсуждали, как со мной поступить. Ты понимаешь ведь, что они
могли со мной сделать? Но тут вперед выехал Нэмай. Он хоть и был юн, но к тому
времени на его упряжи уже висело два скальпа, его слова слушали и уважали. Он
выехал перед тхарами и закричал: «Эта дурная девица задушила матерую степную
суку, значит, теперь она во всем равна мужчине. Думайте о ней как о юноше и
знайте ее как своего брата. Так пусть теперь зовется Спако!»
Помолчали. Синга почувствовал, как что-то горькое,
колючее, соленое, поднимается по горлу.
— Пойдем, — сказала Спако нарочито бодро. — Нэмай велел
тебя разбудить. Что-то случилось — кочевой собирает племя.
Выглянув из шатра, Синга увидел стреноженного меска,
который тоскливо топтался вокруг кустаринка.
— Это подарок тебе от Нэмая, — сказала Спако.
Синга вспомнил, что еще вчера сам вызвался учиться ездить
верхом.
— Ты поможешь мне залезть на него? — жалобно спросил он
Спако.
Девушка фыркнула и засмеялась — громко и заливисто.
Место собрания было знакомо Синге. Здесь всего пару дней
назад его чуть не предали заклятью. Тхары скопились в огромном количестве, от
их цветастых одежд было больно глазам, от их гвалта дребезжал самый воздух.
Многие прибыли верхом, иные привели лошадей в поводу. Нэмай явился на своем
черном верблюде. При нем было оружие — чекан и топор-сагарис. Увидев Сингу,
неуклюже болтавшегося на спине меска, он осклабился: «Посмотри на себя, черная
голова! Ты почти стал степняком!»
Вот туго щелкнула плеть, и все степняки разом повернули
головы в одну сторону. Синга увидел человека на высоком жеребце рыжей масти. На
плечах у него была накидка из ослиной шкуры, над головой торчали длинные уши —
видно, всадник подшил под них деревянные плашки. Человек не был стар, хотя
густая русая борода его уже зацвела сединой. На широком поясе висел бубен,
который Синга уже видел тысячу лет назад в Бэл-Ахаре на ремне вождя Духарьи.
— Радости солнца Быстроконного и Вечного Пастбища! —
закричали лошадники, поднимаясь со своих мест.
— Хвала и благо! — произнес Кхарра.
— Ула-ла-а-а, тхар-р-ра-а-а! — грянули степняки.
— Слушайте, люди, что я вам скажу, — произнес Кхарра. —
Наступило худое время. Мы идем вдоль речных пойм, только там и бывает зеленая
трава. Я разведал наш путь на запад и скажу вот что — дальше будет только хуже.
Там впереди нет ни рек, ни пастбищ, только горы песка и голые скалы. И теперь
день ото дня наши козы дохнут, один за другим мрут наши ослы, но мы все идем
вперед, за неведомой радостью, которую нам обещал повелитель Руса. Умный
человек не верит сказанному впустую. Кто мы, коли не глупцы?
После этих его слов тхары зароптали с новой силой. Каждый
хотел сказать слово, и никто не слушал других. Кхарра издал протяжный ослиный
крик, разом заглушив всех, затем продолжил:
— Пока я был в разъезде, я узнал еще кое-что. Аттары
потерпели крах. Они зализывают раны в кирпичном городе. Но стены, за которыми
они укрылись, скоро рухнут. Говорю вам — Аттар Руса не заживется на этой земле,
— Кхарра сделал паузу, чтобы все осознали услышанное. — Поэтому я призываю всех
вернуться на север, за перевалы Кар-Брезайтэ. У нас есть добыча и пока что
достаточно скота, чтобы унести ее. В родном краю мы выберем вождей и заживем
по-прежнему.
Тхары разразились криками, и каждый в этом гвалте слышал
только себя. Их становилось все больше, они уже плотно обступили Кхарру, не
оставив вокруг него пустого пространства. Казалось, степняки пришли в ярость, и
вот-вот случится драка.
И вдруг над самым ухом Синги раздался насмешливый голос:
— И снова наш кочевой говорит разумное! Как я люблю тебя
слушать, добрый осел!
Тхары притихли, обратив взгляды к Нэмаю.
— Вот что скажу я, — произнес Нэмай, и все замолчали,
слушая его, — Кхарра предлагает повернуть назад, сохранив себя, но
довольствуясь медью и тряпками. Пусть сам он пресытился такой добычей, он ведь
привык жить малым. Но вы, добрые всадники, разве вы довольны? Или вы
обленились? Или испугались чего-то? Или забыли вы мудрое слово: «Не видать
поживы лежащему волку»?!
Кхарра нахмурился. Видно, слово Нэмая имело среди лошадников
вес, и Кхарра, при всем своем недовольстве, не мог просто осадить его.
— Я предлагаю разумное, — сказал он. — Мы останемся целы
и даже в некотором прибытке. Мы ведь можем…
Громкий издевательский смех Нэмая прервал его.
— Эх ты, рысий выводок! — вздохнул Кхарра. — Не будь за
тобой великой славы, оттаскал бы я тебя за волосы при всех добрых людях.
Среди лошадников пробежал короткий смешок. Кхарра тронул
коня и, раздвигая толпу, направился к Нэмаю, поигрывая плетью.
— Не бей, отец! — лицо Нэмая смеялось, только в глазах
заблестели слезы. — Не трогай своего выкормыша! Даром ли ты меня призрел? Я
добра желаю для степного народа!
— Что еще за добро, ты, рыбий потрох? — Кхарра, кажется,
несколько смутился. Он был слишком прямодушен для игр Нэмая и, похоже, не знал,
что сказать в ответ. Кочевой остановил коня и опустил плеть.
— Ты подумай, отец, — продолжал причитать Нэмай. — С чем
пришли в эту страну — с тем и ушли. Зубами только щелкнули впустую.
Матерые степняки отозвались на эти слова глухим ревом.
Тронул их красноволосый за какую-то чувствительную жилку.
— Я вот предлагаю идти дальше и взять обетованное, —
сказал Нэмай. — Если мы найдем добро и радость, которые обещал нам Руса в этой
стране, то заберем себе все до последнего, ничего не оставив аттарам. Но
сейчас, без помощи Аттарского зверя, мы скоро совсем рассеемся и сгинем на этом
просторе.
— Чего же ты хочешь от нас? — спросил Кхарра треснувшим
голосом. — На что подстрекаешь?
— Мы выручим зверя из западни, — сказал Нэмай. — И ты,
Кхарра, поведешь нас вперед!
— Веди нас, Кхарра! Веди нас вперед, мудрый осел! —
гремели лошадники.
Кочевой вздохнул, окинул печальным взором далекий
западный горизонт и возвестил:
— Будь по-твоему, степное племя. Собирай пожитое, череди
коней. Завтра же выступаем!
Синга, услышав эти слова, затрепетал. Неужели теперь,
когда он обрел новое свое, маленькое счастье, злые воздушные силы снова погонят
его вперед? Он взглянул на Спако и увидел в ее глазах свирепую радость.
«Разве ты не знаешь, что игра в скарну не заканчивается
никогда?»
Южный ветер крепчал, разгоняя серую хмарь, оставшуюся
после вчерашней грозы. В ушах Синги протяжный его вой сливался с тоскливой
песнью тхарского мальчика:
Едва упаду я, враг мой услышит обо мне,
Недруг мой возликует обо мне,
Узнает, отец, узнает брат мой, узнает племя
Что друг их — меж бесплотных теней,
И нет следа его на земле.
Для всего под этим небом есть своя пора —
И для радости, и для томленья.
В мечтах и помыслах наших о вящем
Нет подлинной сути — одна лишь тщета.